Сто процентов

Все настоящие взрослые любят цифры.

Например, математики. Понятное дело, чтобы заниматься полезным, для всех взрослых, делом. Чтобы кто-то не посмотрел на них с презрением и не сказал: «А зачем они вообще нужны, эти несчастные математики? Для чего?»

А еще продавцы. Точно, как без них. Целый день они стоят за поцарапанным монетками прилавком и думают о цифрах. Сколько килограммов яблок надо продать, чтобы купить себе новую куртку, или как много шоколадных конфет можно взять из общей коробки.

Банкиры тоже любят цифры. Особенно нули. И, чем больше, — тем лучше. Сидит такой пузатый и серьезный человек за большим столом, а к нему вежливо стучат в дверь и заходят в кабинет с небольшой бумажкой в руках. И голову наклоняют заискивающе, будто кланяются. И бумажку отдают тоже заискивающе. Взрослые называют это «чек». И, чем больше на чеке нулей, тем больше пузатый доволен. Вот, как взрослые любят цифры.

Саше — семь. Его называют маленьким. Но цифры он любит сильнее, чем все взрослые вместе взятые. А еще Саша любит свою маму. Мама тоже любит Сашу, но цифры — больше. Особенно такие, которые связаны с бутылками. Их мама Саши считает каждый день. Например, сколько нужно выпить, чтобы перестать плакать. Сколько снять с книжки, чтобы хватило на продуктовый. И сколько процентов должно быть в бутылке, чтобы потом пустили в школу. Хотя бы на родительское собрание.

Мама любит Сашу на сорок восемь процентов. А свои бутылки — на двести тринадцать. Саша не математик, но это он может посчитать с легкостью. Он же любит цифры. Как и все взрослые. Даже больше.

Саша на девяносто процентов уверен в том, что мама — несчастна. Он почти не сомневается в этом и готов подтвердить все в цифрах. Потому что видит это каждый день. Каждую минуту. Каждую секунду. И всегда считает. Сколько раз мама начинает плакать тогда, когда Саша меньше всего готов. Сколько раз, нетрезво шатаясь, заваливается в квартиру и воет от боли. Сколько раз кричит на него и бьет по затылку. Разве счастливые так делают? Разве способны на такое? Саша точно знает, что девяносто один процент людей так не может. Да и вообще. Все цифры, которые считает Саша, говорят о том, что мама — несчастна. Как минимум, на девяносто два процента.

Девяносто три процента соседей говорят, что Сашу заберут в детский дом. Саша боится и думает о том, что на девяносто четыре процента не может помешать такому исходу событий. Зато Саша на девяносто пять процентов уверен в том, что у него получается всех обманывать. Что это его, на самом деле, мама любит на двести тринадцать процентов. А бутылки — на сорок восемь. А то и вообще. На тридцать пять. Но у Саши остается очень мало процентов на то, чтобы не сказать какую-то глупость. Иначе все увидят, что он обманывает. Обманывает на девяносто шесть процентов. И тогда Саша точно отправится в детский дом. А он не хочет. Он боится.

«Какой же я глупый», — думает про себя Саша и плачет. Почти также сильно, как мама. На девяносто семь процентов он сейчас уверен в том, что ошибся. Что сказал неточность. Что ворчливая соседка из соседней квартиры заметила его обман и уже стоит возле тумбочки времен второй мировой и нажимает костлявым пальцем все те же несчастные цифры. Саша медленно поднимается по заплеванной лестнице старого дома и заходит в квартиру, где пахнет болью и отчаянием. Без цифр. Просто пахнет. Даже проценты не нужны.

Саша видит маму. Он понимает, что сейчас она несчастна на девяносто восемь процентов. Мама поднимает голову, молча смотрит на него и молча встает с табуретки. Медленно идет через всю комнату и медленно его обнимает. Саше кажется, что она делает это целый миллион секунд.

Звонок в дверь. Теперь Саша на девяносто девять процентов знает, что мама — несчастна. И на сто процентов — что мама любит его.

Но теперь это уже не имеет никакого значения.

Теперь поздно.