Ничего святого, или Любовь к правде. От переводчик

От переводчика

   Этот текст найден был мною в Иерусалиме – найден совершенно случайно и почти сразу потерян, поскольку я не придал ему значения. Случайный эпизод пьяной ночи, не более того. Удивительно другое: то, что я всё же оценил его и даже перевёл (настолько, насколько хватило моего знания языка). Бог знает, какими странными путями он попал в Иерусалим. Бог знает, куда он делся после. Поэтому мне кажется нужным оправдаться в том, что поначалу не отнёсся к тексту сколько-нибудь серьёзно. И в оправдание сошлюсь на Иерусалим.
   Иерусалима я не люблю. Он суетный и многолюдный. Но не по-настоящему многолюдный, как, например, Москва, Рим или Нью-Йорк. В этом, в общем-то маленьком городе, где должно быть тихо и спокойно, люди, кажется, приняли решение возместить недостаток населения увеличением видимого значения каждого человека и каждой их группы – и акустического, и визуального: здесь нет незаметных людей, которыми населены действительно большие города. Встречного здесь нельзя не заметить: он или чёрен одеждой и ошляплен (каждый раз по-новому), или имеет компанию из таких же чёрных и ошляпленных (каждый по-разному, и в этом случае над визуальным эффектом довлеет акустический), или имеет завёрнутую в тёмные ткани жену и восемь-десять детей, причём те из них, кто не едет в коляске, так же чёрны и ошляплены (тут уж нельзя сказать, какой эффект превалирует – визуальный или акустический). Через два квартала оба эти эффекта встречаются в противоположном виде – в виде раскрашенных в умопомрачительные цвета сложных причёсок и ярчайших тканей, едва-едва прикрывающих в стратегических местах разнополые тела, по большей части чрезвычайно обильные.
   В каждом из этих случаев у меня создавалось впечатление, что я, чужак, ненароком забрёл на вечеринку для своих. Я чувствовал себя, как человек, оказавшийся на фрачной церемонии вручения нобелевской премии в шортах и майке с надписью «я турист». И с палкой для селфи впридачу.
   В восточную же часть города я старался никогда не заходить.
   Иерусалим всеми силами стремится хотя бы как-нибудь соответствовать легендарности, загадочности и столичности своего имени – имени центра мира или хотя бы столицы государства. Но остаётся провинциальным городом – как и любой другой город Израиля, кроме разве что Тель-Авива. Провинциальным, но не заштатным: имя его знают все – и даже не из-за авраамических здешних святынь, а из-за невозможности их поделить. Как и сам город.
   Но случаются здесь странности и неожиданности, никак не связанные с актуальностями политическими, религиозными, национальными и туристическими. Такая и произошла со мной.
   Я не люблю Иерусалима, но периодически приезжаю сюда: здесь живут мои друзья, почти ни в какой мере не виновные в иерусалимских актуальностях.
   С ними, с друзьями, я нашёл и потерял книгу, надолго занявшую мои мысли. Мы пили – весело, но не разухабисто, прилежно, но без цели падения под стол. Мы вели разговоры – вполне пьяные, чтобы казаться многозначительными и даже приоткрывающими мировые истины, но продолжающие хранить спасительную иронию. Мы спорили – горячо и убедительно, но не доходя до обвинений в злонамеренном непонимании сути вещей. Как только нам начинало казаться, что над этими гранями нависла опасность – кончался алкоголь, и нам волей-неволей приходилось идти за новым на круглосуточную автозаправочную станцию. А по дороге падал градус и опьянения, и накала страстей.
   Во время одного из таких походов, на старых железнодорожных путях, переоборудованных в прогулочный парк, мы наткнулись на брошенный книжный развал. Несколько десятков книг лежали стопками или стояли, как на книжной полке, на парапете, ограждающем прогулочную дорожку.
   Библиофилы из нас никудышные, но какое-то атавистическое интеллигентское чувство заставило нас остановиться и закопаться в корешки переплётов и титульные листы. Тем более, что книги были старые. По большей части напечатаны они были в первой половине и в середине прошлого века, но встречались и издания века девятнадцатого. Все они были немецкими, французскими и итальянскими. Мы не нашли ни русских, ни английских и ни ивритских книг (то есть тех, которые мог бы читать хоть кто-либо из нас, не заглядывая поминутно в словарь). Однако, друг мой когда-то в школе изучал немецкий, а потому решил забрать себе несколько немецких изданий, интригующие датированных 1933-1934 годами. Я же, в честь изучавшегося в незапамятные времена языка, присвоил три итальянские книги, не вникая пока ни в названия, ни в имена авторов. Объяснений такого невежества было три: призывно звенящие в рюкзаке бутылки, неоконченный спор (уж и не помню – о чём) и кромешная темнота, не позволявшая видеть буквы иначе, чем при свете фонариков в наших телефонах.
   Вернувшись, мы гордо продемонстрировали наши трофеи подругам и даже рассмотрели их внимательнее. Мои итальянцы оказались разнородны. Одна книжка была стихотворениями д’Аннунцио 1903 года издания. Честно говоря, д’Аннунцио и в переводе-то вызывает у меня затруднения, и решиться читать его по-итальянски у меня не хватило смелости и желания. Второй книгой были совершенно невнятные таблицы, кажется, мореходного свойства. Поэтому заинтересоваться я мог только третьей. Это был сборник пьес авторов, чьи имена не вызвали в моей памяти никаких ассоциаций. Авторов этих (и, соответственно, пьес) было пять. Издана книга была в Милане в 1898 году. Назвалась книга честно: «Малоизвестные итальянские комедии XVIII века». И это было всё, что я узнал в первую ночь.
   Дальнейшее течение ночи не оставило ни капли моего внимания безвестным драматургам, целиком переключив его на другие принесённые нами из похода трофеи – жидкие – и на приготовленную верными подругами для героев-добытчиков еду. Спать мы разошлись только под утро.
   Проснулся я первым – около полудня. Под чашку с трудом сваренного кофе и первую сигарету я размышлял о том, что героическим, почтенным и достойным славы поступком моим стало бы мытьё груды грязной посуды. Но решиться на такой подвиг было трудно, поэтому лень моя искала оснований оставить авгиевы конюшни в неприкосновенности. И нашла – я должен был заинтересоваться изданием неизвестных пьес 1898 года. И я постарался книгой заинтересоваться, но в силу понятных утренних причин не очень-то преуспел. Я честно посмотрел в русской и даже в итальянской Википедии имена авторов, но не нашёл ни одного. Гугл тоже не дал никаких результатов, то есть дал, но собственно к именам драматургов эти результаты отношения не имели. На этом мои утренние интеллектуальные способности иссякли, тем более что стали просыпаться и все остальные. Видя взгляды, бросаемые ими на залежи грязной посуды, я решил, что героизма мне не избежать, и под предполагаемый гром оваций отправился-таки к мойке. Но предварительно (не знаю зачем, видимо – оправдываясь перед самим собой за мозговую лень и обещая себе разобраться, но потом, потом) я перефотографировал на телефон страницы с первой пьесой. А страниц этих оказалось неожиданно много.
   Вот почти и всё. Книги этой я больше не видел. Посуда, беседа, новый алкоголь и новая еда закружили меня делами и интересами куда более актуальными, нежели неизвестные даже интернету итальянские пьесы. Вспомнил я о них уже дома, да и то дня через три. Книга же осталась в Иерусалиме. Там же она и сгинула, вместе с д’Аннунцио, морскими таблицами и немецкими трофеями моего друга. Впрочем, пропадало там и не такое: телефоны, тапочки, тарелки, ключи и даже стулья. Что-то позже находилось, что-то кануло безвозвратно.
   Так канули и мои итальянские пьесы. Единственное, что осталось от них – фотографии в моём телефоне. Страницы только первой пьесы, без титульного листа книги, выходных данных, оглавления и предисловия.
   Спустя пару месяцев, когда все занятия мои стали вызывать тошноту, а срочность выполнения того или другого дела немного отступила, я заглянул в эти фотографии. С большим удивлением я обнаружил, что могу читать реплики и монологи, и что делаю это с интересом. Я распечатал фотографии и по распечаткам прочёл пьесу целиком, заглядывая в словарь не так часто, как предполагал вначале.
   Пьеса была чем-то вроде комедии характеров, хотя все каноны были беспардонно нарушены. Поэтому, если вначале я относил пьесу куда-то в заявленный в книге восемнадцатый век, под конец подозревал стилизацию или фальсификацию следующего века. А хотя бы и современную, хотя в этом случае необъяснимым оказывался год издания – 1898. Можно, конечно, фальсифицировать и само издание, но смысла делать это я не видел, тем более что подобрана книга была почти что на помойке.
   Сразу мне стало понятно, почему пьеса «малоизвестная». И в этом, наверное, главная причина моего к ней интереса. Она сильно отличалась от классических итальянских комедий XVIII века, хотя отличия эти и не позволяли с уверенностью говорить о фальсификации. По-первых, пьеса оказалась необычно длинной. Во-вторых, количество персонажей сильно превосходило классическое. В-третьих, сами персонажи показались мне не совсем обычными, даже их имена будто бы умышленно были изменены по отношению к канону (Эсмеральда вместо Смеральдины, Панталеоне вместо Панталоне). Обычные амплуа также немного изменены. В-четвёртых, и в главных, сам сюжет пьесы (которую комедией я называю только, чтобы следовать названию всей книги) несколько странен и весьма спорен и для сегодняшнего дня, не говоря уж о XVIII веке. Обычное в подобных случаях нравоучение учит несколько неожиданным нравам. И это показалось мне особенно интересным.
   Так или иначе, пьеса меня заинтриговала. Я начал переводить её на русский, но это оказалось очень непросто. Переводческий мой опыт ничтожен и ограничивается несколькими статьями и брошюрами гуманитарного свойства, да и то с английского. Итальянский же язык пьесы, хотя и простой, для меня всё же был намного труднее. В целом (не принимая в расчёт некоторых архаизмов) я имел дело с литературным дантевским языком (а его поди датируй – пусть с этим разбираются специалисты, если им станет почему-то интересно).
   Особенно сложно было со стихотворными вставками в прозаический текст. Эти нерифмованные ямбы должны, по всей видимости, обозначать особенно пафосные монологи, поэтому игнорировать их и переводить прозой было бы неоправданным насилием над текстом. А так как отношения мои с поэзией всегда были (и я даже гордился этим раньше) редки и исключительно реципиентны, мне пришлось помучиться. Особенные мучения вызвал финал, где ямбы – мало того, что рифмованы, они (как будто издеваясь надо мной) ещё и выстроены сонетным способом.
   Зато я имел приятную возможность поломать голову над датировкой действия комедии. Место действия, разумеется, вымышлено, однако в тексте есть (очень немногочисленные) отсылки к европейским реалиям XVIII века. Согласно этим отсылкам, я рискну датировать происходящие в комедии события шестидесятыми этого века годами.
   Об авторе выяснить хотя бы что-нибудь мне так и не удалось. Впрочем, честно говоря, я не очень-то и старался: всего лишь повторно покопался в интернете, прочёл предисловия Дживелегова к сборникам Гольдони и Гоцци и расспросил двух моих знакомых филологов и одного – специалиста по Мандзони. Недоумение этого последнего и позволило мне с чистой совестью умыть руки: уж если специалист не знает, то куда уж мне.
   Я выкладываю мой перевод на Прозе.ру под моим именем, хотя это всего лишь перевод оригинального (не моего) текста. Этические сомнения по этому поводу я разрешил просто: у автора XVIII века нет ни аккаунта на Прозе.ру, ни адреса электронной почты, чтобы этот аккаунт завести. Создавать же их за самого автора (если он и существовал когда-нибудь) я счёл, как минимум, невежливым. Если сам автор, его потомки или другие правообладатели всё же найдутся, я немедленно сниму эту публикацию и принесу мои извинения. Тем более что имени настоящего автора (или его псевдонима, или называния фальсификации) я не скрываю. Его имя – Бенедетто Фильо дель Маре.

январь 2019