Демон сидящий

Ирвину

Без лишних слов, дорогой друг, я отправляю на суд твоего интеллекта этот страшный рассказ.


Посвящается Джессике.

 Лил сильный дождь. Капли отбивали ритм, врезаясь в чёрный непослушный зонтик, гнущийся под порывами холодного ветра. Обычно в это время года Льеж загорает под солнцем, но мне не повезло. «Скорее всего, — думал я, — надолго здесь не задержусь. Съёмочная группа уже заселилась в центральный отель Брюсселя. Надо работать».
 Я с трудом взбирался по лестнице из четырёхсот ступеней. Придумать такое наказание и назвать его достопримечательностью — удачная шутка, которую оценят курильщики, старики и жители окрестных домов. Навстречу мне бежал почтальон. Непогода явно застала его врасплох: в майке и шортах, вымокший, с тяжёлой сумкой, набитой вечерними газетами, он смотрелся неуклюже и смешно.
 Что-то в его лице меня удивило настолько, что я почувствовал холодок бегущих мурашек. Знаете, случается подобное: казалось бы, ничего не выражающее каменное лицо западает в душу и напоминает о сокровенном. Впрочем, возможно, это режиссёрское, не знаю. Хотел было его остановить и предложить роль, но непонятное благоговение и пиетет заставили робко пройти мимо.
 Я приехал в Льеж лишь за одним: на день погрузиться в среду художников. Продюсер договорился с какой-то дамой, а некий Луи даже согласился меня нарисовать.
 Преодолев ещё несколько десятков ступенек, я увидел дом с большими окнами. Это была студия, её трудно не заметить. Я позвонил в дверь несколько раз, но никто не открыл. Начал барабанить в окно. И показалась она...
 В этот хмурый день я испытывал на себе козни впечатлительности. Смуглая девушка с большими глазами пристально на меня посмотрела и как-то особенно таинственно улыбнулась. Я снимал фильмы уже лет двадцать и за это время хорошо изучил типы людей. Одного взгляда мне было достаточно, чтобы понять: она не та, с кем стоит иметь дело, если хочешь остаться цел. Нет, я не увидел опасности, я увидел нечто худшее — затаившуюся угрозу. Это тот тип женщины, вьющиеся волосы которой устилают ковровой дорожкой путь на кладбище. Но даже понимая это, я уверил себя в том, что непременно разговорю её и узнаю поближе.
 Дверь отворилась.
 — А, bienvenue! (франц. — «добро пожаловать!»). Мы вас уже заждались.
 — Непогода задержала поезд, приношу извинения, — медленно протянул я, оглядываясь по сторонам.
 Просторная студия была наводнена мольбертами, шкафами, забитыми красками, статуями и многочисленными столами, на одном из которых лежал непонятный, взъерошенный субъект, спящий в целом море кокаиновых дорожек.
 — Я Джессика, можно просто Джес, — поспешила представиться девушка лет восемнадцати, державшая в руках трубку, набитую чем-то подозрительным.
Заметив смущение и удивление на моём лице, она пустилась в пространные объяснения, суть которых можно свести к следующему: спящий мужчина — это итальянец Луи, художник, «отправившийся в дорогу». Она — его помощница, а наркотики и опустошённые бутылки — помощники творчества.
 — Вы не предпочитаете?
 — Что именно?
 — Картину Эмиля Бернара «Курильщик гашиша».
 — О нет, спасибо, я работаю без этого. У вас нет чая?
 — Хм, — засомневалась Джессика, — есть, но он с ромом. Будете?
 — Нет, у вас есть что-нибудь нормальное, обыкновенное? — негодующе произнёс я.
 — Разве вы видите здесь что-то нормальное? Мы, художники, никогда ими не были.
 — Но не до такой же степени! — воскликнул я и нарушил путешествие Луи.
 Он поднял свои бешеные глаза, осмотрелся и вскочил, как будто его ужалила оса.
 — А, господин режиссёр, очень рады, да! Уж извиняйте: топливо искусства — это ложе Прокруста. Когда в доме пусто, когда нет веществ хруста, тогда художникам грустно и нет искусства! — заорал он так восторженно, будто обращался к аудитории.
 Сразу же я почувствовал к нему отвращение. Гнусный Луи, бегая из стороны в сторону, постоянно рифмовал, то и дело сочиняя пошлые четверостишия. По его словам, так «всё быстрее выветрится».
 После поэтического вечера меня ждал театр. Луи, взобравшись на стол, опрокинул изящную вазу, и она распласталась тысячами осколков по грязному полу, заляпанному краской.
 — Я вижу, господин режиссёр, смущение на вашем лице. Но! Вы сами напросились. Вот и смотрите, как живут настоящие художники. И слушайте! Все, вы!
 Джессика хотела угомонить Луи, но он вмиг превратил её в актрису:
 — О любимая и ненаглядная, я ухожу. Больше нет чувств. Но я счастлив, счастлив и кричу об этом на весь мир. Я влюблён, я люблю так, как никогда раньше!
 — В кого же вы влюблены? — из приличия поинтересовался я.
 — В кого? В кого? Разве это непременно должен быть человек. Ай-ай-ай! — пожурил меня Луи. — Я влюблён и хочу тотчас жениться. Джес, вызывай святых отцов!
 — Ты идиот, Луи! — справедливо заметила Джессика и принялась набивать трубку.
 — Это вы — идиоты. Бесчувственные, чёрствые, без фантазии и стиля. О, какой стиль у меня! Только послушайте, насколько я оригинален.
 — Вы влюблены в себя, Луи Нарцисс?
 Сарказм — это вкуснейшая приправа в тех случаях, когда блюдо ситуации настолько пресное и скверное, что его нужно перчить, иначе подавишься.
 — Не глумитесь над чувствами, вы, сборщик кадров! Я люблю... этот угол. Нет-нет, слушайте! Вы слепы и не замечаете очевидных вещей. Этот угол — единственный в своём роде, именно он, представляете, он сейчас глядит на меня своими влюблёнными сторонами. Вся жизнь моя — и ваша! — шла к тому, чтобы встретиться с ним, с углом! Только он, только он...
 Экзальтированный Луи, будто трубадур, ещё минут двадцать страстно любил угол и сооружал замысловатую конструкцию, чтобы «соединившись сердцами, они ещё и соединились телесно». Джессика пригласила меня в другую комнату. Я не знал, что и делать.
 По всей студии витало что-то ужасное и демоническое. Честно говоря, я испытывал страх и боялся больше того, что не мог отыскать его причины. В воздухе, загаженном наркотическими парами, порхала невидимая субстанция. Я закрыл глаза. Это было существо огромных размеров, с крыльев которого сыпалась белёсая пыльца и падала прямо Луи на стол. Насекомое то улетало, то возвращалось снова, принося с собой разноцветные порошки. Но более всего меня удивила окраска и запутанный узор крыльев. Одно — утончённое, будто сделанное ювелиром вселенной и раскрашенное самим да Винчи в лёгкий белый цвет. Другое — высохшее, как мумия, безобразное, ярко-чёрное, изъеденное червями. Как только возможно такое противоестественное сочетание в одном живом существе?! И всё же у них было нечто общее — переливающееся тельце и дрожащие усики.
 Взмах чёрного крыла рассекал воздух, оставляя в нём отчётливые картины безудержной радости, плавно переходящей в опустошающее уныние и боль.
 Белое же крыло создавало искусство из дождевых капелек, несло с собой спокойствие, умиротворение и блаженство.
 Бабочка, вплотную подлетев ко мне, неприятно заорала на ухо: «Вы все такие! В каждом из вас сидит демон!» Её голос напоминал дикий стон вопящих в аду.
 Я открыл глаза. Рядом стояла огорошенная Джессика. Я бросился вон, прямо под проливной дождь. Свежий воздух привёл меня в чувство.
 Джессика, схватив зонт, побежала за мной.
 — Знаешь, Джес, — взволнованно произнёс я, — а ведь Луи всё-таки человек.
 — Конечно, человек. И я тоже. Ты не обращай на нас внимания. Смотрю, тебе дало в голову. Нужно было лучше проветривать.
 — Да нет, нет, я о другом. Все мы люди, это понятно, но то, что вы сотворили с самими собой...
 — Животное бы никогда не докатилось до такой жизни, я и сама знаю.
Мы повернули направо и стали медленно спускаться вниз по ступенькам.
 — И всё-таки, несмотря ни на что, он человек. Да, зависимый, да, идиот, но человек. Ведь он пишет удивительные картины, у него определенно в душе есть что-то чистое.
 — Сомневаюсь, — скептически произнесла Джес.
 — Почему же?
 — Потому что он — демон.
 — Разве это он демон? Не зависимость ли демон? Разве не так?
 Она напряжённо о чём-то стала думать. Тень мысли, пробежавшая по её свеженькому личику, тут же испортила его красоту. Видимо, женщинам, которые желают как можно дольше сохранять природное обаяние, противопоказано обременять себя размышлениями. Забавно, что это не моё мнение, а правило: в красоте мало интеллекта, а в интеллекте — мало красоты, если дело касается красоты женской.
 — Нет, — торжествующе и гордо начала она, — демон — это наша душа, болтающаяся на виселице выбора. Белое или чёрное? Добро или зло? Мы постоянно сомневаемся, сворачиваем не туда, ошибаемся... И в конце концов наша душа разрывается пополам.
 — А что же по ту сторону добра и зла?
 — Я знаю, господин режиссёр, что вы надменно считаете меня глупышкой, которая только и жаждет броситься на шею знаменитости. Да, я натурщица, а это почти всегда блудница. Ну и что из этого? Осуждаете меня? Да, я художница, срывающая запретный, но такой сладкий плод галлюциногенных веществ. Довольны? Я признаю это сама. Мы убиваем нашу душу, мы прозябаем в грехе, но всё это ради того, что лежит по ту сторону добра и зла, — всё это ради искусства.
 В её словах, конечно же, была крупица истины. Да и вообще она высказала нечто достойное, но всё моё существо бунтовало против такого искусства. Я решил сменить тему:
 — Ты учишься?
 — Да, но я редко посещаю занятия.
 — Как же так?
 — Не будьте наивны, я женщина, а это даёт мне некоторые преимущества.
 — О, я догадываюсь...
 Она улыбнулась. Я видел сотни таких улыбок-призывов. Это всегда начало интимного разговора, заканчивающегося в горизонтальном положении.
 Впрочем, меня она нисколько не привлекала. Есть люди, и их чересчур много, после непродолжительного общения с которыми чувствуешь, что уже досконально изучил их натуру. Такие ничтожества — причина скуки экстравертов.
 Мы спускались всё ниже. Дождь закончился. Стало появляться солнце. Молчать было как-то неудобно, и я продолжил:
 — Вы знаете, зачем я приехал?
 — За мной?
 — Бросьте. Не всё так просто.
 — А у вас, мужчин, вечно сложности. Вы обременяете себя лишним багажом мыслей. Меньше дум, больше счастья.
 — У вас, вероятно, о нём и некая идея есть?
 — У вас? Так мы на «вы»?
 — Профессиональное. Итак?
 — Нет, не знаю, что это такое. У меня частые депрессии. Я желаю общения, просто жажду его. Хочу друзей. Но Луи очень ревнив...
 — Так он ваш муж?
 — Он мой демон. Я так его называю.
 — Довольно странно.
 — О нет, знаешь, он просто ангел, изгнанный из рая. В нём море добра, тесно сплетённого со сточными водами зла. А у вас есть друзья?
 Я задумался. А были ли у меня друзья? Коллеги, знакомые, думающие, что они друзья, — всё это, несомненно, присутствовало в моей жизни, но друзей у меня, кажется, нет и никогда не было.
 — Друзья... Пожалуй, нет.
 — Так вы одиноки! А как же совет?
 — Друзья — это не мнение, отличное от моего, а уши, корзина, в которую можно бросать слова. Мы лукавим, когда просим совета, ибо как только он получен, мы сразу же его отвергаем. Нам просто хочется высказаться. Я хожу и высказываюсь себе. Но, скорее, это способ мыслить.
 Джессика по-детски рассмеялась. В этом смехе было что-то неестественное и чуждое её образу.
 — Так вы псих?
 — Если вам будет угодно.
 — И всё-таки любопытно: неужели вы совершенно один? Жена, дети, любовь? Не пробовали?
 — Этот триптих святости и традиционных ценностей вам не идёт. Жена? Женщина, притворившаяся любящей ради социального статуса и стабильности. Дети? Продолжение вечного конфликта мужчины и женщины. Любовь — пустословие и опиум, придуманный природой для успешного размножения.
 — Вы сухой и скучный человек.
 — Может, я такой же, как и Луи, только этого не показываю? Может, я тоже сомневаюсь: а человек ли я?
 — Сверхчеловек?
 Она громко расхохоталась.
 — А вы образованная девушка.
 — О да. Я даже знаю, что вы о Рене Магритте снимаете документальный фильм. Впрочем, никогда не видела его работ.
 — Как? Неужели? Ведь вы художник!
 — Сказать честно? Плевать я хотела на всё это. Так получилось, что я только умею рисовать и рисоваться, соблазняя мужчин. Большего мне не дано. А всякие вздохи об искусстве я оставляю психам. Ну, то есть вам.
 Мне не было обидно. Я хотел лишь подробнее её расспросить об этом Луи, который должен был нарисовать мой портрет.
 Однако Джессика упорствовала:
 — Итак, семью, детей и любовь мы отметаем. Да у вас нет ничего святого! Зачем живёте?
 — Я живу миром идей.
 — Подробнее?
 — Вам это правда интересно? Может, пойдём к Луи?
 — Нет-нет, он сейчас, должно быть, в нирване. Не хочу его беспокоить.
 — Что же, вы называете его демоном. А я, наверное, тоже демон с точки зрения посредственности. Мой неустанный труд, самоотречение, постоянное напряжение... А зачем? Я вижу, как вольготно живёте вы, хотя мы и делаем одно дело. Может, у вас больше таланта? В любом случае, вы умрёте в наркотическом угаре, я же — с улыбкой на устах и вечностью в сердце.
 — О Боже, сколько пафоса!
 — Имею полное право. Моя жена — красавица искусство, мой сын — кинематограф, моя любовь — это вся жизнь, во всех её проявлениях. Знали бы вы, как я люблю жизнь! Голубое небо, уютные парки, прохожие, машины — это всё просто, банально, но сколько я вижу в этом счастья, сколько прекрасного в этих обыденных вещах.
 — Луи, кажется, думал так же, когда влюбился в угол.
 Джессика оглянулась, как будто её кто-то преследовал. Взволнованно и неторопливо она начала исповедоваться:
 — Мне жаль, что я не в состоянии вас понять. Что моя жизнь? Порочный круг зависимостей: наркотики, секс, общение... Я не умею ценить мелочи, я совершенно разучилась жить так, как раньше.
 Впервые за вечер я увидел в Джессике человека.
 — А как было раньше?
 — Я была обыкновенной. Прогулки, подруги, мечты, надежды, но наркотики всё испоганили.
 Она заплакала. Я не хотел её утешать. Пусть. Может, что-то в её жизни и изменится.
 Я чувствовал необычайную усталость. Голова разрывалась на части, ноги подкашивались, руки ослабевали.
 — Может, пойдём в студию? Я устал.
 — Знаешь, я очень хочу, чтобы ты забрал меня из этого ада в Брюссель.
Эта неожиданная фраза поразила меня, но я сделал вид, что спокоен:
 — Ты уверена, что тебе это поможет? Дело не в городе, дело в тебе. Ты и в Брюссель привезёшь ад.
 Джессика замолчала. Мы задумчиво плелись к студии. Тяжёлый день медленно уходил в небытие.
 Измученные разговором, мы ввалились в комнату. Луи, как и в первый раз, лежал на столе.
 — Он опять уехал, — прошептала Джессика.
 — Счастливого ему пути!
 Разгневанная Джессика подошла к Луи и начала его тормошить, но он напоминал кусок мяса, а не того, кто мог покинуть манящие сферы наркотического делирия.
 — Луи, скотина! Луи, просыпайся! Надо рисовать!
 Но Луи не просыпался. И больше никогда не рисовал. Мир запомнил великого художника по хаотичным разводам кокаина на дощатом столе. По правде говоря, не было никакого мира. Не было никакого величия. Зато была наркомания с её болезненностью преувеличения и переоценки.
 — Что с ним, Джес? — с участием поинтересовался я.
 — Он уехал навсегда по дороге смерти. Демон. Демон!
 Она зловеще засмеялась и принялась нюхать кокаин. Я оттолкнул её и выбросил наркотик в окно.
 А она всё дьявольски кричала, смеялась, билась в истерике:
 — Демон! Это всё демон! Демон...

 
P.S. Этой ночью Джессика бросилась в реку. Когда её тело нашли, голова была замотана чёрной тканью. Это напомнило мне смерть матери Магритта и его зловещие картины. Демон живёт не в обстоятельствах и зависимостях, демон живёт в каждом из нас.