Страсть. Три свадьбы. Перестройка

 Страсть
Две немолодые американки расспрашивали в Москве, начиная от метро «Кропоткинская», где шестисоткоечная больница. Наконец они до нее добрались и начали новый опрос: где лежит профессор Ксения Петровна Сорокапуд. Их привели к двери палаты и попросили подождать, указав на скамью. Они сели, и тут же вышла та, которую они искали. Она увидела их, взяла из их рук цветы и длинную красивую коробку конфет, опустилась на скамью рядом с ними и вдруг залилась слезами. Они испуганно вскочили, заговорили: в чем дело, позвать врача? Медсестру? Но больная отказалась от всего: нет, нет, все хорошо. Она теперь часто плачет от хорошего.
- Вот вы приехали из-за океана, всего на несколько дней и потратили столько сил и времени, чтобы меня найти... За что это мне? Какие вы добрые, - говорила она, обливаясь слезами.
Одна из гостий, Мария-Тереза сказала:
- Мы давно знакомы с вами, но раньше вы никогда не плакали... Это, видимо, от болезни. Мы не будем вас утомлять...
- Нет. Это не от болезни. Не уходите! Я недавно стала плакать. Я не плакала никогда. Я была железная леди, но не от счастья. Это долгая история. Вам некогда слушать. Поверьте, я счастлива, что вы здесь. Этого достаточно.
Но они так не считали. Старшая из них сказала:
- Пожалуйста, говорите. Выскажитесь, и последствия операции быстрее пройдут. Расскажите о вашем детстве, о родителях...
- О! Вы затронули самое больное место. Даже не знаю, что страшнее: отсутствие любви родителей или голод.
- Вас не любили ни отец, ни мать? Но как же без любви отца? Его молитва идет прямо к Богу Отцу! Без любви отца человеку очень трудно поверить в Бога и просто трудно жить...
Ксения Петровна уже ушла в свои мысли.

ОДНА
- Голод – не тетка. Эту поговорку я знаю с детства. Полностью она звучит так: голод не тетка, хлеба не протянет. Голод не протянет, а тетка протянет. И мне протянула. Впрочем, – по порядку.
У родителей было двое детей – я и сестра. В возрасте двенадцати лет она умерла. Мне тогда было десять лет, и я не понимала, отчего она умерла. Мне врезались в память слова мамы на кладбище, на окраине маленького украинского города. Когда засыпали землей могилку, мама сказала папе:
- А ее сколько лет мы будем еще кормить?
Я не поняла: кого? Я даже оглянулась, но рядом стояла только сестра отца, она с нами не жила. Медленно доходило до сознания, что речь шла обо мне. Отец ничего ей не ответил. Он, может быть, не согласился с ней, но и не пресек ее.
Дома сели за ужин. Как всегда, это пачка пельменей. Как раньше делили ее на четверых, я не помнила. Но с того вечера мне выделялось три пельменя. Это я запомнила по чувству голода. Я сказала маме:
- Я еще хочу.
Она ответила:
- Это со свежего воздуха. Сейчас пройдет. Больше ты не заработала. Ты же не трудишься еще.
Отец молчал.
После ужина они улеглись на высокую кровать с панцирной сеткой, которая резко заскрипела под ними, и крепко обнялись. Вскоре вся кровать пришла в движение. Дело в том, что мои родители были чрезвычайно влюблены друг в друга. Всё остальное им мешало. Раньше им мешали две девочки, теперь осталась одна.
Тот вечер я запомнила очень резко. Как бы внутренне сняла фильм для памяти на всю жизнь. Я села на табурете, поджав ноги, охватив их руками, и вдруг увидела нашу комнату. Это была большая квадратная комната, угловая с двумя окнами. В них всегда дуло. Мать не заклеивала их. Посредине комнаты кровать родителей, никогда не заправленная. Подушки разлетелись в разные стороны, одеяло лежит в стороне, простыня сбита. И так всегда. Им некогда поправлять. В углу стол с кастрюлей и четыре тарелки, четыре ложки. Четыре табурета. Теперь всего будет по три. Рядом свалка рваных коробочек из-под пельменей. Мать заставляет нас выбрасывать их, когда много накопится. Тогда мы берем их в охапку и выносим во двор, в ящик для мусора. Теперь выносить буду я одна. В другом углу, между окнами, на полу спали мы с сестрой на старом узком одеяле. Никакого постельного белья никогда не было. Под голову клали старую телогрейку.

ЛЮБОВЬ

Родители так любили друг друга! Мать говорила, что ходит на работу только для того, чтобы скорее прошел день, и она встретила мужа вечером. После пельменей они словно впивались друг в друга и больше никого и ничего не видели до утра. Такая любовь. Им не нужна была еда, кроме самой необходимой. Им не нужны были мебель, вещи. Стены в комнате были засалены и замазаны. Наверху паутина свисала густой сетью. Можно подумать, что здесь никто не живет, если бы не вздохи и всхлипывания, что неслись с кровати.
С того вечера началась новая жизнь. Я начала всё понимать и ничему не ужасаться. В десять лет я поняла, что главная задача для человека – выжить. Выжить без жалоб. На кого жаловаться? Не на родителей же. Выжить спокойно.

ГОЛОД
Утром дома у нас никогда не было завтраков. Родители обедали на работе. В школе не было бесплатных обедов. Как я обходилась раньше, не помню. Теперь я очень хотела есть. И надо же – вдруг учительница на перемене подошла ко мне и спросила, почему я не обедаю.
- У меня нет денег.
- Но ведь твои родители оба работают. Это записано у нас в классном журнале.
Вскоре она зашла к нам домой. Сначала родители не обратили никакого внимания на то, что кто-то пришел. К нам никогда никто не ходит. Учительница удивилась и спросила меня, как быть, что с родителями. Я ответила:
- Они вас не видят.
- Разбуди их, – сказала она, хотя сама видела, что они не спят, а только лежат, тесно обнявшись. Я подошла к кровати и сказала почему-то низким голосом:
- Пришла моя учительница.
Мать еле оторвалась от мужа, встала, еле-еле оправила на себе рубашку и вдруг, когда до нее дошел вопрос учительницы о моем питании, так напустилась на нее! Пришла за деньгами!
На следующий день учительница позвонила начальнику отца. Вечером он положил на стол немного денег и сказал:
- Чтобы хватило на месяц.
Мать завизжала:
- Скажи спасибо, обжора!
Я сказала:
- Спасибо!
Надо было сказать: папа. Но я не смогла почему-то.
С тех пор я брала в столовой суп. Я входила в столовую последняя. Съев очень быстро, я ждала, пока все разойдутся, и просила добавки. Мне всегда наливали еще, я быстро глотала горячую вкусную пищу. В класс я шла счастливая. В столовой с собой мне еще давали хлеба. Эти кусочки я съедала по дороге из школы домой. Да! Мне стали вечером давать не три пельменя, а шесть. Я поняла это так: за Галю, мою покойную сестричку, это ее порция. Я мысленно благодарила ее, когда медленно, старательно, подольше жевала последние три пельменя. Я считала, что она своей смертью продляет мне жизнь. Зачем-то мне надо жить. Зачем – не мое дело. Мое дело – выжить.
Я поняла, что мне надо как можно раньше исчезнуть из дома. Но как? Когда? Эта проблема, видимо, была ясна и моей учительнице. Она сказала мне, что в соседнем – большом – городе есть училище, где готовят медицинских сестер, а принимают туда после семи классов (тогда еще не было восьмилетки). Там есть и общежитие, и стипендию дают. Но до того надо прожить три с половиной года.

ТЕТКА
Есть ли у меня родственники? Я вспомнила на кладбище на похоронах моей сестры страдающее лицо моей тетки по отцу – его старшей сестры. Она живет где-то в селе. Живет одна, потому что мать сказала:
- Ей хорошо, у нее нет нахлебников.
Дома я все обыскала, чтобы найти ее адрес, да много искать-то и не пришлось – негде. И вдруг нашла! За оторванный край обоев была заткнута старая открытка с красными знаменами. То было теткино поздравление с 7 ноября, с обратным адресом! На следующий день я не покупала суп. Я спустилась в столовую и попросила только хлеба. Мне подали три кусочка. Один я съела сразу, два других – по дороге из школы на почту. Там я купила желтую открытку и написала тетке о том, что я жива-здорова, чего и ей желаю, и не могу ли я приехать к ней на Новый год. Я сосчитала дни, сколько идет почта туда и обратно, и считала их каждый день. Я получила ответ. Тетка приглашает меня на все зимние каникулы. Я поняла, что я побеждаю. Я буду жить! У меня есть тетка. У меня есть новый год! У меня есть каникулы. Теперь надо учиться. Надо дожить до четырнадцати лет и поступить в училище. Я попросила учительницу посадить меня на первую парту на любой ряд. Я должна хорошо, изо всех сил учиться, мне никто и ничто не должно мешать, а на последних партах много болтают. И вот я уже на первой парте. Я впиваюсь в каждое слово учителя. Я вылизываю тетради. Я никак не реагирую, как будто не слышу никаких слов презрения ко мне – «выскочке» и «подлизе». Они не знают, какая у меня цель. Им не надо выживать. Впрочем, у меня мелькает мысль, что всем – всем-всем на свете придется когда-нибудь столкнуться с этой проблемой, но им попозже, значит.
Наступили холода. В классе читаем «Шинель» Гоголя. Как мерз Акакий Акакиевич! Как я. И ноги зябнут, и спина. Не от холода ли умерла Галя? Придя утром в школу, я долго топаю ногами, чтобы они согрелись. Однажды уборщица принесла мне старые подшитые валенки. Я надела их и вздохнула спокойно. Ноги, как в танках. Именно так почему-то подумала я. Да что ж удивляться – у нас было патриотическое воспитание. Вечером мать все же заметила обнову.
- Украла? У кого? Где?
Она не могла поверить, что кто-то чужому человеку что-то отдал.
- Придет милиция – я покрывать не стану! Сгниешь за решеткой и так тебе и надо. Уж скорее бы забрали.
До Нового года я бегала в школу и из школы бегом – чтобы спина не успела промерзнуть.
Вторую четверть я окончила прекрасно и с чистой совестью собралась к тетке. Но как? На дорогу нужны деньги. Я оставила на столе записку: «Уехала к тетке» и пошла на автобусную станцию. Каким-то чудом мне удалось упросить кондуктора взять меня без билета. Пассажиров было мало, и я ехала даже сидя. Я обещала отблагодарить кондуктора на обратном пути, хотя сама не знала как. И что же – отблагодарила: тетка дала мне яблоки! Пять яблок, очень красивых, я отдала проводнице. Она удивилась: не ожидала.
- Ты и вправду их мне принесла? Ну, тогда садись! Поедем обратно.
У тетки было хорошо. Очень хорошо. Она даже предложила мне поселиться у нее. Она никогда не была замужем. Всю жизнь одна и ко мне быстро привязалась. На рассвете в меня, сонную, она вливала стакан парного козьего молока. Украинский борщ она варила только с салом. Компот у нее был густой, как борщ. Но мне надо было в город. Почему-то мне надо в медицинское училище. Но теперь я выживу! Не случайно мои предки – запорожцы. Моя фамилия Сорокапуд. Это значит, предок был таким толстым, что считали, будто в нем сорок пудов. Наверное, съел много сала.
Тетка дала мне старую шаль (старую, чтобы мать не отняла), яблок мешок и кусок сала. Большой кусок. С ним я не расставалась. Тряпицу с салом, чтобы не просочился жир, я завернула в кусочки картона из остатков пачек пельменей. Чтобы вынуть пельмени из коробки, мать не распечатывала коробочку, а рвала ее как попало. Рваные остатки я тщательно почистила ножом и сложила их заново. Ежедневно я отрезала ломтик сала и долго сосала. По сей день не знаю ничего вкуснее. Мешок с яблоками я положила дома в угол. Мать не проявила к нему никакого интереса. Я брала в день по два яблока. В школе учительница ахнула, увидев меня. Так я отъелась за две недели.
Я дожила и до весны. Теперь жить было легко. Засыпая на полу на своей подстилке, я вспоминала деревенский твердый сундук, поверх которого подо мной крутилась скользкая пуховая перина, и про себя тихо смеялась от счастья, что перина эта дожидается меня!

СИЛЬНЕЕ СМЕРТИ
В седьмом классе мы проходили по литературе сказки Максима Горького. «Девушка и Смерть». Смерть пришла к мужчине, но девушка его целует и не отдает его Смерти, и та удалилась. Любовь сильнее смерти. Я сразу поняла, что это о моих родителях. Моя мать действительно не слышала прихода учительницы. Для них не существует ничего вокруг, кроме них самих, когда они в постели. А когда они еще не в постели, они заняты тем, чтобы до нее скорее добраться. Кто этому препятствует – тот враг. Ну что же – значит, они будут жить долго-долго. Пусть живут сто лет.
Затем мы читали о старухе Изергиль. В молодости она любила многих мужчин. Одного молодого она до того полюбила, что он умер от ее любви. Этого я не могла понять. Любовь сильнее смерти. Но от любви молодой мужчина умирает. Изергиль – тогда не старуха – высосала его соки. Через много лет я, уже студентка-медичка, поняла: мужское семя – это его кровь. Страстная цыганка в прямом смысле высосала, впитала в себя его кровь, и он умер. Интересно: когда кровь льется на полях сражения, все в ужасе, организуют сбор крови для раненых. А на всех экранах телевизоров и кино сейчас во всю пропагандируют другое пролитие крови: в койке. Или где придется. Мужское семя – это жизнь нации. Мужчин надо воспитывать в таком же целомудрии, как девушек. Еще неизвестно, чье девство важнее. Великая Монголия послала своих сынов завоевывать мир, и они его завоевали, но силу свою отдали чужеземкам. И где теперь та Монголия? Но это я сейчас понимаю, а в школе надо было отвечать, как положено. А как? Инстинктом я боялась задавать вопросы. Мне нужны пятерки. Для этого нужно быть послушной. Но тут я не смогла удержаться и подняла руку. «Почему старуха Изергиль не любит встречать тех мужчин, которых она любила в молодости? Она говорит, что это все равно, как встречаться с мертвецами. Она – что - всех их как-то убивала?» Учительница была очень недовольна моим вопросом. «Такая хорошая девочка – и вдруг такой вопрос. Разве ты не знаешь: любовь сильнее смерти!» Я согласно закивала. Это я знала. «Ну, вот! Любовью нельзя убивать». Я хотела напомнить о том юноше, который все-таки умер. Умер именно от любви этой самой Изергиль. Но страх перед учительницей меня остановил. Я замолчала. Либо она меня не понимает, либо она не знает ответа.

СТРАСТЬ
В медицинском институте я поняла разницу между чувством и страстью. До сих пор не понимаю, почему этого никто не знает, и почему этого не объясняют трудящимся. Страсть – не чувство. Страсть – душевная болезнь. Любовь – это чувство, притом чувство тонкое, нежное, осторожное, стыдливое, оно боится огласки. Оно заключается в желании любимому самого доброго. Оно не состоит в желании обладать любимым. Как только является желание обладать – человеком, деньгами, едой, вещами – является страсть. Ее надо бояться. От нее надо лечиться.

УЧЕБА
После семи классов я со своими пятерками сразу поступила в медицинское училище. Мне дали место в общежитии и стипендию. Впервые в жизни я получила деньги! Теперь я была ближе к тетке. Ее село было совсем недалеко от большого города. Теперь я могла брать билет на автобус. Первой мыслью было: купить ей подарок. В магазине цены показались невероятно высокими. Кто же может купить все эти вещи? Для кого они? Я купила конфет. Самых дешевых, зато полкило. И угадала: тетка обрадовалась. Она искренно призналась, что никаких вещей ей не надо. А вот поесть что-нибудь новенькое она любит.
С тех пор я привозила ей что-нибудь новенькое: по сто граммов халвы, вафлей, печенья. От нее я по-прежнему везла сало и яблоки. Сало по-прежнему я носила с собой, не доверяя тумбочке в общежитии.
Тетка расспросила меня очень подробно об общежитии. Она спрашивала:
- А как питаешься? В столовой? А кто посуду моет? Не ты? А кто пол моет? Не ты? А окна кто моет? Не ты? А кто постель меняет? Не ты?
И после каждого ответа от всей своей простой души удивлялась:
- Как в сказке! На всем готовом! Какое счастье! Какое везение! За это надо бы Бога благодарить, но теперь негде. Церковь давно, еще до войны, сломали.
И поощряла меня:
- Учись! Учись, раз тебе это удается! Я чем могу – помогу! И какая радость – у меня ученая племянница!
Она мне вязала носки и шапку, варежки, шарф и даже модный жилет.
- Ты теперь не ребенок – студентка! Я для тебя модный журнал брала у почтальонши. Кофту наденешь простую и юбку простую – а жилет модный – и ты нарядная!
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, надо было получить паспорт. Я настояла, и меня записали не Оксана – по украински, а Ксения – по русски, национальность не украинка, а русская. Я не хотела иметь с родителями ничего общего.
На третьем курсе я устроилась на четверть ставки медсестрой в детсад. Деньги были крохотные, но для меня и это было хорошо, а главное: там кормили. Это было важно. С отличными отметками и со справкой из детсада я легко поступила в мединститут. Там я получила стипендию, а через год – повышенную! В детсаде –полставки! А летом два месяца я вообще работала на полную ставку да еще в двух местах. Никакой лирики мне и в голову не приходило. Тетка начала мечтать сосватать меня, но меня от этой мысли бросало в холодный пот. Я не знала ничего страшнее постели со вздохами и всхлипываниями.
В отношении ординатуры, а потом аспирантуры не было никаких проблем. Именная стипендиатка, круглая отличница, член комсомольского комитета института, глава лекторской группы на общественных началах – я была зачислена и получила новую стипендию. Теперь я получила также полставки врача.

ДРУГ
Аспирантские годы стали для меня самыми счастливыми. Такими сделал их мой друг араб. Красавец: высокий, стройный, с тонким профилем, он мне казался заморским принцем. Мы с ним одновременно начали учиться в аспирантуре, нам вместе предстояло пробыть друг около друга три года. Как изысканно, как трогательно он ухаживал за мной. Я впервые узнала, что обо мне может кто-то (кроме тетки) заботиться. Я не боялась поздно из читального зала вернуться в общежитие: друг всегда ждал меня с салатом из свежих овощей, с фруктами. Впервые я узнала вкус вина – хорошего, с тонким ароматом. В наших отношениях не было ничего, что напомнило бы мне родительскую кровать с панцирной сеткой. Мой друг был потрясен, что я девственница. Он даже вспомнил, как был сражен Гитлер, узнав во время войны с СССР, что почти все русские девушки, взятые в плен и обследованные врачами, были девственницами. Гитлер тогда сказал, что такую страну не победить. Но мой друг сразу рассказал о своей семье: жене и трех детях. Он с ними не расстанется. Я нисколько не претендовала на него. Мне с ним было хорошо. Так, как никогда. Мы расставались только на два летних месяца: я работала и две недели проводила у тетки в украинской деревне, а он уезжал к семье. Я любила его жену и его детей. Я подбирала им подарки накануне его отъезда. Его это так трогало. Он говорил:
- Вы, русские, цены себе не знаете!
О своих родителях я ему – и никому - не рассказывала. Теперь я понимала, что родителей соединила не любовь, а жуткая страсть, нелепая, черная. Но жалости к ним еще не было. Правда, пришло некоторое понимание. Как-то в читальном зале я листала какую-то книгу в ожидании, пока мне принесут заказанную литературу по специальности, и наткнулась на чьи-то строки:
И царствует в груди какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
Автором оказался Лермонтов. Я вдруг поняла: вот ключ к тайне моих отца с матерью. В крови – огонь. Он пожирает силы души, и она пустая и оттого холодная. Кто или что зажигает тот огонь? Впервые для меня открылась грань и связь между физиологией и душой, между материей и духом. Проблему я ощутила, но решить не могла.
В общежитии меня сторонились. К «арабским женам» относились хуже, чем к негритянским. За негра выходили официально, от него рожали, а с арабом жили временно. Но я давно научилась обходиться без доброго сочувствия. Я знала читальный зал, лабораторию в институте и келью своего друга в общежитии. Ни кино, ни театров, ни музеев. До истечения трех аспирантских лет я сделала свою кандидатскую работу и впервые задумалась о жизни. Я выжила. Это факт. Я уже получила место работы. Мне обещают комнату. Что дальше? Друг скоро уедет. Он уже купил мне прощальный подарок: прекрасный, очень дорогой костюм. Тетка мечтает о внуках. И я откликнулась на предложение одного знакомого проводить меня домой. Я понимала, чем закончатся эти проводы, но у стен общежития мой спутник воскликнул: «Ах, вы дама из общежития!» У меня было ощущение, что меня облили помоями. Я резко отвернулась и ушла.

МУЖ
Я вышла замуж в пятьдесят лет. Мой муж старше меня. Теперь он на пенсии и все время что-то мастерит. У него золотые руки. Он вдовец. Детей у него не было. Он любит заботиться обо мне. За вечерним чаем он как-то без слов понимает, когда мне вдруг становится зябко, и он встает и приносит мне шаль. Он бережно укрывает меня ею. Полгода он живет на своей даче. Мои там только цветы.
Детей у меня не может быть. А жаль: вдруг бы родился второй Пушкин! Теперь я очень жалею. Если бы был ребенок, я бы жила ради него. Мне бы и муж не был нужен. Но друг очень просил не оставлять ребенка: он был бы несчастлив, зная, что его дитя живет без него, брошенным. О себе я тогда не подумала. А неплохо иногда подумать и о себе.

ЦВЕТЫ
Теперь я развожу цветы. Наши шесть соток все  в цветах. Мужу говорят: «Значит, жена хохлушка. Они очень любят цветы». Цветы я развела и вокруг храма. В деревне недалеко от нашего дачного поселка священник восстанавливает церковь. В ней был и склад, и еще что-то. Но все же здание сохранилось. Пусть внутри все ободрано, ходим по доскам, но сразу ощущается, что это особое место. Я зашла туда впервые в память о тетке, вспомнив, как она жалела о разрушенном в ее селе храме. Священник спросил меня:
- Вы на исповедь?
Я сказала:
- Не знаю.
Он надел на себя длинную широкую ленту, сшитую спереди, и сказал:
- Я вас слушаю.
Я удивилась: что я должна ему сказать? Я внимательно посмотрела на него. Он – на меня – выжидая. И вдруг из меня полились такие рыдания. Такие слезы! Он участливо спросил:
- У вас дар слез?
Позже я узнала, что у некоторых.монахинь, очень праведных, есть такой дар слез: они всегда плачут, а тогда я еле смогла ответить, что плачу впервые в жизни. Он удивился:
- У вас такая счастливая жизнь?
Меня чуть не вывернуло, я испугалась своего состояния и выбежала из церкви. С тех пор я могу плакать.
Потом я пришла в храм с цветами. Я высадила много цветов. Однажды я рассказала батюшке вкратце о себе. Я сказала ему, что до десяти лет жила бессознательно, пока смерть сестры не пробудила меня. До тридцати лет я, как холодный металлический снаряд, летела сквозь жизнь, не вызвав ни одного доброго чувства. Для всех, кроме друга, я была выскочкой, подлизой, карьеристкой, арабской женой. До пятидесяти лет мне пришлось привыкать к той жизни, которой живут все, начиная с простых предметов – посуды, мебели, украшений и заканчивая кино и музеями. Священник сказал, что жизнь мне дана Богом для поминовения своих родных, прежде всего родителей.

ЕЩЕ СМЕРТЬ
Родителей я навестила, когда закончила институт. Я приехала не одна. Я их боялась и взяла с собой тетку. Она первой вошла в комнату. Оказалось, отец умер. Он умер, не дожив до пятидесяти лет. А был такой здоровый! Он истощил себя. Это мне стало так ясно. Мне стало ясно, что секс – такой же убийца, как наркотик, или страшнее. Страшнее потому, что прячет свой жуткий оскал за ласковой маской любви. Мать лежала в постели с черным лицом. Она не захотела разговаривать. Ей я ничем не могла помочь. Еле выпросили у нее номер могилы. Мы с теткой поехали туда. Я заплатила в конторе кладбища за уход за двумя могилами: сестры и отца. Через полгода умерла мать. Я не ездила ее хоронить. Я тогда только начала работать и не хотела срываться с нового места. Ее похоронила тетка. Она прожила девяносто лет. Ее могилу я всю усадила самыми красивыми многолетними цветами и каждый год езжу к ней. Это голод хлеба не протянет. А тетка…По субботам и особенно в поминальные дни я ношу ей что-нибудь вкусное: конфеты, халву, печенье, а родителям – белый хлеб. Черного они на земле наелись.

КРЕЩЕНИЕ
Я так вошла в жизнь нашего прихода, что никому не приходило в голову, что я некрещеная. Окрестили меня в день Крещения – в проруби на Иордане. Я окунулась в ледяную воду и вышла из нее разгоряченная. Я вышла из купели легкой. Весь мой металл, холод моей души, остался на дне ледяной реки. Недавно мы с мужем обвенчались, и никто не смеялся. Нас поздравили. И мне стало казаться, что мы с ним будем жить долго-долго. Сто лет. И умрем в один день.

ТРИ СВАДЬБЫ               

В аэропорту

- Еще на пять часов? Токио не принимает? Ну что же, значит, у нас есть время познакомиться поближе, раз нам некуда спешить.  Раз мы летим на свадьбу наших детей, так давайте вспомним наши свадьбы. У вас, Тонечка,  какая была?
- Никакой.
- Как? Буквально?
- Буквально, буквально.
- Но вы же одна дочь у родителей…
- О…

Без свадьбы

Тоня, жена Кирилла:
- И я один ребенок у родителей была, и муж мой был один ребенок… Но его
мама была во втором браке, а отец – тоже во втором, в другом. Мой будущий муж, Кирилл, жил, конечно, с мамой и отчимом и считал, что мешает им. Может, ему так казалось…То была интеллигентная семья, все такие вежливые, но… То ли в знак протеста, то ли еще почему Кирилл выглядел как бродяга. Когда я первый раз привела в дом, мама захотела только одного – скорее выгнать его вон. Ее удержала мысль, что я уйду вместе с ним на лестницу. Она удержалась, даже пригласила за стол, правда, предложив вымыть руки. Кирилл обиженно забасил:
- Я знаю, что перед едой моют руки. И я их иногда мою…
Но потом мама и даже отец смирились. Поняли, что он, в сущности, сирота, мама начала его прикармливать, отец подарил ему берет, и Кирилл взял с благодарностью. Мы сошлись. А жить где? Сняли комнату на две пары: неделю в ней ночевали мы, а следующую неделю – другая молодая пара. Но что это за жизнь… Так, случки какие-то. Придешь – несешь с собой простыни, белье, кружки с ложками. Потом и это пристанище потеряли. Стыдно вспоминать. И длилось это не год, а пять лет. Наконец я подсчитала свой возраст и твердо заявила: или загс, или врозь. Кирилл обиделся.
- Другого нашла?
- Да. Принца Уэльского!
- А на меня давно засматривается шоколадная красавица из Конго. В чем
дело? 

Я объяснила: дело в ребенке. Мне пора рожать. Иначе кто будет содержать меня в старости? Кирилл как заорал! Как в трубу затрубил:
- Ты ждешь от ребенка помощи? Меня должен содержать мой сын? А я кого
могу содержать? А ты? Что ты несешь? Ты же умная женщина!
Но я не пугалась его рыка. Я стояла на своем. Я хочу родить до тридцати. Не хочешь – как хочешь…Он резко повернулся и ушел. Я не побежала. А раньше бывало не раз: он уходит, а я бегу. На этот раз все было серьезно. Он уехал. Две недели не звонил. Я уж  думала: все. Мама утешает: ищи другого, мало мужчин что ли. Ты же молодая, симпатичная, с высшим образованием… Считай, что с Кириллом был первый брак, и он не удался. Сколько  людей сейчас живут во втором браке…

Но Кирилл пришел. Без звонка. Он стоял под дверью, когда я утром  выходила из дома на работу. Он сказал:
- Ну. Вот что… Вернись и возьми паспорт. После работы поедем в загс. Мне некогда.
Повернулся и пошел.

Так мы расписались. Идем из загса – и такое странное чувство, что ничего не произошло. Почему все так же? Разве ничего не случилось? Почему все вокруг по-прежнему? Кирилл тоже что-то почувствовал и говорит:
- Что я теперь должен сделать? Пригласить тебя в свадебное путешествие. Ну что же… Поедем. Приглашаю тебя на колесо обозрения. Мы увидим весь мир, и он будет под нашими ногами.

Он купил билеты на это колесо и спросил контролера:
-  А вы нас не убьете? Колесо надежное? А то мы сегодня поженились.
И показал паспорт.
Контролер расцвела:
-  Поздравляю! Будьте счастливы! Всего вам самого доброго! Можете второй раз подняться бесплатно! Я бы и так вас пустила, могли бы и не брать билеты!

Мы молча поднялись, сели в кабинку, на самой высоте он спросил меня:
-   Хочешь плюнуть отсюда? Нет? Я тоже не хочу почему-то. А почему? Потому что мне хорошо.
Такое было его признание. А мне и это было хорошо.

Дома в тот день утром я ничего не говорила, только сказала, что вернусь позже. Но мама что-то учуяла и испекла пирог. Входим – Кирилл жмется на пороге. Потом говорит:
-  Вообще-то мы сегодня расписались… Не на рейхстаге, нет. Только в загсе. Так что это подвиг небольшой. Но теперь я…как бы это сказать… имею право иногда как бы у вас… ночевать… поскольку Тоня теперь моя законная жена.

Мои родители замерли. Стоят и смотрят на нас. На меня - на него снова … Чувствую, мама хочет укорить меня, что ничего не сказала, но не хочет укорять…На кухне сели за стол. Отец вынул бутылку, а Кирилл наотрез:
-  Что вы. Нам ребенок нужен здоровый! Зачем мы женились – чтобы ребенок нас в старости кормил. Как мы вот вас скоро, видимо, должны начать кормить…

Отец и рад, и смеется, и чуть не плачет. Говорит:
- Значит, намерения серьезные? Не сбежишь?
Кирилл в большой смуте так говорит запинаясь:
- А мне… бежать… некуда.

В тот же вечер передвинули мебель. Родители отдали нам свой диван в большой комнате, мама заняла мой диванчик в маленькой комнате, отец себе достал раскладушку. Кирилл заметил мрачно:
- Вот так с переселения на раскладушку началась наша забота о вас. Но вы не расстраивайтесь, мы завтра же купим вам новый диван.
Папа сказал:
- Деньги побереги на детскую кроватку и прочее. Диван себе я и сам достану.

Как реагировала мама Кирилла? Мы поехали к ней знакомить ее со мной. Она облегченно вздохнула:
- Значит, переехал, наконец!
Так она отозвалась о нашей регистрации. А через год родилась Светочка. Вот ее крестины мы отпраздновали. Даже свекровь пришла с мужем. Она первым делом поделилась радостью:
- Комнату Кирилла мы оборудовали под склад.
Они тогда начали заниматься торговлей. Наступали новые времена.
Она же высказала пожелание:
- Дай Бог следующий раз всем так же собраться на свадьбу Светочки!
И тут же пояснила:
- А что – время бежит так быстро… Я не увидела, как вырос Кирилл. Вы не заметите, как мелькнут двадцать лет – и птичка улетит из гнезда.

Вот видите – она оказалась права. Светочка выросла на маминых руках. И упорхнула за море. Когда она из Японии прислала фотографию, где она стоит на фоне вашего Андрюши, едва достигая ему до подбородка, я воскликнула:
- Кирилл, тебе это что-то напоминает?
Он посмотрел и сказал:
- Неужели этот парень с меня ростом?

Дело в том, что Кирилл стеснялся своего роста, когда жил при отчиме. Тот игнорировал мальчика, но тот вырос таким верзилой да еще с такими буйными волосами во все стороны, что очень трудно было его не замечать. Отчим то и дело посылал его постригаться:
- Чтобы хоть патлы твои в глаза не лезли.
И когда у нас стал жить, первое время извинялся, что занимает много места. Мой папа даже стал его жалеть: до чего довели парня, что сам себя стесняется.

Так что Света выросла в обычных условиях двухкомнатной квартиры, но при постоянной заботе деда с бабкой. Они ее и на каток, и в бассейн, и в школу с японским языком возили – эта школа близко от дома. Я бы не одолела. А у вас, наверно, была красивая свадьба?

- Да как вам сказать…

 Встреча.

Мария:
- Мы с Ваней учились в Москве в разных институтах. Познакомились –
смешно сказать - на танцах. Я только вошла – он сразу меня пригласил. Только начали танцевать, он сразу назвал себя: «Иван». Я ответила: «Мария».  Он так неожиданно среагировал! Замедлил темп вальса, уставился на меня и что-то сказал… А… Он сказал:
- Вы очень прекрасная.
Я удивилась: почему на «вы»? Мы же ровесники. Но сильнее этого во мне взыграл редактор: я сразу, автоматически поправила его:
- Так выражаться нельзя. Или прекрасная, или очень красивая.
Как сейчас помню, говорю и сама себе ужасаюсь: что я делаю – такого парня отталкиваю, он ведь мне сразу понравился. А я его поучаю… Зануда - что он еще обо мне подумает. Думаю так, а сама говорю – всё поучаю его. Он же оторопел и спросил:
-    Вы из какого института? Из педагогического?
Услышав о полиграфическом, совсем присмирел.
- Значит, вы знаете, как правильно написать любое слово?
Мне это показалось таким детством! Я засмеялась. Он от меня уже не отошел. Проводил в общежитие, назначил свидание…

Хорошо помню, я на эти танцы не хотела идти. Был какой-то праздник. Я вернулась из читалки, а одна замужняя из нашей комнаты, беременная, сидела одна и говорит мне:
- Что ты сидишь в комнате! Иди вниз, там сейчас весело, все наши там, хоть
немного потанцуй! Что ты из себя монашку строишь! У тебя же есть белый свитер, а то всё в черном да в черном…
Меня так и звали: девушка в черном. Тогда мне около нее почему-то показалось так тоскливо. И я переоделась и пошла. А Ваню туда привез его друг. Так встретились – случайно. И больше не расставались.

Он не раз говорил:
- Интересно, что здоровому мужику нужна хрупкая девушка. Вот я  построю
дом. Хороший, крепкий, но доволен буду только тогда, когда ты в него войдешь. Для себя лично мне и строить не захочется, я и так проживу. Ты, может, войдя, и не выразишь восторга – неважно. Главное: ты войдешь в него и начнешь обживать. Но  и тогда мое сердце будет занято тобой только на 50 процентов. Остальная часть – для детей. Тебе, слабой женщине, нужны еще более хрупкие, чем ты, существа – младенцы. Вот как странно устроен мир. Что проку в этих созданиях – беспомощных, капризных, требующих такого ухода? А они так трогают сердце, даже чужие. И ведь этому не учат в школе, а все ощущают, знают это сердцем.

Когда сдали весеннюю сессию, он сказал, что надо идти в загс, нести туда документы. Он так и сказал: «Надо нести документы». Он инженер, и в его словах мне всегда слышится выражение его профессии: проектная документация, техника безопасности.
Я, помню, сказала:
- К чему такая спешка? Приедем к твоим родителям, там и свадьба будет, там
и зарегистрируемся.

Я не хотела огорчать его родителей. Но он стоял на своем. Во-первых, он хотел в московском загсе. Во-вторых…он долго не говорил, но потом сознался: мать его считает себя некрасивой и боится не понравиться снохе. Мне стало так смешно. Это я должна бояться не понравиться ей. 
- Да нет, тебе чего бояться, у тебя личико точеное, талия осиная…Она
считает, что у нее нос картошкой.

В-третьих, он очень не хотел свадьбы, когда все будут кричать «горько», приставать с шуточками и пожеланиями. А так будет просто обед по случаю защиты дипломов – его и моего. И он настоял. Мы зарегистрировались в Москве и поехали…  Не на Урал, где жили его родители, а в деревню, где они раньше жили. Я никогда не была в деревне, мне очень хотелось посмотреть, как там живут. Так наше свадебное путешествие было в глухие леса Ярославской области – на неделю. Потом – на Урал.

Свадьба вторая (о первой - позже). Дома у Вани.
Мария:
-  Когда мы (уже после деревни) приехали с вокзала и вошли в квартиру, нас встретил отец Вани Николай Егорович, а свекровь была на кухне. Мы сразу прошли к ней. Она чистила картошку. Не вставая, она подняла на меня глаза и спросила:
- Ты как режешь картошку – кубиками или …
У нее навернулись слезы, и она отвернулась, недоговорив. Я поспешно ответила: «Кубиками». Она недоверчиво взглянула и спросила:
-    Ваня научил? Он знает, что я всегда режу кубиками.
Ваня обнял меня за плечи и сказал, что и не знал, как вообще режут картошку. Не все ли равно. Свекровь сказала:
- А ты не позорь мать свою. А то сноха подумает, что я тебя ничему не учила.

Тут вошел свекор и сказал мне:
- Иди-ка я тебе что скажу.
Мы вошли в комнату. Он сел на стул, мне подвинул другой и сказал:
- В молодости я служил на флоте. Пять годов с половиной. Тогда столько
служили. Это еще до войны. И у флотских была такая привычка – испытывать новичков. Мне говорят: для начала пойдешь на камбуз. Я пошел. Там мне подали мешок макарон и сказали: продувай! Я как дурак и давай их продувать. Но на этом мои отношения с макаронами не закончились.

Вернувшись с флота, я женился. Я тогда уже работал на заводе. Это было не здесь, а в Рыбинске. Там я хорошо работал, и мне могли бы уже дать комнату в семейном общежитии, но я был неженат. А жениться вообще-то уже надо было. И я женился на Марусе. Ты ее сейчас видела. Переехала она ко мне, дали нам комнату. И со временем ей родить понадобилось. Она уехала в роддом. А как оттуда я ее принес с ребенком, с Ваней, она и говорит:
- Есть хочу. Свари чего-нибудь на скорую руку.
Я говорю:
- А чего все-таки?
Она говорит: 
- Да макароны поджарь.
Я и пошел. На кухне я достал сковородку, поставил ее на огонь и высыпал на нее сухие макароны. Скоро поднялся такой чад. Все соседки сбежались. А Маруся говорит:
- Сходи на кухню, узнай, кто там смрад напустил.
Оказывается, сначала надо варить макароны, а потом на масле их жарить. Вот как подводили меня эти макароны. А ты уж не попадайся на них.

Я поняла: он хотел предупредить меня на случай экзамена! Но свекровь так плакала, что мы скорее ушли смотреть город. За это нам крепко досталось по возвращении:
- Не емши ушли. Неужели так у людей водится? Уж не ели ли вы где-нибудь
там по дороге? А всё отец. Заговорил вас. Всё похваляется, как он на флоте служил. А что соловья баснями не кормят – это забыл. Отпустил голодных.

Она долго ворчала потихоньку:
-    Можно подумать, что у меня ничего не готово. Можно подумать, что у нас есть нечего. Не голодный год – все есть. Кушайте, люди добрые.
Чтобы развеселить мать, Ваня сказал:
-   Мам, ты всё приговариваешь: кушайте, люди добрые. А если злые? Как ты узнаешь? Даже если узнаешь, – не скажешь ведь: пусть добрые люди кушают, а ты – злой - пошёл вон!
Она совсем расстроилась:
-    Когда я кому отказалась подать еды? Что ты придумал? Когда это видано было? Просто такая поговорка. Не я придумала.

Я понимала, что она плачет из-за того, что в ее жизни произошла очень важная перемена: в семье появилась новая женщина, и с ней придется считаться. А было свекрови всего-то сорок один. Но в глазах сына она была старой. Он сказал мне на ухо:
- Не знаю, что с ней. Никогда она не плакала. Совсем расклеилась старуха.
Я очень строго сказала ему:
-   Никогда не называй ее старухой. Даже когда ей будет сто лет.

Свадьба вторая, городская . (О первой будет дальше)
Мария:
-  На следующий день пришли гости. Свекровь устроила настоящую свадьбу, но без всяких криков «горько!». Собрались все их родные и знакомые, и мы с ними познакомились. Когда вошла одна тетушка, их двоюродная сестра, мы встретили ее у дверей, и она с удивлением воскликнула:
- Ваня, да неровню взял! Она за тебя зашла – и ее не видно! Что за человек!
Ваня перебил ее:
- Тетя, ты права, жена у меня красавица, а я так себе, но она меня и таким любит.
Но тетушка уже сама спохватилась: жена и должна быть ниже мужа. Тетушкин муж успокоил ее:
- Ты в корень зри: худа - есть будет мало, хватит мужниной зарплаты. Нашла о чем переживать, – подмигивал он мне.

 А свекор тихо говорит мне:
- Самая деревенская привычка: на свадьбе обязательно надо сказать слово: неровня, это чтобы не так сладко было всем, а то уж слишком приторно. Дурная такая привычка: то слишком толста, то худа, то бедна, то очень богата... Не слушай.

Стол ломился. Чего только не было. Солянка, запеканка, рулет мясной. Салаты: зеленый – из всякой травы, розовый – из тертого сыра с морковью и чесноком, красный – из свеклы, моркови и яблок с цветной капустой. Огурчики зеленые, помидоры красные, перцы сладкие пестрые красно-желтые. Между блюдами и особыми продолговатыми тарелками с селедкой и красной рыбой стояли грибочки: из крутого яйца с кусочком помидора сверху, закапанным сметаной. И человечки из моркови с глазами из зеленого горошка. Еще рыбки из чего-то. И настоящие грибы в сметане, в масле и еще в чем-то. И везде трава. А сверху в высоких вазах яркие цветы. На буфете в углу высились горы яблок.

Но главное хранилось на кухне. То были пироги и торты. Пироги с мясом, растегаи, то есть с рыбой, с яблоками и орехами, а также с капустой, а еще с яйцом и зеленым луком и еще с чем-то. Торты «наполеон» и без названия – фруктовый, собственного сочинения. Пельмени ждали своей очереди само собой! Холодец, естественно, тоже. Тарелочки с колбасой и сыром скромно теснились просто как бы из вежливости. На них никто и не смотрел. Я ужаснулась: неужели это всё будет съедено?

До сих пор я жила на стипендию – на рубль в день. Утром есть не хотелось, в обед брала полпорции супа (тогда можно было так) и гарнир, чай за три копейки. Хлеб лежал вволю. Ужинала я в общежитии. Я приходила из читального зала совсем поздно, доставала из своего шкафчика пакет с блинной мукой и бутылку подсолнечного масла. Я пекла блины. Съев первый, я ощущала такую радость, что крутилась на пятках вокруг себя от удовольствия. Больше трех съесть не могла. При виде приготовленного угощения у меня живо пронеслись воспоминания об Обломовке с ее знаменитым пирогом, который господа ели три дня, а потом дворня доедала неделю. Но некогда было поделиться с Ваней: народ всё подходил.

У женщин были постные, чуть не скорбные лица. А мужчины шли веселые. Женщины сразу шли к свекрови – соболезновать. Сноха больно худа. Что там худа - скажи прямо: тоща. Ну, просто как ребенок. Как их в загсе записали? Наверно, долго метрики разглядывали. А - они в Москве записались, ну, там все, поди, такие. Бывали в Москве, бывали, в Рыбинск там надо пересадку делать. Только в метро в вагоне присядешь на лавочку – уже переход. Вскакивай, беги. Только встала на лестницу эскалатора - хоть немного отдохнуть постоять - она уже кончилась, выходи и дальше беги. Видать, там только жилистые выживают. Хорошо, что они к нам приехали. У нас нет метро, у нас спокойно. Вот завод, вот огород, а посредине хата. У нас быстро раздобреешь. Как в пионерском лагере. Жить-то здесь будут? Вот и ладно.

А почему лагерь вспомнили, так что все засмеялись – в те года в первый день пребывания в лагере взвешивали детей, а при отъезде взвешивали второй раз, чтобы знать, сколько ребенок прибавил в весе. Прибавляли все – дома недоедали: время было послевоенное.

Свекровь давно успокоилась и рассказывала кому-то:
- Да уж, не как у Нюрки. Мои сошлись нетронутые, целенькие. Как дети. А у
Нюрки парень, сын-то ее, знаем, как бегал-бегал, всего себя истратил и привел к матери – жена называется. Я говорю: нет, это называется проходной двор. А как же: она от двоих мужиков по ребенку имеет, и теперь с третьим во чреве пришла к Нюрке с ее сыном. Я бы так сразу и спросила: от кого ждешь? А Нюрка и спросить не посмела. Нет, мои не такие. Сноха тихая, смирная. Весь день книжки читает. С Ваней поговорят что-то тихонько, и опять читает. Она читает, а он ее начнет фотографировать. Скажет: так повернись. Теперь так сядь. Теперь так замри. Нет, не так свет упал, а теперь у тебя нос не такой выйдет. А теперь вот повернись. Не шевелись. И она слушается. Сидит не шевелится. Мне бы давно надоело. Я уж сказала ему: «Ты ведь ее замучишь», а она сказала: «Ничего, я привыкла».

- Значит, в твои дела, на кухню не лезет?
- Нет-нет. Не мешается.
- Это очень хорошо. А то могла ведь…
- Нет- нет.
- Это очень хорошо.

Свекор наклонился ко мне и доверительно сказал:
- Я пойду покурю, а ты съешь мой кусок торта. Сладкое любишь? Я сразу понял. Съешь мой, я обойдусь.
Он встал и вышел в коридор. А свекровь рассмеялась. Говорит:
- Посмотрите, люди добрые. Батька что отчудил – свой кусок снохе подарил... Пироги лежат немеряные, на версту хватит, а ты, сношенька, моего поешь.
Все весело смеялись.

Мы пошли на кухню, но замерли в коридоре. Николай Егорович пояснял кому-то:
- Загибай пальцы: первое – она не курит, второе – не пьет, в рот не берет, третье – глазами по сторонам не шмыгает, четвертое – от Вани ни на шаг, пятое – нас почитает. И главное ведь – как зовут! А? Мария! Это надо же! Третья в роду Мария после моей матери и жены. Вот! – торжествующе закончил он.
- Где же ты ему отыскал такую? - спросил собеседник.
- Да уж! – горделиво отозвался свекор, будто и впрямь он познакомил нас.

Мы вернулись было в комнату, но там тоже разговор шел о нас. Точнее – обо мне. Свекровь хвастливо рассказывала:
- Я хоть и деревенская, но не дура. Я сразу поняла: у нее душа – бумажная.
Чистая, белая, тонкая. Вот ее от книги и не оттянешь.
- А зачем она все читает? Или опять учиться будет?
- Да. Еще хочет какие-то экзамены сдавать в сентябре – кандидатские.
Говорит – платить за них будут прибавку к зарплате.
Это все шумно одобрили. А то зря-то что читать... От чтения ничего не изменится. Помните песню нашу бурлацкую:
Ни читать, ни писать,
А по бережку шагать...

Все подхватили:
                Дождик нас омоет,
                Солнышко осушит,
Ветерок обвеет -
Никто не заболеет.

Свекор мне разъяснял: это наша колыбельная, бабы пели, чтобы с малолетства ребятишки знали, какую лямку потянут. Рыбинск- столица бурлаков.
Потом другую, протяжную:
Мы по бережку идем.
Славу солнышку поем...

Свекор рассказывал мне:
- Самый наш бурлацкий край был, здоровенные были мужики. Наш тятя сам воз вытягивал на верху подъема. Помню, я удивлялся, когда он лошадь выпрягал и сам тянул и приговаривал: «А я-то еще лошадь заставить хотел – сам-то еле вытянул». Считалось, что мужик должен быть сильнее лошади. Да... Земля была здоровая, без химии, хлеб был здоровый и все остальное такое же... Но что сделаешь... И так хорошо. Слава Богу, войны нет.

Кто-то из  мужчин спросил:
- Маруся, а у тебя какая душа?
Она тут же ответила:
- У меня душа мучная. Сначала она приняла муку – мучение, значит. А как мука перемололась - мукой стала. Так я вся в муке – вы ведь знаете. Вся моя душа в пирогах.
 Все разом загудели -  знаем твои пироги, ни с чем не сравнишь! Кто-то из женщин спросил обо мне:
- А какую работу она будет делать? Иван на завод пойдет, это понятно. А она что будет работать?
И тут свекровь удивительно точно нашлась:
- Она будет исправлять, кто что напишет. Вот наш директор что-нибудь
захочет написать и книжку сделать – он обязательно должен ей принести и показать, что написал. А что она пропустит, то мы и читать будем.
- Смотри-ка, - зашумели мужики.
- Ну, мы уж давно не читаем, отучились ведь, теперь чего читать, - сказали
женщины. - А сколько же ей платить будут? Загребет наверно!
Тут свекровь сникла и сказала упавшим голосом:
- Да ведь мужик должен жену содержать. Ей платить будут мало. Такие уж порядки. Да еще посмотрим - чего вперед заглядывать. Кушайте, дорогие, кушайте, люди добрые! У нас радость, и вы с нами порадуйтесь.

Главный смех был потом на кухне. Свекровь показывала крючок, который свекор прибил к двери. Она давала пояснения:
- Он сказал: вдруг ребенок на кухню забежит, а он обязательно забежит, а тут вечно кипяток, ножи острые... да мало ли что. А вы, бабоньки, будете на крючок закрываться.
Все уж так веселились – еще нет ребеночка-то! Но Николай Егорович нисколько не смутился. Он уверенно сказал:
- Всё надо вовремя делать, и тогда не будет несчастного случая – как на производстве, так и дома. Детей надо держать в сохранности.

Ему сразу задали вопрос:
- А много тебе надо внуков?
Он ответил сразу, видно, давно продумал:
- Нас братьев было пять, после войны я один остался. И всю войну не знал,
что я уже последний в роду. Нельзя было мне говорить – ведь я был начальник смены. Вдруг с горя что не так сделаю. Нельзя. Да...

Сирота.
Николай Егорович:
-   Была у меня в смене девчушка. Я думал, ей лет пятнадцать, оказалось все семнадцать, недокормыш, значит, не выросла...Так вот она вдруг животом заскорбела, попросту сказать, понос начался. А я не имею права отпустить ее. Что делать? Она подошла и прямо говорит: «А вдруг не удержу прямо в цехе?» Я отпустил. Она бегом в нужное место. Вернулась. Постояла за станком и опять сломя голову туда же. Я заподозрил недоброе. Что она могла такое съесть, чтобы у нее живот расстроился, когда мы все едим одно и то же, и никто ничего ей передать не мог. Я ее направил к врачу. Приходит, подает справку. Там написано: от нервов у нее понос. Вот какая штука.

Я направил ее обратно. Что мне толку, что от нервов. Пусть врач напишет, что делать. Мне работница нужна. Ее место простаивает. За нее долго никто не справится. Врач сама бежит вместе с ней и говорит мне: ее выручит только ласка. А так умереть может от обезвоживания во время поноса. Какая такая ласка? Врач шепчет: погладь ее по голове. Я оторопел. Врач смотрит так повелительно.  Я наклонился к девчушке и говорю: тебе сколько лет? Она шепчет: семнадцать. Надо же. Сколь же ты недоела!- подумал я. Но сказал: «Я по возрасту, может, тебе и не гожусь в отцы, но буду как отец родной. Поняла? Подходи ко мне так: дядя Коля – говори. А про себя думай: он мне как отец родной». И погладил ее по голове. Легко погладил. А то от моего поглаживания лошадь присесть может, рука мужицкая. У нее губы сжались. Она спросила: правда? Я говорю: скажи: дядя Коля. Она боится. Потом сказала: дядя Коля. Врач довольная ушла. Оказывается, девчушка была сирота. Ее в жизни никто по головке не погладил. Это надо же. Меня тоже не гладил никто, но в этом не было нужды. А тут такое дело. И вот после этого она только один раз еще сбегала, куда надо, и всё. Понос прекратился.

Кто-то из гостей сказал:
- За то, что ты сироту пожалел, Бог дал тебе хорошую сноху. Тоже ведь сирота.
Свекор сразу согласился.
- Конечно. Я сам тоже так подумал. Я ведь Ване сколько раз говорил: на тебя вся надежда. У меня братьев нет. У тебя братьев нет. Давай, чтобы у твоих детей были братья и сестры. Не подведи, не приведи нам какую-нибудь непотребную. Приведи хорошую, чистую девушку.

Братья.
Николай Егорович:
-   Ведь я всю войну не знал о братьях. Я даже не знал, на войне они или где, - на заводе был военный режим, никакой связи с внешним миром. А тут, в середине сорок пятого, меня вызывают в партком. А я беспартийный. Думаю – к чему бы это? Вроде ничего не произошло – и сразу в партком. Иду медленно, а в ушах колокольный звон: медленно так бум – и молчание. Потом бум – и опять молчание. И так повторяется. Думаю: что это за звон такой. Вспоминаю, так ведь по покойнику звонят. Как в Арефине-граде зазвонят вот так, у нас было слышно. Старая бабушка говорила:
-  Вот опять кого-то встречают.- Это она о покойниках говорила – что их на том свете родня выходит встречать, поэтому звонят – на тот свет весть дают.

Захожу в партком, меня хорошо встречают, на выговор не похоже, но как-то ...не могу понять как... Встревоженно. Усадили, сказали, какой я хороший работник, ни одной аварии за всю войну, на мне и других, как я, завод держится. Для всех война шла четыре года, а для нас уже пятый и конца не видно, но ничего, кончится когда-нибудь и у нас. Да, думаю, что сделаешь, так надо, мы люди терпеливые, четыре года терпели, еще потерпим – это к тому, что нас с казарменного положения долго еще не снимали. Они опять про меня всё хорошее. Думаю, меня хоронить что ли собрались.

А они другую песню начали: вот под Сталинградом битва была страшная. Вот еще под Курском... У вас брат был танкист, вот под Киевом, вот за границей там-то... Господи, у меня в горле все перехватило... Я сказать не могу. Но все же я мужик крепкий. Спокойно так говорю: «Это все ладно. Война есть война, сражений было много. Мы здесь что могли делали, они там. Где братья мои?» А они замолчали. Я снова: «Братья- то где? Может, они раненые какие? Я всех возьму в любом виде, не бойтесь... Может, у кого руки-ноги нет –  я всех прокормлю, вы меня знаете, не бойтесь... Может, кто из них здесь, уже сюда привезли, да боитесь показать? Ничего, я справлюсь». Они молчат. Потом один сказал:
-   Их нет.

Я спросил:
-   А где они?
Тот же голос отвечает:
-    Смертью храбрых.
- Каких храбрых? Какой смертью?– не пойму никак. Тут мне подают листки.
Имена братьев читаю, а не понимаю. Говорю: а где Петр? А – хотел сказать Мишка, не выговорил - Михаил? Сзади мне кто-то подал стакан водки. Говорит:
- Помяни братьев. Мы с тобой.
А я говорю:
- Как это помяни? Поминают только мертвых.
А в голове опять колокол: бум! - молчание - бум! – молчание. В голове одно: я – что – один остался?

Предложили мне увольнительную на сутки. Я было отказался, но оказалось – Марусю с Ваней уже поселили в бараке. Потому меня и вызвали – за увольнительной к семье и… за похоронками. Вот почему хотел иметь пять сынов, но та же война не дала, жена не выдержала, надорвалась. Теперь жду столько же внуков.

Добавил:
- А умные были мужики в парткоме, сообщили мне в тот день, когда я мог с  Марусей и Ваней встретиться – бараки сдали в эксплуатацию, а иначе куда идти после отмены казарменного-то положения? Семьи заводских тогда по всему городу отыскивали, всех отыскали.

Тут уж  никто даже не улыбнулся, все всё поняли и пошли в комнату помянуть. Всех помянуть. И хозяйских, и своих, и знакомых павших…Господи, только бы не было войны…

Варяг.
Мария:
-   А вскоре на свадьбу пришла еще одна знакомая, тоже землячка – Нина, пришла с внуком Валерой. Мальчику три года, а он во всю разбирался в жилищном вопросе. Как вошел в комнату, огляделся и спросил:
- А где вторая комната?
- Какая вторая? - так и ахнули взрослые. Николай Егорович сказал:
- Мы в одной живем.
Но Валера спокойно, вразумительно  стоял на своем:
- Должна быть вторая комната, где игрушки лежат.
Свекровь повела его к соседке, там гостила как раз ее внучка, так, наверно, есть игрушки. Валера как вошел – сразу все увидел, присел около двухлетней девочки и все игрушки разобрал, объяснил, как в них надо играть. Из одних он построил дом, туда собрал игрушечную посуду и посадил куклу–хозяйку. И так далее. А потом сказал своей бабушке:
- Теперь и за стол можно.

Соседка привела его со словами:
- Натрудился, наигрался ваш гость варяжистый.
Все захохотали.
- Да уж, - продолжала она. - Всё разобъяснил, всё определил, что куда и как.
И все дружно одобрили: этот нашего племени, ярославского, сразу видно.

Совет.
Мария:
-   На следующий день свекор опять позвал меня:
- Я всё обдумал и хочу тебе сказать: не ходи на свою работу в издательство, где ты хочешь быть редактором, а иди ко мне в цех. Будешь уборщицей. Зарплата та же – восемьдесят рублей. Зато ты будешь рабочая, а не какая-то там служащая, их еще как-то называли... попутчики.  Мы, значит, рабочий класс, идем столбовой дорогой, а служащие - где-то на обочине. К чему это? Да ты не бойся - убирать ты ничего не будешь, потому что если бы и захотела – не смогла. У нас уборщица уносит металлическую стружку. Ты и не поднимешь. Я всё буду делать за тебя. И никто слова не скажет. Я член завкома. Я в цехе - мастер. Я хозяин на своем участке. Я постоянный член завкома.

Да. Однажды кто-то на собрании выкрикнул, что меня надо заменить, поскольку я малограмотный. Я тогда встал и прямо сказал: «Я не малограмотный, а просто неграмотный, у меня нет никакого диплома об образовании, в школе не учился, в деревне не было школы. Читать-писать кое-как отец научил, а по-настоящему грамоту одолел во флоте. А со флота я в заводе сразу. Более нигде не был. Но я постоянно читаю газету «Труд», всю прочитываю, от слова до слова. Это серьезная газета. Я делаю выписки из нее, все газеты храню. Это у меня настоящая юридическая консультация, и ни разу промашки не было.

В завкоме я стою за справедливость к самым мало оплачиваемым, потому меня и всегда выбирают. Я слежу за тем, чтобы наше некоторое невольное неравенство не стало слишком сильным. В заводе мы не равны: кто директор, а кто пол метет. Но на отдыхе или в санатории все должны быть одинаковы, только директор за свои деньги, а сторож бесплатно, потому что он тоже человек. Как специалисты мы никак не можем быть равны, а как люди – обязательно равны. И каждый должен это на себе почувствовать. А кто новенький это не понимает – тому пусть народ объяснит». И все остались довольны таким моим выступлением.

А ты в цехе будешь читать что хочешь. Я всё устрою. Тебе как самой мало оплачиваемой и путевка в дом отдыха, и в ясли и сад ребенка в первую очередь, и премии в первую очередь. Слыхано ли – столько лет учиться – и где – в Москве! - учиться - и столько получать.

Свекровь тоже скорбела: пятнадцать лет учиться – и получить зарплату уборщицы. Кто так назначает! И еще больше ее расстроило, что я не согласилась пойти на завод.
- Ты еще молодая и смотришь на название: уборщица. А ты не смотри, что название неважное. Ты смотри, какую прибыль это тебе дает. Что толку в названии, если за него не платят? Я без образования и без всякого звания прокормилась с ребенком в войну. А другие гибли с голода.

И она рассказала свою историю.

Замужество и свадьба свекрови Марии. Свадьба первая
-  Николай посватался, когда мне исполнилось шестнадцать лет. Я была не то что толстая, нет, но справная. Силища у меня была, как у мужика. В жизни ничем не болела. И понятия не имела, чтобы сказать – что-то болит. И даже не знала, что это такое. И все у нас были такие. И даже старая бабушка – мать моей бабушки – ничем не болела. Только слабо уж ходила, больше посидеть любила. Но никогда не говорила, что  у нее что-то болит. И не болело ничего. Просто сил мало стало. Это понятно. Но чтоб болеть – понятия не было. И скотина не болела. Тоже понятия не было.

Пришла вечером к матке моей бабка Нюша и говорит: разговор есть. Я как почуяла что! А мне бабка Нюша говорит: а ты поди вон пока из избы. Я пошла. Мы все деревенские смирные были, без пререканий. Никогда никто не скажет: не хочу! Никогда. Я пошла. И так хотелось в сенях послушать! Но нельзя. Стою во дворе. Слышу: матка зовет: Маруся!  Так ласково зовет, как-то особенно, заманчиво. « Э-э,- думаю – не к добру». Иду. Вошла и так и хочется присесть. Ноги дрожат. Матка говорит: «Вот пришли тебя сватать. Замуж пора».

Как пора? Кто сказал? Но молчу. Сваха говорит: от радости не знает что сказать. А матка чует неладное и говорит: «Ну, уж ты очень-то не горюй. В соседнюю деревню всего лишь. Не дальний свет». А сваха как вскинется: «Да ты что -  в какую деревню – в городе будешь жить – в Рыбинске! Как барыня! Рыбинск– то тебе не Арефино-град – такая же деревня, как ваша. По гладкой дороге будешь ходить. Там все дороги вымощены. В отдельной комнате с мужиком своим». С каким мужиком? С каким, с каким – с обыкновенным, с флотским. «Это какой-такой флотский? И где вы его взяли?» Я как зареву! Как корова – не меньше. Они даже перепугались.

Сваха говорит моей матке:
- Эка девка у тебя не готовая. Другие с пляской замуж идут.
А моя матка сказала:
- С пляской идут только которые уже порченые. А мои девки цельные, нетронутые. Потому ей и страшно. Да ты еще флотским пугаешь. Я и сама этого не понимаю.
Тут сваха и завопила:
- Да что вы, как вороны пуганые. Ну, наш мужик. На корабле служил в Черном море. Пять годов с половиной. Теперь как вернулся, его сразу на завод в Рыбинске взяли. В деревне почти и не жил. В городе в общежитии живет, а сейчас в семейном общежитии ему комната полагается, а семьи-то у него нет. Жениться требуется. Что тут непонятного. А что на флоте служил – так это ж интересно: весь свет видел, будет что детям и внукам рассказывать.

- А почто ты к нам пришла? Разве он Марусю видел когда?
Оказалось, сваха сама про меня вспомнила и присоветовала.
- Я сказала, что Барковы своих девок в строгости держат. Он меня и направил к вам. А в воскресенье сам приедет на Марусю посмотреть.

Я наотрез отказалась. Смотреться не буду! Тогда решили: он будет стоять вдалеке с парнями, а я буду с девками в хороводе, как обычно. Так и было. Я уж пела и плясала! Все же не хотелось ударить в грязь лицом. А петь да плясать я любила. Как встала да как запою. Ногой притопну - повернусь да как посмотрю, да головой-то так вот поверну!
                А я топну ногой,
                да притопну другой!
                У нас царь теперь нерусский,
                да он рябенький такой!
Я старалась новые частушки спеть. Их из Ярославля привезли. А Коля мне потом запретил их петь. Сказал, что нельзя про власть. И верно – монашки тоже говорили, что про власть ничего нельзя говорить вообще. И еще он мне сказал, чтобы я вообще  не пела, а то в самодеятельность возьмут. Я не знала, что это такое. Он говорит: приведут на сцену, заставят при всех петь, а после за занавес уведут и что хотят делают – никто не видит. Тут уж я напугалась и решила рот не открывать.

А в тот вечер Николай-то (потом рассказывал) издали смотрел и слушал. Ему очень понравилось мое пение, и сама я понравилась. А я все же незаметно старалась его разглядеть, но видела только черную кепку. Тогда не было моды ходить мужикам без головного убора. И женщины тоже ходили покрытые. Да еще вижу: мужик как стог все равно! Здоровенный такой.

Он так и не подошел ко мне. Я уж ночью и поплакала. Потихоньку. Знать, не понравилась. Громче надо петь. А через день сваха опять пришла. Свадьбу готовьте да поскорее. А то уж в семейное общежитие ордера скоро будут распределять. Прозеваете комнату и счастье свое прохлопаете. Парень он непьющий и некурящий. Поведение скромное. Маруся ему понравилась.

А отец мой был в отъезде. Без него, выходит, матка меня сговорила и теперь очень опасалась. А он тут и приехал. Узнал и одобрил. Я, говорит, Павловых знаю, хорошие мужики, непьющие. Отец очень боялся раскулачивания и обрадовался, что хоть меня в город отдаст. Ну, тут уж дело пошло: дым коромыслом. Всего наварили и повезли в его деревню. Это недалеко. А его мать оказалась моя тезка – тоже Маруся. Коля сказал, что это и решило его судьбу. Как услышал, что ему сватают Марусю, так подумал: это судьба. И голос очень понравился. Вот так дети где- нибудь забегаются - она закричит, они сразу услышат и прибегут.

Свадьба деревенская
-   В избе его родителей нас посадили во главу стола. А он всё в кепке. Ему отец говорит: «Кепку сними». Он снял. А мне и невдомек. Он много выше меня. Я смотрю снизу вверх. Да вообще-то и вовсе не смотрела, не до того. Перед нами ни одной рюмки. Молодые не могут пить, чтобы ребенок не родился дураком. Все кушают, кричат «Горько!» И опять ему отец говорит: «Николай, слышишь ведь, чего гости желают». Поняла я, что Николай сам робеет. Тут уж я освоилась. Бочком-бочком голову к нему поворачиваю. Встали. Он меня обнял и мою голову к себе прижал. Так моя голова ему пришлась к середине груди. И так мне стало тепло и сладостно. Я думаю: хорошо, что люди не знают, как мне сейчас стало хорошо, а то было бы стыдно. И я сама стала к нему тесниться, и он крепче меня обнял. Я тут и поняла: вот для чего люди женятся.

А уж как одни остались, я разглядела: у него сильная залысина. Вот почему он так за кепку держался. Мне так хотелось засмеяться. Не знаю, как и сдержалась. И с тех пор, если я хочу чего добиться, укоряю: ты меня обманом взял, про лысину не сказал. И он по сей день смущается. Сейчас у него ни волоска на голове. Говорит – это от кочегарки на пароходе. Может быть. Да только это ведь никакого значения не имеет – лысый или нет. Какая разница. За его ростом так никто и не видит.

Из его деревни на другой же день переехали в Рыбинск. Там и жили до самой войны. Там и Ваня родился.
Перед тем, как рожать, меня из цеха направили к врачу. Пришла я, села на стул. Врач на меня посмотрела и говорит:
- Беременная? Что будем делать? Рожать или как?
 Я так удивилась. Неужели еще что придумали? Оказалось: придумали. Ребеночка во чреве убить. И в отхожее место выкинуть. Чтобы его не кормить и вообще на него не  тратиться. Как до меня это дошло, я ей и говорю:
- А кто же меня в старости кормить будет? Наша старая бабушка уже ведь
давно работать не может.
А врач мне отвечает:
- Кормить вас будет государство.
А мне даже интересно стало:
- А откуда оно деньги возьмет, если всех работников заранее убьем?
В общем, пришла я домой зареванная. Николай не знает, как меня успокоить. А я как представлю, что кого-то они ведь уж убили, и чьи-то деточки-крошечки где-то валяются в непотребном месте, так я плакала, так мне их жалко было – невозможно сказать.

А Николай тут меня еще предупредил. Будут-де ко мне подходить во время перерыва или после работы разные люди, называются агитаторы, и разное рассказывать. Им нельзя возражать. Если спросят: поняла? Сказать: поняла. И всё. Более ни слова. У них работа такая – сказать некоторые слова. А наше дело – не спорить. А то срок дадут. Я про срок удивилась. Оказалось – в тюрьму посадят. Просто за слова. Не за кражу или пьянку – нет. Просто за слова. А ведь монашки про это всё говорили. Но я как-то не верила. Если бы не Николай, меня бы уж точно посадили – за слова. Но он обо всем предупреждал. Я его спросила, откуда он всё знает. А у него на корабле хороший офицер был. Он увидел, что Николай непьющий да работящий, и обо всем его предупреждал: когда что сказать, где промолчать.

Мы с ним жили хорошо. Только я очень есть хотела. В деревне пища сытная, а в городе нет. Ее съешь, и скоро опять голодная. Коля наработается, уснет, а я страдаю. Пойду на кухню, отрежу полкочана капусты, а есть там – соседей стесняюсь. Приду в комнату – тоже стыдно. Я лягу, накроюсь простыней и там хруст-хруст- и съем полкочана. А как я затяжелела, Коля сказал:
- Теперь мне к тебе подходить нельзя, так я на вторую работу устроюсь. И
мне легче, и жить способнее.

Он устроился на мясной комбинат, где скот разделывали. Денег не давали, а давали кровь от скота. Но мы ее не брали. Это грех. Нельзя человеку пить кровь животных. Это нам монашки объяснили, когда у нас в деревне на квартире стояли. Они были сосланные. Тогда в дальние деревни их много ссылали. К нам сослали, потому что дальше уже некуда было. Наша деревня вся в лесу. Домов в ней два порядка. Дома стоят буквой Т. Это значит одна линия домов – наша родня. Домов пять. Другая линия – поперек ее – шесть домов, тоже родня, конечно, но более дальняя. А с одной стороны лес дубовый. А с другой - березовый.

Монашки многому нас научили. Мы же деревенские темные. У нас и церкви сроду не было. В церковь в Арефино-град ездили. Это село такое большое. Там и школа была. Когда Ваня родился, я его окрестила. Церковь в городе сохранилась одна, на кладбище. Я тогда пироги напекла и всех угостила. Батюшка доволен был. Потом поехала в свою деревню, рассказала монашкам. Они так обрадовались – просто светились! Так ликовали, что мальчик окрещен. А везде уже церкви порушили. И в Арефине-граде тоже.

Так вот Николай уговорил, чтобы ему на мясокомбинате давали копыта. Из копыт холодец знатный выходил! Как Ваня родился, меня вскоре на завод опять потребовали. Почему Ваней назвали? Так это всё Николай. У него четыре брата. Все под потолок. Всего значит пять. Он решил, что у него сынов тоже не меньше будет, и они повторят имена его братьев. Может, так и было бы. Да вот война к нам пожаловала. Гостья непрошеная. И чуть не все наши мужики на ней остались. Четыре брата Колины и отец. Мой отец и два моих брата. Один брат вернулся. Контуженный. Утром выйдет на двор и начинает кричать:
- Где все? Где отец? Где братья? Разве я могу один всё вскопать и засеять?

И начал горе вином заливать. Никогда у нас такого сроду не было. Пьяных и в глаза не видала. А тут вот на тебе. Жену взял хорошую – фельдшер. Она и тянула на себе семью и скотину. А братец только требовал опохмелиться. И она подавала. Еще и жалела его.

Война
-   Как началась война, заводских перевели на казарменное положение. С завода ни ногой. Детей все отправили по родным в деревни. Но тут еще чище: эвакуация. Немедленная. Я еле Ваню вывезла из деревни, еле попала на поезд. А мужики уж вперед уехали со станками. Там они, то есть это здесь, где сейчас живем, как приехали, выгрузились в чистом поле, поставили дощатые платформы, поставили станки и прямо под небом начали выдавать продукцию. А другие над ними крышу крыли. Да, это всё здесь недалеко  – от нашего дома рукой подать.

Тогда здесь ничего не было. Даже огородов. А теперь там, где они выгружались, - железнодорожная станция, маленькая. Только электрички останавливаются. И то не все. А тогда рядом начали завод строить. Он и сейчас там стоит. Делали моторы для самолетов. Наши самолеты почему-то в первый день войны 22 июня в сорок первом сразу почти все разбомбили. Они почему-то у самой границы оказались. Не знаю, куда лететь хотели. Но только нам это всё объяснили, и все мужики и бабы бездетные – на казарменное положение. И пробыли там всю войну и еще немножко.

Николай был начальником смены. Из цеха ни ногой. А мы с Ваней поселились в Нижегородке. Это очень далеко от завода. А хоть бы и рядом с заводом – он нам ничем не мог помочь. Только душу раздирать: рядом – а не видишь. А и увидишь – что толку. Кормиться надо самим.

В дороге
-   Пока в поезде ехали, я ребенка с рук не спускала. Ужас как боялась потерять его. Иные и теряли. Потом бегают по вагонам как безумные: не видали моего такого беленького? А пока ехали, они из беленьких в таких чумазых превратились… Да ладно, лишь бы рядом. Я и ела, и его из рук кормила сразу. Под конец есть уж нечего. А я здорова была и очень есть хотела. Ну, просто сил нет. Ваня терпел. А я ни в какую. И шепчу: «Потерпи, Ванечка, еще немножечко, еще чуть-чуточку». А мне одна и говорит: «Да твой Ванька спит давно, а ты его всё уговариваешь, а сама-то ревешь белугой». Я поняла, что это я сама себя уговариваю.

И вспомнила монашек. Они были такие щупленькие, просто жалость смотреть. Мы их всё поесть уговаривали. У нас же всё свое – картошка, хлеб сами пекли, сало и колбасы – все свое, не жалко. А у них то пост простой, когда можно суп горячий есть, то пост строгий, тогда либо сухомятка, либо голод совсем, а то и вообще разговаривать не положено. И такие есть дни в году – полной тишины. Это на Благовещение и на Страстную неделю. А мяса или сала, или колбасы да пельменей они никогда вообще не ели. И как-то одна из них сказала: чем тоньше плоть, тем меньше требуется еды. Чтобы мы поняли, что они не голодают. А у меня плоти было много. И она много требовала. Но человек ко всему привыкает.

Как сейчас помню, в это время свекровь включила радио послушать погоду, и мы услышали совет диетолога: рекомендуется за каждым приемом пищи съедать по 200 граммов хлеба… Мы переглянулись с изумлением. Свекровь сказала:
-   Если ты будешь столько хлеба есть, то станешь, как я, поперек себя толще. А если я столько буду есть, то с голода помру.
- Ну, вот. Поселились мы в Нижегородке… Да, я забыла тебе сказать… В поезде я никак не могла дождаться, когда же приедем. Уже вторые сутки, третьи, четвертые… Откуда столько земли взялось? Неужто наша страна такая огромная? Это сколько надо рук ее пахать? Я ведь в школе-то училась только в деревне – читать, писать и считать. Всё. Остальное  - робить. Я и робила. Всё могла. И косить, и доить и что хочешь. С удовольствием.

Из городов я знала: есть Арефино-град, дальше Рыбинск. Там я была. Еще дальше Ярославль. Еще есть Питер и Москва. И еще Черное море, где Николай служил. Нам сначала сказали: «Не бойтесь бабы, на юг поедете». Мы сдуру и поверили. Едем – едем. Тут одна и сказала, что она с мужем ездила на юг в Судак к родне, но не так долго. Давно бы уж пора приехать. А другая сказала, что кто-то из другого поезда сказал, что на юге война. Так куда же мы едем? А мне так стало радостно, что не на юг. На что он мне? Я так и думала, что нас за заводом везут. А без завода я и жизни не знала. Я ведь только и жила что в деревне да на заводе. А главное, что на заводе Николай. Я теперь без него никто. И имя мне никак.

И вот пока ехали мы в поезде, я мало спала и всё думала. Что такое приключилось? Монашки бы точно сказали: «Бога прогневали». А в чем? Когда я Ваню из деревни забирала перед отъездом, монашек у нас уже не было. Их вроде как освободили. Но Николай в это не верил. Он думал, что их в тюрьму забрали. И за что? Такие тихие, никому не мешали и за всех радовались. Утром проснешься, бывало, они уж в уголку на коленях, согнувшись, молятся. А увидят меня – улыбаются:
- Здравствуй, хозяйская доченька! Мир тебе и добрый день.

Я их спросила как-то, чему они улыбаются, когда меня видят. Одна сказала: тому, что видим душу православную. А вот как они мою душу видели – я не решилась спросить. И сейчас не знаю. Но радовались. И не только мне, а каждому из нас. А отцу так в пояс кланялись и называли его: кормилец наш.

Стала я припоминать, что ведь монашки-то говорили, что коли храма нет в деревне, так хоть бы часовенку построить. Отец сказал, что там ведь все равно попа не будет – так что и строить. А иконы в каждом доме. Правда, только у старой бабушки на стене, как и прежде, а в остальных домах – на чердаке. Уполномоченный приезжал и велел при нем вынести иконы из домов. Грозил, что тут же нас раскулачит. И вынесли. А потом вернули – ночью – да на чердак.

Там их завернули в чистые полотенца и положили на старый верстак. А почти что над ними висели такие окорока! О-о! А на стене под Рождество в мешках висели такие гуси! Отец сам  щипцами открывал им клюв и проталкивал пищу. Гуси не хотели есть – без движения-то, а тут им приходилось глотать. Какие пышные, жирные гуси потом на столе лежали! О-о! Вот там и лежали иконы. А тот человек  больше не приезжал. А всё боялись. Раскулачат – так с голоду помрем. Всё отнимут. Наверно, поэтому отец и не хотел строить часовню. В тюрьму бы посадили. И за что? Почему так? Кому это надо было?

Когда я собиралась на свадьбу, монашки научили меня одной молитве: «Богородице Дево, радуйся…» Сказали: эта молитва тебя из огня вынет и от лютого человека спасет. Я ее сразу выучила. И вот сижу с Ваней на руке и про себя повторяю: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою…»

И вдруг одна женщина, коротко стриженая, с папиросой во рту, меня спрашивает так грозно: «Ты что там шепчешь? Молишься?» Я говорю: что ты, что ты, я ребенка усыпляю. А она так грозно: «А то смотри!» Так я с тех пор молитву про себя повторяю, а за губами слежу, чтобы не шевелились, а были крепко сжаты. И это очень помогло. Потом мне много пришлось быть среди других наций – татар и башкир. Они очень добрые все были. Но им могла не понравиться моя молитва русская. И я только с зажатыми губами ее повторяла.

И еще в поезде я подумала: какое чудо, что люди не умеют читать мысли друг друга. Какое счастье. А то бы совсем пропали.

Ночью поезд встал. Сказали: приехали, вылезай. Детишки спят. Мешок с тряпками на правое плечо. Ваню на левое плечо. Да, у меня еще швейная машинка была. Тяжелая. Но я не ощущала тяжести. Всё несу. Эта машинка стала нашей кормилицей. Иду. А там такой холод обдал! Мамоньки! Какой юг! И где мы? Кто-то сказал: на Южном Урале. Значит, правда все же – на юге. Но хорошо, что на другом. Я сразу спросила про завод. Меня как оборвал какой-то солидный мужчина: «Здесь никаких заводов нет. Про завод забыть. Это военная тайна». Опять я нарвалась. Но поняла: завод здесь! И хотела перекреститься, но спохватилась: это тоже военная тайна. Бог есть. Но это надо скрывать. А то срок дадут и Ваню отнимут как у сумасшедшей. Что такое срок, я уж была просвещенная. Ладно. На войне как на войне.

На новом месте
-   Подселили меня с ребенком к одной старушке. Без радости она на меня смотрит, а я ей говорю:
- Матушка, постараюсь стеснить поменьше и помогу чем могу.
Она губы поджала и спрашивает:
- Это чем же ты мне можешь помочь?
Говорю:
- Сшить могу, что хочешь.
Она говорит:
- У меня давно материала нет, не из чего шить.
Я говорю:
- Я тебе из двух старых одно новое сделаю. Давай что-нибудь.
Она говорит:
-    Прямо сейчас?
- Конечно. А что тянуть... У меня машинка с собой.
Тут она смягчилась и говорит:
-    Да ладно, садись, чай будем пить, только не с чем.
А мне и горячей воды бы только глотнуть, и то хорошо. Все же она достала смородиновый лист и заварила. Так хорошо. Она мне и присоветовала ходить по деревням и шить, за то будут кормить. А что еще надобно? Я так и сделала. Ваню за руку, машинку на санки – их мне соседка дала за пальто, я перелицевала его. И пошли мы с Ваней по миру.

И ходили до весны. Главное – Ване кое-где молока давали, да все равно после войны врач как увидела его тело, сказала: это на всю жизнь, кожа как географическая карта – от недоедания. Я говорю: да он не голодал никогда, я не допускала ни разу, она говорит: витаминов не хватило, и это невосполнимо.

Ваня всю жизнь боялся загорать. Я всё думала, когда загорит, так исправится, а он стеснялся: как тигр в полоску. Хотя кожа и не в полоску. А потом кто-то сказал: хорошо, что не загорал, могло бы и хуже стать, кто его знает...

По людям
-   Зиму ходили, весной санки нельзя тянуть, крестьян всех на работу погнали. Мы вернулись к старушке. Обшивала соседей. Зимой опять пошли – в другую сторону. Такой случай был: дали мне в одном доме мешок картошки. Я уж так рада была – нет слов. Тащить тяжело, конечно, но своя ноша не тянет. Только что-то ноша моя всё легче и легче. Оглянулась – а мешок почти пустой... Картошка высыпалась по дороге. Я как зареву. Даже Ванечки не постеснялась. Такая радость была – и вот тебе. А Ваня дергает меня за руку и говорит:
- Не плачь. Зверям тоже есть надо. Зимой им есть нечего.
- Каким зверям?
- А волки, лисицы, зайцы, медведи – кто их кормит? Никто. А тебе еще дадут.
Сейчас придем куда-нибудь, мешок зашьешь покрепче и еще больше туда положишь.

Так разумно всё мне объяснил, я подивилась, думаю – сын в отца, Коля тоже рассудительный такой. И так все и было. Пришли мы в село, я им историю эту рассказываю, а люди добрые говорят:
- Хороший у тебя сын, зверей пожалел, а то сейчас иные и людей не жалеют!

Приняли нас, и работу заказали, и молока Ване принесли.
В одной татарской деревне молодой мужчина напоил Ваню молоком досыта, я говорю:
- Ничем не могу отплатить... и только хотела сказать, что сшить могу. А хозяин отвечает:
- И не надо. Скажи свое «спасибо», и оно меня от ста бед спасет.
Вот какой человек! Настоящий верующий! А Ваня не только спасибо говорил, но и головой кланялся – всем нравилось.

В больнице
-   Швейная мамина машинка нас прокормила. Я ее на санках тащила, Ваня сзади за ней шел, а я впереди тяну. Да на санки и мешок с картошкой и мукой положу - что подадут. Мы с ним ходили по деревням, я шила рубашки, платья, а кому и саван - покойникам. Денег ни у кого не было, да мне их и не надо, а подавали кто что мог: еду, просто кормили - и то хорошо, ночевали в той избе, где шью. Зимой хорошо, а в распутицу никак не протащу свои санки. На себе, конечно, носила. И доносилась. Чую - нехорошо мне. Вернулась с Ваней в Нижегородку, подала картошку и стакан муки – что было - бабушке за Ваню и пошла в поликлинику, она тогда называлась амбулатория. Там меня послали на анализы и сразу положили. Обмыли, дали чистый халат. Надела больничную рубаху - чужую чью-то, да ведь уж не разбираешь, что дали, своего ничего нельзя, а я ни в жизнь чужого не надевала, сама ведь шью, да не до этого было. Дали тапки, прямо по-домашнему, иду, как барыня, накормили и спать уложили – привели в палату, а там простыни чистые, наволочка, полотенце свежее. Я уж забыла, когда так было.

И спала я сутки и еще ночь, значит, всего полтора суток. А как первые сутки-то прошли, сквозь сон слышу: врач говорит:
- Не проснулась еще? Не будите. Пусть сама проснется. Хлебнул человек по
уши. Пусть хоть немного в себя придет.
И мне так приятно, что человеком назвали. Не бабой, не теткой, а человеком. Меня и не будили. Как проснулась, открыла глаза, вижу, ко мне кто-то подходит и спрашивает: Живая? И велели медленно вставать. Назначили операцию: надорвалась, без операции нельзя. Я не очень-то переживаю. Пусть операция, потом дальше по деревням пойдем. Опять меня в ванную. А вышла я из ванной и вижу - зеркало, большое, во весь рост, надумала посмотреться. Сто лет не видела себя в зеркале, да и не стремилась особенно никогда, у меня нос картошкой, хоть бы у  внуков не было ни у кого такого носа - хочу я все же на себя посмотреть, а какая-то баба мешает. И баба такая худая и никак не отойдет от зеркала. Страшная такая. Худая - просто ужас, а тоже в зеркале хочет себя увидеть. Я хочу ей сказать: баба, ты уж до того вся изошла, что тебе лучше на себя и не глядеть, а мне дай-ка на себя взглянуть, хоть, может, и я не лучше.

Только хотела ей сказать, да оглянулась, а  никого нет, кроме меня. А кто же в зеркале? А это я. Как я это поняла, я даже реветь не могла. Это когда я превратилась в такое чучело? Я же всегда была белая, розовая, щеки, как надутые, упругие, а стала такая тощая и страшная, что на нос смотреть уже и ни к чему. Потом такими слезами залилась горючими, что не могу остановиться.
Тут меня к врачу повели.
- Не бойся, прооперируем, как надо!

После операции спросили:
- У тебя дети есть?
Говорю:
- Есть, один, сын.
Сказали:
- Вот и хорошо, что уже есть, больше не будет.
Как не будет? Тут мне и пояснили, что я надорвалась.
- Ты не трактор и даже не лошадь, здоровая была, но ты все же только
женщина.
А какая женщина, если родить не могу? На что баба такая нужна? Что Николай скажет? Ему еще четыре сына нужны.

   Мы с ним встретились в конце сорок пятого года, уже после японской войны. Только тогда их с казарменного положения сняли. В тот год мы узнали, что и его, и мои братья до японского фронта не дошли. Все они, кроме моего одного, на германском остались. Мы и решили в Рыбинск не возвращаться, а так при заводе и дальше жить. Рядом с заводом нам землю дали, шесть соток, так летом мы прямо со смены в сад, все свое: помидоры, огурцы лук, чеснок и все другое. 

   Николай над Ваней стал трястись: один на всю родню его остался.
Как с Николаем встретились, я боюсь ему всю правду открыть, а он боится мне о братьях сказать. По одному все рассказывал. Я сначала утешала: один погиб – еще остались. Он только крякнет и уйдет курить. За войну курить научился. А теперь сказал, что бросит курить – ради будущих внуков, детям вреден запах табака, раз сказал, то сделает. Он крепкий.

А бабушку в Нижегородке мы потом всегда навещали, несли ей всё с огорода, на зиму картошку привозили. Мы ее и похоронили, оградку сами сделали, в церкви что надо заказали. Все как следует, как родной.

А потом...

- Мария Ивановна, а в вашей жизни с Ваней дальше как было? – спросила Тоня.

Мария:
- А дальше – как свекор спланировал. Троих родила. Два сына и дочка. Как свекор переживал за меня – родной отец не мог бы больше. Однажды беременная иду на кухню, вдруг слышу – он страшным голосом говорит мне: «Стой!» И тут же идет передо мной на кухню. Я замерла. Он вошел и вмиг перерезал веревку, на которой висело мокрое белье. Оно шлепнулось на пол. Прибежала соседка, в крик. А он говорит:
- Тебе белье, а мне ребенок! Разве не знаешь, что нельзя беременной ходить под натянутой веревкой? От этого младенец при родах обматывается пуповиной и гибнет. Вы все бездомные, на улице росли, ничего не знаете, а я в деревне вырос, в большой семье – все знаю. Белье перестираешь, не больно барыня.

И весь сказ. Не давал мне есть свинину – от нее, говорит, у ребенка щетинка бывает. В деревне ребенку до года обязательно выводят щетинку – распаренному в ванночке потрут спинку сырым тестом, только что сделанном из ржаной муки и меда. Совсем не больно, а у некоторых щетинка – грубые жесткие волосы выступали на спинке под шеей. С ними ничего не надо делать, они сами вскоре отпадают незаметно. А если не сделать, не вывести – потом ребенок будет болеть. И я не спорила, выводили, это же не вредно.

Однажды мне так захотелось моченых яблок! Ну, просто вынь и положь. Свекровь сначала даже удивилась, знала, что я  не привередлива на еду, а свекор вмиг собрался и помчался в огород, где стояла бочка с мочеными яблоками. Принес большой бидон. Я накинулась. И он сел рядом со мной и тоже начал есть яблоки. Свекровь давай смеяться: Коля, ты тоже что ли беременный? Он так смутился, но оправдался:
- Я хотел ее поддержать…

Да-да, он ел мне в поддержку. Если бы мог, он бы помогал мне и носить ребенка, и рожать. Когда понадобилось сыночку удалить гланды – удаляли в поликлинике зимой – то нельзя было сразу вынести его на мороз. Свекор взял на работе отгул (дали безоговорочно) и после операции прижал к себе Андрюшу и три часа носил его на руках. Ходил вдоль длинного-длинного коридора и тихо приговаривал:
- Ничего, маленький, хорошенький, всяко бывает, я тебя не оставлю, я тебя
согрею, к себе прижму, не отпущу, не бойсь…

 Коридор был забит мамашами с малышами, на деда начали ворчать, даже ругаться стали…  А он словно не слышал – ни звука в ответ… Ходил и ходил медленно, размеренно.

Как старший родился - Ване комнату дали, а до этого в одной комнате жили, родители посменно работали, спали на диване, а нам отдали кровать, огромную. Я как первый раз легла - в перине чуть не утонула. Ордер дали на комнату, мы этот ордер и комнату родителей сдали в завком в обмен на квартиру, да сразу трехкомнатную получили, потому что я уж второго ребенка ждала. Как старики были рады квартире! Как чуду. Дед все приговаривал: целый дом! Целый дом!

Свекровь осваивала комнаты и приговаривала: да разве можно так-то жить, разве ж можно – в восторге, а дед - кладовки и антресоли.

Кукушка.
Мария:
-   Но и у деда бывали порухи. Ваня купил часы с кукушкой. Он много работал и дома бывал немного, да и то поздно вечером и всегда был занят: читал, что-то соображал. Дед так и говорил: Ваня у нас самый заводской человек. Но он старался как-то компенсировать это. Часы Ваня повесил на кухне и позвал Андрюшу, ему было года четыре, сказал:
- Часы не простые, в них живет кукушка. Она кукует о том, что я тебя люблю!
Андрюша смотрел на часы с такой радостью! Он дал наказ мне и бабушке: звать его каждый раз, когда кукушка кукует, то есть каждый час, когда он не спит.
   Дело это было поздним вечером, дед был на работе и ничего не знал. Утром он пришел с ночной смены, не выспавшийся, голодный, а тут Андрюша кинулся к нему с радостью:
- Папа купил часы с живой кукушкой! Она кукует каждый час! Она вылетает
из своего гнездышка! Я тебе ее покажу!

В это время часы как раз начали бить, мальчик ухватил тяжелую руку деда и повлек его на кухню. Он зачарованно посмотрел на часы и сказал деду:
- Видишь птичку?
Дед крякнул. Он так устал. Он сказал:
- Ну, и что: она неживая. Это механическая игрушка.
Сказал и увидел, как всегда серьезное лицо его внука, только что светившееся восторгом, померкло. Его губки дрогнули. Он опустил взгляд, склонил голову и медленно, как старик, пошел из кухни. Через час дед его позвал:
- Пойдем, посмотрим на кукушку!
Мальчик ответил, не глядя на деда:
-    Зачем? Она ведь мертвая.

   Бабка долго корила мужа. Он сам тяжело вздыхал. Потом подошел к Андрюше и тихо, виновато сказал:
- Хочешь, я куплю тебе птичку? Живую?
Андрюша не ответил. Наверно, он боялся еще одного разочарования.

Голубь.
Мария:
-   В воскресенье мы все поехали в гости. Долго не было автобуса, мы стояли на остановке, а по асфальту гуляли голуби. Они медленно ходили, что-то клевали, стояли задумчиво и опять что-то искали. Андрюша крепко держался ручкой за огромную жилистую руку деда, а рука у него была вся из переплетенных жил от локтя до пальцев, запястья, кисти не видно, и вдруг спросил его:
- А ты можешь поймать голубя?

Дед тотчас ответил:
- Конечно.
- Сейчас? – пытливо произнес внук.
- Да хоть и сейчас! – без тени колебания ответил дед. И продолжил:
- Никакой хитрости в этом нет. Пожалуйста! Как это можно сделать? Я сниму
пиджак, ты его подержишь, лягу на дороге, ты мне подашь пиджак, я выжду, когда голуби подойдут поближе, и я накину пиджак. Вот и все!

Андрюша с большим вниманием слушал дела и смотрел на него с напряжением, как на человека, готовившегося на большой подвиг. Бабка замерла в ужасе, но удивительно мудро не вмешивалась. Дед после паузы продолжал:
- Я, конечно, весь испачкаюсь. Рубашка у меня белая – мы ведь в гости
собрались, - станет грязная, брюки изомну, встану весь в пыли, и мне скажут там, куда мы идем: «Вы в гости шли или птиц ловить?» Да еще придем с птицей в руках. Она будет биться, ведь она не прирученная. Конечно, голубь не орел, не коршун, но в комнате может посуду побить, кушанья испортить. Вот это будет подарок хозяевам! Как ты считаешь?

Андрюша твердо сказал:
- Сейчас не надо. Поедем в гости. Там ведь нас ждут. Голубя поймаешь в
другой раз.
Бабка облегченно перевела дух. Дед одобрил решение и, нагнувшись с высоты своего огромного роста, сказал:
- Иди ко мне на руки.
Внук ответил:
- Нет. Я и так за тебя держусь - и еще крепче ухватился своей маленькой ручкой за огромную жилистую руку деда. Главное не в птичке, главное - дедушка всё может.

А дед после этого не раз вздыхал и приговаривал:
- Как надо быть осторожным с ребенком! Думаешь, он малой, ничего не
понимает, а с ним и дышать-то надо осторожно. Дитя – как пламя у свечки – нечаянно дунешь – и погасишь… Ай-яй-яй…

Карточки.
Мария:
-   Свекровь вспоминала, как в молодости ее муж был совсем не такой, с Ваней обходился строго, боялся, как бы он не спутался с дурными мальчишками. Он ведь почти всегда один дома был, без присмотра, вот и боялись. Однажды случилось ужасное. После войны было. Ваня потерял продуктовые карточки. А  месяц только начался. Обычно Ваня их отоваривал, когда мы были на работе, иначе мы не успевали. Как потерял, где – не помнил. Наверное, у него из кармана их украли, но он не мог ничего сказать. Я сначала раскричалась на него, расплакалась, а потом испугалась: что отец скажет. Когда он пришел со смены, я Ваню спрятала в шкаф и рассказала Николаю. Тот на глазах стал просто чернеть. Потом встал, как грозовая туча, и шагнул прямо к шкафу.

Хитрость моя не удалась. Он выгреб Ваню и заорал:
- Спускай штаны, ложись, драть буду! Мы тебя холим, бережем, а ты нас так, значит!- И начал ремень с себя снимать. Говорит:
- Решил нас всех с голоду уморить?
Ваня дрожащими руками начал спускать штанишки, задрал рубашку, а под ней появилась его спина с узорами, как химическими чернилами расписанная. Николай замер.  Постоял - постоял, махнул рукой, повернулся, шагнул к двери, потом еще повернулся, видно, злоба вернулась, но он ее преодолел и вышел. Потом не раз поминал Ване:
- Ты у меня в долгу за те карточки!

Последний раз помянул, когда Ваню в Москву провожали в институт. Около вагона Коля вспомнил:
- За тобой долг, Ваня, помни. Если бы я тебя тогда выпорол, были бы квиты.
А теперь нет. Ты должен. Поэтому должен выбрать девушку хорошую, смирную.
Тут Ваня осмелел:
- Батя, ты еще при ней потом мне это все напомни!
Тут уж и отец понял и замолчал.

А тогда вышли из положения. На заводе как узнали, очень сочувствовали, один знакомый направил его на мельницу – грузчиком. Там денег не платили, а давали мешок отрубей. Коле дали сразу – авансом – потом месяц отрабатывал.

А как дедом стал - совсем другой человек. Конечно, за детей теперь нет  такого страха, они под присмотром.

Игрушки.
Мария:
-   Свекор был очень ответственным человеком и на дом переносил все требования технической безопасности. Он ни одной игрушки не давал внукам, пока не проверит. Боялся, что ребенок поранится, уколется, проглотит, повредит себя или другого. Все игрушки тщательно велел мыть, обдать кипятком – может, краска поползет, чтобы ребенок не отравился. И был очень недоволен набором игрушек: сплошь война. Пушки, танки, пулеметы, сабли, ружья и так далее. Одни гости принесли барабан, другие – трубу. Дед ворчал: не навоевались! А на кого ворчал – сам не знал, наверно. Мне же было не до игрушек: не было ползунков, нельзя было купить ни коляски, ни манежа. Ваня потом из командировок в Москву привозил. Дед смотрел на все это и вздыхал:
- Вот что надо в первую очередь производить! Народу сколько ухлопали, надо
же его производить!  Сейчас все надо для младенцев! Маток надо освобождать от работы. Их работа – родить! Землю копать будет некому! Под ружье не наберешь кого ставить!

Он внимательно относился ко всему, что касалось детей. Однажды  рассказал мне:
- Вон у соседей новорожденный - так у него оказалось много нянек: мать –
отец, два деда, две бабки, дядя, брат матери, и нянька. Всем хочется с ребенком понянчится, на сон его укачивают все подряд, по очереди. Малыш еще не говорит, но уже переворачивается, держит голову  и иногда смотрит как-то осмысленно. Я к ним зашел и слышу: ребенка укачивает дядя, студент технического института. Он носит маленького на руках и напевает что-то. Я прислушался. «И зарежу я тебя под осенний свист!»  Я сразу открыл дверь и отнял ребенка.

«Что за хулиганская выходка! Такие слова – ребенку!» – сказал я тому парню. А он мне отвечает: «Это же Есенин! А ребенок еще ничего не понимает!» Тут вошел отец и тихо спросил, в чем дело. Он сам взял своего ребенка, положил его в кроватку и, пока дед, к которому я пришел, был в смежной комнате, говорил над  колыбелькой:
- Едет шофер, едет, видит – голосует бабка. Остановился. Она просит
подвезти и предлагает за это пять яиц. Шофер говорит: десять или иди пешком. Бабка матерится, но лезет в кузов. Дальше шофер видит – голосует…
Тот дед вышел и сказал:
- Больше никогда ничего не рассказывай ребенку.
- Да он еще не понимает ни слова! А вы просто жизни не знаете. Сидите в
своем кабинете…

Дед взял ребенка, а он уже ворочаться начал, положил себе на плечо его головку и запел:
- Маленький, хорошенький, ласковый малышечка! Все мы тебя любим, все
тебя лелеем, для тебя мы сердца своего не жалеем. А ты, милый, засыпай, только глазки закрывай. Засыпай, засыпай,  тихо глазки закрывай.
Он положил уснувшего ребенка в кроватку и вышел на кухню. Там он сказал дочери:
- Мужикам ребенка на руки не давай!
- И я его понимаю, - сказал мой свекор. – И почему нет колыбельных?

Раньше, наверно, были. Как ты думаешь?  - сказал и осекся. Вспомнил, что у меня-то никаких колыбельных не могло быть. Но я ему сказала, что выросла на песнях гражданской войны: По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед… Вставай, проклятьем заклейменный…
Он вздохнул:
- Скажи еще: Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой… У меня от
нее до сих пор мурашки по спине бегут. Это не детские песни.

Я была с ним согласна. Да уж, совсем не детские… Но почему-то нет других. Что я могла ему ответить? - Нет госзаказа. Да-да, серьезно. Госзаказ – это самая мощь. И деньги, и престиж. Надо бы написать песни для каждого возраста и для мальчиков и девочек отдельно.

Мальчик.
Мария:
-   Но сам он тоже был оригинален. Я смеялась в душе, когда он любовался  крохотным Андрюшей, когда он только родился, и приговаривал:
- Крепче всех, сильнее всех!
А на кухне мне говорил:
- Как ты думаешь – если рядом с Андрюшком положить девочку, он ее ведь
скинет! Да-да, не смотри, что он еще сам поворачиваться не может, а девочку скинет – мужик и сила у него уже сейчас мужицкая!

Я старалась не улыбнуться, а сама думала: вот родится девочка – что скажете?
Ваня слышал это и с отцом не спорил, а мне потом говорит:
- А как ты думаешь: в чем отличие между мужчиной и женщиной, хоть на
нашем примере?

А я давно это поняла. Для Вани было важно, что как устроено, что из чего состоит, как сделано, чтобы он мог сам так же или лучше сделать. А мне важно, как это выглядит, насколько удобно, приятно, красиво. У него задача производственная, творческая. А у меня потребительская.  Ване эта мысль очень понравилась, хотя он сам, наверно, ее в меня и вложил.
-   Отец, - сказал он, - строит дом для семьи, а дед живет для рода. Вот почему важно жить тремя поколениями вместе. Не семья цель, а род. Вот почему они так скорбят и никогда не перестанут скорбеть о братьях, что на войне остались. Род оскудел.

Девочка
-   Свекровь тогда с радостью с работы уволилась, с детьми сидела. Я работала, но все же еще родила – девочку. Назвали Марией. Да и как было не назвать! Дед после второго ребенка, Саши, сказал твердо:
- Будешь рожать до девочки! Нужна Мария.

Как узнал, что родилась девочка, он сразу заявил: Мария! Не дал Ване нести ее из роддома. Сверточек с ней взял, крепко прижал к себе и тихо шептал:
- Машенька! Машенька! Цветочек мой аленький! И у тебя доченька будет,
тоже Мария. Может, не будет войны, и она народит, может, шесть сынов, и будут здоровые мужики. Да, а что – если войны нет, будут хорошо питаться и  вырастут здоровыми.

А мне признался, что ему кажется, будто девочка – вылитая его мать. «Я чую, чую – вылитая матка». А как это можно понять в крохе? Но я не возражала. Да, дед не семью созидал, а род продолжал.

Авдотья-рязаночка
  Любимой легендой всей семьи была сказка об Авдотье-Рязаночке. О том, как она была далеко в лесу, когда их деревня подверглась вражескому набегу. Это было после того, как Рязань разорили. Она вернулась – а деревня пустая. Кого убили, кого  в плен увели.  И пошла рязаночка по следу вражескому, и нашла их и стала умолять, чтобы отдали ей хоть одного человека, надо же деревню восстанавливать – в другой раз кто же вам дань платить будет! Дошли эти ее вопли и просьба до самого хана. Он удивился ее храбрости и велел привести к нему. Она пришла. Он удивился ее красоте и сказал, что отдаст ей только одного мужчину. Привели ее мужа, сына и брата.
- Кого берешь? – спросил грозный хан.

Она ответила сразу:
- Брата.
Очень все удивились. Кто думал, что она за сына ухватится, кто – за мужа. Но хан понял. Он сразу ее оценил, но предложил ей самой объяснить свой выбор. И Авдотья сказала:
- Мужа я себе еще найду и сына рожу. Но ведь я войду в его род. А род моего отца кто продолжит? Брата другого не могу иметь. От него род наш продолжится.

За такие мудрые слова хан повелел, чтобы ей отдали всех, кто окажется ее родней. И за ней пошли все пленники. Каждый выходил и говорил:
-       Я ее брат двоюродный.
- А я другой двоюродный, а я третий…
- А я троюродный.
- А я племянник.
- А я сын ее посаженого отца.
- А я крестник
- А я сам ее крестный отец.
И так без конца. Каждый помнил свое родство. Оно ведь бесконечно. Так и спасла всех. Вот что значит род!

Перед отъездом
-   Ваня жил заводом. Вырос при заводе, в студенческие каникулы все время проводил там на практике. Отец был недоволен, всеми силами завлекал его в огород, но не тут-то было. Ваня выполнял все, что говорил отец, воды носил столько, что грядки начали оползать. Тогда понял отец и сказал:
- Насильно к земле не привяжешь. Оторвались…
А на заводе Ваня быстро в гору пошел. Потом в Москву назначили. Родители заскорбели... Никак не  хотели переезжать. Дед тогда задумался и сказал:
- Третья перемена в нашей жизни. Только всё устроится – вставай, собирайся, рабочий народ. Только мы в Рыбинске обосновались – подъем! В дорогу! Теперь опять. А уж  из Москвы один путь останется – последний…

Он крепко задумался, а потом однажды сказал решительно:
- Надо подводить черту.
Свекровь испугалась.
- Ты что,  Коля?
Она старалась пошутить:
- Не на собрании ведь, какая черта?

А это он решил всех отвезти в церковь и прежде всего окрестить внуков. Церковь осталась тогда одна на весь большой город, где-то далеко, но он нашел. Тогда требовались паспорта для крещения, сведения подавались куда надо, а дед не хотел неприятностей для Вани и твердо сказал женщине в церкви, которая продавала свечи:
- Вот что, матушка, мы приезжие, издалека, с севера, у нас никаких документов нет, только деньги, прими и распорядись.

Пока она ходила куда-то, дед стоял, оглядывался и сказал:
- Правду говорят: гром не грянет – мужик не перекрестится. Да и как было креститься! Один у нас в цехе перекрестился – и больше мы его не видели. А какая нужда была в людях! Но не посчитались. И кому это надо! В русской стране – и не смей перекреститься! Кто на войне сражался, а кто штык за его спиной держал. И не спросишь, и не скажешь ничего. Живи и терпи. И весь сказ.

Он говорил, что ему еще на флоте один офицер говорил не раз:
- Теперь наступает время терпения. Терпи и все. Не спрашивай, не удивляйся. Только молчи. Иначе не выживешь.

Женщина вернулась и сказала, как надо приготовиться к таинству крещения. Крестными детей стали дед и бабка. Так все и произошло. Потом,  другой раз, они обвенчались с женой, и нас с Ваней обвенчали. Когда вернулись домой, он сказал:
- Теперь можно ехать.
И признался, что накануне видел сон. Ему явилась его мать, которую он очень любил и жалел: она была невысокая и худенькая. Он вспоминал, что в деревне шутили, как это она смогла родить таких здоровых мужиков,  как ее сыновья. Он сказал, что во сне мать была очень похожа на меня. Она ничего не сказала, только трижды перекрестила себя и его. Трижды.  Сон сильно подействовал. Он всё думал: почему трижды, и понял: трое детей! Вот и надо их окрестить. А венчаться сам решил. А раз сам, то и Ваня пусть тоже.

А потом мы уехали. Дед долго еще там работал, боялся: вдруг Ваня долго не наработает в Москве! Вдруг вернется и снова с квартирой устраиваться? Да и в силе был дед, не мог без работы. А мать с детьми здесь, с нами в Москве была.

Род.
Мария:
-   С детьми особых проблем не было, но не все и гладко, конечно. Старший рос спокойный, а его братишка такой живой, озорной, он постоянно задирал старшего брата, но сестренка, тихая-тихая, а все примечает, все знает, все оценивает – оказалась между ними арбитром. Пока она не подросла, я только и слышала от сыновей: «Ма-ам! А что он!..» А потом она ловко стала с ними управляться, и они уже сами бежали к ней со своими спорами. Бабка сказала как-то:
- Ты  Машу сразу на следователя отдавай учиться. Она вся в моего отца. Тот был спокойный, голос не повышал, а уж как решит, так и будет. К нему соседние мужики, бывало, приезжали за советом. А он сам в город ездил, как на разведку. Обойдет рынок, лавки, ничего не берет, а присматривается, приценивается, видит, какой товар есть, что почем продают, какие приказы на доске вывешены. Тогда не газеты читали, а объявления на столбе. Там все распоряжения были написаны. Потом уж к родне зайдет, тоже все слушает, а уж потом свои выводы делает. А какие выводы? Придут в этом году со штыком за зерном или нет? Насколько еще и на что цены взметнутся. Маша - вылитый прадед.

Мне было интересно, как они то и дело определяют, кто из детей в кого пошел, находят родовые признаки. Я давно слилась с их родовым коллективом.
Со временем именно Маша стала замечать диалект стариков, начала исправлять их речь:
- Бабушка, не «с рукавам», а «с рукавами» надо говорить, не «с крыльям», а «с крыльями». Что это за «сял»! Надо говорить: «сел». Не «унук», а «внук» надо говорить. А как ты пишешь! Что у тебя было в школе по чистописанию?
 Я пригрозила:
- Если не оставишь бабушку в покое, я сама перейду на ее диалект. Ей поздно переучиваться. Считай, что она инопланетянка, на ее планете все так говорят.

Маша сразу ехидно:
- На Марсе?
Саша ответил:
- На Сникерсе!

Вот так боролась, но с переменным успехом, пока не поехали в деревню. Там Маша была покорена лесом, грибами, величием, простором и тишиной. Я ей сказала:
- Цена диалекта – оторванность от массы людей. Хорошо еще, что так мало отличий.

В деревне.
Мария:
-   Я долго не решалась везти детей в деревню. Я хорошо помнила наш с Ваней первый приезд. Он очень не хотел, но я настояла, я никогда не была в деревне, и вот своя – Ванина – деревня – и не поехать? Ни за что не пропущу такое удовольствие… Ваня молчал. Но потом сдался. Поехали.

Ехали поездом, потом автобусом, потом через речку, потом пешком. У первого дома нас издалека приметил мужчина. Он встал, подождал, как мы подойдем, и, широко открыв рот, начал длинную-длинную фразу, смысл которой я сначала никак не могла понять. Я думала, он нас приветствует, но не могла различить слов, а как поняла, что это сплошной мат, из меня хлынули слезы, я вся затряслась и замерла на месте.  Мужчина смутился, подошел еще ближе и недоуменно смотрел на меня, боясь открыть рот. Потом спросил:
- Она трахтахтарарах – больная у тебя?

Ваня сказал:
- Нет, просто непривычная к такой речи. Она таких слов не слышала.
- Что? Трахтрахтах – в Москве –тарарах - как же разговаривают тахтахтахтах?
Ваня потащил меня за руку,  и мы  бегом уже помчались в дом.
Оказалось – это брат моей свекрови.

До войны никто в деревне не ругался. С войны дядя принес брань, табак и страсть к спиртному. Родня, дальняя, с другого порядка домов отличалась тем же самым.

Вся деревня – два порядка домов. Наш порядок: дом бабушки, наш дом, то есть родителей свекрови, дом одной сестры, другой сестры и дома братьев. Второй порядок короче, тоже все дома – одной семьи, наших сродников.

Наш дом всегда пустой. В него зимой переселялась та семья, которая в сильный мороз морила тараканов – их выстуживали. С ними я познакомилась так. Я полезла на печь. Там темно и тепло. Лежу и думаю: самое место  в старости. Лежишь, никому не мешаешь. Так тихо-тихо, и только легкий шелест какой-то… Я на него и внимания не обращаю. Потом все же для завершения деревенского образования решила спросить, что это за шелест. Слышу:
- А… Это тараканы шевелятся.

Я вмиг спрыгнула с очень высокой печи и больше туда и не смотрела.
Кормила нас тетушка. Сметана густая – не с чем сравнивать. Творог, сливки, молоко – никогда ни до, ни после не ела такого. Пироги!…

 Снова в деревне.
Мария:
-   И вот мы опять в деревне. Это другая деревня – моего свекра. Но те же места. Все дома пустые. Зимой пустые. Летом в иные возвращаются их хозяева. Леса вокруг стали еще гуще и совсем непроходимые.

Помню, Маша сразу спросила:
- Это запустение – тоже война?
- Да. Но не только.
Где же тут объяснить всю политику и вербовки в города, на стройки, на целину, и бегство от высоких налогов, и проблему «неперспективных» деревень, и многое другое, включая внедрение кукурузы…

Мальчики сразу нашли себе занятия. Саша пошел с отцом, закутав голову от оводов, в лес на разведку, Андрюша с дедом, засветив фонарь, - в погреб, потом на чердак. Мы со свекровью начали готовить обед, переходящий в ужин, осваивали колодец, печь. А Маша ходила вокруг и все осматривала, словно вступала во владение, и ничего нельзя было упустить. Бабка даже спросила:
- Бумагу для протокола с собой носишь? Ничего не упустишь?

Но Машу иронией не проймешь. Она медленно все обошла, задумчиво оглядела, не произнеся ни слова, потом села на черную от старости скамейку, подстелив телогрейку, и тихо подвела итог:
- Да… Летом здесь, конечно, можно… На лето можно навести порядок, но…
но жить здесь невозможно.

Потом объяснила мне: не потому, что нет школы, это понятно, но потом – чем здесь можно заняться? Корову – это необходимо. Другой скот – тоже. Травы много. Но со скотом надо жить круглый год. Но это же прошлый век. Это же … - подсказал отец – натуральное хозяйство.
-     Да! – сказала Маша. - Жить ради пищи. Это даже непонятно.
- Да, - сказал дед. - Это непонятно сытому.

А вообще ради чего люди живут? Решили спросить сыновей. Они ответили сразу: ради работы, деятельности. И в два голоса заговорили:
- Маша! Здесь электричество восстановить и сжиженный газ завезти – и твоего Митю с его компьютером за уши не вытянешь из этой глухомани: никто не мешает! Маша! Мы вернемся сюда! Нашим детям и прадедам – свежий воздух и покой – что еще надо? Это наша земля. Она просто отдыхала.

Маша тихо протянула:
- Для работы здесь слишком уж непочатый край.
И была в ее словах какая-то тоска. Наверно, она сама ее не понимала, но я услышала. И бабка тоже. Тоска по древней жизни, когда не задавали вопросов о жизни, а жили простой здоровой жизнью, сменяя поколения. Тоска по жизни ушедшей и ушедшей без возврата. Жизни, в которой девушка росла, чтобы выйти замуж, родить детей и нянчить внуков. Мужчина кормил семью. Род продлевался, увеличивая народ, - без всяких вопросов. Дети росли, заводили свои семьи – в этом была радость. А когда есть радость – смысла не ищут. Если начали искать смысл – ищи прореху, в которую просыпалась твоя радость.

 Вечером после ужина уселись рядком. Дома так никогда не сидели. Молчали. За день находились, натрудились, но в этом труде не было лишнего – не было суеты, нервозности и раздражения и потому не было уничтожающей усталости.  Просто сидели. И не хотелось говорить. И не было скучно. И никуда не тянуло.

Свекровь тихо-тихо затянула какую-то неведомую мне песню. Долгую, протяжную. Дед неожиданно подтянул.
Света не было.  Провода срезали и сдали куда-то шустрые люди. Свечи мы не жгли без нужды. И так было необыкновенно под это пение. Пропала без вести вся современная жизнь с ее грохотом и бешеным ритмом, со счетом времени на минуты и секунды, с ее известиями со всех концов света. На что они? На земле стояла просто ночь. Было темно и тихо. Совсем темно и совсем тихо. Ни проблеска, ни звука. Покой.

Помолчав, бабушка затянула другую тягучую песню, и песня не мешала тишине. Дедушка немного погодя втянулся и в нее тоже. Потом замолчали. Маша сказала:
- Вот мы и дома.
И все согласились, что ощутили это. Андрюша спросил:
- Значит, мы все немного деревенские?
- Даже не немного. Корни наши здесь, - уточнил отец.
- Корни – это не мало, – смирился даже наш бойкий Саша.
- Представьте себе сейчас переход в московском метро…- сказала я, и все
запротестовали: не напоминай!

Наверно, чтобы восстановить сбитое мной настроение, Маша тихо сказала:
- я прочитаю стихотворение. Не мое. Написал Дмитрий. Не мой – Кедрин. Колокола.

И начала.

Видно, вправду скоро сбудется
То, чего душа ждала:
Мне весь день сегодня чудится,
Что звонят колокола.

Только двери в храме заперты,
Кто б там стал трезвонить зря?
Не видать дьячка на паперти
И на вышке – звонаря.

Знать, служение воскресное
Не  у нас, в земном краю,
То звонят Чины Небесные
По душе моей в раю.

Долго молчали. Маша сказала:
- Дедушка, это я вспомнила, как тебе твои братья с того света звонили, когда ты шел в партком после войны. Дедушка, мы можем их память отметить? Не обелиском… А как-то иначе….
- А как же – бодро, как всегда с внуками, воскликнул дед. – Мы часовню
поставим. Всего и делов-то, - сказал он по-дедовски и добавил как современный человек: - Какие проблемы…

Под часовню отвели пустующий дом. Крест сделали мужички, мы с Машей отерли иконы с чердака. Потом взяли их с собой в Москву – надежнее будет.

Свадьба третья. Московская.
Мария:

-   У детей первая свадьба была Машина.
Она с Митей всю жизнь просидела за одной партой. На все прогулки ходили, держась за руки. Маше всегда поручалось следить за мальчиком. И он – интересно – никогда не сопротивлялся. Как это вышло? Свекровь сказала ей:
- Ты приглядывайся к мальчику.

Она имела в виду: понять Митю, что за человек, кто его родители, как живут в семье. В деревне ведь все всё обо всех знают, а город – темное место. Маша же поняла слова бабушки как совет приглядывать за мальчиком, то есть заботиться о Мите, и стала ему нянькой.

В пятом классе кто-то начал звать их: жених и невеста. Митя засмущался, а Маша твердо сказала:
- Да. А вы не знали? Мы помолвлены с первого класса и после школы
поженимся. Вам завидно? Найдите себе невесту. Кто мешает?
И все замолчали.

Мы узнали об этом, когда Митя пришел домой и  спросил мать, что значит: помолвлены. Его мать мне позвонила, мы долго смеялись. Но потом она мне такую претензию предъявила: Митя, единственный сын, покинет мать ради Маши, вольется в нашу семью, сейчас везде так: мужчина переходит жить к жене, сама же она останется одна… И такая истерика… Она кричит:
- Маша не из тех, кто разжимает пальчики…Ей бы в президенты
баллотироваться – всех сагитирует и мобилизует. Я ее раскусила: ей бы во всем  свой порядок навести… они уже сейчас неразлучны, он от вас не выходит…

Я ей говорю:
- Да. У нас бабушка. Дети всегда присмотрены, поэтому Митя охотно идет к
нам после школы. Да, Маша у нас варяжка. Это наследственное. А в чем дело? У вас единственный ребенок? Родите еще.
- Да? В моем возрасте?

И что же – родила. Леночку. Она несла шлейф Маши на свадьбе, а ее мать срисовала фасон свадебного платья для дочки. Да, что смешно – когда Леночка родилась, Маша наставляла всех:
- Пока ребенок не спит, побольше говорите, но спокойно, ребенок быстрее
развивается. Сон же надо беречь, чтобы девочка не выросла уродом. Она может сильно испугаться во сне. И никогда не называйте ее Ленкой. Кого зовут полуименем, тот вырастает полудурком.
И поясняла:
- Мне бабушка рассказывает, как надо воспитывать детей, а дедушка говорит, что у господ раньше никого из детей полуименем не называли, а только полным именем: Александр, Андрей, и все вырастали умными, а сейчас все стали господами, поэтому тем более должны называть детей правильно.

Митина мать спрашивает Машу:
- Так твоя бабушка деревенская?
Маша в ответ:
- Вся Россия деревенская. Важно только знать, кто из какой деревни. Нужно быть из хорошей, где детей правильно называют.

Так я стала узнавать, что бабушка потихоньку от меня Машу воспитывала кое в чем. Маша в первом классе тихо спросила Митю:
- Ты русский?
Он сказал:
- Не знаю.
Маша велела узнать у родителей. На другой день он сообщил, что русский. Тогда Маша сказала:
- Значит, ты должен уметь креститься.
Она показала ему крестное знамение, но объяснила, что это тайна, ее никому нельзя открывать. Ведь от этого же нет вреда! И Митя согласился. Его мать заметила, как он на ночь крестит себя и кровать, спросила меня, не Маша ли научила. Я же ее успокоила: вреда-то нет – и ладно, чего допытываться.

Они росли, как брат с сестрой. Если одного чем-то угощали, он откладывал часть для другого. Все это знали и несли угощение на двоих. А как поступили в институт – Маша в архитектурный, а Митя в строительный – она заявила, что теперь можно и жениться. Я говорю:
- А Митя знает?
- Он согласен.
Вот весь ответ. Да еще добавила:
- С ребенком ведь не он будет сидеть. 
Все запрограммировала. Но я ее поддела и сказала:
- Я и не знала, что ты у нас такая самоотверженная.
И что же! Она заявила:
- Ты думаешь, что няней стану я? А бабушка на что? Бабушка с дедушкой всегда будут жить со мной. Если хочешь знать, я потому и поторопилась со свадьбой, чтобы братья не опередили и не забрали их. Мне же еще предстоит стать специалистом, как ты.

Это что! Она всю свою свадьбу прорежиссировала. Определила, кому какой костюм, а гвоздем свадьбы стала я. Маша нашла мне немыслимый шелк всех оттенков и переливов – водопад красок и сияния. Свекровь шила под ее руководством и – потом призналась – стонала. Шелк осыпается, строчку трудно делать. Весь фасон был в том, чтобы вырезать ткань по линии рисунков и соединить так, как задумала Маша. Во время примерки мне запрещалось смотреться в зеркало. Платье начиналось не на плечах, а под мышками. И мне запрещалось называть его юбкой.

Маша вертела нами всеми, как хотела. Бабке заявила:
- У тебя единственный недостаток – короткая шея.
Бабка расцвела:
 - Правда, единственный?
- А ты думала? Конечно, единственный. Ты солидная  статная дама. Чтобы
скрыть твой недостаток, мы сделаем тебе жакет с высоким стоячим воротником, впереди переходящий в валик над глубоким вырезом, а над ним узкий бант - продолжение воротника блузки.

Она одела и причесала бабку как королеву. Когда та увидела себя в зеркале, не поверила своим глазам. А зеркало то было уже в ресторане «Москва», в центре столицы. Там стояла потрясающая пара: высокий широкоплечий мужчина – свекор - в прекрасном черном костюме с ослепительной рубашкой и дымчатым галстуком, и представительная дама в костюме мягкой шерсти жемчужного цвета, в жакете с высоким воротником, который заставлял высоко нести голову.

Свекровь уставилась в свое отражение и не могла оторваться, она ухватила мужа за рукав и спросила, глядя на его отражение в зеркале:
 - Коля, это что такое?
Их взгляды в зеркале встретились, и она поняла, что он тоже взволнован и смущен. И он понял, что она разглядела его волнение, крякнул и, бодрясь, сказал уверенно, как всегда:
- А что? Всё ладно, всё ладом.

Мы с Ваней были одеты так: на нем был серый костюм, а на мне все переливалось, и я сама это ощущала. Платье-юбка жило своей жизнью, оно бесконечными движениями-вращениями лилось до  щиколоток и всё переливалось. Короткий жакет – я не могла быть с открытыми плечами - был комбинированный, из этой же и другой ткани, и он не застегивался, он был узкой накидкой, потому что главным было платье.   

На Маше было сшито белое платье, чуть расширенное, удлиненное от подмышек («не хочу купеческое платье!»), и все равно была ясно видна ее осиная талия. На Мите костюм песочно-золотистого цвета и белая водолазка. От молодых исходило сияние. Его мать всем признавалась:
- Мы не вмешивались ни во что, это не наша, это  Машина свадьба.

До ресторана молодые венчались. На венчании была только наша семья да еще Митина сестренка. В церкви обо всем заранее договаривался Саша. Молодые постились накануне три дня, исповедались и причастились. Потом было венчание. Церковь маленькая, далеко за городом. Никого посторонних не было.

Дед тогда сказал программную речь:
- Мария и Димитрий! Вы первые, кто в нашем роду за сто почти лет вступает
в жизнь нормально, как должно быть, честь по чести. Почин обязывает: вы должны стать и уже стали примером для братьев и сестер. Совет да любовь!

Батюшка благословил. Мы сделали небольшое застолье в домике при храме.

В ресторане договаривался Андрей. А главное - Маша написала сценарий. Она так и сказала:
- Свадьба будет заснята не только на фотоаппаратах, но и на киноаппарате.
Значит, нужен сценарий. Кому нужно это действо? Нам с Митей? Нет, нам и так хорошо. Нужно вам всем. Вот мы для вас его и сделаем, прежде всего – для братьев. А потом покажем его своим детям и внукам. Всегда нужен пример.
И сделали. Деду было задание выучить реплику: «Наше дело – авиамоторы». Маша хитренько сказала ему:
- Дедушка, там пойдут всякие заумные речи, нам они не интересны, но всем захочется узнать твое мнение, а ты как настоящий русский человек не можешь говорить от первого лица: я - я, нет, ты всегда скажешь: мы. Вот так и отвечай: «Наше дело – авиамоторы!». И все поймут, что им до тебя, как до Луны. И больше ничего не говори. Они недостойны большего.

В ресторане действительно кто-то из новых родственников спросил Машу, в какой области работает профессор – ее дед. Она громко спросила о том деда, и он тут же выдал урок:
- Наше дело – авиамоторы!
О! Все начали предлагать тост за тостом на эту тему. Молодым пожелали крепких крыльев и высокого полета, Мите – не стать Икаром, чтобы не сжечь крылья около Солнца, и не увлекаться никаким горючим и так далее.

За столом я ощутила, что у меня как гора с плеч упала. Мы с Ваней просто сидели и любовались организованным весельем, и тут он мне шепнул:
- Посмотри на отца, смотри на его профиль. Узнаешь?
Он объяснил, что дед в профиль похож на Ивана Грозного, как он нарисован в школьном учебнике истории, кажется, с картины Васнецова.
- Смотри, такой же удлиненный нос с чуть заметной горбинкой посредине. А
какие большие веки! На старинных картинах такие только у бояр. На севере не было монголов, не было смешанных браков, вот и сохранилось лицо. А знаешь, какой он добрый!.. Я в детстве –вскоре после войны - потерял продуктовые карточки…в начале месяца. Это был ужас. Голодная смерть всех троих. И он меня не бил. Невероятно? Не бил. Правда, потом долго попрекал – чтобы я помнил вину и больше не оступался. А через десять лет сосед отрубил сыну правую руку за то, что он нечаянно уронил и разбил телевизор. После этого я очень искренне еще раз попросил прощения у отца. Помню, он даже удивился. Смотри, что он так важно объясняет свату?

- Что-то из области сада-огорода. Сваты только что взяли садовый участок.
- О! Дед их научит! А матка что?
- Она рассказывает сватье, как шила платья, и та уже – видишь – срисовывает фасоны. Их так Маша рассадила и темы дала для беседы, чтобы никому не было скучно.

Тут Маша взяла себе слово и сказала:
- Что-то никто не напомнил мне слова Домостроя: жена да убоится мужа
своего. И я не возражаю. Боюсь. Но надеюсь на милость. А больше всего боюсь этой паутины… как ее…
Тут Митя вступил в роль, он произнес громко и твердо:
- Интернет.
- Да-да…От этого слова у меня во рту становится горько…
Братья поняли команду и, сидя по обе стороны стола, закричали:
- Горько!
Маша и Митя встали и прижались плотно сомкнутыми губами, и так стояли, пока братья считали до десяти. А все гости потом радостно пили. Все, но не молодые. Им официант наливал только воду и соки. Да! Официант был молодой мужчина прекрасной внешности, и был он в белых перчатках. Так было по замыслу Маши. И все это снималось, фотографировалось!

В разгар веселья Ваня увлек меня, и мы вышли из зала на длинный балкон. Перед нами была Красная площадь и Кремль. Мы долго смотрели молча. Потом Ваня спросил:
- Нашу свадьбу помнишь?
Что я могла сказать…
А он и не ждал ответа. Сам знал. Сказал задумчиво:
- Откуда вы все около меня оказались? Красавица жена, сейчас или утечет, 
или улетит, красавица дочка, рядом уже мерещится красавица внучка, и сыновья, как у Тараса Бульбы, выше батьки на голову. В деда, видно, пошли. А мне, значит, все же война витамины эти недодала, что я ростом не вышел. Просто рой потрясающих людей.

Подумал и сказал:
- Маша говорит, что у Мити на голове вместо шапки компьютер, а у меня? Авиамотор?
И опять стояли, молчали. Потом он сказал, не глядя на меня:
-     Я говорил, что я тебя люблю?
- Нет.
- Никогда?
- Никогда.
- Надо же. А так люблю.
- Теперь сказал.
- Что сказал?
- Что любишь.
- Очень.
И опять долго молчали. Потом Ваня сказал:
- Я как сейчас помню: ты входишь в этот темный зал вся в белом. Не
входишь, а вплываешь. У меня сердце сжалось и ухнуло. Я даже не понял: это что со мной? Жуть, - он даже тряхнул головой. - А ведь я мог тогда с Мишкой не пойти, не спуститься на танцы, чтобы его там дождаться с его делами, и тебя не встретить. Вот ужас. И ничего этого не было бы. Кошмар.

Я только хотела сказать, что я была всего-то в белом свитере, но тут  увидела, что дед встает. Это было не по сценарию. Я потянула Ваню в зал. Свекор встал  и произнес тост. Он сказал:
- Чтобы не было войны.
Как все подхватили! Тут все так искренне объединились! Все стали действительно родными, даже те, что были только друзьями. Маша встала и пошла к деду. Она его обняла и поцеловала. И все же что она сказала:
- Ты мой лучший соавтор!

Вот какая заноза! Эти слова я сказала вслух, хотя и тихо, потому что для деда в этих словах была боль всей его  жизни, а  Маше – только реплика в сценарии. Ваня услышал и шепнул:
- А как хорошо, что она не ходила с тобой по людям с саночками и может иронизировать.

И я не сказала мужу, что в моей жизни тоже были саночки. Я не хотела помнить их. Я вспомнила о них еще на нашей с ним свадьбе на Урале, когда рыбинская родня пела бурлацкие песни, и я чуть не заплакала - так резко встала передо мной картина: я тяну пальцами изо всех сил холодную, грубую, тяжелую веревку и чувствую, что мои усилия напрасны, что я не могу помочь маме… Мама тянет грудью саночки, а на них бидон с водой. Тогда я быстро отогнала это видения блокадного Ленинграда. А сейчас, в Москве, среди такого праздника, видимо, Ваня вспомнил себя около матери, а я – себя, когда мама упала, упала прямо на эту петлю, которую тянула своей грудью.

Упала на другой день после похоронки на отца. Зачем их присылали во время войны? Прислали бы позже, когда всё кончилось. Надеждой все же лучше жить. Я тогда наклонилась и пыталась ее перевернуть, чтобы она лежала на боку. Но не могла. Я долго стояла. Я знала, что нельзя садиться на морозе. Но все же я села на санки. Кто-то шел мимо и подошел ко мне. Я не видела лица. Меня взяли за руку и повели. Я сказала: «Мама». Мне ответили: «За ней придут».

Меня отвезли на грузовике, с него сняли и несли на руках. Я не могла стоять. Но вот меня выходили. Я выжила, чтобы на свет явились эти три  человека. И вот счастье в том, что они – умные, образованные, ироничные, потому что сытые и здоровые, защищенные любовью родителей и памятью предков – они продолжают наш род, общий русский род, неделимый на род отца и матери, потому что все роды слились в каждом из них.

Память о маме и тех саночках, кажется, всегда глубоко жила во мне крохотной льдинкой. На свадьбе Маши эта льдинка выплыла и растаяла. Она вылилась слезами. Ваня спросил:
- Ты  плачешь?
Я сказала:
-    Нет. Это от счастья.
- А я думал, ты блокаду вспомнила. Для моего отца это было самое страшное
– он жуть как боялся, что ты не сможешь родить. Потому так и трясся над тобой.

А я не знала, что он знал. Я ведь просила Ваню не говорить… а он сказал, чтобы меня жалели.

Я считаю, что этой свадьбой закончились мои мытарства. Вся остальная жизнь и эта новая свадьба – это уже сверхприбыль. И как самую сверхприбыль везу с собой фильм о Машиной свадьбе – ее наказ брату.

- Вас слушать –  как сказку. Это вам Бог дал за ваше сиротство, - сказала Тоня,  новая родственница. - Да, – и трагическая сказка, и добрая.
- Да я и в детдоме была хорошем. У нас была очень хорошая директор. Никто
не обижал, как я потом разное читала о детдомах. Нас не обижали. Слава Богу. Всё хорошо. А вот и наш рейс объявили. Надо же – на свадьбу старшего сына летим в Японию! Кто бы сказал или подумал! Действительно – как  в сказке. Жаль только, что жизнь короткая такая.

Перестройка: полная свобода

Подруги

-    Дуры мы с тобой, Машка!
-    Это почему?
-    Потому что радио не слушаем. В стране перестройка, а мы ни с места.
-    А надо двигаться? Куда?
-    Как куда? Непонятно? Жизнь свою налаживать.
-    Как?
-    А это уж кто как сумеет…

Да. Здесь всё надо решать самой, - молча убеждала она  сама себя, идя к остановке, - в этом положиться не на кого. Твое счастье никто тебе на блюдечке не поднесет. Сражайся, как солдат в бою, один на один с судьбой. Во как заговорила! Скоро стихи буду писать – подумала Лариса.

На память пришел напев из какого-то фильма:
              Какое мне дело до вас до всех, и вам – до меня!
Я счастье построю своими руками… Но как? Готовность номер 1. Но к чему?

Лариса возвращалась от подруги домой и ничего вокруг не замечала. Машке хорошо – красавица. На ее прозрачные глаза кто только не заглядывается.  Но и она не хуже. Она знает, что о ней говорят: аппетитная! Это, может, еще и почище Машкиных глаз будет.

Разноцветные листья шуршали под ногами, дети прыгали, играя в классики, маленький мальчик яростно бил ножкой по луже – откуда она взялась?  Не иначе опять трубу прорвало. Это все она и видела и  не видела. Она была погружена в мысль о том, что жизнь не удалась, ее надо переделать, вернее - доделать. Но как? Счастье женщины – в муже.

Муж? Мужик есть - большой, красивый, сильный, но беспомощный. И не ее муж. Она и в мыслях так его называет – мужик, когда покупает продукты и готовит ужин. Его еще предстоит сделать мужем. Для этого нужны деньги. Ведь мужику важно хорошее женское белье, духи, красивая посуда на столе, хорошее вино за ужином, и надо бы поехать куда-то, чтобы отвлечь его от семьи хоть на короткое время. Тогда он полностью ее оценит – она умеет заботиться. А его жена - клуша – дом да работа, картошка на подсолнечном масле да ребенок. У мужика носки драные, а она и не видит. Но где взять деньги? Много ли она может заработать в своей будке – так она называла свое фотоателье…Ерунда. Гори она синим пламенем.

И вдруг она замерла на месте. Гори она, гори… Надо немедленно ее застраховать. Как раньше эта мысль не приходила ей в голову! Тупица. Страховка – великое дело. Она покроет все расходы. Надо только как следует все сделать. Без помощников, без свидетелей.


Всё сама. Родителям ни звука! Одна. И Машке ни слова. Дура Машка. У нее столько поклонников. А она…

Развод

   Маша уже была замужем. Очень прилично: муж – учитель. Для него главное в жизни – соблюдать приличия. Он тактично ухаживал за ней, прилично сделал предложение. И жили они прилично. А что еще надо? Маша смотрела за ребенком, за хозяйством. Она и работала, конечно, все работают, и все ведут домашнее хозяйство и прочее. В прочее входило не только воспитание детей, но и ублажание мужа. Этого она, видимо, не умела.

В тот день она была счастлива: дочка пошла в  школу. Так красиво ее проводила, муж – в той же школе, ушел раньше -  форма для девочки прелесть, цветы  -  выше Олиной головки - гладиолусы, лакированные туфельки… Не жалко  денег, пусть Оленька знает, что школа – это радость! Они идут, а под ногами широкие разноцветные листья. Оля их не замечает, а Маша радуется: как ковер под ноги ее доченьке, такой миленькой, хорошенькой…

Маша даже несколько раз нагнулась и собрала небольшой букет из огромных листьев, красных, желтых, зелено-желтых и разных оттенков. Так и шли, с двумя букетами. Свой Маша принесла домой и начала готовиться к возвращению Оли. Она накрыла стол для чая и пошла за ней в школу. Оля шла гордая, особенно мимо детсада. Она даже не повернула голову в его сторону. А вечером Маша приготовила торжество: напекла блинов, купила тортик, к чаю достала мамин сервиз, темно-синий с позолотой. Стол смотрелся прекрасно. А муж пока всё не шел. Ну что ж – у него тоже первый трудовой день.

Но вот и он. Оля бросилась к нему.
- Папа! Ты видел нашу учительницу! Ее зовут, как меня: Ольга.
Ольга Николаевна. Я уж не забуду. А то боялась – вдруг забуду, как ее зовут, помнишь, как в детсадике…

Но ее отец пришел с другим настроением. Он отодвинул дочку, включил телевизор, усадил за него Олю и позвал Машу на кухню.
Он сказал, что при ребенке вести речь неудобно.

-  Ты что? Неудобно о первом сентября?
Но он имел в виду совсем другое. На кухне он сказал:
- Я к тебе с повинной головой… - и красиво опустил голову.
Маша удивилась.

- У моей лаборантки за лето вырос такой живот…
- Ну и что?
- Ощущение, что вот-вот родит…
- Ну и пусть рожает. Ты тут при чем?
- Так получилось…
Он очень прилично все объяснил: сегодня он понял, что ему приличнее переехать к ней.
Маша не поняла. Он пояснил: иначе в школе не поймут.
- Чего не поймут? Ты-то тут причем?
- Иначе аморалка, - продолжал он. -  Как бы не попросили из школы. А без работы нельзя. А развод переживем.

-   Развод не аморалка? – спросила она, как-то автоматически следуя его логике, еще не понимая, в чем дело.
-   Нет. Сейчас разводятся все. Подумаешь – дело. Переживем.
-   Кто переживет? – начала догадываться она. - Мы с Олей?
- Ну, с дочкой я не развожусь! – гордо сказал он. – Это было бы
неприлично.
- А что я скажу Оле?
- А на это у тебя должно быть материнское чутье, ты должна быть
настоящей матерью, вот и покажешь, какая ты мать – ты обязана знать, как сообщить такое дочери, чтобы она спокойно это перенесла.
- Это – что?
- Что у нее будет братик.
- Что???
- Да. Оля будет встречаться с ним в школе.

Маша замерла от наглости. А он спокойно встал и ушел. Сразу же ушел. Налегке. Вполне прилично, как ни в чем не бывало. Попозже в дверь позвонили. Брат его новой жены пришел за его вещами – так приличнее. Чемодана у них не было. Маша молча выставила сумку и две сетки.

Их развели – Маша не возражала. Алименты были маленькие. Но что делать… Олю перевела в другую школу. Неудобно, ехать на трамвае, да еще пришлось сразу определить ее на продленку – днем дома никого нет. Раньше Маша надеялась, что муж так построит расписание своих уроков, что сможет вести дочь домой днем или хотя бы приютить после уроков  в лаборатории на час-другой. Но что делать…

   Лариса тогда высказалась резко:
-   Глаза выцарапать. Тогда было бы неприлично, но справедливо. Ты еще у Райки спроси, что делать. Она тебе скажет: пристрелить. Она когда еще собиралась своего отца прикончить – помнишь?

   В детстве – все трое тогда жили в одном подъезде и учились в одной школе – Рая действительно однажды вбежала в их квартиру и потребовала у отца Маши:
-  Вы начальник, у вас должен быть пистолет. Дайте мне его.
Отец тогда очень удивился:
-   Зачем?
-   Застрелить хочу.
-   Кого, Раечка?
 -  Отца.
-   В чем дело?
 -  Он не пошел в роддом встречать маму. Она опять родила. Опять  девочку. Отец требует мальчика. Как будто от нее это зависит. Нас уже пять сестер. Так он и не хочет брать домой маму с девочкой. Куда же ей идти? Уже пора выписываться. Как же мы будем без мамы?

Тогда отец Маши пошел к отцу Раи и долго беседовал. Он подал ему такую мысль: вырастут девочки, выйдут замуж – и появятся зятья – сыновья. И так склонил его к тому, чтобы пойти все-таки в роддом  и принести еще одну девочку, которая потом  приведет в дом еще одного парня. Надо только подождать.
Давно это было.

Лариса не позволила Маше уйти в воспоминания. Она продолжала свою мысль:
-  Ты мужа водила, как выставочный экземпляр. Ты ему и костюм купила – он, видишь ли, в школе – на обозрении у всех, а тебя в конторе никто не видит за столом. Ты ему и плащ недавно купила, у самой-то нет плаща. В курточке старой бегаешь в дождь, как заяц. Если бы был чемодан, ты бы и его отдала. Меня не слушаешь – вот и получай! Звони сейчас же своему художнику. Пусть приходит! Звони! Не вздумай киснуть! В зеркало посмотрись!

   Страховка

    Лариса  загорелась своей мечтой насчет фотоателье и занялась страховкой. Это необходимо – необходимо для ее личного счастья, а беды никому не принесет. Она посетила страхагента и объяснила ему, что вокруг ее фотоателье шныряют подростки со  своими странными выходками, чем-то бабахают, что-то взрывают – то пистоны, то самодельные ракеты, ее фотоателье – среди очень оживленной площади, за стеной ателье часто выпивают и даже выясняют отношения. Риск велик, и она готова застраховать на большую сумму – ведь это единственная ее работа, один способ существования. При этом она выразительно вытягивала свои красивые полные ноги, низко облокачивалась на стол большим вырезом блузки под расстегнутой кофтой, которая явно не выдерживала напора большой, сильной груди…Страхагент невольно расслабился, смягчился и подписал. Она вышла счастливая.

Но все еще впереди. Надо ждать. Не должно возникнуть никаких подозрений. Теперь надо приручать «мужа». Почему Машка – красавица Машка - потеряла своего мужа? Потому что на себя не обращала внимания. На работу еще как-то одевалась, а дома – совсем кое-как, сойдет. Вот и не сошло, а боком вышло.

Она позвонила Маше:
- Ты хоть что-нибудь себе купила? Да хоть что-то…. Теперь уже не ночную рубашку, пока одна спишь, а кофту какую-нибудь. На что? На алименты. Это он тебе слегка долг возвращает за костюм и прочее. В чем художника будешь встречать? Уже встречала?

   Маша

   Маша встретилась с Виктором в старой части города, на берегу реки. Он очень любит воду и говорит, что ловит в волнах отражение ее, Маши, лица. Он действительно вплетал черты ее лица в орнамент, в пейзажи – в переплетение веток березы, ивы, в узоры мороза на стекле, в игру ветра с осенними листьями. Однажды она узнала себя даже в нежном облаке, которое скрывалось за кроной густого дерева.

На этот раз он принес рисунок: у дороги голосует сельская учительница с чертами лица ее, Маши. Он развернул рисунок осторожно, бережно, взволнованно взглянул на Машу и привычно прикрыл глаза от волнения, что опять видит ее вблизи. Он любит ее. Он всегда ее любил. Но он никогда не говорит ей об этом. Он никогда не делал ей предложения. Он живет холостяком. Маша никогда не представляла себе его мужем. Она никогда не была в его квартире, вернее – в его доме: он жил в старом-старом доме. Кажется, это был дом его деда.

    Успокоившись от первого мгновения встречи, которое всегда действовало на него ошеломляюще, Виктор посмотрел на Машу и спросил:
-   Вы плакали?
Она не ответила. Что тут скажешь?
Он догадался:
-   Неужели вы с ним наконец расстались?

Он долго этого ждал. Не для себя. Маша была его музой – в самом старинном смысле этого слова. Он ею жил. Он любил каждую черточку ее лица: эти густые длинные светлые волосы, длинные черные ресницы с загнутыми кончиками и ясные прозрачные глаза. Лицо было красивое. Но художник любил не за это. Лицо излучало. Легкое сияние шло даже от яркой белой кожи. Ее взгляд был говорящим. Он не манил, не увлекал. Он был живым. Не скользящим, не вежливым… Словами Виктор не мог сказать, хотя всякий раз невольно пытался перевести свои ощущения в слова, будто пытался написать стихотворение, но это ему не дано. Его дело – кисть. Он будет снова и снова писать – врача над больным, доярку на ферме, жницу с волосами, летящими по ветру… Они не похожи друг на друга. Но как-то они все похожи на Машу – в разные моменты ее жизни.

  Один раз он принес ей рисунок девочки, играющей в классики. Он запомнил ее потому, что она уговаривала старого мужчину:
-   Вот поправитесь и приходите играть с нами! У нас весело! Будем играть в догонялки!

Он написал девочку, как видел. Но Маша сказала, что это она в детстве – точь-в-точь. И даже потом принесла свою детскую фотографию. Тогда он зарекся писать старух. Он не хотел увидеть ее старой.

Он страдал за нее – тот учитель не был ее достоин. Рядом с Машей он выглядел ожившим манекеном. Его улыбка была механической: он просто усилием раздвигал мышцы щек. Но теперь она плачет. И он бессилен. Он спросил:
- Что я могу сделать?

Маша сказала:
- Вы пришли – спасибо. Больше ничего. Постоим еще.
И они долго стояли, смотрели на воду, смотрели вдаль. Там далеко шел пароход. Ближе медленно разворачивался паром. Над рекой еле заметно двигались низкие тяжелые белые облака. Маше стало зябко, и он сразу это ощутил. Он остро чувствовал ее. Он забеспокоился и предложил пойти куда-то  выпить чаю.
- А куда?- беспомощно спросила она.

  Они пошли куда-то и где-то действительно нашли кафе, сели и пили чай. Ей стало хорошо.

  Борьба

 А Лариса, получив документ о страховке ее фотобудки, в самом счастливом расположении духа стояла перед витриной универмага. Вот она – комбинация. Зеленая с белыми кружевами. Немецкая, конечно. Кружева идут вдоль бретелек, сложным узором переплетаются на груди. Стоит – ого! Но так и должно быть. Мужику она не скажет о цене. Это цена ее победы. Она вошла в магазин и купила комбинацию, и понесла ее, как весомое, материальное свидетельство ее торжества.

Вечером, после своих, домашних, а не магазинных пельменей, она, в своей комнате, закрывшись от родителей, которые и так не вмешивались в ее жизнь, медленно сняла изящный халатик и осталась в одной комбинации. «Мужик», которого она впускала после его стука в стену ее комнаты, выходившую на лестничную площадку,  сразу оценил: он так и спросил:
- Ого! Где достала?
- Уметь надо.

В комбинации она присела за стол и так и пили чай. А он, вернувшись домой поздно после якобы задержки на работе, сказал, что переутомлен и даже есть не хочет, только чайку бы. А после чая, готовясь ко сну, спросил жену, почему у нее комбинации такие простые.
- А где ты видел другие? – удивилась жена.
- Да сегодня стоял с приятелем у витрины и невольно разглядывал – такие есть штучки…
- С каким приятелем? Где стоял? Так ты купи  и принеси - вот вопрос. Кто в семье кормилец и добытчик?
- Э-э… У нас в стране равноправие.
- А получается: я и добытчик, потому что работаю, как и ты, и кормилица – готовлю еду. Так ты хоть добывай побольше.
- А я стараюсь – видишь,  как допоздна работаю.

И тут же прекратил этот спор – хитрая жена всегда выкрутится. Вместо экономии – одни претензии. А ты ребенку не полную баночку сока давай, а половину – вот тебе и экономия – молча  доказывал он ей, как не раз говорил вслух. Но ведь все бесполезно. Она тотчас говорит: а ты зарабатывай побольше и не экономь на ребенке. Он не раз чуть не проговаривался: а Ларке надо конфет или цветы принести. Вот и не хватает. Эх, когда-нибудь он проговорится… Ой, что будет…Лучше не думать.

Признание

Николай, программист, сидел у Маши на работе и говорил:

- Я стараюсь об этом не думать… Но вы так похожи на девочку, которую я любил в детстве… Тогда я не думал, что люблю ее. Но позже, когда вырос, вдруг понял, что ищу ее в девушках-однокурсницах, в толпе. И увидел вас. Я сразу замер, я пошел за вами. Осторожно, что вы не испугались.

Он говорил тихо-тихо, думая, что его не слышат. Но женщины за соседними столами канцелярии, где работала Маша, знали, за чем он приходит, и умолкали. Женщины, сидя с опущенными к бумагам головами, впитывали каждое его слово, каждый миг его молчания. А он, уверенный в полной тишине и безопасности, говорил, и его слова тихо падали на печальную душу Маши. Он сидел спиной к двери кабинета, лицом к окну, и на его лице ясно видна была боль воспоминаний, легкая, зыбкая радость от близости к ней, Маше, волнение от того, слышит ли она его шепот, его признание…

- Я женат. Но это ничего не значит. У нас нет детей, нас разведут в один миг. А у вас есть. Ваш ребенок станет моим. Я буду любить вашу дочку. Мы уедем в Уральские горы. Там у меня родня. Мы поселимся где-нибудь в Бурзяне. Там я буду ее поить медвежьей кровью – вот будет здоровой! Мне так нужен ребенок. И вы еще родите, правда же? Только кивните. Только не отказывайтесь. Я не настаиваю ни на чем. Я жду  и буду ждать.

 Пока он говорил, от смущения опускал глаза и осторожно указательным пальцем понемногу отщипывал сбоку фанерную облицовку письменного стола. Уже много отщипал – входящим уже в глаза бросается.

Маша вся съеживалась. Она понимала, что сотрудницы всё слышат. Ей было неловко за него, такого симпатичного - изящного, высокого. Он так хорошо говорил. Маше было хорошо его слушать. Но что она могла? Она могла только молчать. И она молчала.

Он уходил. Она молча кивала ему в знак прощания и низко склонялась над работой. И долго еще в отделе было тихо. Очень тихо. Каждая страдала по-своему. Никто Машу не осуждал. Никто ей не завидовал. Никто ее не понимал. Казалось бы - выходи за него, да и всё. Но она молчала. У нее даже мыслей не было на эту тему. О чем тут думать…

Поджог

   Думала Лариса. Она украшала свою комнату, купила несколько вазочек, и в каждую поставила цветы - где живые, где бумажные, не видно, мужик не сразу разберется, лишь бы красиво. Она разорилась на невиданные простыни – не белые, а темно-синие с белыми полосками и кругами по краям. «Отправляемся в плавание», – сказала она ему и легла в зеленой – цвета морской воды – комбинации на синюю простыню...   «Хорошо бы в настоящее», - протянул он. И она не добавила: заработай. Она сама заработает.

Она готовилась очень тщательно. Записалась в библиотеку, прочитала все, что было, о пожарах, возгораниях и горючих смесях. У нее голова на плечах, и все вышло. Никто не заподозрил. Будка сгорела ночью, без свидетелей. Накануне около нее дрались пьяницы, которых угостила Лариса за маленький ремонт. О нем-то она и кричала утром:
- Только ремонт сделала! Такой ремонт! Столько заплатила за материалы и за работу, кто заплатит теперь…  И где теперь мне работать…

Страхагент долго проверял и не один, но ничего у них не вышло. Лариса получила свою страховку.

Как она ликовала! Вот что значит – голова на плечах! Всех провела. На ее бойкое место сразу встала другая будка, для которой в тот же день расчистили площадку, и уж никаких следов от пожара. У нее теперь есть деньги и время – не надо ходить на работу. Теперь и в ее жизни началась перестройка.

Искать работу? Нет. Работа дураков любит. Она будет устраивать свой быт и искать работу для «мужа». И нашла. Теперь он работает сутками, якобы вахтным способом, а на самом деле спит у нее, на синих простынях. Осталось довести это до его жены – надо же конец положить этому сожительству. Но алименты! Этого еще не хватало! Они уедут далеко, и адреса никто не узнает. Она уже списалась с такой организацией. Десять лет там поживут, и денег накопят, и алиментов избегут.

Куда ехать? А к Райке. Она забралась в такую глухомань… На этот раз и Ларисе пригодится.

Замотанная жена не обращала внимания на духи, которыми Лариса опрыскивала его пиджак, не замечала новых носовых платков. Нет, один раз заметила, спросила, а он отговорился -  купил где-то за компанию с кем-то. Она спросила: с кем, но некогда уточнять, дома всегда столько работы. Чем бы мужик ни тешился, лишь бы не пил. А он не пил. Так пусть ходит с новыми платками.

Помог случай. Их соседка увидела его выходящим из дома Ларисы рано утром (сама она заняла очередь за молоком из бочки) и очень удивилась – в том доме нет никаких учреждений. Там негде работать – разве сантехником, так слишком рано. Да и он вроде и не сантехник. Соседка поинтересовалась у жены, та -  у мужа, а он… Растерялся.

Он никогда не думал об уходе из семьи. Зачем? Ему и так хорошо. А жена вдруг вспомнила всё – и платки, и духи, и ночевки, и многое другое… Ее ярость была беспредельной:
- Так ты к бабе деньги несешь, а мне советуешь на питании ребенка экономить? И я тебя еще кормлю, обстирываю, обихаживаю, а ты мне советуешь комбинации красивые купить…

Слов было много. Но что делать? Она проплакала всю ночь, а утром, завернувшись в большую шаль от страшного озноба, села за стол и на листочке написала несколько цифр: его зарплата в чистом виде, которую он приносит домой, траты на его питание и прочее… И оказалось, экономнее  расстаться с ним. Алименты будут больше, чем те деньги, которые сейчас остаются от него. И  она решилась: гулящего мужика могила исправит. А уж жить и дрожать – где он сейчас, у какой сейчас ночует – хуже нет. Пусть идет к любой. И он ушел. Чемодана у них не было. Так, навязала ему котомки да сетку.

Лариса праздновала вторую победу. Она завоевывает жизнь. Никаких алиментов – они быстро собрались и уехали, ничего особенного не сказав ее родителям, не сообщив им адреса, – почти на край света.

Переезд

С Раей она заранее списалась. На том месте очень нужны были работники. В стране перестройка - и у нас перестройка – ободряла она его. Жизнь удается энергичным, успешным! Он не выглядел очень веселым, как-то слишком быстро все изменилось. Но бодрился и хвалил Ларису:
- Ты молоток! Ты то, что надо!
Она отвечала:
- Меня тебе Бог послал. Мы с тобой так заживем! К морю будем ездить в отпуск!

А что – и съездили. И море видели и купались, и загорали, и в бар зашли однажды, но там не понравилось… Уж очень мужики глазели на Ларису. А на гулянии женщины зарились на Виктора. Лариса ни на шаг не отходила от мужа. Она его за руку держала, подальше от толпы, от людей. Его никак нельзя потерять – она была беременна.

Узнав об этом, он даже ссутулился – опять лямка…Она его успокоила: ребенок ничего не изменит в нашей жизни. Вот увидишь! Ребенок сам по себе – а мы сами по себе. Как это можно? А увидишь… И так и было.

Сын

Она очень спокойно отнеслась к родам и самому ребенку. Кормила его, как закричит, кричать не давала – сразу сунет ему в рот соску или хлебный мякиш, как делала ее мать, про водичку не забывала – давала только кипяченую – вот и вырос здоровый мальчик.  Только взгляд у него был какой-то словно исподлобья.

- Кто у вас в родне так смотрел? – спросила она мужа.
- Никто. А как он смотрит? Тебе мерещится.
И она больше не спрашивала – зачем хаять свое дитя. Но со временем невольный страх закрадывался в ее сердце при этом косом взгляде, словно маленький подсматривал за ней, чтобы она не сделала чего-нибудь ненужного или даже вредного. Да что она может сделать плохого собственному сыночку… Она его любила. Но воли не давала. Так они прожили, пока не вырос тот сын – его от первого брака, алименты уже не угрожали, а тут пришло сообщение, что тяжело заболела ее мать в том городе, где они раньше жили. Пришлось ехать.

Там у матери была квартира, и не маленькая. Отец еще бодрый, а мать что-то сдала. Как бы не пропустить чего. Отец может жениться второй раз – и уплыла квартира и прочее. Она поехала.

Сад

Нотариуса пришлось привезти прямо домой, и все равно отец отказался что-либо подписывать без жены. Но ждать ее Лариса не могла. Она уже провернула одно дельце.

Лариса нашла мать в больнице, принесла ей фрукты, а дома занялась делами. У родителей был сад, шесть соток. Теперь уж он им не нужен – кто будет работать? Всегда мать туда тащила отца, а теперь она больная. Лариса нашла документы и быстро продала сад. В саду, в правлении, ее спросили: а где мать – сад на нее записан. «Она умерла», – коротко, без смущения соврала Лариса. Там ахнули и быстро все оформили.  Да как удачно вышло с продажей: Лариса пошла в церковь подать записки о здравии для мамы– теперь церкви начали открывать, вот что значит перестройка!- и там, купив свечки, пожаловалась женщине за стойкой, что вот мать заболела и не может больше работать в саду, а сама она далеко живет. Та женщина сразу предложила: продай мне сад! И тут же договорились.  Чудо!


Лариса возвратилась домой и на другой же день купила видеомагнитофон – теперь можно дома смотреть кино. Это ли не  чудо?! Вот что значит – индивидуальная инициатива и предприимчивость! Это и есть суть перестройки. Но после этого Ларисе уже нельзя было дожидаться выхода матери из больницы. Неизвестно, как она отнесется к продаже сада. Надо возвращаться.

Храм

Но это еще что! Когда вернулась домой, узнала: прошел слух, что и у них открывается церковь. Ларисе надо навестить общину. И тут Рая помогла. Она и привела Ларису в храм.

Рая решила обвенчаться с мужем – для крепости брака. Уж очень резкая разница была между ними: Рая невысокая, полная, с большими выпуклыми глазами за толстыми очками – очень близорукая. За глаза ее называли лягушкой. А муж моложе нее на десять лет, высокий, стройный, щеголеватый… Рядом они совсем не смотрелись. Ему в глаза, почти в ее присутствии, говорили:
 - Славка, что ты в ней нашел? Неужели не видишь контраста?

Он привычно отвечал одно и то же, нисколько не смущаясь, не возмущаясь:
- Она мне и жена, и мать, и медсестра, и кто угодно. Да, я не болен.
Пока, а вдруг … Она самый надежный, самый преданный человек. Я ее люблю. Не знаю, как это объяснить. А может, и не надо.

Он не мог рассказывать, что рос без матери. Она оставила ребенка мужу и ушла к другому. Отец больше не женился, вырастил малыша без няни, с микрофоном: положил микрофон в его коляску и бежал к нему при первом звуке. Славе казалось, что мать и не нужна. Отец все умел делать сам, научил и сына. Но как растаял Слава при первой же заботе Раи! Она же только почти автоматически перенесла на него свое хозяйское, в сущности, материнское  отношение, потому что в родительской семье при четырех младших сестрах она была и воспитательницей, и хозяйкой.

Мать, разнорабочая, постоянно беременная или кормящая, или больная, после работы падала с ног от усталости, и только Рая могла следить за прививками детей, за их питанием и успеваемостью. Она и от Славы потребовала достать – и он достал – его детскую медицинскую карту и проверила, все ли прививки ему сделали, и что еще положено и так далее. Слава не мог не оценить этого. Он ценил это не только умом, но всем сердцем. И он был ей верен.

После свадьбы, очень скромной, они поехали к Рае на родину. С каким восторгом встретил его отец Раи! Он вытащил его на балкон и со всей высоты четвертого этажа басом гремел на всю улицу:
 - Иди сюда, сынок! Любимый! Долгожданный! Пусть все видят, какой у меня сынок! Лучше всех! Лучше не бывает! Ни у кого такого нет! Славик, я давно коплю тебе на машину! С ветерком будешь ездить и меня помнить! Сыночек мой!

Разве мог Слава подвести такие чувства? Но у Раи все же ныло сердечко. Да, она Славика холила-лелеяла. Но у них не было детей. Венчание обязательно укрепит ее брак. А может, и ребеночек появится, ведь у ее матери девочки шли одна за другой. Пусть бы у нее появилась хоть и девочка! Лучше, чем никто. Надо венчаться.

Для храбрости пусть с ними пойдет Лариса, ее детская подруга.
Так Лариса вошла в эту общину – с благочестивым видом верующей женщины, которая и подругу свою привела к венцу.
Желающих молиться было много. А вот сидеть за стойкой, или как здесь говорят, стоять за ящиком, никто не хотел. Между тем мысль об этой стойке явилась Ларисе еще в ее городе, когда продавала сад в родном городе: работа не пыльная. Стой – продавай свечки, принимай записки, выручку никто не считает. Конечно, зарплата так себе, ерунда, но бывают большие праздники. Много народа приходит, и денег кладут много. Эта мысль точила ее, и она решилась.

Сначала Ларисе дали мыть пол. Она не против. Надо терпеть. Она терпела и даже обвенчалась с мужем – а как же работать в храме и невенчаные. Ее обвенчали бесплатно.

А уже через полгода она встала за ящик – за прилавок. В первый же престольный праздник столько навалили! Она только сбрасывала деньги в ящик под прилавком, а на другой день накупила самой дорогой колбасы, головку сыра, рыбы и много еще чего. Пир на весь мир. Муж удивился, а она объяснила: так празднуется здесь престольный праздник. «В хорошем месте мы живем!» - сказал он. «В хорошее место я устроилась!» - воскликнула она. Но через неделю ее уволили. Перед всеми сотрудниками опозорили: обвинили в воровстве. А кто видел? Как докажут? Ей ответили: мы не доказываем ничего и не судим никого. Просто больше ты здесь не работаешь. Никогда не было так мало пожертвований после престола…
Как она затосковала…

Рая

А Рая тогда, после венчания, так радовалась! Славик стал еще нежнее, еще заботливее. Она нечаянно подслушала, как он признался своему другу:
 - Рая моя первая женщина. А после венчания я понял окончательно: и единственная. Я ведь на женщин смотрю, как на манекенов. Я не умею этого описать, но это так. Для меня на всем свете единственная женщина – моя жена, Рая. Самая уютная, самая желанная.
Друг ответил:
- Блаженный ты, Славка.

Рая поняла: ее имя – райского происхождения! Она живет, как в раю! Спасибо маме за имя! Имя - это, видно судьба. У нее – одна радость. Вот Слава – он и в жизни, на самом деле – славный! Как не любить такого? Его все любят. Его даже голуби не боятся. Да! Во время прогулок Слава левой рукой насыпает на ладонь правой семечки, обычные подсолнухи, и вытягивает правую руку прямо перед собой. Голуби слетаются. Некоторые опасаются, летают, летают, а не садятся, а иные сразу садятся и ходят по руке, потом доходят до ладони и начинают клевать. Всё склюют. Потом еще один подлетит - а ладонь  уже пустая. Слава довольно так смеется.
И Рае всегда нравится этот фокус.  А Слава не считает это фокусом – простое кормление.

Однажды он так кормил голубей, а сзади подошел человек и сначала похвалил Славика:
- Молодец, что кормишь птичек!
А потом стал рассказывать, как на море  летом  женщина надумала кормить чаек на лету. Она отламывала куски от батона и бросала их вверх. Чайки тут же налетели и начали хватать куски в воздухе, другие схватывали с песка те куски, которые падали туда, третьи не успевали и тщетно летали вокруг, разбивая воздух своими сильными крыльями и навевая этим некую тревогу – очень уж они оказались крупными и сильными.

Женщине это надоело, да и булка кончилась. Она ушла купаться, а дети подхватили кусочки с песка и начали их бросать в воздух. Их маленькие руки бросали кусочки недалеко,  чайки проносились у самых их рук и ног, устрашая свистом и рассеканием воздуха. Птицы оказались мощными, агрессивными, на то они и хищницы. Так стало неприятно, птицы оказались совсем не такими, когда ими любуешься издали, они принесли тревогу – вдруг разозлятся и клюнут детей, если им не достанется хлеба.

-    Недобрым словом я помянул тогда ту женщину, придумавшую  опасную забаву. К счастью, кусочки закончились, и чайки улетели. А голубей кормить можно - это мирные птицы, - завершил прохожий.

Рая с Ларисой теперь редко встречались. Та вела какой-то замкнутый образ жизни – может, из-за мужа? Может, она стала ревнивой? Ведь у Ларисы муж очень видный. Но Рае некогда было в это углубляться. Она так и не стала беременной. А тут получила фотографию из дома: на нее смотрела очаровательная красоточка – самая младшая сестренка. Та, за которой не хотел идти в роддом ее отец. Рая решилась. Она написала отцу, чтобы Танечка ехала к ней. Рая вырастит ее как своего ребенка. А у родителей еще три дочери, и материально им будет легче. Славик, как обычно, не возражал. Но отец запротестовал: он боялся отпустить Таню одну в дальний путь, в глухой край, с пересадками. Что делать?

Тут-то Рая и вспомнила о Ларисе. Приехала к ней и узнала об увольнении из церкви. Вот беда так беда…
   Рая не могла понять, как могли так очернить Ларису. Да еще святые люди – ведь все церковные работники святые. И вдруг такое недоразумение. Это выше ее понимания. Она рассуждала:
 - Разве сразу не видно было, с какой радостью ты ввела меня в храм! Ты же вся светилась! Я даже вспомнила, как о Маше говорили: она излучается. Я не понимала, а когда увидела тебя в церкви – поняла. Подумала: вот и Лариса начала излучаться – так ты была рада. Это же было очевидно.

Она утешила подругу:
- Ничего! У тебя есть сын. Он всегда с тобой, он твоя радость и
твое утешение. Тебе есть ради чего жить. Лет через 10-15 пойдут внуки. Это такая радость! Живи и не тужи!

Мишка

 И как же горько зарыдала Лариса! Она так страдала, она вся изогнулась, склонилась до колен в печали и скорби. И Рая не знала, как ее утешить.
- Если бы ты знала! – восклицала Лариса. – Если бы ты знала…

Сыночек ее давно смотрел на нее очень неодобрительно, а в день ее изгнания из храма впервые упал на пол и начал биться затылком. С тех пор это стало его правилом. Без всякой причины он искал повод удариться головой: прыгал с заборов, с деревьев, с крыш сараев…  Сколько раз мальчишки прибегали к ней с криком:
-  Ваш  Мишка умер, опять разбился, насмерть.

Не раз он и в самом деле лежал бездыханный. Она много молилась, и он оживал. Молилась своими словами – в церковь уж не было хода. Хорошо, что успела ребенка окрестить. Теперь и крестить было бы негде. Город маленький – жди, когда вторую церковь откроют.

Понемногу успокоившись, Лариса стала даже утешать Раю:
- Может, и хорошо, что у тебя нет ребенка. Видишь, сколько мороки с ними! Вот Маша теперь одна должна поднимать свою дочку.


Тут Рая и призналась: надо бы сестренку привезти, да не с кем. Лариса подсказала:
-  А попроси Машу. Она еще от развода не успокоилась. Пусть развлечется – возьмет отпуск на неделю за свой счет и приедет к ним сюда. А то что за общение - по телефону. Денег уже сколько просадили. А ведь ближе детских подруг и нет никого. Пусть с дочкой и приезжает. Три дни у тебя поживет, три дня у меня, да на дорогу, плюс выходные дни – вот и уложится за неделю.

В дороге

   Так и вышло. Маша охотно  согласилась, быстро собралась. Уложила кое-какие пожитки, главное – белье и одежду для Олечки, а самой что – сменное белье да халатик. Остальное все на себе. В поезде главное – беречь голову от сквозняка, когда спишь – очень дует от окна. Маша взяла платок на голову для сна. Отпуск быстро оформила и –  в путь.

   В дороге, как обычно, она приглянулась. То был симпатичный мужчина с сынишкой. Ребенок капризничал. Маша тихо сказала ему:
-  Ванечка, а хороший мальчик уже умылся.
- Кто?
 - Хороший мальчик.
- Где он?
- В соседнем вагоне.
- Покажи.
- Будет стоянка – покажу. Но тебе нельзя подойти к нему неумытым. Пойди с папой умойся, а потом покушай и снова умойся после завтрака – тогда, может быть, хороший мальчик позволит тебе с ним поговорить.
И Ваня пошел с отцом в туалет.

-   Вы опытный педагог. Преподаете? Или в детсадике?
-  Нет. Я клерк. Чиновник. Сижу в конторе. Серая мышка.
-   Да-а? – недоуменно протянул мужчина. – Что-то на серую вы не похожи.


Так они дружно ехали целые сутки. Ваня играл с Олечкой. Маша читала детям вслух, Таня  его воспитывала, а Олечка удивляла своими способностями читать стихи наизусть, и загадывать загадки, и рисовать. Ваня от этого всего то робел и замолкал, то вскакивал и начинал подтягиваться на приставной лестнице.

Его отец утром следующего дня сказал Маше решительно:
- Чего мы с вами ваньку валяем? Вы алименты получаете, я их не плачу: другой сын остался у матери. У вас двухкомнатная квартира, и у меня. Одна из них достанется нашим детям, когда вырастут. А сейчас поселимся в любой. В каком городе предпочитаете - в моем или в вашем? Я согласен на любой вариант. Я везде найду работу. И не только потому я решился, что вы такая красивая. Это вы и без меня знаете. А потому что вы отличная мать. Мы прекрасно заживем. Мне еще все завидовать будут. Соглашайтесь! Я, конечно, понимаю, вы броская женщина, вами увлекаются, а все же такие предложения, наверняка, делают не часто, согласитесь.

Чтобы не огорчать его, она согласилась: не часто. А сама задумалась: сколько раз. Воспоминания накинулись на нее, как гудящие осы.

Женихи

Они не были женихами в точном смысле. Но… как еще назвать… они каждый раз давали ей понять, что обратили на нее внимание. В автобусе вдруг стоящий рядом с ней молодой мужчина тихо, осторожно сказал:
- Не обидитесь, я хочу спросить вас, можно к вам сегодня к вечеру…
- Нет, – сказала она спокойно.- Не обижусь и нельзя. Вся семья вечером в
сборе.
Он еще тише извинился и исчез. Интересно – как? Автобус был битком набит, этот человек стоял к ней вплотную и свои слова прошептал ей на ухо.

Несколько раз к ней подходили на улице.
- Можно, я поднесу ваши сумки?
- Конечно! – она с удовольствием передавала тяжелые сумки. А потом
также забирала и благодарила. Мужчина оставался с открытым ртом.
Однажды она несла особенно тяжелые две сумки, шла на каблуках и потому совсем медленно. Недалеко от остановки ей навстречу шагнул молодой человек. Он сказал:
- Я вам помогу...
Она сразу передала ему обе сумки, он взял было быстро и тут же слегка присел.
- Какая тяжесть! А я-то думал, что вы гуляете, раз так медленно идете,
решил познакомиться да в гости набиться… Чего вы в них таскаете?
- Семья большая.
- Извините.
- Что вы! Спасибо, помогли, теперь подайте мне их, пожалуйста, когда я
войду в автобус.
И он подал.

Однажды вошел сосед с первого этажа. Маша открыла ему дверь, посмотрев в глазок. Он вошел и долго стоял у двери, мялся, мялся, что-то лепетал, потом спросил, как у нее на работе… Она пожала плечами. Он спросил:
- А в гости не приглашаете?
- Нет, – как-то сразу ответила она и даже не оправдывалась. Не приглашала
ведь его, сам пришел.

Больше он не приходил. Приходили другие. Приходил один вдовец, привела подруга, у него жена утонула. У Маши сразу мысль: теперь меня утопить осталось. И сама удивилась такой мысли, но разговор пошел совсем скучный.
Потом соседка привела знакомого. Тот посмотрел на книжные полки и сказал соседке, не стесняясь Маши:
- Не потяну!
Соседка пояснила: он шофер, хорошо зарабатывает, но нет прописки. Ты бы ему помогла, а он тебе, он, конечно, малограмотный по сравнению с тобой, но мужику грамота особо и не нужна, мужик и есть мужик, не упусти.

Еще знакомили с полковником. У него жена с ума сошла. Он получил развод, и теперь ему опять надо жениться. Он сразу зацепился за Машу. Но у Маши опять та же мысль: и мне что ли в дурдом следом… странные мысли.

Как-то подруга к себе позвала, так настойчиво. Маша была уже замужем, поехала. А там у подруги был ее знакомый, за которого та уже замуж собралась, да только он как  увидел Машу, так и прилип. Буквально. На нее смотрит, с ней разговаривает, Маша в туалет – он за ней, встал у двери и стоит, ждет, когда она выйдет. Маша решила: хватит! – и что-то пробормотав, выскочила за дверь. Хорошо была весна, уже тепло, не надо было надевать пальто и прочее. Вечером та подруга позвонила Маше:
- Спасибо. Ты меня освободила. А я вообще-то мысленно уже мебель
двигала. Да, видно, не судьба. Еще раз благодарю. Ты тут не при чем, я понимаю. Меня извини.

С шоферами ей везло. Она была студенткой, когда к ней подошла институтская уборщица. Она сказала:
- Я давно присматриваюсь к тебе, ты девушка красивая, но скромная, не
куришь. Ничего такого… Но – я вижу – не из богатеньких. И платьишко одно носишь, и сумка у тебя не шибко модная, скажем. И без маникюра ходишь. Мне племянник дал задание: ему жениться надо, он парень хороший, не пьющий, не курящий, он автобус водит, ему нельзя иметь дурные привычки: людей возит, он на хорошем счету и хорошо зарабатывает, машину хочет покупать, так вот ему нужна девушка умненькая, но бедненькая. Он тебя оденет, как куколку, на машине будет катать, очень хочет ученую девушку, а сам только школу закончил и курсы водителей, но все газеты читает, все новости знает, за политикой следит – жуть, всех президентов знает… Ты ему подходишь. Вот увидишь – он будет доволен. Пойдем к нему в гости! Он живет…

И она называет улицу, очень близкую к дому Маши. Она даже испугалась – вдруг как-нибудь там с этой тетушкой встретится.

Однокурсник (на пятом курсе уже были) под самый Новый год подошел и спросил:
- Что ты хочешь на Новый год?
- Елку.
И он принес. Елка была такая густая, такая пушистая, чудесная, никогда у нее такой не было и не видела ни у кого. Сам срубил и привез на попутном грузовике. Но ведь это не объяснение. А он, видимо, считал иначе… Ей передавали потом, что он впал в отчаяние, когда узнал о ее замужестве. Вот странно - ведь ни слова. Так же не бывает… Она что – мысли должна читать… если бы уметь…да лучше не надо. У нее самой вон какие странные мысли бывают. Этого однокурсника она долго жалела - он был серьезный, молчаливый, но верный. Может, он бы и не бросил… Да теперь не узнаешь.

Три года ее любил артист Боб. Вообще-то его имя Володя, но все его звали Боб. Он не признавался в любви, не делал предложения. Он клялся: одну тебя играю и только тебя ищу, ловлю в других – и не нахожу, и это мука… ищу не лицо, не черты: лоб, глаза, губы, скулы – нет, а энергию…это не передать, ни найти… и к тебе прийти навсегда нет сил. Я обречен на поиск. И все сначала похожи, а потом… как рот откроет – ты исчезла, а волосы сами по себе, глаза сами по себе – дразнят – догони, найди, останови, я злюсь, женщина злится…Такое разочарование…

А как он ухаживал за ней в кафе! Он пригласил ее, а она испугалась: мне не в чем идти. Он засмеялся: не в ресторан  же, а в кафе. В ресторан у меня самого не в чем и не на что.
В кафе как вошли, он сразу выбрал место и сказал торжественно:
- Мария Павловна, прошу, пожалуйста!
У стойки, заказывая  булочки и кофе, он поворачивался к Маше и спрашивал:
- Мария Павловна, а салатик не взять?
Потом громко добавлял:
- И вот то пирожное для Марии Павловны, пожалуйста.
Подходя с подносом, говорил:
- Мария Павловна,  прошу!
И это звучало необыкновенно трогательно и возвышенно. Артист!

Он восхищался тем, как она смотрит, как поворачивает голову, как движется, убеждал, что ей совершенно  необходимо бросить свою скучную работу и переходить в театр. Немедленно!
Потом он переехал в другой город: перешел в другой театр.

А мгновенное признание у киоска с газетами… А у продмага, около дома зимой, у прилавка – за ее белой нежной ручкой потянулась его рука, он не мог видеть ее лица, но его рука двигалась за ее ручкой, потом осторожно, нежно накрыла ее …Она не оглянулась, медленно вытащила свою руку, все-таки достояла очередь, взяла что надо и не оглядываясь ушла.

А на выставке певчих птиц… она с дочкой стояла, как он …
А уж на пляже это, как говорит Лариса, вообще… Маша была тогда замужем. Муж ушел с Олечкой к воде, она сидела в купальнике и долгим взглядом смотрела на воду, потом – на опустившуюся перед ней ветку дерева, разглядывала листочек и думала совсем по-детски, как это супергениально придумано: из крохотного семечка вырастает могучее дерево, как из двух капелек мужчины и женщины рождается ребенок и вырастает здоровенный мужик с бородой и сапогами…Ой, с сапогами он, конечно, не вырастает, что-то я совсем… И тут она услышала ясный, отчетливый шепот… говорил мужчина. Он внушал ей:
- Не оглядывайтесь. Это я вам говорю. Не пугайтесь. Я вам не сделаю зла.
Сидите как сидите. Вы мне нужны. Я давно искал такую. И не говорите, что у вас муж. Это временно. А ребенок ваш тоже мне подходит. Соглашайтесь. Все будет очень хорошо.

Маша как сидела, так и замерла. Что это? Наваждение? Да нет – слова отчетливо слышны. Но почему такой ужас охватил ее? Мороз по коже – в такую жару. Что делать? Вдруг он ее схватит… Она молча незаметно, только движением кистей, прижав локти к бокам, чтобы тот не заметил ее действий, забрала в руки ремешки от босоножек, ручку сумки, резко встала и помчалась… Она прибежала к самой воде, напряженно искала взглядом Олю с мужем. Нашла и перевела дыхание. Тогда муж еще, выйдя из воды, спросил:
- Кто тебя напугал?
Она не рассказала ничего, так, буркнула что-то… А что рассказывать? Сочтут за ненормальную.

Да ладно, что за вздор вспоминать все подряд.
Вспоминаются женихи, так сказать, со стороны, а уж на работе… Начальник сказал однажды проникновенно при всех:
- Я люблю ваше имя… Вашу фамилию я даже не могу вычеркнуть из списка, просто обведу вот так осторожно, чтобы буквы не задеть. Я хочу быть  вами.
- А сможете?  - спросила одна сотрудница.
- Я же не сказал: стану, а хочу…

Сотрудницы отдела давно называют ее приманкой для ближних: почти каждый день кто-нибудь из мужчин-посетителей спрашивает ее:
- Что девушка предпочитает: торт или конфеты?
Она давно уже отвечает:
- Или.
Пусть несут что хотят. Девушки все съедят. Не домой же нести. Ребенку не полезно столько сладостей. Некоторые из мужчин понимают ответ как отказ и не возвращаются, другие не теряют надежды и несут – кто что. Так и питаемся…- смеются все в отделе – за счет твоих глаз.

Да ладно. Наверно, Лариса права, что она, Маша, просто амеба неподвижная с рыбьей кровью. Зато сама Ларка… Ох, рассказать кому, да всё припомнить, так и не поверят. Огонь!

Танечка

На вокзале оказалась зима. Маша с дочкой Олей и Танечкой вышли как в новый мир. Этот мир был весь белый, такой светлый, такой понятный и спокойный. Снегом покрыты дороги, крыши машин и домов. И люди шли в шапках под небольшими сугробами. И на воротниках у них были белые шали. Так чудно! Ясно, что в этом мире жизнь такая же светлая, чистая  и прекрасная! Девочки сразу захотели лепить снежки, но к ним уже бежала Рая.

 Поехали к ней и дружно пожили у нее три дня. Интересно, как встретил Слава сестренку Раи: он так осторожно подошел к ней и, не прикасаясь руками, очень бережно поцеловал ее в щечку – слегка коснулся, словно она была хрупкой драгоценной куклой.  Он сказал:
- Вот теперь еще есть кого баловать. И притом задешево – ведь на Танечку все можно купить в Детском мире. Там, кажется, намного дешевле. Так приятно кого-то баловать. 

Он объяснил Маше, что иногда в Детском мире покупают обувь Рае, у нее маленькая нога.
У Раи от сердца отлегло. Все-таки опасалась: вдруг скажет… Нет,  не скажет, а подумает: обуза, лишние траты, но, видно, нежная красота девочки тронула его. Рая сразу это ощутила. Все хорошо.
И Маше стало тепло от такого приема: всегда хорошо, когда другим хорошо.

Вечером пришла Лариса.
За чаем Слава утешал Машу:
 -  Ты найдешь еще свое счастье!
Таня засмеялась:
- Уже нашла. Даже адрес написал.
И рассказала о попутчике. Слава и Рая молча уставились на Машу, а она отвернулась. Таня – оказалось! - не такая уж и маленькая – все услышала и все поняла. Она сказала:
- Надо бы и Олечку спросить. Она уже большая…
Все посмотрели на Олечку. Та сразу смутилась и загордилась, вздернула подбородочек и уставилась в окно. А Рая объяснила мужу:
-  Маша не видит себя со стороны. Она не может понять, какое впечатление она производит. Так с детства – ею всегда все  восхищались, а она этого не слышала, она не понимает, что это значит.

- А как же ты замуж вышла? – спросил Машу Славик.
- Он посватался – я и вышла.
- А до него не сватались?
- Делали комплименты. А прямо как-то не говорили, все намеками. А он сразу сказал: будешь моей женой. Я удивилась. Но он не отставал и приручил в конце концов. Однажды пришел с вещами – сумка и рюкзак – сказал: я насовсем! А пожил – увидел, что ничего я из себя не представляю, и ушел. Теперь я тем более никому не верю. Каждый прельстится на внешность, а потом скажет: да нет в ней ничего – и уйдет. А мне опять разочарование. Не хочу больше. Хоть и не было у меня пылкой любви к мужу, но я была ему верна и предана. А ни к чему не привело. Развод пережить нелегко. Хватит. Для женщины главное – ребенок.

- Ты ждешь любви? – сказал Славик.
- А разве она есть – любовь? По-моему, это поэтические выдумки, так, для интереса читателей. Правда, тебе с Раей повезло, наверно, лотерейный билет один из миллиона вытянули. А в массовом употреблении такого не наблюдается. Что – у моего мужу с этой лаборанткой – любовь что ли или страсть какая? Да ну. Случай какой-то вышел, вот и всё. Если бы что-то большее – он бы с этого начал, когда объявлял мне об уходе. Так бы и заявил: встретил настоящую любовь! А то так что-то. Какая любовь.

- А у Ларисы с Виктором - разве не любовь? – спросила Рая.
- Лариса у нас воительница. Она как амазонка – всё держит в своих руках. Ее есть за что любить. А я нет. Так…
- Машка! – вскричала Лариса, - так говорить о любви тебе грех! Уж тебе-то никак нельзя! Я-то знаю, как вокруг тебя все хороводятся.
- А разве это любовь? – удивилась Маша. – Это… просто так, интерес какой-то… Не знаю почему… У меня есть Оленька, больше мне ничего не надо. Ребенок – это главное, ребенок – это смысл жизни.

Болезнь

Эту же мысль они старались внушить Ларисе, когда на третий день Маша с дочкой переехала к ней. Лариса не возражала. Сына своего она обожала: битая головушка, жалела: несчастный мой.
Работу себе нашла – в котельной. Сидела в тепле, без забот. Смотри себе за приборами. Если что – звони куда надо. Но и денег  очень мало. Так она начала незаметно грызть мужа: денег нет. Он огрызался: я что – на большую дорогу пойду. И так все тебе приношу. Больше ни к кому не захаживаю. Ишь, на что намекает. Я тебе покажу захаживать – самим не хватает. А тут вскоре, всего через полгода после ухода из церкви, беда: она заболела.
- Как? Болела? И нам не сказала?

Она и сейчас не хотела вспоминать. Тогда в больнице - как гром среди ясного неба, смертный приговор – рак. Но можно оперировать. Лежа после операции, она мысленно перебирала свою жизнь и пришла к выводу, что болезнь – наказание за церковные деньги. Она так и сказала мужу: не впрок. И он все понял. Понял, что значит широко отмечать престольный праздник.

Из больницы вышла тихая. Узнала, что Мишка опять кидался с дерева головой об землю, но спасли, а было сильное сотрясение мозга. Дома кино уже не смотрелось. Мишка откуда-то притащил гитару. Она выгнала его в подъезд. Как он вырос - незаметно. В подъезде они собирались компанией, теснили на пыльных холодных ступеньках, пели, ругались. Но наверно все мальчишки такие. Она работала в своей котельной, в грязи, зато тихо. И что-то точило и точило ее душу, а что – не могла понять.

-  Не удалась жизнь – вот что, - признавалась она подругам. - Кругом торгуют – но это рискованно: могут ограбить, спалить палатку. И всем надо платить, всякому начальству, себе что останется? У всех машины - а у нас? Вот ведь и алиментов избежали, и оба работаем, а на машину не накопить. 
Она замолчала. Ее подруги тоже примолкли – они помнили Ларису совсем другой.

Авантюристка

Так ее назвала бухгалтер пионерского лагеря. А начальник добавил: или аферистка. Тогда Лариса, окончив первый курс, начала работать воспитательницей в лагере. Ей вручили пачку денег и велели купить билеты для ее отряда – они поедут в Москву на экскурсию. Жить там будут в школе, питаться по талонам, спать на раскладушках –по-походному, дети только рады, все обговорено, их ждут, все готово.

Лариса взяла деньги, подержала в руках и сказала:
-  Такая сумма не войдет в кошелек, у меня никогда не было столько денег, дайте мне лист бумаги, я их заверну, и если вытащат кошелек – то эти деньги останутся в сумке.
Проницательный начальник потом говорил:
- Как она сразу заговорила о краже, а?

Ларису обокрали: разрезали сумку сбоку, сверху вниз, и вытащили все. И кошелек, и деньги. Лариса долго плакала, причитала, так скорбела, что всем надоела. Она приговаривала:
- Ну, надо же… Как все собрались, приготовились к поездке, я первая – и такое разочарование…

С нее не вычитали ничего – да и нечего было вычитать: после этого она сразу ушла из лагеря. Сумку она сама зашила, сбоку шрам совсем не виден. А осенью, на втором курсе у нее появились очень дорогие духи и тонкий, нежного шелка шарфик. Она объяснила: шарфик купила на деревенский заработок, а духи – подарок. Как она заработать в деревне – никто не мог понять. И кто ей мог сделать такой подарок? Но у Ларки лучше и не спрашивать – не допытаешься.

Но это только один случай. А таких случаев – пруд пруди, не сосчитаешь.  А как она ездила в другие города! Никогда не платила за билет. Она считала это пустой тратой денег. Она убеждала: деньги надо тратить только на то, что остается в руках. А после поездки что останется? Ничего. Вот то-то и оно. Она умела убеждать людей в своем сиротстве, в крайней необходимости ехать, согласна была ехать в служебном купе, в багажном отделении и где угодно. И даже на самолетах так летала – обращалась прямо к летчикам.  Она при этом так сутулилась, выглядела такой несчастной, что ни у кого не поворачивался язык отказать ей.

Так однажды она на самолете прилетела совсем в другой огород (других рейсов близко не было), оттуда решила ехать автобусом. Ей разрешили - в багажном отделении, там ее закрыли. Но в дороге огромный автобус загорелся. А о ней забыли. Ее вынули без памяти. В больнице нашли ее паспорт, прочитали прописку и дали телеграмму матери. Мать голосила на всю больницу:
- Да как тебя угораздило!
Лариса только одно повторяла:
- Мамочка! Мамочка – на разные лады. И та успокоилась и ни о чем не спрашивала. Она давно догадалась, что дочь не в нее и не в отца, но неизвестно в кого.

На втором курсе Лариса не долго училась: духи и шарфик дали ей вкус к жизни, ей захотелось жить, а не прозябать на стипендию. Она открыла фотоателье. На какие деньги? Все это вмиг мелькнуло в памяти подруг.
- Да что все о печальном, - сказала тогда Рая. - Давайте выпьем сладенького винца за встречу. Люблю вермут. Я и мороженого купила ради встречи. Знаю, вы обе сластены.

Опять не то

Лариса незаметно начала точить мужа и всем стала рассказывать, что он пьет, поэтому нет денег. И даже ему самому стала говорить: наверно, выпиваешь и потому мало приносишь. Он сначала удивлялся, потом отмалчивался. А Мишка вырос, так вымахал. Даром что башкой все бился, уж ростом выше нее. Так тесно стало в их крохотной однокомнатной квартирке. Ходят – боками трутся. А где же другую взять.

   И все же на машину накопили - купили старую, изъезженную, но своя машина теперь. Правда, Лариса боялась в нее садиться. Какая это машина – развалина. Это Мишка с битой башкой ничего не боится. Теперь она пилила мужа тем, что он все свободное время лежит под машиной, а не зарабатывает – надо большую квартиру. Мишка совсем вырастет – женится – где жить?

Теперь она и сама поверила, что муж пьет, что сын ненормальный, уже и нюхает что-то, привод в милицию был: мальчишки ограбили и избили какого-то бродягу, а Мишка один попался. Битая башка, видать, мало соображает.

Танечка

Рая теперь вовсю радовалась жизни. Теперь у них со Славиком есть дочка! Настоящая! Родная! Не приемная. И отцу с матерью облегчила жизнь. Славик так нежно относится к девочке. Он никогда не касается ее руками, но так смотрит на нее – точно, как на куколку. А она и есть куколка. Вообще у ее матери каждая последующая дочка была красивее предыдущей. Рая самая некрасивая, зато – самая счастливая! Она это точно знает. Она так купается в своем счастье, что как-то позабыла про Ларису.  А ведь живут теперь в одном городе. Надо бы навестить, да как-то все некогда, надо ведь и продукты закупить, и приготовить, и помыть-постирать… Как белка в колесе, конечно… Но семья – это счастье!

Славик опять намекнул, что малышке надо бы новые сапожки… И правда, пора менять. Рая расцветала от такого внимания Славика к сестренке. Она Танечку целовала, обнимала прямо как свою дочку. Вспоминала о Ларисе, о неблагополучном сыне, и так ее жалела, и все порывалась навестить ее, да все некогда. Надо хотя бы позвонить. Нет, не хорошо. Позвоню, значит, опять не поеду. К Ларисе надо ехать, а позвонить надо Маше, давно с ней не говорила.

Маша

После той, уже далекой, поездки к подругам Маша успокоилась от  впечатлений развода, хотя особых событий в связи с этим и не было. Но все равно какой-то ров поперек души был выкопан. После той поездки он начал зарастать. А тут ее начальника посетил его друг. Прощаясь, они вышли в коридор. Маша возвращалась с обеда, скромно опустив глаза, прошла мимо начальника с товарищем… Но тот ее остановил:
- Мария Павловна, познакомьтесь, пожалуйста. Это мой друг детства, младший друг… Дружили всем двором, не разбирая возраста, а вот уже майор! 

Маша подняла глаза, и сердце ее замерло. На нее смотрели внимательные, спокойные, но проницательные глаза. Маша почувствовала, что у нее живот сместился вниз. Что такое… Она хотела идти дальше, но майор протянул ей руку и сказал:
-   Георгий. А вы – Маша. Я знаю.
Начальник незаметно исчез. Георгий взял ее за локоть и провел к выходу.
- Сейчас у вас, лично у вас, начинается уикенд – мне сказал ваш
начальник. Поедем со мной…
И она не спросила куда.
Ей было все равно, только бы он не исчез. А он и не собирался исчезать.

Начались их встречи. Маша теперь не замечала погоды, рассеянно готовила завтрак и собирала Олю в школу. По дороге она крепко держала ее ручку, но все делала машинально. Она всё видела, слышала и понимала, но весь этот видимый, слышимый мир ничего не значил. Это было так надо: просыпаться, вставать, делать необходимое… Необходимое – для чего? Чтобы увидеться с ним. А как же. Для чего же всё это существует? Вся эта жизнь, работа и прочее. Это всё для того, чтобы заполнить день до вечера.

Она и раньше иногда ходила на свидания. Она не опаздывала, а мужчины – кто как. Один бежит сломя голову, подбегает, хватает ее за руку и тащит. Куда? - Скорее! У меня два билета… И бегом в театр. Другой всегда опаздывал и оправдывался: я ведь знаю, что девушка всегда приходит поздно, вот я и не спешу. С ними Маша больше не встречалась и совсем прекратила ходить на свидания.

А майор приходил точно в срок, всегда с небольшим букетиком, подойдя к Маше, он не хватал ее за руку, а вставал перед ней, тихо смотрел ей в глаза и говорил: «Здравствуй». И это его слово было событием. Сразу было понятно, что он не произносит традиционное приветствие, а буквально желает ей здоровья. Очень желает. Потом он спрашивал: куда твои глаза глядят?  Постепенно она начала отвечать: на тебя. Он при этом смущался: как бы вздрагивал и опускал глаза, а когда поднимал, в них было столько нежности…

Они поженились. Оле очень понравилась его форма. Она ревниво наблюдала, чтобы он ее чаще надевал, а когда форма оставалась на месте, она спрашивала вечером:
-   Георгий! Форма опять получила увольнительную?   Ты ее балуешь – часто даешь увольнительную.
- Тебе это нравится?
- Да. Как будто ты не весь ушел на работу. Часть тебя с нами
остается.

Ему это очень нравилось. Как легко эта девочка схватывает новые понятия и правильно ведь понимает. Настоящая дочь военного.
Он никогда не был женат и впервые видел уют в своем доме, то есть в квартире, конечно. Признался: всегда думал, что для мужчины идеальный дом – казарма: все необходимое и ничего лишнего. А вот надо же, как приятны эти мелочи, пустяки… даже вечерние уроки Оли, ее рассказы о школе. Ее голос – как колокольчик…

-   Сегодня был небольшой диктант, так себе… проверочный, пишем – и сразу проверяем. Мальчишки такое понаписали! Надо  вставить пропущенные буквы. Предложение: «В лесу мы тотчас нашли тр.пу». Мальчики вставляют не «О», чтобы вышло: «тропу», а «у» – и у них выходит «Трупы». Почему? – спрашивает учительница. Они  отвечают:
- А что еще можно найти в лесу?
Дальше: «На лугу паслись несч.тные стада». Надо вставить букву «е» и выйдет: «несчетные». Пишут: «Паслись несчастные стада». Почему?
- А как же? Сейчас все несчастные. Стадам нечего есть, наверное.
Потом списываем текст в учебнике: «Любви невинной, бескорыстной невольно пр.далась она». Надо вставить «е», но вставляют «о» и объясняют:
- Ну и что, что дальше написано: «невинной, бескорыстной» - все
они так говорят, а все продаются.
- Что за предложения сейчас в учебниках? – удивляется майор. –
Почему не написать о птичках, о природе. Мы, помню, учили: «Мороз-воевода дозором обходит владенья свои». Или: тридцать три богатыря, шапки золотом горят… в общем, что-то в этом роде. 

-   А еще на русском языке сегодня голосовали.
- Что? На уроке русского языка?
- Да. А что - сейчас везде голосуют- по радио, по телеку.
- И что за вопрос был?
- Какая первая гласная: А или О - в словах: «томат, морковь, помидор». Многие, оказывается, пишут первую гласную «А».

- Почему? – кричит учительница. Молчат. А я знаю. Так написано
на бумажках на базаре!
- Где?
- На базаре. Хочешь – пойдем с нами в субботу. Только форму не
надевай, а то испугаешь продавцов. Они все так пишут на своих ценниках. И еще пишут: писок – о сахаре, акарачка – про окорочки. И много еще чего. Учительница  теперь начинает урок  с голосования:
- Кто за то, чтобы поставить «О»? А кто за «А»?
И знаешь – голоса разделяются. Учительница ахает. Не все ученики ей доверяют. Она указывает на ошибку, а ученик возражает:
- У нас так на стене в подъезде написано! Дорогой краской!
Вот! Писал богатый человек – а не бедная учительница.

А один объяснил свою ошибку: так написано на очень дорогой вывеске у метро – красивой, большой, светящейся. Не может там быть ошибки.
Георгий схватился за голову. Деньги – вот основной и единственный аргумент в споре. У бедной учительницы нет аргументов. Куда мы идем? Не идем – уже летим! В пропасть! В бездну. Что делать…

Он шел к Маше и тихо говорил:
- Я офицер. Я должен быть на страже государственных интересов.Но я не знаю, что со всем этим делать. Знаю одно: война уже идет. И самая страшная – в сознании: что стоит много денег, то правильно. Что оплачивается, то надо делать. Это конец.

   После этого он опускался в кресло и надолго задумывался. Тогда Маша подходила к его креслу сзади и клала руки на плечи, а Оля садилась перед ним на ковер и гладила ему руку. И они вместе молчали, пока он не опускал ладонь на голову Оле и начинал гладить руку жене.

Он был рад, что у него есть семья, он был благодарен Маше и – Маша чувствовала – был счастлив.
Она все думала, как бы позвонить подругам… Да как-то неловко со своим счастьем… А тут Рая позвонила, все узнала и радовалась вместе с Машей. Рая торжествующе кричала в трубку:
-    Машенька! Теперь ты знаешь, что любовь есть! Есть! Признайся – есть! Теперь она и тебя достигла! Что скажешь?
- Ты права. Я сама думала об этом.
- И что надумала? Что?
- Любовь – это созвучие. Когда две души звучат в унисон. Тогда
они пара. Как лебеди. Только у человека звучание его души приглушено. Но – ты знаешь – звучание души ребенка усиливает, и звучит целый хор!

Маша хотела рассказать Рае, как однажды, выйдя из кинотеатра, Оля взяла ее за руку и протянула другую Георгию. Она сказала:
- На всех рекламах так рисуют семью: мама – с одной стороны, папа – с другой, а ребенок посредине.
- Это правильная реклама, - сказал Георгий и поднял ее на руки.
Рая от восторга не могла говорить и только радостно смеялась. Как хорошо, когда всем хорошо! Как хорошо!

Опять страховка

А Лариса была близка к отчаянию. Как ей обрыдло всё! Все не удалось. И муж безденежный, и сын непонятный и явно непутевый. Что толку, что оба здоровенные. Лбы бестолковые. Куда от них деться… Ну, ладно, сына когда-никогда в армию возьмут, а муж навсегда при ней. Он же весь свой заработок сам и проедает. А ей какой интерес? Эта мысль так точила ее, так точила. И рассказать некому. Она привыкла жить самостоятельно. Раньше можно было в церкви батюшке пожаловаться – это называется: исповедаться, а теперь некуда пойти. Одна страдай со своей мукой. И она как-то  рассказала обо всем своему напарнику в котельной.

Он тогда пришел ей на смену, она  же не спешила уходить. Он спросил: аль домой  не тянет. «Нет, не тянет» - сказала  она и разрыдалась. Во всем ему призналась: жизнь не удалась, радости нет,  а уж она ли не старалась, она ли не мучилась… – все ради мужика, а он … он… дальше только вопли. И сын – что сын – с плохой компанией связался…  Говорят, там уж и колются. Если муж узнает – убьет. Он однажды так и сказал: за наркотики – убью. А он здоровенный. Да и сын вымахал не маленький. Такая драка будет. Убьют они ее.

На это ее сменщик угрюмо сказал:
- Ну, это мы еще посмотрим, кто кого.
Почему-то эта мысль, эта скрытая угроза вдохновила Ларису. В самом деле – почему она должна сдаться, почему она должна сидеть и ждать, пока ее прикончат. Они и так уже отравили ее жизнь. Разве это жизнь – сиди считай копейки. Только и натягивай: картошки осталось на два супа, лапша закончилась, макароны идут к концу, подсолнечного масла – на донышке… А едят мужики в два горла в прямом смысле. Ей-то самой много ли надо: бутербродик сделала – и хватит. Кофе глотнула – и порядок. А где тут кофе купишь – вместо чая вареньем подкрашивает кипяченую воду, да и варенье старое-престарое, из материнских запасов, все засахарилось. А ведь как она вознеслась в мечтах, когда оформила страховку…

Это слово что-то пробудило в ней. Страховка… Что бы теперь застраховать? Не котельную же… сочтут за терроризм. Теперь только о нем и твердят. Да и она за котельную ничего не получит. Квартиру? Так и ей негде будет жить. Медленно, очень осторожно к ней подползало слово: не что страховать – а кого. Кого? Как кого? Человека что ли? Не себя же? А кого тогда? Сына? Он бы и стоил того, но все же сын, может, когда очухается и начнет работать – ее будет кормить. Она горько усмехнулась – жди у моря погоды… Начнет, как же. Но все же мысль о сыне уплыла. А кто виновник всех ее бед? Кто не может ее содержать как должно? Она загорелась жгучим мстительным чувством.

Вечером Лариса как никогда раньше ласково спросила мужа, не пойти ли в баню. Давно не были.
- Не давно, а никогда, - ответил он.
- Ну, вот и пойдем. Все какое-то развлечение. А то все одно и то же – дома да дома. Диван уже просел.

И они пошли. Там Лариса выказывала свою нежную заботу о муже, о его здоровье, говорила о пользе  бани, что ее никак нельзя сравнивать с ванной, в которой даже и не вымоешься как следует, и вообще купаться в ванной - это мыться в собственной грязи. Она даже прорвалась в мужской предбанник, чтобы лично проследить, как одевается ее муж  после бани, как бы не простудился. Мужики оторопели. Навсегда запомнили эту сцену! Никто не усомнится в ее любви к мужу! Все видели, как она заботится о нем! Почему сейчас начала? После своей болезни. Это понятно – ради сына кто-то должен жить.

После бани она устроила чаепитие с дорогой заваркой. Так начался ее поход за новой жизнью. Началась ее перестройка. А что… Она помнит, как однажды в церкви одна женщина спросила у батюшки, почему сейчас люди так странно себя ведут: учителя пошли в киоск торговать, врач стоит на перекрестке - трясет носками. Батюшка пояснил: сейчас всем дана воля. Каждый может себя проявить. Вот и проявляют. Он добавил, что свобода – очень опасное состояние, что святой митрополит Филарет в Х1Х веке писал декрет об освобождении крестьян от крепостной зависимости и горько плакал. 

Он страдал от мысли: куда пойдет свободный мужичок? Хорошо, если вгрызется в землю. А если -  в кабак? - Дорвался до воли… Так и сейчас. Каждый пошел туда, куда влечет его душа. Раньше было престижно иметь высшее образование – толкались в вузы. Теперь этим не прокормиться – так зачем терпеть нелюбимое занятие?  Побежали в другие углы. Каждый проявил себя.

Еще он сказал, что самым опасным является лозунг в современной России, лозунг, который состоит из одного слова: обогащайтесь!Казалось бы – хорошо: приватизировали квартиры. Теперь ты собственник. Но это стало ловушкой: тебя можно убить и завладеть твоей собственностью. А ведь классик учил: нет такого преступления, перед которым устоит обогащающийся, если после него он обогатится на сто процентов. Так как-то батюшка говорил, в общем понятно. Раз есть собственность – отчего бы  и не побороться за нее. Вот тут-то каждый себя и показывает, спаси Бог!

Ну, что же. И она себя проявит! Она покажет, что может за себя постоять!
В котельной с напарником она начала устраивать чаепития. Тоже с хорошей заваркой. Однажды он показал ей теплый чулан. Там на полу лежал толстый матрас. Так они подружились. А дома Лариса была очень внимательна к мужу. И наконец сказала:
- Слушай. А не оформить ли нам страховку – на меня и на тебя? Если я первая помру – ты получишь.
Он удивился – зачем деньги просто так бросать? Они оба здоровые…
-  Да – возразила она - как же… А помнишь мою операцию? Хорошо, что выкарабкалась. А в другой раз ты же за меня и получишь.

Постепенно она разными доводами и примерами убедила его. И они пошли к страховщику. Застраховались дорого. Агент удивился высокой плате. Но она и его убедила. Опыт у нее уже был.
Муж о фотоателье ничего не знал. А страховщик и тем более. Теперь надо терпеть… Надо выждать, а то будет выглядеть подозрительным. Чтобы легче терпеть, надо наметить срок. Год  с лишним. Да. Не меньше.

Весь год Лариса упорно ходила в поликлинику и жаловалась на разные болезненные ощущения, постоянно напоминая о перенесенной операции, так что врач записала в карте о неврозе на почве перенесенных страданий. Лариса всем говорила, что застраховала свою жизнь ради сына – ведь жить сейчас так дорого. Пусть хоть от ее кончины  муж получит прибыль и поможет сыну. Все умилялись, она же утирала слезы. Все говорили: что значит мать! И утешали ее – еще поживешь!

Однажды после такой сцены, после слез, которые она искренно проливала о своей жизни, она шла-шла как-то неосмысленно, забрела куда-то в частный сектор, как называют эти убогие домишки, и вдруг заметила: ее кто-то сопровождает. Кто? Она покрутила головой – никого. Пошла дальше, уже думая, куда это забрела, но то же ощущение сопровождения не покидало ее. Она остановилась, внимательно осмотрелась и увидела на заборе рядом с собой птичку. Не воробья, не синицу, не голубя. Других птиц она не знает. Лариса постояла - и птичка замерла и не спускала с  нее глаз. Лариса дальше пошла – и птичка пошла по забору, перепрыгивая через столбики.

Вдруг Лариса встала как вкопанная: посреди дорожки лежала птичка. Видимо, мертвая. Лариса четко осознала: если та птичка шла за ней – значит, она надеялась на ее помощь? Значит, этой птичке можно помочь? Но как ей помочь? Да и эта птичка на дорожке уже мертвая. Это трупик - ясно видно. Чего хотела птичка? Боялась, что Лариса наступит на нее? Что она пойдет по трупам? Да что ты, птичка! Нет! Не бойся. Я обойду твоего дружка - сказала Лариса вслух и осторожно обошла несчастную птаху. Она остановилась и сказала птичке на заборе: я не могу помочь. И подумала: или птичка не знает, что ее дружок (или подружка) уже мертв, или правда, хочет меня предостеречь. Но в чем? Что за мистика?

Лариса пошла дальше, стараясь скорее выбраться к остановке какого-нибудь транспорта, а птичка осталась там, на заборе, над трупиком той птички.

Конец

И вот день настал. Муж вечером пошел на рыбалку, на свое обычное место, с удочками. Утром не вернулся. И к обеду не пришел. К вечеру она, уходя на дежурство, позвонила в милицию, но ей ответили, что рано поднимать тревогу. Наутро она опять позвонила в милицию. Ответ был тот же – только через трое суток. А через пять суток далеко от места рыбалки всплыл труп мужчины в пиджаке и брюках, но со странной головой. Похоже, с головы сняли скальп. Но мы же не среди индейцев живем, и на дворе ХХ1 век. Милиция подтвердила: мужчина был убит ударом в солнечное сплетение, оскальпирован и сброшен  в воду. Его опознали по одежде,  описанной женой. То есть вдовой.

В милиции ее дотошно допытывали: почему она по истечении трех суток послала их не на то место, где он обычно рыбачил, а на другое, даже на другую речку, почему она долго не сообщала, в какой одежде он был…. И так далее. Она же визжала и всхлипывала, что ничего не знала, чтобы от нее отстали, что искать – их дело…

Похоронили в закрытом гробу. Смотреть на труп было невозможно.
На десятый день она пошла за страховкой – вся в черном, с потухшими глазами, еле открывая рот. Сказала:
 - Думала, что он за меня получит… Я должна была умереть.
Она протянула свою медицинскую карту, которую обманным путем вынесла из поликлиники, - толстую от вклеенных страниц и многочисленных анализов. Но на нее и не взглянули.
В общем, она все получила сполна.

В гостях

Тут к ней приехала Рая.
Она ничего не знала о смерти мужа Ларисы, но душа подсказала: пора ее навестить. Дома она оставила записку для Славика – где что для ужина, чтобы ее не ждали, она у подруги, вернется не скоро - и поехала.

Так удачно ехала – нигде не ждала транспорт, везде даже сидела, притом у окна. Просто детская радость. А выйдя около Ларисиного дома, увидела такую милую сценку: три березы росли словно из одного корня. Они так тесно срослись, что стояли, как одно дерево. Почему-то Рае подумалось: как мы с моими подругами детства – как родные сестры. У подножия сросшихся деревьев лежала толстая ярко рыжая кошка. Она спала. Вокруг прыгали и чирикали воробьи, важно прошествовала ворона, пробежала собака, неизвестно откуда взявшаяся, но кошка мирно спала. Она вся распласталась вокруг стволов деревьев, обняла их, словно держала их или сама держалась за них.

Рая остановилась, смотрела на кошку и так умилилась, что захотелось кому-то показать ее. Но мимо шли люди, озабоченные своими делами: кто-то спешил к машине, кто-то тащил сумку на колесиках, кто-то шел, опустив голову, и никого нельзя было отвлечь от их  занятия. Они и на Раю не взглянули – что она там стоит…Рая еще раз взглянула на кошку. Пожалела, что никто больше не видит ее, такую мирную и такую довольную. Надо будет рассказать Славику и Танечке… Славик поймет. Он тонко всё чувствует.

В таком безмятежном настроении Рая вошла к Ларисе, а та как увидела Раю, затряслась и зарыдала. Рая с ужасом обняла ее – что случилось?
- Виктор умер.
- Как – умер? Совсем?..
Лариса рыдала на ее плече.
- Прости, Ларочка, но  все же… он молодой… был… как это враз – и умер? Авария? Где? Как? На своей старой машине, да?

Услышав о страшной смерти, Рая больше ни о чем не расспрашивала. Что толку в деталях, такое горе… Она не могла даже выговорить такое страшное, непонятное слово: скальп. Что-то совершенно невероятное. Тут и утешать нечем. Только сочувствуй да вздыхай. Рая обняла подругу, гладила ее по спине, по руке, начала вспоминать какие-то случаи из детства… Ей всё хотелось вспомнить о подобных случаях, когда пострадавший все же не умирал, а как-то оказывался жив, но такие случаи не припоминались…и она только глубоко вздыхала и поглаживала подругу по спине.

Лариса потихоньку успокоилась. Поставила чайник на плиту. Потом долго пили чай… Вспомнили Машу. Хорошо, что у нее все в порядке. Наконец-то нашла мужа. И Оля привыкла.

Рая долго не решалась оставить Ларису одну, но скоро уже и автобусы перестанут ходить… пора. Они расстались.

Дома

Домой Рая вернулась очень поздно. Конечно – думала она – Славик уже спит, а уж Танечка и подавно. Рая очень тихо открыла ключом дверь. Очень осторожно сняла обувь. И замерла. Там, за дверью их спальни, кто-то был. Там был человек. Неужели вор? Почему так тихо? Где Славик? Его не убили ли? Как у Ларисы? Убили и грабят? У нее сердце ухнуло. Она ухватилась за косяк входной двери. Постояла. А Танечка? Ужас… И тут послышался тихий нежный голос Танечки…Из спальни… И тоже тихий, но все же баском – голос Славика:
-   Да нет! Она не догадается… Что ты! Теперь беги  в свою постель. Пока она не пришла…

И Танечка выскользнула из их спальни и шмыгнула в дверь, в большую комнату, где был ее диван. Рая окоченела. Танечка сейчас была чисто – куколка из детства. Их звали голышками. Их так и продавали – без одежды. Девочки сами шили этим скользким куколкам платья и юбочки. У Раи в детстве были такие куколки, потом она их давала своим сестренкам и приказывала шить кофточки и юбочки, платочки и прочее, чтобы девочки были заняты. Юбочки плохо держались на скользкой талии, надо было сначала шить кофточку – она держалась на плечах, а поверх кофточки держалась и юбочка.

Рая тихо, очень осторожно вышла из квартиры. Она забыла закрыть дверь на ключ. Она осторожно  прикрыла ее и села на ступеньки лестницы. Ее ум не мог понять, что случилось. Этого не может быть. Этого вообще не может быть. Этого не может быть никогда… Этого просто быть не может. Это она чего-то не понимает. Просто ее голова сейчас треснет.

Что делать? Ватными ногами она спустилась по лестнице, не вызывая лифт. Медленно пошла по улице. Куда? Только к Ларисе. Больше некуда. Транспорт уже не ходит, наверно. Мимо медленно проезжала какая-то машина. Рая достала кошелек – деньги есть. Теперь они ей не нужны. Больше не надо экономить – жизнь кончилась. Она подняла руку. Машина сразу – прямо около нее – остановилась. Рая хриплым голосом назвала адрес. Мужчина молча поехал. Потом сказал, сколько ему надо дать. Рая сразу, не доехав,  достала кошелек. Когда она что-то делала – доставала кошелек, считала деньги – она каждый раз убеждалась, что делает что-то совершенно ненужное. Никому это не нужно – кошелек, деньги, машина, она сама, эта ночь и все вокруг. Это никому не нужно. Но почему-то от этой мысли так больно, почему так больно…

Вынула деньги и протянула ему. Она поняла: у нее такой  вид, что он боится, как бы она не провела его и вышла не заплатив. Ей стало еще горше. Еле передвигая ноги, Рая вышла из машины, доковыляла до подъезда и, крепко держась за перила,  поднялась  к Ларисе. Лариса открыла. Рая упала ей на руки. Лариса вскрикнула:
- Что с тобой?! Славик жив? Танечка?

Она пыталась узнать беду. Но Рая молчала. Она никому не могла рассказать свой ужас. Ее позор навсегда останется с ней. Никто не должен косо посмотреть на Славика. Он не виноват. Это она, Рая, лягушка. Она всегда это знала. Лягушка пучеглазая, лягушка неплодная. Она сама виновата. Славик все равно когда-нибудь захотел бы ребенка. И без ее согласия их бы тут же развели.

Лариса накапала сердечные капли. Но тут же вылила и налила полстакана водки. Осталась с поминок. Она резко сказала Рае:
- Пей!
И Рая подчинилась. Она выпила одним глотком. Обожгло. Но боль не смягчилась. Лариса крепко обняла ее, всю прижала к себе. Потом сказала:
-   У тебя что-то случилось, не хочешь – не говори, но меня послушай. У Маши беда. Когда ты ушла, меня что-то так кольнуло! Я вскочила… чуть не побежала за тобой вслед… Но зачем? Думаю: ты скоро дома будешь… Позвоню-ка я Маше. Давно-давно не говорила с ней. Сразу дозвонилась. Она отвечает мне каким-то деревянным голосом. Я спрашиваю: не узнаешь что ли, это я. Она отвечает: «Узнаю. Просто я сейчас с опознания». Спрашиваю: это что такое? У нее, оказывается, мужа убили. Раечка!   Что за время, а?

Спрашиваю: как? Она одно повторяет: «При исполнении, при исполнении, сейчас опознала». И добавляет: «Я ведь рожу скоро!» Мамоньки! Слышишь, Раечка моя! Родит, сказали: сын будет – а мужа уж нет. Конечно, поздновато ей рожать, да ведь она сама поздний ребенок, родителей ее давно уж нет. Что за судьба у Машки! Да у всех нас.

Рая слышала и всё, кажется, понимала, но понимание шло умом, а куда-то до сердца не доходило. Наконец прорезалось: сначала у Ларисы зверски убили мужа, потом зарезали мужа у Маши… Да что это такое? Что происходит? А у нее самой сегодня… Впрочем, как это она еще не поняла! Не поняла главного: Славик жив! Какое счастье, что Славик жив! Славик жив! Этому надо радоваться. Это же лучше всего на свете: Славик жив! Но почему-то ей так плохо сегодня.

А почему сегодня? Это, конечно, уже не сегодня, недаром Славик так восхищался ими обеими, все приговаривал:
 - Вы такие разные и в то же время так похожи, и разные, и совершенно родные. Я вас так люблю.

Боль не отпускала. Рая думала: Маша пострадала от развода с первым мужем,   которого – честно говоря - и не любила, хотя жила с ним дружно.  Но у нее дочка от него осталась. Ее она очень любит. Теперь сыночек будет. Его Маша еще больше будет любить, от любимого. У Ларисы есть сын. А у меня? Кто остался?

Рая еще подумала и молча сняла с пальца свое золотое кольцо, вынула из ушей сережки, серебряные, чистое серебро, с хорошими камушками, еще подумала и сняла с шеи золотую цепочку с золотым крестиком. Всё это сложила кучкой и сказала Ларисе:
- Завтра отнеси все это в скупку и пошли деньги Маше. Ей надо
много денег, где она возьмет, а мне уже не нужно.

Потом достала кошелек и вынула все деньги оттуда. И их положила рядом. Денег немного – все, что с собой. На дорогу проездной есть.
- Да что ты, Рая! Я первым делом спросила ее, сколько надо на
похороны. Она сказала, что похоронят за казенный счет – при исполнении, и что ей могут даже пенсию на будущего ребенка выхлопотать, раз они были с мужем зарегистрированы.

Рая возразила:
-    А на ребеночка сколько сразу надо будет! Продай и пошли. Я сама не скоро соберусь, я такая копуша стала, а ты все провернешь быстро.
Тут до Ларисы дошли слова Раи: «а мне уже не нужно». Она уставилась на подавленную, почти согнувшуюся подругу, но не стала спрашивать, авось проспится и утром все наладится.

Лариса не трогала деньги Раи и украшения: может, утром успокоится и передумает. Постелила ей на раскладушке, и Рая легла. Она укусила край наволочки, потом зажала зубами мякоть руки ниже большого пальца. Боль не проходила. Она поселилась где-то внутри, и неизвестно, как ее достать, чтобы заглушить.

Сон

Надо уснуть – шептала она себе, - надо уснуть. А вдруг утром все окажется иначе. Ведь говорят же, что утро вечера мудренее.  Может быть, надо иначе на все взглянуть, как говорят психологи.
Уснуть, уснуть... Она старательно зажмурила глаза и сразу увидела Славика. Он стоял у края их городского лесопарка, и на его вытянутой руке гуляли голуби. Но вот голуби резко выросли, стали огромными и черными, они страшно захлопали крыльями и подняли такой шум и ветер… Они окружили Славика, и его лица уже не видно, он исчез, скрылся за напором чудовищных птиц. Рая испуганно кричит:
- Славик! Славик! Ты где?

А они уже окружили Раину голову и сейчас начнут ее клевать. Им не хватило семечек на его руке – догадалась она и закричала, чтобы предупредить об этом Славика:
- Славик!
Перед ней кружили уже не чайки, нет, теперь это были огромные черные птицы с длинными крыльями, разрезанными по краям. Буревестники. Одна из них больно ударила Раю в лоб, и в тот же момент Рая увидела перед собой свои волосы – ее прекрасные блестящие черные волосы, длинные, густые. С нее сняли скальп! А Славик их так любил. Он любовался ее высокой сложной прической, а вечером любил разрушить прическу и распустить волосы по плечам. Он говорил ей:
- Днем ты смотришь на меня из башни высокого терема, а сейчас
выгляни на меня из своего шатра!
И осторожно ладонями обнимал ее лицо. От страшной душевной боли Рая застонала.

Лариса то трясла Раю, то прижимала к себе:
- Раечка, Раечка, очнись! Что за беда на тебя напала! Раечка, у
всех несчастья! Ты не одна.
Рая молчала. Она перестала кричать. Она думала: я именно одна. Вот в чем беда. Я одна. Совсем одна. И я никому не нужна. Я еще и мешаю. Мешаю самым любимым, самым дорогим. Да. Я мешаю. Но теперь я знаю, что делать. Мои волосы. Они мне и помогут.

Когда-то я хотела убить отца за то, что он отказался идти в роддом за Танечкой. Какая я была страстная. И бесстрашная. А это меня надо убить. Я была только мостиком для Танечки к Славику. Да. Они прекрасная пара.

Она вдруг поняла: Славик не изменил ей. Он однолюб, как и его отец. Славик любил ее и Танечку вместе, как одно целое. Видно, мужчине это можно. Но ей нельзя.
 Надо самоустраниться.

Крах

Все же Ларисе удалось уложить Раю, укрыла ее двумя одеялами и сама она тоже легла. Уснуть  не могла и все думала, думала. Вот ведь она и Рая - обе обвенчались с мужьями, а жизнь не задалась. Хотя по правде сказать, после венчания она, Лариса, повела себя не очень, а  Рая-то! А что Рая? Она разве начала после этого в храм ходить, молиться и поститься? Нет. Они обрадовались сначала благодатному действию таинства, а его, видимо, надо было поддерживать, как огонь в печке.

Рая говорила, что после крещения (их со Славиком сначала окрестили, потом обвенчали) она не ходила по земле, а летала. Говорит: подниму ногу и лечу сколько-то шагов. Да-да! И Лариса верила. Она тоже в первое время, как начала работать  в храме, почти летала, и это при ее весе. Да, всё заканчивается. И как быстро.

Да! Лариса вспомнила, как батюшка в проповеди говорил (когда она работала в храме, она любила слушать проповеди), что при крещении из человека бес выходит (если он там был, конечно), но без последующих молитв и поста он возвращается и семь других, злее себя, приводит. Она еще подумала: вот ужас! Но ведь в ней нет беса, так что бояться нечего. А теперь не знает, что и думать про себя саму. Вот оно что…

Да ладно. Что теперь… прошлого не воротишь… Надо завтра с самого утра идти в скупку, Рая ничего не возьмет назад, да свои вещички посмотреть, уже душа не лежит к этим побрякушкам, тоже продать надо и деньги добавить. Как не помочь Машке… Сделать надо всё скорее, дома ничего нельзя оставлять, и так всё с собой приходится носить, и деньги, и документы, и прочее. Ничего нельзя оставлять.

А ведь Маша еще успокаивала Ларису, говорила, что убитый муж хорошо ей приснился. Надо же. С того света он жену утешает! Невинно убиенный – говорят в церкви. Маша еще сказала, что он был не просто военный, а какой-то… в общем, его внедрили куда-то, в очень серьезную организацию, да кто-то донес… Язык бы тому оторвала. Его все равно найдут! Обязательно найдут! Неужели он не понимает? И в пустыне найдут, и в джунглях – чтобы никому неповадно было нарушать планы военных и убить специалиста. Да-да! Именно в такой последовательности причин его настигнет месть. – Почему-то Ларисе ясно представилось, что
за смерть одного офицера никто бы не надрывался, а вот за срыв операции… ого! Так Лариса мечтала – в отраду Маше - о мести за Георгия.

Да, Машу, значит, муж утешает. А ее, Ларисин муж, не додумался… Лариса уже не помнила, кто убил его, она искренне поверила, что убили его какие-то изверги-сатанисты: а как же – скальп снять! Это надо же такое!

Как бы отторжение памяти с нею было и раньше. Став студенткой, она вдруг увидела, что одета бедно, у других есть красивые вещи, а у нее нет. Как бы они поделились? Они не догадывались. Тогда она просила то одну, то другую: дай поносить! И ей всегда давали – кто босоножки, кто блузку. Кто что… Возвращать она забывала. Если кто вспоминал о своей вещи, она отвечала жалобно: еще не поносила… А потом не помнила, чьи вещи у нее.

Приходя в студенческое общежитие к однокурсницам, она смело сразу лезла в тумбочку и вытаскивала оттуда все, что находила. Одна девушка, наконец, ее остановила, она спросила:
- А если я к тебе домой приду и начну лазить по шкафам и комодам?
- Да ты что! – вспыхнула Лариса.
- Так и здесь так же: это наш дом. Ты меня спроси, скажи, что тебе надо. Мне не жалко, если есть, я тебе дам.
Лариса тогда пулей вылетела из той комнаты, но никому не пожаловалась. Девушку ту обходила стороной и ничего у нее не просила. И вдруг в институте, в коридоре, у огромного зеркала, Лариса увидела у нее книгу. Очень привлекательную. Ларисе не выдержала, попросила:
- Дай посмотреть!

Та протянула книгу, а тут ее позвали, она убежала, и Лариса тихо удалилась. Она почему-то спустилась во двор и там долго рассматривала старинную книгу – 19-го века! Как-то медленно встала, как-то нехотя, словно против своей воли пошла к букинисту и положила ему на прилавок эту книгу – просто интересно, как он ее оценит. Она не собиралась продавать. Но он в ответ молча положил денежку. Как не взять… Деньги нужны. Лариса взяла и ушла. Долго ходила, просто гуляла. Так приятно было ходить и знать, что в кармане хорошая денежка. Потом зашла в кондитерский и купила три пирожных. Сразу три.

Позже хозяйка книги спросила о ней. Лариса ответила искренне:
- А разве я ее тебе не отдавала? Ах! Да! Я ведь ее положила там
же, у зеркала, где мы с тобой разговаривали. Я подумала: вернешься и возьмешь.
Девушка закрыла лицо руками, всхлипнула, повернулась и медленно пошла. Лариса сказала ей вслед:
- Придурочная! Жадюга! Из-за книжки убиваться! Кому она нужна! Лопоухая!

Она была как-то уверена, что лично она тут не при чем. Она не крала. Все произошло как-то само собой. Конечно, она помнила, куда делась та книга, ну и что: ей деньги нужны! А хозяйка книги пусть больше никому не дает то, что ей так дорого. Тоже мне простофиля.

   В квартире теперь просторно. Мишка редко бывает дома. Лариса  ходит как королева.
   Она зачастила в поликлинику и убедила, как страдает, жаловалась, что ее тело стало бесчувственным, как бревно. Ей дали третью группу инвалидности. И только на работе, в тихой темной котельной она могла расслабиться, и рот ее слегка растягивался в улыбке. Всех провела.

Угрюмый сменщик, довольный, подолгу тискал ее мягкое тело, без слов и вопросов. А все вокруг только и твердили: ну, как ты? Все старались ее успокоить. А успокоить ее мог только он, в темном теплом чулане. Но об этом Рае не расскажешь. Она так влюблена в своего Славика, так обожает свою сестренку-дочку. Ей повезло. А Ларисе…


Она ждала, когда Мишку призовут в армию – квартира освободится. Но его не взяли - наркоман. И несколько приводов в милицию. Она завопила в военкомате: да вы что! А я что с ним буду делать? Она требовала от военкома: берите и воспитывайте!

Но сын остался с ней. Его взгляд искоса стал еще подозрительнее, словно он что-то прозревал. В квартире то и дело появлялись грязные мужички… обворуют! Хотя и брать-то нечего. Видак она давно отнесла  в котельную. Когда она стала прогонять их, Мишка ударил ее. Он закричал:
 - Мы отсюда не уйдем! Сама убирайся! Это теперь наш дом!
Она в ответ замахнулась на него, мерзавца, но он перехватил ее руку и сломал. Она с воплями еле-еле левой рукой набрала номер скорой и тут же – милиции. Все приехали быстро. Его увели, ее увезли. Остальные с угрозами разошлись, и то под натиском милиционера. 

В больнице она только и думала: как жить? Теперь она свободна, у нее есть деньги и мужик, у нее почти свободная квартира, в основном всегда она была одна и вдруг ощутила, что квартира совсем не маленькая, как казалось раньше. Она была довольна. Но теперь она поняла, что негде жить. Бомжи не отстанут. Наверно, уже вселились – что для них простой замок… Неужели не того застраховала? Однако этот путь теперь закрыт. Что делать? Что делать?

Так и не найдя ответа на этот свой вопрос, она нехотя вернулась домой. Но дома больше не было. Там вовсю резвились неизвестные страшные люди. Они не дали ей даже подойти к телефону. Она пошла в милицию. Там  ей посоветовали сначала договориться с сыном. Она сказала одно слово: убьет. В ответ было молчание. Она вышла и села у порога. Идти было некуда. Осталась только работа.

Сменщик возликовал: теперь ты вся моя! И вдруг стал требовать от нее таких фокусов, что она подумала, что он сошел с ума.  А он требовал и приговаривал: «Все исполнишь… такая-сякая…. Все сделаешь… не зря я ему кожу с головы рвал. За все заплатишь. А завтра продолжим покруче…».  Он заскрипел зубами. В ужасе, с отвращением она делала все, что он велел. А после… После стала такая противная самой себе, что пошла в контору и написала заявление об уходе. Сунув трудовую книжку в карман, она медленно побрела… куда? 

Катастрофа

Она вспомнила о Рае. Она недавно к Ларисе обрушилась со своей непонятной бедой, теперь пусть Ларису принимает. Кстати, Лариса расскажет Рае, наконец, во сколько оценили ее украшения, и что она уже послала хорошую сумму Машке. Далеко Рая живет, не могла поближе. Подруги должны жить недалеко друг от друга. Рая когда-то сильно выручила ее: написала о своем новом городе, куда приехала по распределению после техникума, подыскала заранее им комнату, когда Лариса с Виктором приехали сюда, часто навещала их первое время и всячески поддерживала. Сейчас Рая, конечно, успокоилась после той страшной ночи. Теперь Лариса готова свалиться ей на руки.

Она ждала лифт, но что-то шумно очень в этом подъезде. «Скорая» к кому-то, милиционер… Вдруг Лариса ощутила странное беспокойство – не с Раечкой ли что-то?
-   Рая! Райка! Ты где? Раечка! – забормотала она.
Кого-то вынесли на носилках. Человека, закрытого с головой простыней. Мертвый что ли? Как? Откуда здесь покойник? Здесь живые живут – как-то помутилось в ее голове. Она без лифта помчалась наверх. Дверь в квартиру Раи открыта. Славик стоит посреди коридора и руками крепко держится за голову.

   Лариса и предположить не могла – что здесь случилось.
   После той ночи Рая утром ушла вроде спокойная, так ничего и не объяснив. Для себя она приняла решение: уйти из жизни. Но так, чтобы не только люди, но и Славик и Танечка ничего не поняли.
Она найдет способ. И она нашла. После мытья головы она обычно сушит волосы, свои длинные густые волосы у дверцы газовой духовки. Она написала записку: «Славик и Танечка, не звоните, я сушу волосы, откройте ключом» и укрепила ее на двери – заткнула за проволоку обивки. Нельзя звонить при газе – он взорвется, и квартира пострадает. Где они будут жить, ее любимые, ее ненаглядные, ее единственные? Вот и все.

Она действительно намочила волосы – ведь следствие будет, надо, чтобы все было естественно, чтобы никого ни в чем не заподозрили. Она открыла газ и засунула голову в духовку. Вот и все. Сейчас все кончится. Заглохнет ее непереносимая боль. С нею  все равно жить нельзя. Да и для кого теперь жить? Зачем? Надо открыть окно на кухне – чтобы не было взрыва. Но тогда она не сразу задохнется.

Ладно уж, лежу и лежу. Она усиленно втягивала в себя спасительный – она уверяла себя – воздух и вскоре – то ли от страха, то ли  от газа - потеряла сознание.
Позже следствие убедилось, что произошел несчастный бытовой случай. Вот что бывает от крохотной экономии: не купили фен. Никто не пострадал.

После похорон Славик с Танечкой уехали из города.
А тогда Лариса ничего не могла понять. Ее прямо в той квартире начали пытать:
-       Как давно вы встречались с подругой?
- Да недавно!
- Что она вам говорила?
- Да ничего!
- Что вы делали тогда, во время встречи?
- Да водки выпили… за помин моего мужа… Рая ведь непьющая,
захмелела и осталась у меня ночевать, а утром прямо на работу поехала. Все ладом.

Нутром Лариса уже догадывалась, что совсем не все ладом, но еще яснее поняла, что если Раечка ей не  рассказала ничего, то тем более Лариса ничего не может сказать. Если Раечка решила что-то утаить от подруги, то уж не Ларисе распутывать ее судьбу. А то еще бросишь тень на людей… Что-то случилось, но что? Ведь Ларисиных дел никто не знает, никто не узнает и об этом деле.

Финиш

Из дома Раи Лариса вышла совсем опустошенная. Что делается на свете… Она одна. Она осталась совсем одна. Город опустел в один миг. Виктор, Мишка, Рая… куда все делись? Куда идти? Куда глаза глядят? Ее глаза никуда не глядели. По ее душе как Мамай прошел.

Она сама удивилась, когда увидела, что ноги привели ее к ограде церкви. Той самой, которую она когда-то ограбила во время престольного праздника. Да не грабила она… Да, она проела те денежки, на которые настоятель планировал отремонтировать крышу, но она не воровала. Деньги сами падали ей в руки! Теперь, наверно, там  с потолка каплет. Хотя… потом были еще праздники…сколько лет прошло…а сколько? Не помнит. Она больше ничего не помнит. Она не хочет помнить ничего.

Ей не нужна ее жизнь, она стала хуже животного, хуже скота – после того, что с ней проделал сменщик. Все ее предали – муж, который не смог ее содержать, сын, поднявший на нее руку… Что уж говорить о чужом страшном мужике в чулане… Все против нее.

Она села недалеко от нищих. Может, и ей что-то подадут. А потом она посмотрит, куда они пойдут ночевать. Если в подвал – то и ей там места хватит.
Люди шли и шли. Они задерживались у церковных ворот, останавливались, крестились. Некоторые что-то опускали в шапки и тонкие стаканчики нищих. На нее никто не обращал внимания.
Это было хорошо. Наконец-то покой сошел на ее душу. Она даже стала оглядываться, нельзя ли где прилечь. Но тут на нее обратили внимание. Одна нищенка сказала:
 - Так это Ларка! Ее выгнали отсюда. Она церковь обокрала. Ее нельзя подпускать даже к церковной ограде. За ее делишки ее род проклят на семь колен.

Нищие дружно повернулись к ней, и один низким голосом сказал ей:
- Бабка, убирайся отсюда. Иди пока подобру-поздорову. Иди, пока можешь своими ногами, а то ноги-то повыдергаю.
Она уже не сомневалась, что услышала не пустые слова. Встала и пошла. Теперь идти было уже совсем некуда. Она медленно шла, а вслед ей летели слова:
- Вали!
- Катись!
- Пошла!
- Проваливай!

Она явно слышала:
- У тебя теперь полная свобода.
Идти было некуда. Она остановилась и увидела в стороне от асфальтной дорожки откуда-то накопившуюся лужицу. Наверно, ночью прошел дождичек. В лужице вовсю купались воробьи. Их было много – тридцать или сорок. Откуда только взялись… Они  плескались, вспархивали и опять падали в воду, внося в купание азарт и радость. И вдруг все врассыпную вспорхнули и взлетели на ветки ближнего куста. Тут Лариса увидела голубей – воробьи ощутили их раньше нее. Голуби тоже решили припасть к воде – начали пить, но больше топтались и вскоре улетели. Воробьи тут же вернулись и продолжили  плескаться и радоваться.

Но тут к самой луже подкатил футбольный мяч. Птички опять вспорхнули. Мальчик медленно, долго шел за мячом. Воробьи на ветках ждали терпеливо, но все же им надоело ждать, и они стайкой улетели. Мальчик взял мяч и ушел с ним. Лужа опустела.
Лариса медленно побрела дальше и все повторяла:
- Лужа опустела… Лужа опустела… Опустела…
- Не лужа, а моя жизнь, - жестко сказала она самой себе и оглянулась. Увидев, что недалеко от церкви ушла, она вдруг быстро-быстро пошла, почти побежала от нее, как будто за ней погнались или могут погнаться те нищие, или будто она куда-то устремилась, но задохнулась, изнемогла и брякнулась на скамью в какой-то аллейке.

Пока шла, вроде работу делала, вся – в ходьбе, а как села – мысли, как черные вороны, захлопали крыльями. Она чуть не сказала вслух: кыш! Пошли отсюда. Вот бы насмешила кого-то, если бы кто-то услышал. Но никого не было. Она одна. Она сидела и думала, куда двигаться дальше. А ведь эти слова она где-то слышала… где?

Она не помнила, что сама сказала их Маше…давно…забыла когда. Надо двигаться. Надо ехать. Куда? Да в свой родной город. Память услужливо подсказала: где родился – там сгодился.  Там мать еще жива. Отца уже нет. Она даже на похороны не ездила. Как же так случилось? Какой еще аферой она занималась? Что это? Какое слово вырвалось? Она что – аферистка что ли?…Просто так уж складывается жизнь. О чем она думала сейчас? Да, о родном городе.

Да! Туда и надо. Больше все равно некуда. Там мать и Маша. Вот! Маше она нужна. Лариса целый год может не работать, деньги есть, а Маше нельзя терять работу. Ей двоих теперь поднимать. Да еще пенсию оформлять на маленького – это много времени отнимет. Пусть выходит! А Лариса посидит с детьми.

    Вспомнилась церковь. Пойти бы туда – просто полы мыть. Ничего больше! За ящик – ни ногой! Только бы грех отмыть хоть как-то. Отчетливо вспомнились слова батюшки при крещении (тогда крестили и детей, и подростков), он сказал после крещения:
- Крещение открыло вам дорогу в храм Божий. Может, кто-то из
детей когда-нибудь и отойдет от церкви, но он всегда будет отныне знать, где искать вопросы на ответы жизни, где спасение, и он вернется сюда.

Она тогда удивилась: как это можно отпасть от церкви? Здесь явная благодать. Вот теперь душа потянулась туда…Но нет. Путь закрыт. Там до сих пор может работать та женщина, которой она продала родительский сад. Она тогда же не могла не узнать, как Лариса продала сад – обманом. Да каким! Ужас. Как она могла? Жила как в тумане. Как с отключенным сознанием. А что включило его? Крайнее падение. Сменщик, превративший ее … вот что? Нельзя сказать. И не надо. Она утопала и коснулась дна, но неведомая сила дала ей возможность всплыть. Теперь она на поверхности, всё утонуло – всё. Прошлое, все гадости, ее гадости прежде всего. Забыть. Плыть к берегу. На родину. К Маше, к ее детям. Там успокоится, а потом уже можно и к матери. Лариса повинится. Только бы застать ее живой, вымолить прощение. Мать простит.

А там и квартира ей отойдет. Квартира большая. Одну комнату потом можно сдавать – вот и проживет. Жильцов сейчас хватает - откуда они только берутся…со всех сторон рванули, просто потоп. Знать, на родине совсем несладко. А все вопили, что русские их угнетают. Живите теперь сами. А они опять сюда ломятся. Для чего перестройку делали? А для чего, в самом деле?

А что? Она оживилась, ощутив, что собственные проблемы уже решила, – а что? Что изменилось? Церкви открыли? Давно пора. Кому они мешали раньше? Почему их вообще закрывали? Глупость какая-то несусветная. Еще бандиты появились. Но они не против церкви, нет. Они сами туда ходят. Да бандиты граждан-то и не убивают, разве случайно когда. А кто убивает? Наркотики, страшные новые болезни. Их ведь не было. Откуда-то явились.
Старшее поколение ломанулось за наживой, а младшее – за развлечением. Да, наркотики не насильно вталкивают. Люди сами устремились. Люди… кто? Молодежь зеленая. За удовольствием. За наслаждением. Лариса вздрогнула при этом слове. Ужас.

И гибнут. Гибнут без войны, как ее Мишка. Победитель – наркотик. Перестройка открыла ему дверь? Ради этого она затевалась? Но если это поняла она, необразованная баба, то как же еще не поняли другие – образованные, умные? Пусть в Мишкиной судьбе она виновата. А другие-то лучше ее, приличнее. Они-то что? Ждут своего дна? А если кто-то не всплывет?  А может вся страна всплыть со дна? И какого же дна еще ожидать…

Вот и перестроились. А кто перестроился? Только она. Маша и Рая как жили своей жизнью, так и жили. Она же клюнула. И сына потеряла. О муже лучше не вспоминать. Она теперь едет в город, где его ребенок. Лариса даже не знает – мальчик или девочка. Так ей это было неинтересно. И она никогда не пойдет его искать, никогда не расскажет ему об отце, потому что она убила его. Отняла и убила. Вот чем закончилась ее личная перестройка. Всё потеряла, и себя саму.

Впервые в жизни она увидела свою жизнь и ужаснулась. Что же это было? Что с ней было? Она не зарыдала, осознав это. Она замерла. Она вдруг ощутила холод зовущей пропасти под ее ногами. Она вся съёжилась, еще крепче вцепилась в свою сумку и поджала ноги под себя, как если бы перед ней вдруг разверзлась страшная пучина, и нельзя, некуда отодвинуться.
- Что – озябла? - спросил вдруг иронический мужской голос. – Так ведь тепло же!

Она вздрогнула, вскочила. Побежала… Теперь любой мужской голос звучал для нее зловеще. Теперь любое уединение казалось ей подозрительным. На вокзал, к людям. Она еще крепче зажала свою сумку. Скорее, на вокзал. Никуда не заходя, в кассу за билетом, хорошо, что всё с собой, документы, деньги и прочее. Там должен быть телеграф, сообщу Маше. Домой ни за что. Никаких вещей. Там найду, что-то у Маши, что-то у матери... Да теперь в этих секонд хэнд задарма навалом всего. На вокзал. Там люди, там тепло…

В вагоне она сразу залезла на свою верхнюю полку, уткнулась головой в стену, съежилась, замерла, вроде успокоилась и вдруг как что-то шарахнуло ее: жизнь-то кончилась. А ведь она еще не старая. Уезжала тогда с Виктором молодая. Но и сейчас разве старая? А жизни уже нет. Какой жизни? Страшной. Ужасной. Но живой.

Холод пронзил ее. Она натянула на себя простыню и попыталась натянуть край матраса, на котором лежала. Еще сильнее сжалась. И вдруг зарыдала. Молча. Она чувствовала, что вся трясется в рыданиях. Хорошо, что погасили свет. В вагоне совсем стихло. Она кусала руку, чтобы звуки рыданий не прорвались. Ее колотило.

Душевное мучение было так велико, что выпотрошило ее до дна. Обессиленная, она вытянулась, вытащила руку из-под простыни, потом положила ее под щеку и вдруг уснула.

Проснулась – уже светло. Прислушалась – не пора ли ей выходить… в любом случае надо встать и умыться. Она посмотрела на нижние полки – там лежали. Она осторожно спустила ноги, спрыгнула. И ахнула – с нее слетела юбка. Она тут же ухватила ее за пояс и ничего не поняла – это что? Молния сломалась? Нет. Молния на месте. Что же тогда? Юбка, всегда сидящая крепко, теперь свободно болталась и сваливалась. Что за чудо? Растянулась ткань? Когда? Крепко ухватив юбку за пояс, Лариса вышла в туалет. Там она увидела себя в зеркале и не поняла: это кто? На нее смотрело изможденное худое лицо старой женщины, лицо серого цвета с потухшими глазами. Это она?

Лариса оглянулась – никого. Перевела глаза на юбку, ощупала бока – да, она потеряла половину своего веса, не меньше. Как это так вышло? Что за чудо? А ничего не болит.
Она наскоро умылась, закрепила пояс юбки булавкой, которую всегда носила с собой, и все-таки придерживала юбку левой рукой, правой крепко держа сумку. Вышла в тамбур и уставилась в окно.

Летели поля, кусты, перелески, луга. Там где-то шла своя здоровая, нормальная жизнь. Люди обыденно копали землю, доили корову, шли на работу, давились в автобусе. Как им хорошо. Но они не знали, что им хорошо.
Полтела – за полжизни. Вот ее итог.

Она была спокойна. Будем считать – заплатила. Теперь надо начать сначала. Снова да ладом.