Перевоспитание-2

     Прошло почти полтора года с того дня, как мы с Аленой официально вступили в брак и составили таким образом вместе с ней и Ликой почти образцовую семью. Мало кто из наших общих знакомых помнил те времена, когда Лика дерзила и хамила ей в лицо, а Алена тщетно спрашивала совета у друзей, что ей делать в этой ситуации. Сечение розгами превратило Лику в послушную и вежливую девушку, в прилежную студентку, а в гостях – в очаровательную милашку, в которой трудно было узнать юную хулиганку и уж никто не заподозрил бы воспитанницу деревянной лавки.
     А лежать привязанной на скамье Лике по-прежнему приходилось регулярно. И скамья эта была уже не простая, не из домика на лесном озере, а большая, тяжелая, сделанная по заказу. Чтобы разнообразные звуки, неизбежно сопровождающие телесное наказание, не достигали ушей окружающих, мы с Аленой съехались в одну большую квартиру в старом доме с толстыми стенами. Лика могла теперь сколько угодно голосить, хныкать и взвизгивать под розгами, – что, как известно, облегчает страдания во время порки. Впрочем, надо отметить, что Лика теперь почти всегда вела себя достойно, на скамье старалась не визжать слишком сильно, а нередко (особенно в начале сечения) вообще сдерживать крики и лежать молча. Но во время порки как я, так и Алена постепенно повышали силу ударов, так что заключительная часть наказания, понятное дело, без ликиных криков проходить не могла.
     Мы с Аленой очень постарались сделать наш новый дом теплым и уютным, обставили все комнаты красивой мебелью, и я вкладывал в него все свои деньги. Я уже видел, что мы с Аленой сделали наш выбор и проведем вместе, по крайней мере, много лет. Каким будет выбор Лики – а ей скоро должно было исполниться двадцать лет, – мы, конечно, еще не знали. Но хорошо чувствовали, что Лика не спешит расставаться с нами и об устройстве личной жизни пока не задумывается. После исправления она стала скромной, одевалась пристойно, с молодыми людьми вела себя очень сдержанно и вряд ли позволяла себе с ними что-нибудь больше объятий и поцелуев. Она приглашала в гости своих друзей – серьезных, умных и эрудированных ребят, и Алена говорила мне, что любому из этих парней без сомнений доверила бы Лику, если бы кто-то из них решился сделать ей предложение руки и сердца. По ее мнению, именно таким она представляла себе жениха падчерицы. Я, однако, советовал ей не торопиться с выводами.
     Для ликиного воспитания мы выделили теперь отдельную комнату, обстановка которой была очень простой, но своеобразной: посредине – сверкающая лаком деревянная скамья, по углам которой свисали толстые веревки для рук и ног; пара стульев, на которых мы с Аленой отдыхали в перерывах между сечением; стол, на котором очищались от коры прутья и связывались розги; и наконец, в углу – корыто, в котором вымачивались прутья практически беспрерывно, в течение всего теплого периода года. Их нарезка, доставка и подготовка розог возлагалась, естественно, на нашу воспитанницу. Мы никогда заранее не знали, в какой день придется наказывать Лику, а пучок свежих прутьев должен был всегда находиться под рукой.
     Однако, учитывая в общем довольно хорошее поведение Лики, мы с Аленой далеко не каждую неделю пускали розги в ход. У Алены за это время вошло в привычку пороть Лику ремнем, этого вполне хватало в случае мелких провинностей. У Алены имелись на выбор три нехитрых орудия экзекуции: мой старый брючный ремень, узкий женский ремешок и короткий широкий ремень из секс-шопа. Лежали они не в комнате для порки, а валялись обычно на диване в комнате Лики, как бы подчеркивая заурядный характер этой процедуры: у нас считалось, что такое легкое воздействие можно даже и наказанием не называть. Туда, к этому дивану, Алена и отводила свою падчерицу, и Лика без всяких приказов оголяла попку и ложилась лицом вниз, замирая в ожидании порки, которая в этом случае никогда не бывала суровой. Хотя руки у Алены были крепкими, она стегала Лику вполсилы, и удары ремня, громко хлопавшего по голым ягодицам, не сопровождались никакими другими звуками, кроме негромких ахов и ойканий. По окончании наказания Алена и Лика возвращались вместе на кухню или в гостиную и продолжали разговор с того же места, на котором остановились. Помимо того, Алена могла приструнить Лику и другими способами – поставить в угол, запретить садиться во время обеда или даже дать пощечину. Но всё это, конечно, не шло ни в какое сравнение с долгой, обстоятельной церемонией сечения на лавке.
     И вот сегодня, возвратившись в пятницу вечером домой, я заметил, что Лика немного странно себя повела. Обычно они с Аленой встречали меня вместе, приветствовали веселыми улыбками и милыми шуточками. На этот раз они тоже вышли мне навстречу, но если Алена говорила со мной как обычно, то Лика была хмурой и молчаливой. На мои слова она почти не реагировала и почти сразу ушла в свою комнату.
     – А что с ней? – спросил я, направляясь в ванную.
Алена зашла следом за мной и негромко проговорила мне на ухо:
     – Лика в депрессии. Весь день.
     – Почему?
     – Она хочет порки. Розгами на скамье.
     – Хочет розог?
     – Да. И просит, чтобы ей всыпали посильнее.
     – А ты ремнем ее не порола на этой неделе?
     – Порола. Два раза. Но ей этого мало. Она хочет по-настоящему. А я ей говорю, что если она не заслужила наказания, то мы сечь ее не должны. А она обижается.
     – Понятно. Ну тогда об этом – за ужином. Или нет… если будет экзекуция, то нам проще будет только слегка перекусить сейчас, а уже вечером поужинать по-настоящему.
     – Значит, будем пороть? Ей об этом сказать?
     – Нет, не нужно. Лика должна сама попросить, а лучше – попросить не один раз. Если за столом она будет молчать на эту тему – можешь сама завести разговор. Пока что больше ни слова!
     И вот мы сидим за столом на кухне, и Лика по-прежнему молчит, опустив голову и надувшись. Я не в первый раз наблюдаю у нее такое состояние. И понимаю ее: Лика хочет, чтобы мы ее высекли, но при этом не желает упрашивать и объяснять, что она этого хочет. Она бы предпочла, чтобы ее заставили. Как в то лето на острове, когда ее приходилось укладывать на скамью силой. Сейчас она, конечно, не сопротивляется, но привязывать ее все равно приходится: боль сильнее желания, и как только начинается долгожданное сечение, боль вступает в свои права, а желание постепенно улетучивается. А это значит, что Лика, если ее не привязывать, может не выдержать и сбежать на середине порки. Тем самым воспитательный эффект в значительной степени теряется. Поэтому мы уже давно договорились, что Лику мы с Аленой привязываем за запястья и щиколотки, растянув ее на скамье, а еще одной веревкой обвязываем вокруг талии. Это не позволяет нашей воспитаннице слишком сильно вертеться под розгами. Как бы ни была послушна Лика, боль все-таки сильнее. Поэтому надо сделать все, чтобы девушка не могла сама решать, когда закончится порка и чтобы ей не оставалось ничего, как лежать и терпеть, ожидая окончания процедуры. 
     А мы сидим за чаем и обсуждаем новости. Вернее, обсуждаем я и Алена, а Лика молчит, лишь изредка поглядывая на нас. Наконец, Алена решает, что удобный момент наступил. Но от волнения произносит лишь неуверенно:
     – Вот Ликуся хочет, чтобы мы ее отстегали… сегодня.
     Наступает тишина. Лика сидит, опустив голову так низко, что лица ее почти не видно. Ее лицо постепенно заливается краской.
     Я выдерживаю паузу, потом задаю вопрос:
     – Лика, ты считаешь, что мы должны тебя высечь?
     «Должны». Это слово – помощь Лике, на нем она может построить свою просьбу. Она не упрашивает нас, а только высказывает свое мнение, что экзекуция необходима. Это разные вещи. Но я хочу проверить серьезность ее настроения:
     – Насколько я знаю, ты не провинилась сильно за последние три месяца. Ни разу.
     – Я не потому… – шепотом говорит Лика и снова опускает голову. Алена пытается помочь ей.
     – Не провинилась, но для профилактики. Правильно, Лик?
     – Да, – почти так же тихо, охрипшим голосом отвечает ее падчерица.
     – Но розги это больно, Ликуль! Подумай, нужно ли это сегодня, – возражает Алена с сомнением в голосе.
     – Пусть больно, – почти всхлипывает Лика. – Я хочу.
     – Лика, выпороть тебя мы можем в любой день, – говорю я. – Но так уже не первый раз бывало: сама просишься под розги, а как только по-настоящему больно станет, начинаешь хныкать и просить, чтобы перестали. Так нельзя! Если понимаешь, что тебе нужна порка – терпи!
     – Я не буду просить, – обещает Лика. – Пожалуйста…
     – Ликусик, пойми, на скамье мы тебя высечем сильно, – наставительным тоном говорит Алена. – Розги на тебя хорошо действуют, ты сама знаешь. Поэтому нельзя так – раз двадцать по заднице стегнуть, и хватит. Ты же помнишь, как у нас заведено: сотня розог – это норма. И не меньше, никак. Может быть, ты еще передумаешь? Давай я тебе голову коленками зажму, ремешком попку твою постегаю, посильнее, – да тебе и легче станет. Подумай.
     – Нееет, – совсем уже плачущим голосом отвечает девушка. – Пожалуйста, всыпьте мне сотню розог! Я заслужила…
     Мы с Аленой переглядываемся.
     – Ну что же, делать нечего, – говорю я.
     – Придется пороть, – соглашается моя супруга.
     – Лика, иди готовь розги, – приказываю я нашей воспитаннице. – Потом иди в комнату и жди нас у скамьи.
     Собственно, ждет Лика не нас вместе, а сначала Алену, потому что именно она должна помочь Лике раздеться, уложить ее на скамью лицом вниз и только затем позвать меня. После исправления к Лике вернулась ее естественная девичья стыдливость, и мы с Аленой уважаем эту новую черту ее характера. Поэтому раздевается Лика перед наказанием только в присутствии Алены, а я могу ее видеть уже лежащей на скамье – хотя и обнаженной, но на животе. И сейчас, когда Алена зовет меня на комнату для наказаний, я вхожу и вижу сперва разложенные на столе мокрые розги, затем Алену, которая, наклонившись, завязывает последний узел на запястьях Лики, и только потом голое, стройное, вытянутое вдоль скамьи тело Лики. Сама она молчит и лишь тихонько вздыхает, хотя в такие минуты она обычно возбуждена до предела. Когда я начинаю обвязывать веревкой щиколотку ее правой ноги, то чувствую, какая она холодная. Алена выпрямляется, берет в руки розги и пробует их одну за другой, рассекая ими воздух, а я тем временем привязываю и вторую ногу Лики, так что вырваться уже невозможно. Под конец Алена берет в руки еще две веревки, закрепленные на скамье посредине, ими обвязывает девушку вокруг талии, притягивает ее к скамье – и теперь Лика не может вертеться или вилять бедрами. Всё готово для экзекуции.
     – С чего начнем? – спрашивает меня Алена, кивая на лежащие перед нами розги. Одна – связка из трех тонких, гибких прутиков, в другой связке – пучок из пяти более толстых прутьев, Отдельно лежат две лозины: покрепче и послабей. Я выбираю первую из перечисленных, розгу из трех прутьев, и протягиваю её Алене.
     – Ой нет, давай ты, – смущается Алена. – Ты начнешь, а я продолжу, ладно? Пока что буду считать.
     Я становлюсь над скамьей и взмахиваю розгой. Звук рассекаемого воздуха и негромкий хлопок по голым ягодицам, – вот и все звуки. Лика молчит. Таким же молчанием она встречает еще несколько ударов, и слышно только ее сбивчивое дыхание. Волосы рассыпались по лицу Лики, полностью его закрывая, и может даже показаться, что девушка вообще ничего не чувствует. Но стоны, которые начинают срываться с ее губ к концу первой десятки, свидетельствуют о том, что боль становится ощутимей.
     – По-моему, это не совсем то, что она хотела, – говорит Алена, отсчитав десятый взмах розги.
     – Может, возьмешь? – улыбаюсь я, снова предлагая ей розгу.
     – Ой нет, посеки ты подольше, – отказывается моя благоверная.
     – Ну, хорошо, скоро увидишь, что Лика сегодня получит всё, чего ожидала, и даже немножко больше.
     И действительно, вскоре под новыми ударами даже самых тонких прутьев Лика начинает стонать, все громче и громче, а двадцатую розгу встречает взвизгом. С этого момента боль властно вступает в свои права. Лика начинает кричать после каждого удара, крутить головой и извиваться на скамье, насколько это позволяют веревки.
     – Лик, потерпи, это еще только начало, – сочувственно говорит Алена, отсчитав двадцать пятый удар.
     – А вот и очередь лозины пришла, – говорю я, выбирая из двух прутьев менее толстый.
     – Не надо! Ой, не надо лозину! – начинает умолять Лика. Я знаю, что эти просьбы уже не прекратятся: наша нежная девица каждый раз умоляет отстегать ее, желая насладиться возбуждением, но выдерживать жестокую боль не любит и пускается на все уловки, чтобы смягчить наказание. Однако этого допускать нельзя.
     – Ну вот, Лика, а теперь по-настоящему! – строго говорю я, и сразу вслед за этим свист прута и нежно-красная полоска, вспухающая на розовой попке, показывают, что на нашу снисходительность рассчитывать больше не приходится. И Лика это понимает, потому что первые несколько ударов лозой встречает с закушенной губой, сдерживая крик и рыдания, сжав кулачки и запрокинув голову. Теперь мы видим, как по лицу ее текут слезы.
     – Тридцать один, – считает Алена, – тридцать два…
     – Сечь с оттяжкой? – обращаюсь я к супруге.
     – Оооой, не надо! – протяжно стонет Лика. – Пожалуйста, не надо!..
     – Не тебя спрашиваю! Алена, как по-твоему, сейчас или к концу ближе?
     – Давай поближе к концу! – у Алены, как всегда, жалость перевешивает, ей всегда хочется облегчить страдания Лики, что нередко та использует в своих целях… но не сегодня. Даже без оттяжки крепкий прут полосует ликины круглые полушария так, что на них уже повсюду красуются островки припухлостей.
     Лика взвизгивает и плачет все громче, пока эти звуки не сливаются в один длинный прерывистый диалог:
     – Сорок один.
     – Ой, пожалуйста, не надо, мне слишком больнооо… не могу!
     – Можешь!
     – Сорок два.
     – Умоляю, не надо, не секите, я не выдержу!
     – Выдержишь! – я начинаю делать более длинные паузы, чтобы дать Лике возможность приходить в себя после каждого удара, но лозину кладу на ее округлости с той же силой.
     – Пожалуйста… пожалуйста, простите, – рыдает Лика, напрасными рывками пытаясь высвободить руки из веревочных петель. – Пожалуйста, не надо так больно, я не могу, прекратите!
     – Терпи!
     – Сорок три, – отсчитывает Алена.
     – Прошу вас, пожалейте! Я не могу, больнооо!
     – И будет больно. И должно быть больно!
     – Сорок четыре.
     – Аааааа! Пожалуйста! Я не хочу… Я не хотела… Я не думала, что так больно будет, не порите!!!
     – Еще меньше половины, Лика. Еще долго терпеть придется!
     – Ликуль, вот увидишь, потом легче станет, – вмешивается Алена. – Сейчас потерпишь, а потом сама будешь благодарить нас… Сорок пять.
     – Ну не надо, я вас очень прошу, иииииииии! – визжит Лика. – Секите меня в другой раз, только не сегодня, в следующий раз добавьте мне еще, только сейчас отвяжите… умоляю!
     – Сорок шесть… Ликуся, ты сама же говорила, что хочешь розог, – Алена нежно поглаживает ликину красную попку. – Вот мы тебя и наказываем. Это для твоего же блага, Лик! Сейчас потерпи, хотя бы вот ради меня потерпи, и мы закончим через полчасика, потом я тебя отвяжу, на попку холодный компресс положим, и тебе сразу станет легче!
     – Через полчаса? Сомневаюсь, – возражаю я. – Еще долго придется сечь, я и так уже минутные паузы делаю.
     – Ну а что делать? Надо, чтобы боль утихла после каждого удара, и уже тогда продолжать. Может, перерыв сделаем?
     – Подожди, давай лозу на розгу сменим. Может быть, Лике она больше понравится.
     После пятидесятого удара я пускаю в ход розгу, но Лика по-прежнему визжит и хнычет. Понятное дело: первая розга была связкой всего из трех прутьев, в этой же целых пять, да и прутья в ней гораздо крепче и стегают они хлестко. Так что Лика по-прежнему громко и плаксиво страдает на лавке и упрашивает теперь одну лишь Алену.
     Алена начинает то, что обычно делает во время экзекуций: присаживается около Лики, и пока та стонет и рыдает, упрашивает ее потерпеть, утешает и увещевает. Я теперь считаю сам, а два женских голоса звучат на разные лады и время от времени переплетаются друг с другом:
     – Шестьдесят три.
     – Бооольноооо!
     – Ох, бедненькая! Уже вся попка красная! Это ничего, Ликуля, еще ведь толстая лозина впереди!
     – Шестьдесят четыре.
     – Умоляю! Умоляю, не-се-кииитеее! Алена, прошу тебя, сделай так, чтобы это закончилось! Больно ужасно, ой, больно!
     – Ой, Ликусь, ну понимаю я тебя. У самой сердце слезами обливается, но ничего не поделаешь. Надо… пойми…
     – Шестьдесят пять.
     – Ай! Не могу, Алёнчик, не могу! Боль такая, ни одного удара больше не выдержу! Я не знала, что такие мучения будут, прошу тебя, останови наказание!
     – Ликуль, я с радостью бы, но нельзя! Нельзя. Мы тебя сегодня накажем, а потом уже будешь отдыхать – и если обещаешь хорошо себя вести, пороть не станем. Ну, приготовься…
     – Шестьдесят шесть.
     – Аааааааа! Пожалуйста, не надо больше, отвяжите! Хотя бы передышку дайте, я не могу, не могу, не могу терпеть это, пожалейтеее!
     – Может быть, и в самом деле… отдохнуть ей дать? – Алена жалобно смотрит на меня, и я понимаю, что надо уступить.
     – Хорошо, – соглашаюсь я и выразительно смотрю на Алену. Мы без слов понимаем друг дружку: уже не раз порку Лики мы прерываем, уединяясь в спальне, а потом, сбросив охватившее нас обоих возбуждение, доводим дело до конца.
     – Да, конечно, дадим ей передышку, – с облегчением произносит Алена. – Лик, мы тебя снова будет сечь минут через двадцать. А пока отдыхай.
     – Спасибо! Спасибо вам обоим! – хнычущим голосом выражает Лика свою не очень глубокую, но признательность. А благодарить она нас будет и после порки – за заботу о ее поведении. Почти два года перевоспитания не прошли зря. 
     И мы с Аленой удаляемся в спальню. Дверь за собой не прикрываем – комнаты смежные, и Лике все равно будет слышно, чем мы занимаемся, так же как и ночью, когда сладострастные стоны Алены порой разносятся на весь дом. Едва переступив порог спальни, мы с женой начинаем целоваться, попутно раздеваясь, причем Алена помогает в этом мне, а я – Алене. Когда мы падаем на постель, до нас еще доносятся всхлипы и стоны Лики, но потом мы забываем обо всем и только самозабвенно ласкаем друг дружку. Я целую ее округлые плечи и нежно покусываю грудки. Алена крепко прижимает меня руками к себе и старается обхватить ногами. Мы снова и снова впиваемся друг дружке в губы, наши мокрые поцелуи звучат так громко, что Лика у себя на скамье окончательно затихает, и мы не слышим от нее ни звука. А моя жена себя уже не сдерживает, и когда я вхожу в нее, начинает кричать так громко, что сторонний слушатель, не имея возможности видеть происходящее, мог бы подумать, что Алена сменила Лику на лавке и теперь получает остаток, причитающийся падчерице. А я почти физически ощущаю, как привязанная Лика на своей скамье слушает каждый звук, который долетает к ней из нашей супружеской спальни, и страстно желает, чтобы мы любили друг дружку как можно дольше.
     И я не тороплюсь. Алена наслаждается оргазмом, закрыв глаза и прижимаясь ко мне всем телом, однако я знаю, что для нее десять минут секса – просто разминка, а количество оргазмов за ночь любви у нее трудно сосчитать. Поэтому, когда Алена, отдышавшись, расслабляется на постели, я вскоре начинаю снова ласкать ее тело, пробуждая в ней сладостное желание. И вот уже мы опять громко целуемся, сплетаясь языками; потом Алена, не выдержав, переходит на оральные ласки – она имеет к ним непреодолимую склонность, и теперь уже меня она долго держит на грани оргазма. Потом я в благодарность помогаю ей достичь нового оргазма, лаская ее пальцами между ног, а затем Алена становится на колени и на локти, всей своей позой умоляя войти в нее сзади. Из комнаты для наказаний доносится громкий полувздох-полустон. Я не знаю, что сейчас происходит с Ликой, но по ночам она часто мастурбирует, когда слышит, как мы с Аленой занимаемся сексом – в этом она сама призналась Алене, а жена потихоньку рассказала мне. Что ж, придет время, и Лике тоже предстоит построить свою семью. Пусть слушает и мечтает о нормальных семейных отношениях. Ну а пока что наш супружеский секс позволил Лике отдыхать минут сорок, и только когда по звукам она догадывается о нашем совместном оргазме, девушке приходится смириться с тем, что вскоре розга опять коснется ее опаленных поркой ягодиц.
     Наконец мы с Аленой в изнеможении откидываемся на постель и еще несколько минут пытаемся отдышаться. Потом Алена встает и начинает одеваться, я делаю то же самое. И когда мы вместе выходим из спальни, Лика поворачивает голову и встречает нас любопытствующим взглядом. Без сомнения, было правильно дать ей отдохнуть подольше – теперь девушке будет гораздо легче выдержать оставшиеся розги. Они с Аленой даже перекидываются двумя-тремя шутливыми словами, но когда я снова беру розгу со стола, Лика сразу понимает, что передышка заканчивается, а через несколько минут она уже снова визжит и отчаянно умоляет:
     – Ой, не надо! Ой, больно! Аааай, не могу!
     На семьдесят пятом ударе я меняю розгу на самую толстую лозину. Лика, с ужасом глядя на нее со скамьи, разражается слезами – еще до того, как прут в первый раз оставляет темно-красную полосу на ее половинках. Ну, а после семьдесят шестого удара ликины рыдания и взвизги сливаются в одно беспрерывное звуковое сопровождение.
     Алена, досчитав до восьмидесяти, начинает смотреть на меня так выразительно, что я останавливаюсь и пытаюсь сообразить, на что она намекает. Ах да, ведь я обещал супруге передать экзекуцию в её руки к концу наказания, и сейчас самое время сделать это. Правда, скорее всего, Алена по своему мягкосердечию не будет стегать Лику слишком сильно, а это значит, что нашей воспитаннице опять удастся избежать наказания во всей необходимой строгости. Но что же делать? Во время такой важной процедуры, как порка, я должен учитывать желания и Алены, и даже Лики. А у Лики, захлебывающейся слезами на скамье, нет сейчас никаких других желаний, кроме одного – чтобы ее мучения ослабели хотя бы немножко. Поэтому я торжественно вручаю лозину Алене, а сам принимаю на себя ее обязанность – вести счет до ста.
     Однако, к моему удивлению, как только Алена берет в руки прут, ее тон сразу меняется. Она по-прежнему отвечает на плаксивые фразы Лики, но разговаривает теперь строго и наставительно. Если Лика надеялась, что с переходом лозины в руки Алены ей станет намного легче или же порка вообще станет чисто символической, то она сильно ошибалась. Алена со всей ответственностью берет на себя процесс перевоспитания, и спуску своей падчерице не дает. И даже стегает с оттяжкой, оставляя темно-красные полоски на полушариях Лики.
     – Восемьдесят шесть.
     – Аааай, ооооооой, я умоляаааю!
     – Терпи! – отвечает Алена.
     – Восемьдесят семь.
     – Как больно! Алена, пожалей меня, как больно!
     – Надо! А что делать, Ликуля? Надо!
     – Восемьдесят восемь.
     – Ааах! Не могу терпеть, Алёнчик, не могу!
     – Сама напросилась!
     – Восемьдесят девять.
     – Как боооольнооооооо!
     – Ничего, что больно! Зато полезно!
     – Девяносто.
     – Ой, моя бедная попа! Ой, не могу!
     – А как же иначе?!
     – Девяносто один.
     – Пожалуйста, пожалуйста, простите мне хотя бы десять розог!
     – Нет! Будешь терпеть!
     – Девяносто два.
     – Не могуууу!
     – А вот еще!
     – Девяносто три.
     – Больно!
     – А вот еще!
     И так до последнего, сотого удара, после которого Лика, содрогаясь и громко всхлипывая, еще несколько минут лежит на скамье, не шевелясь, пока мы ее отвязываем, а Алена, выполняя обещание, раскладывает на красных ягодицах Лики полотенце, смоченное холодной водой. Очень скоро Лике становится легче, боль стихает, и Алена вытирает другим полотенцем слезы и сопли с лица девушки. Я выхожу из комнаты, чтобы Алена могла поднять Лику со скамьи, помочь ей одеть нижнее белье и проводить в ее комнату. Там она укладывает Лику в постель и возвращается в комнату для порки – убрать разложенные на столе прутья.
     …А еще через час Лика уже сидела рядом с нами на диване, розовая от возбуждения, весело улыбаясь и сияя глазами.
     – А когда меня снова будут пороть? – этот вопрос Лика задала как будто невзначай, но смотрела в этот момент на меня, прикрывая лицо ладонью и краснея.
     – Мы с Аленой вместе решим, а пока скажи ей спасибо, она сегодня очень постаралась для твоей попки, я на ней даже пару капель крови увидел к концу наказания.
     – Алена, можно тебя в губки? – с хихиканьем спросила Лика.
     – Давай, – согласилась Алена. Лика громко чмокнула Алену в губы и, словно посчитав, что этого мало, сделала это еще два раза.
     – Ну вот и отлично, – сказал я, глядя на эту идиллическую картину. – А до твоего дня рождения, Лика, пороть мы тебя не станем.
     – День рождения уже скоро, – напомнила Алена. – А какой бы ты хотела подарочек в этом году?
     – Опять на островок съездить!
     – На озеро?
     – Ага, на всё лето!
     – А на Индийский океан снова не желаешь? Как в прошлом году?
     – Неа!
     – Там розог нет! – засмеялась Алена.
     – А то сорвусь… Опять буду плохо себя вести. Мало ли что, – многозначительно улыбнулась Лика.
     – Конечно, такого допустить нельзя. Значит, летом поедем на Урал… а там уж, Ликусик, придется тебе терпеть, и много.
     – Стерплю, – покорно вздохнула Лика.