Сон, явь или мираж часть пятая

                Книга пятая


                - 1 -
В сентябре мы с Олей уехали в Москву. Остановились у Тамары Сахненко. Она с мужем Сергеем жила на улице Зацепа:

А по улице Зацепа
Водит мама
Два прицепа.
Дело было вечером
Делать было нечего.

Эта улица находилась вблизи Садового кольца, между двух остановок метро: Пятницкой и Добрынинской и мы пешком решили обойти кольцо по кругу. Часами вышагивали по городу из конца в конец.
     Дом, где Сергею Чепелю его работа выделила жилплощадь, типично купеческий деревянный. Самое удивительное, что во всех списках он уже пару лет, как значился снесенным, но он все еще стоял, выглядел вполне прилично и жил своей жизнью.
У друзей две комнаты на первом этаже и соседка: коренная москвичка из пролетариата. Ее лексикону могли позавидовать грузчики. Его перенасыщали самые отборные выращения.
     Нашему переезду предшествовало несколько месяцев раздумий. Казалось, Харьков себя изжил.
Я мечтала об аспирантуре, а параллельно думала найти работу, снять комнату и тогда появится возможность заниматься в библиотеках, ходить в музеи, на выставки, на литературные вечера... Да мало ли куда еще.
     Система прописки не позволяла свободно выбирать место жительства. Остаться в столице возможно только в нескольких случаях: получить там работу, поступить учиться или же выйти замуж за москвича.
     Мои идеи о переезде поддерживала Оля Ландман. Весь год мы копили деньги. Я  работала в нескольких местах. Мама пыталась робко меня отговорить, но видела, что это бесполезно. 
     В сентябре 1970 года мы  отчалили в Москву. Запомнилось трогательное прощание. Родители вышли за калитку. Проводили  до такси. Мама давала последние напутствия. Только потом поняла, как не просто ей давались эти проводы.

     С новеньким университетским дипломом в родной столице, куда надо пойти прежде всего? Конечно в вуз. Так и сделали. Благо, он рядом. В Плехановский, народного хозяйства. Каково наше удивление, когда выяснилось, что филологи им нужны. Есть места и в институтской газете и на кафедре русского языка и литературы, но без московской прописки они не имеют права взять на работу куда бы то ни было. Дальше больше.
     Та же история повторилась и в школах. Учителя нужны, да еще как, но москвичи, не иногородние.
Я вспомнила свои поездки по толстовско-тургеневским местам и предложила себя в качестве лектора. В Театральном музее охотно приняли мое предложение, но, увы, ни одной лекции мне так и не дали там прочитать. Тут я решила использовать свою про-фессию экскурсовода. В экскурсионное бюро и даже на курсы можно было попасть, если уж не москвичам, то хотя бы пригородним из Подольска, Люберец, на худой конец, тулякам. Однако,к этой категории я не принадлежала. Все оказалось не таким, как думалось.

     Работы  сколько угодно, но без прописки не брали ни на одну. Мы сосредоточили усилия на том, чтоб прописаться. Первый и наиболее простой путь - это фиктивный брак. Сережин приятель предлагал брак настоящий, но соглашался  на любой,  но я не хотела ставить себя в лучшее, чем у Оли положение, во-вторых, боялась, что при его чувствах, трудно будет соблюсти фиктивность,а,кроме того, волновала реакция  родителей. Выходить замуж на самом деле, не входило в мои планы.
     Оставался вариант - поиски сердобольных. Таковых не находилось.
В Москве проживало несколько моих двоюродных тетушек. У Ольки-двоюродная сестра. Никто из них не горел желанием оказать нам какую бы то ни было услугу. Правда, одна из теток, согласилась меня прописать. Ее дочь жила в Казани, а тете принадлежал милый домик в одном из подмосковных поселков.
Предварительно она взяла с меня слово, что я ни на что не претендую. Редкая порядочность. Я думаю, не у многих сыскалась бы родственница, что доверяет словам и готова помочь в столь щекотливом деле.

В один прекрасный день она отправилась со мной в местное отделение милиции. Просидев полдня в очереди, я, наконец-таки,попала в кабинет к начальнику, вершителю человеческих судеб. Деревенский парень лет под тридцать, усадил меня напротив на стул и стал болтать о том, о сем. Куда ему спешить на рабоье? Долго и обстоятельно он перессказывал различные случаи из своей богатейшей практики и все больше эротического характера.

В конце-концов, сказал, что предоставит мне прописку, более того, снимет приличное жилье, обеспечит безбедное существование и будет время от времени проведовать меня, где-то пару раз в неделю.

     Как я ненавидела его в эту минуту! Вылетела из кабинета к поджидавшей тете. Так провалилась еще одна попытка зацепиться в столице.
После этого мы с Олей пошли по пути лимитчиков. Попали на механический корочаровский завод, но там нуждались либо в молотобойцах, либо завод готов был предоставить нам работу на Севере и на Крайнем Севере страны. Тут наши интересы не совпадали.

     В какой-то момент стало ясно - лучшая работа в Москве-дворник. Ему полагается не  только прописка, но и жилье. Однако, это место оказалось завидное, недоступное для двух юных девушек с Украины. Мы видели дворников актеров, переводчиков, аспирантов. Куда нам тягаться с ними! Осталась возможность тру-диться  там, где не спрашивают прописку.

     Первая подобная работа-няней. Я сидела у очередной тетки и названивала по объявлениям в газете. Мне казалось,что с этой работой не будет проблем, но голоса на другом конце провода дотошно и подозрительно допытывались, сколько мне лет, где родные, почему сбежала в Москву, не учусь, не иду на производство.
     Из сотен вариантов только раз или два предложили встретиться и поговорить. В конечном итоге везде отказали. Одна женщина призналась, ей очень нужен человек, не с кем детей оставлять, а в детсаду болеют и далеко возить, но боюсь держать вас дома с мужем, он раньше заканчивает работу, а вы слишком молоды. Вот, подумала я, какие бывают «высокие отношения»!

     Зловещий круг замыкался. Спираль отчаяния. Мы обратились в интернат, куда вообще никто не хотел идти работать, но не взяли и туда. Директор с укором:
- Приехали бы вы хотя бы из Рязани, Курска, в конце концов! Я не имею права оформить людей из такого далека.
     Проедали последние с собой привезенные копейки. Экономили на всем. Впрочем, Чепели жили не лучше нашего. Тома тоже искала работу. Сережа-молодой физик в центре управления полетом, получал столько, что они еле сводили концы с концами.
Мы питались вместе, ежедневно скидываясь по рублю. Утром пили чай с бутербродами или жарили оладьи, днем варили суп из концентрата и жарили картошку, а вечером  снова пили чай.
     Как-то утром я проснулась и увидела, что выпал снег. Пальто у меня не было, куртки тоже. Выйти в свитере на мороз нельзя. Тамара отправилась в детский мир и вернулась оттуда с пальто невообразимого (грязно-розоватого) цвета и подрост-кового фасона, однако на ватине и довольно теплого.
Я отстукала родным телеграмму с просьбой о ста рублях и облачилась в блаженное тепло. Много ли надо для счастья?
     Ходила в нем еще шесть лет. Мы приехали в Москву, чтобы работать и учиться, но не получалось ни то, ни другое.
Выяснилось, что в университете целевая аспирантура, то есть кандидаты присылались от всех 15 республик по одному, по двое на готовые для них места.
     В пединституте имени Крупской система оказалась более демократичной, но мне рассчитывать было, прямо сказать, не на что.

     Мы несколько раз ходили в театры. Посмотрели в Сатире «Свадьбу Фигаро», в Современнике «Борьбу с Саламандрами,» попали в студию «Жаворонок». Ездили на интересные лекции в университет. Случайно оказались на защите докторской диссертации А.Волкова. Его учебник  перелистывала еще будучи студенткой.
    В то время я много читала. Открыла для себя Олдриджа, Гертруду Сталь...
Однако, нормальных условий для жизни не было.

     Я думала, найду работу, сниму жилье и все остальное время посвящу учебе. Работы не оказалось. Деньги заканчивались. Жить у Томки постоянно неловко, к тому же на праздники к ней приехали родственники. Куда деваться? Провели ночь у Олиной сестры Эммы, следующую на Курском вокзале. Затем отправились к одной из моих теток. Всем своим видом она показывала,что мы ей не нужны. Напоила чаем и ска-зала, что, так и быть, на сегодня она меня оставит, а подруга пусть идет, куда хочет. Это звучало ужасно.
     На несколько дней мы перебрались к чете Ароновых. Дина и Борис – харьковские друзья. Дина занималась с нами в литкружке. Уехала к отцу в Москву. Закончила медицинский институт. Оказалась талантливым врачем, энергичным и эрудированным человеком.
     Когда не прийдешь, она бывала обложена самыми интересными книгами, самыми модными альбомами живописи и самиздатом. Часами мы могли говорить на самые разные темы и всегда было нам интересно друг с другом.
     Ее муж напоминал мне Пьера Безухова. Детей у них в ту пору  не было,  имелась одна небольшая комната и еще меньшая кухня. Кое-как нас с Олей пристроили на кухне. Для Оли нашлась раскладушка, а мне постелили на узеньком диванчике подле кухонного стола. Пробраться утром позавтракать Борис мог с некоторым трудом.
     Это неудобно со всех точек зрения. Надо было что-то решать и я купила билет домой, в Харьков. Ольке ехать не хотелось.
    В один из последних московских вечеров прогуливались по улицам. Пересекли Красную площадь и вышли к кинотеатру «Зарядье». На его входных дверях висело объявление: требовались ночные уборщицы. Оплата сто рублей в месяц.
Постучались в кабинет к директору. Та-немедленно и однозначно:
- Беру! К работе приступайте сразу после празд-
ников. На календаре отметила:
-Сегодня 4 ноября. Приходите через неделю.
Я уже с билетом на пятое на руках.
- Ехать-не ехать?
Решила отправиться на праздники домой и вернуться, но не вернулась.
Родители  получали квартиру, чтобы прописать  меня, требовался паспорт, а, кроме того, я не видела во имя чего стоило мыть в Москве полы?
     Олька писала интересные письма. Она поселилась в кинотеатре. То есть при нем имелся, туалет, а рядом - довольно большая подсобная комната. В ней держали инвентарь, стояло пару стульев, диван. Через ночь Оля мыла зал в кинотеатре, потом спала. Гуляла по городу. Имела ли смысл подобная жизнь?

                - 2 -
  В Харькове почувствовала себя неприкаянно. Не  хотелось ничего. Часами сидела у окна и смотрела на улицу. В Москве стояла уже зима. Здесь поздняя осень. Река еще не замерзла и серые краски преобладали над другими. Город после Москвы показался крошечным и некуда в нем  ходить.

     Свое состояние пыталась изложить на бумаге:
«Опустошенность. Угнетенность. Надломленность. Унизительная, жалкая и безжалостная жизнь. Радостей нет. Просыпаюсь, бодрствую и засыпаю с одним чувством – тоски. Но тоска ли это? Скорее, сосущая, вытягивающая нутро – тревога.
Без видимой причины, пустая и злобная. Она то отпустит на миг, то вопьется вновь. Лишь с  работой дрели по живому сопоставимо подобное состояние, но к чему сравнения? К чему вообще это никчемное бесцветное житье? Вот уже не скривлю душой - воистину все безразлично. Буду ли работать и где? Получат ли родители ожидаемую квартиру?

     Дома обстановка взрыва. Себя чувствую загнанным взъерошенным псом. В дождь, в холод он забился под мост, но и от туда его гонят пинками.

   В мире редко кому есть до других дело. Равнодушие - царь царей. Только корысть может поколебать безразличие. Возможно, я кажусь кому-то отталкивающей, противной, да мало ли какой еще, но себе я сама Я и нельзя обменять себя на другую. Себя можно, воспитывать, но зная истоки поступков их расцениваешь иначе, чем окружающие.

     Что предпринять? Разве нравиться собственная трусость (походы к зубному врачу), мягкотелость (неумение постоять за себя), хочу быть первой, а не одной из. Самой нужной, самой любимой, но, видно, у меня судьба иная.
И странное дело, окружающие говорят обо мне милые и добрые слова, но это не помогает ни самоутверждению, ни добавляет счастья. У меня нет тех качеств, что приносят успех. Я не умею быть наглой, настойчивой, угождать, казаться нужной, полезной, «душенькой.»
Это цитата из дневника 1971года. Как я хорошо сохранилась. То же самое я могу сказать о себе и теперь.

     Радовало только чтение. После Москвы набросилась на книги. Я читала «Всеобщую историю искусств» и учебники по истории, штудировала философов антич-ности и современную поэзию, изучала книгу «Религии мира» и увлекалась прекрасными мемуарами русских классиков. Круг чтения был велик и я копила уйму сведений из разных областей знаний.

     Обстановка дома удручала. Родители хотели, чтобы я была как все, работала, вышла замуж. Мне исполнилось 24 года. Редкий день проходил без упреков. Когда отец возвращался с работы домой и я слышала шум его шагов в коридоре и как бы сжималась в комок и чувствовала, как стынет спина. Один день слоился на другой, неделя на неделю. Уже подошел март. Попытка прижиться в столице не  ушла в забытье, но уж не так остро ранила своей неудачей, да и неудачна ли она. Это немалый опыт. Он по-своему оказался  полезным.
     Скрипучий озноб прорастал сквозь меня. Удары сыпались с разных сторон.
Работы не находилось. Искала не только ради денег, но для души. Ходила от конторы к конторе. Нигде не требовалось. Мое тогдашнее состояние – спина сжатая в ожидании камней.

     И мартовская дневниковая запись: «Если не произойдет в ближайшее время перелом - возможна гибель».
Все изменилось в один миг. Мне позвонил Марк Владимирович Черняков и предложил писать диссертацию. Тему мы выбирали вместе: «Жанр литературного портрета в советской прозе» на материале произведений М.Цветаевой, Б.Пастернака, М.Волошина и К.И. Чуковского.
Буквально на следующий день позвонили из экскурсионного бюро, что берут меня на работу внештатно и отправляют сопровождающей в Закарпатье на девятнадцать дней. Я летела туда за документами и все еще не верила, и все боялась не передумают ли, не перепутали ли чего. Откуда вдруг такое счастье?

     О! Эта поездка! Кусочек моей жизни. Поездом до Львова. Потом уже автобусами Рахов, Яремча, Ясеня, Кобылецкая Поляна, Мукачево, Ворохта и снова Львов. Все внове. Все в первый раз.
Два часа ехали рядом с границей на расстоянии полутора-двух метров от сетки, разделявшей землю на Румынию и Украину. Стояли у столба,разрезающего поля на Чехословакию и СССР. За ним виднелись уже чужие деревни и горы.
В Закарпатье удивили дома нетипичные для восточной Украины - узкие улочки, яркие крыши из черепицы. Таких прежде не встречала. Другие люди. Нередкость в городишке знание простым человеком трех-пяти языков. Попадались и поистине полиглоты.

     Мир вокруг показался непривычным, кафейни, ресторанчики на каждом шагу со столиками на улице – все на западный манер. Мы с частью группы в Ужгороде освоили два подобных заведения -«Скала» и «Дзеркальний зал». В нем работало варьете до трех часов ночи, играло несколько музыкальных групп, каждая на свой манер. Залы  оригинально оформлены: в венгерском стиле, цыганском, гуцульском...
     Я жадно всматривалась вокруг. Запомнился охотничий домик в готическом стиле, дворец королевы Англии Марии-Терезы, замок Паланок  в Мукачево, Несвицкий в Ужгороде. Себя ощущала человеком, которому позволили перелистать страницы чужой жизни.
     Вернувшись из Закарпатья,  уехала в Прибалтику. Тоже впервые. Две недели жила с группой в гостинице в Даугавпилсе. Большую часть времени я была свободна. Гуляла по городу, сидела подолгу у реки.
     Мне понравились маленькие городишки, Заросай, Тракай, Алитус... Мы с туристами заглянули в первое попавшееся кафе и поразились поведению местной публики. Они дружно попивали вино и пели хором просто  ради удовольствия. В Харькове в голову никому бы не пришло петь в общественном месте, разве что в состоянии опьянения. Здесь народ вел себя раскованно.
     Мы съездили на один день в Каунас, на день в Вильнюс и  в Ригу. Экскурсия в Ригу оказалась неудачной. Много времени провели в дороге, а в городе всего-то и успели увидеть – витражи Домского собора, памятник Райнису, да несколько улиц.

     В Каунасе слушала концерт колоколов. Побывала в музее «Чертей». Понравился юмористический рассказ девушки-экскурсовода. Поехала в «9-й форт»...
Больше впечатлений - от Вильнюса.
     Обратные билеты взяла группе специально с пересадкой в Вильнюсе. Отпустила людей до вечера гулять, а сама целый день бродила по городу,
Обошла всю старую часть, где сохранились остатки крепости, домики по виду удивительно древние, много маленьких и очень приятных скверов. По пути попада-лись соборы. Я зашла  в костел «Петра и Павла». Он  поразил, оглушил  великолепием, раздавил меня мощью и силой.
   Состояние приподнятости не оставляло. С этой первой поездки и на всю жизнь моя любовь к этой земле. Вот бы где родиться. Только тут душа открыта к восприятию самого самого. Как целительны для меня прогулки по берегу холодного Балтийского моря. Пешком прошла все станции от Майори. Булдури. Дзинтари. Калгари. Сколько музыки в этих названиях!
Уезжая говорила себе-это лишь штрихи. Я еще вернусь. Это начало моего узнавания этого края.

                - 3 -
Родители уехали отдыхать. Юрчик поступил в институт. Я осталась одна, не считая собаки. Наконец – нашла постоянную работу на детской экскурсионно-туристской базе.
Вспоминала Москву.
В доме у меня всегда много людей. Приходили приятели по курсам английского языка, бывшие школьные и университетские подруги, их друзья и друзья их друзей, те с кем знакомилась и сдруживалась в поездках, наш литературный кружок...
     Я познакомилась с Ирой Бестужевой. Она работала литературным консультантом в театре русской драмы имени Пушкина. Иногда появлялись у меня ее приятели актеры. Заглядывали художники, поэты, просто интересный народ.

   Как-то позвонил Леня Т.и попросил разрешения прийти. Поняла, что он решился на серьезный разговор и чтобы его избежать, позвонила Алке и попросила ее явиться минут через сорок. Стыдно до сих пор. Надо во всех случаях разбираться самой. Моя  патологическая застенчивость портила жизнь.
     Общалась и дружила со многими, но как только чувствовала, что интерес ко мне переходит дружеские рамки, бежала стремглав со всех ног.
Тот же Леня, столкнувшись со мной у дверей театра «Оперы и балета», там, кажется, работала его сестра, попросил:
- Подожди, удели минуту за все годы моего к тебе отношения!

    Стало неловко. Нельзя бросаться людьми, но не могла ничего поделать. Как себя перебороть ?

     В один из дней, сидела на диване в любимой позе: по-турецки и почувствовала резкие боли в боку. Встала походила по комнате, не проходило. Более того, начался озноб. Прошлась к соседям Манойловым  посмотреть, как они. Накануне мы вместе съели тарелку жаренной картошки с грибами, но они были в порядке.

    Через некоторое время озноб усилился и поднялась температура. Боли стали невероятными. Собрав все силы поплелась в поликлинику. Там сдала анализ крови. Он показал воспаление. Лейкоцитов оказалось в два, а то и в три раза больше нормы. Тут же отправили в больницу с диагнозом «острый аппендицит».

     Однако, у меня собака и я не могу ложиться на операцию. Какой выход? Одна из подруг - Наташа Круговая соглашается переехать ко мне, кормить и выгуливать Нордика. Собрав нехитрый скарб и отдав последние распоряжения, отправилась в больницу. И что же?
   Меня проверяло несколько врачей по очереди и никто не понимал, что происходит. Да, подтверждал каждый, идет воспалительный процесс. Новый анализ еще хуже прежнего. Но воспалительный процесс чего? Гинеколог, уролог, терапевт, хирург утверждали, что с их стороны не видят ничего. Была пятница. И в результате продолжительного осмотра меня решили отпустить домой.

Хирург, суровый пожилой мужик:
- Я гарантирую,что это не аппендицит. Беру на себя ответственность. В выходные оперируют только в случае крайней нужды. Здесь что-то другое.
С температурой 39 градусов, превозмогая себя, поплелась домой. Две недели валялась в жутком состоянии. От болей живота не могла даже шевелить пальцами ног.
 В конце второй недели появилась Сарра Иосифовна и принесла маленькие красненькие таблетки (дедушкина жена работала медсестрой в инфекционном отделении в больнице). Не помню, где в это время находился  дедушка, но родственники не проведывали. Помогали только друзья.
   Норд был накормлен и выгулян. Кстати, он все понимал и без игр и сопротивления гулял с моими подругами. Иногда подходил к дивану, где я лежала, и клал голову рядом на подушку.
   Однажды температура поднялась до сорока. Наташа вызвала скорую помощь. Молодые ребята приехали, посмотрели, пощупали, но серьезно не отнеслись. У вас есть снотворное?
Наташа поискала в тумбочке. Там лежал люминал.
Это подходит?
- Подходит! – ответили они, почему-то многозначительно  посмеиваясь.

    Сарра Иосифовна попробовала иное средство и принесла флакончик с красной жидкость, ее накапывали  на кусочек сахара рафинада. Как ни странно – это помогло и боль постепенно отступила.
Родители вернулись в тот самый день,когда я впервые поднялась с дивана. Как это не обидно, к моему рассказу о болезни они серьезно не отнеслись.
    
     Все свободное время посвящала занятиям. Уже написала первую главу. Отнесла ее шефу. Он долго держал ее у себя, потом вернул со словами, то что вы сделали, безусловно, интересно, но в первой главе должна быть не история мемуарного жанра, а...
Снова взялась за первую главу. Сделала ее и перешла к введению, а затем ко второй – самой важной части своей работы.
Непонятное странное чувство переполняло меня. Откуда оно? Очевидно из-за того, что жизнь стала осмысленной. В периоды, когда не писала, казалось, что не живу.
Утром, открывая глаза, состояние счастья, оттого, что пасмурно небо и блеклы облака. Через час, гуляя с Нордом, оттого, что ослепительны те же облака и то же небо и легкая рябь реки и лодки на ней неподвижны. Вот идешь, несешь себя по городу моло-дой, красивой, взрослой. Развевается широкое платье от ветра, прыгают сумки в руках. Нравится гордо ид-ти по улицам, ни на кого не глядя, и утром и вече-ром.

Но беда! Эта легкость, этот внутренний покой зыбок. Он улетучивается так же внезапно, как и возник, чтобы через минуту появиться опять. В минуту его отсутствия сосущая душу тревога. Состояние, выматывающее своей неопределенностью, тоской, интуитивным ожиданием дурного.
Сентябрь. «И с каждой осенью я расцветаю вновь». Моя пора года.
Вечное непрекращающееся время. Работа. Дом. Улица. С работой смирилась. Платили гроши. 70 рублей в месяц. Дома - быт и занятия.

                - 4 -
     Занятия продвигались. Правда, Черняков  не находил свободного времени и все тянул со встречами. Мне это мешало. Напишу главу, но без его рецензии дальше не двигаюсь.               
   Май 1972г. Мы доживали на Конторской последние дни. Получили новую квартиру на проспекте Гагарина. Там папа сделал великолепный ремонт, но переезжать не хотелось. Уже сложили вещи, увезли мебель.
За окном стояла мерзкая погода. Холодный дождь. Ветер. Май, а температура поздней осени плюс три.
За окнами родной пейзаж. Река. Мост. Фруктовый сад. Сколько чувств родилось тут и умерло. Разве это можно оставить? Вид за окнами. Он давал столько впечатлений. Да он просто часть меня самой! Что ждет на новом месте?
Уже все перевезли и все переехали, а я еще оставалась некоторое время на Конторской в пустых комнатах, но нашу квартиру занимали Манойловы, пришлось перебраться и мне.

    В июне началась одуряющая жара, небывалая в Харькове, по словам, синоптиков с 1908г. Днем температура доходила до 40 градусов.
Уже спустя месяц жития в новой квартире, не могла смириться и привыкнуть. Нет-нет, а возникало желание отбросить притворство, снять новые декорации и все вернуть на свои места. И совсем не казалось, что так было всегда. Так не было! И хорошо, что не было так.
Оказалось, что в новом доме негде укрыться от солнца. Оно проникает во все углы. В старом не ощущался ни холод, ни жара. Так строили. Лучи солнца не проникали прямо в комнаты, стены толстые и много пространства внутри квартиры, в ее глубине. А тут как в степи. Вечерами ветра, а днем, даже на полу, тем более в ванной, тем более на балконе - остается только на стенки лезть.
С закрытыми окнами – парная, с открытыми - ад.
Всегда радовалась, что живу не в новом доме, увы, живу в новом!

     Вернулась из Москвы Олька. Устроилась работать библиотекарем в спецшколу для малолетних преступников. Работа забирала у нее массу времени и сил, но ей нравилась. Она рассказывала  невероятные истории из жизни ее воспитанников.
Они напоминали детективный роман, но не жизнь. Однако, для них такова явь: тюрьмы, погони, оружие, пьянки, драки, насилия...
На работе у нее не всегда  безопасно и она подвергалась риску, но сумела расположить к себе самых отпетых колонистов, а других просто подчинить и заставить себя уважать.
Вообще, она чувствовала себя уверенно и действовала смело. Знала как надо разговаривать с подобными людьми.
После занятий в университете, а на вечернем они заканчивалить довольно поздно, я побаивалась возвращаться одна, но когда мы шли с Олькой, испытывала чувство полной безопасности. Чаще всего мы шли пешком по Сумской до площади Тевелева, затем до универмага и потом по Свердлова до Дмитриевской и Конторской. Оля жила на Москалевке и от моего дома ей  идти еще оставалось добрых пятнадцать-двадцать минут.

                - 5 -
Аллочка и Ирина ездили отдыхать в Палангу и там произошел неприятный случай. Они познакомились с молодым литовцем и гуляли втроем по улице.  Он – врач из Вильнюса. Вдруг бросид фразу:
- Недавно тут еще дурно воняло.
Алкино удивленное:
- Чем?
- Чесноком.
- Почему?
- Тут жили евреи.
- Вы считаете,что от них несет чесноком?
- Безусловно.
- Перед вами еврейка!
- Ну и что?
- Вы чуете чесночный дух?
Он втягивает воздух:
- Да, представьте что-то есть!
Алла поворачивается и уходит. Она уходит, а Ира остается.
Вот такой «миленький»диалог. Чеснок – плод жизни. Эпикур говорил, мол,хотите долго жить, ешьте чеснок.
Низменный дух, о котором говорил доктор из Литвы, выход его ненависти. Но только ли к евреям? Оказалось он также ненавидит русских, украинцев...
Даже литовцев, которые живут в городах и знаются со скотом, то есть с перечисленными нациями. Он ясен в этой истории. Наверняка, подошел к девчонкам, учуяв в них нац. принадлежность, чтобы высказаться. Это в нем говорит его неуверенность в себе, плебейство. Ведь так же точно другие народы, те же немцы, в грош не ставили его народ вместе со многими другими.

  Как долго еще не изжить неприятия одних другими! И каждый убежден в собственной элитарности и в праве судить. А как же тогда: «Не судите и не судимы будете».
               
     В экскурсионном бюро существовала отработанная система получения работы: с помощью блата и взяток, в виде подарков, или денег. По своей наивности, я узнала об этом достаточно поздно, да и не умела я проделывать сии дела, посему расчитывать на постоянные поездки не приходилось. На детской турбазе платили копейки - полставки 35 руб. в месяц. Устроилась в школу воспитателем в группу продленного дня.

     Итак, с 9-утра – я методист на турбазе, с 12 и до 16-30  сидела с четвероклассниками, а три раза в неделю еще посещала курсы английского языка.
По вечерам писала диссертацию дома или в библиотеке. По воскресеньям проводила экскурсии. Еще успевала ходить в клуб друзей кино, на  спектакли, на выставки и регулярно видеться с друзьями.

   Я попала в школу -восьмилетку, расположенную в  отдаленном от центра районе - Верещаковке. В Харькове  немало специфических районов с трудными детьми. Ребята, с которыми пришлось столкнуться в 52-й школе, разительно отличались от тех, с которыми работала в центре города..
     Родители моих учеников трудились в сфере обслуживания, работали сторожами, продавцами, уборщицами.

Рядом со школой по одну сторону находилось кладбище, по другую тюрьма. Среди учеников были и такие, у которых сидел глава семьи. Продав дом в деревне, родственники перебирались поближе, чтобы носить передачи. Из села за много киломметров не наездишься.
    Я со всем рвением молодости принялась развивать своих подопечных. Возила их в зоопарк, в городской парк, читала им самые занимательные книги и даже повела в художественный музей. Однако толку  чуть.

     В школах, где работала до этого, дети ходили за мной и просили, чего-нибудь рассказать, а этих ничем не пронять.
В музее опозорили криком на весь зал:
- Диво, бабы голые нарисованы. Ой, сиски.
Дальше больше, как нечто постыдное:
- Зинаида Борисовна, жиды!
На картину «Переход евреев через Чермное море».
В детях силен шовинизм. Об одной учительнице:
- Она жидовка. Поэтому ее ненавидим. На пятерки жадная.
Все мои объяснения провисают в воздухе. Это те понятия, что всосались с молоком матери и тут не изменить ничего еще долго.

    Так же настроены и учителя, большая часть их составляли малообразованные женщины, детей били, бросали им в лицо постыдные ругательства, но, как ни странно, это ученики считали нормой и другое отношение не воспринимали.
В Израиле шла война «Судного дня». Сие событие косвенно сказывалось на каждом еврее. Еврейский вопрос нагнетался, выплескивалось в мелочах негативное отношение большинства, но за ним стояло нечто большее - политика государства.

    Моя подруга Аллочка Сонькина работала пионервожатой в школе. Подготовила с учениками приветствие ко Дню учителя. На генеральной репетиции мадам из райкома увидела второклассника-еврея:
- Убрать его немедленно. Найдите другого чтеца.
- Но как мотивировать замену? Тут его мать.
Утром следующего дня звонок еще более важной райкомовской шишки. Шишка сказала парторгу, что та в своей школе развела клоаку.
- Какие слова вы вложили в его уста?
- Он заменит... (речь шла о том, что мальчики вырастут и станут учителями). Кого он может заменить?

    Короче, ей «шили дело» и все из-за того, что в на праздник учителей собирались прийти партайгеноссе. Не дай бог им на глаза попадется  жидовская морда.
В Дзержинском доме пионеров занималось четверо горнистов , трое из них-евреи, на всех выступлениях их держали за сценой, а выпускали только одного, русского.
Однако на работу пионервожатой евреек брали. В городе тогда работало сто шестьдесят школ, в каждой по две пионервожатые, где же народу набрать на  такую низкооплачиваемую работу?
Антисемитизм и национализм присущ в России всем социальным слоям. В той же Верещаковской школе учительница математики – молодая девчонка - мне вдруг:
- Как ненавижу этого еврея Рождественского!
Я – сама себе противна- теряю сознание. Алые щеки. Плывет пол. Налита свинцом голова и уходит все куда-то, теряется осознанность происходящего.

    Все предельно ясно - деревенская русская девчонка, ее брат первый секретарь горкома с говорящей фамилией Дуравкин, значит она приближена к партийной элите, так откуда же взяться другому. Привыкнуть не могу.
Она же зло и насмешливо отзывалась о своей родственнице - похожа на грузинку, а о двух старушках-еврейках, ее квартирных хозяйках (да и еврейки ли в действительности?) говорила с такой злобой, что я дивилась, чем могли ее так достать.

     В другой раз  в родной школе в очереди в буфете услышала разговор:
- Иванова Лариса Васильевна (учительница русской литературы) еврейка. А вы, Инна, тоже? Они всегда стремяться вырвать себе кусок получше, причем у русских...

  Дальше что-то еще. Уже не слышала. Уши заложило. Руки и ноги одеревенели. Горло забилось воздухом. Я отключилась. Перепугала бедную сотрудницу. Каковы ее представления, если она Иванову приняла за еврейку и только потому, что та умна, интеллигентна и вышла замуж за учителя труда, чему завидовала половина школы.
 
   Ладно учителя, а некоторые подруги? Дело, ведь, не только в евреях, национализм - неприятие какой бы то ни было нации.

 Приятели-украинцы искренне были убеждены, что украинцы аккуратнее и трудолюбивее русских, что Москва объедает их и отнимает все, без России Украина сделает скачок моментальный и резкий.

Одноклассница брата Тамара Камерная поведала о ненависти к кацапам: «Поляки и украинцы паны, -говорила она, - остальные быдло. Едем во Львов. Там настоящие люди.»
- Да, твои настоящие люди убьют меня при первом удобном случае.
Каждый слушает только себя. Невозможно объяснить, что ее желание самостийной Украины, преподавания только на украинском языке, ненависть к кацапскому флагу и т.д. есть не что иное как узость мысли и примитивизм, а широта в подлинном объединении с учетом интересов каждого народа. Как редко можно встретить в людям понимание этого. Плохими бывают люди, а не народы.

     В апреле в дождливое пасхальное воскресенье до хрипоты спорила с Таней Полянской. 
Она:
- Ненавижу прибалтийцев (сама внешне типичная латышка) всех желтых и черных, всех кавказцев. Они не любят русских, лживы и коварны. Я бы своими ру-ками перестреляла бы их всех.
- Таня, а нас,евреев?
- Евреев нет. Это другое. Они живут среди нас и стали как мы.
- Таня,это глупо. У каждого народа своя культура. Среди них есть великие умы, гениальные художники. Только ими определяется нация. В каждой есть вели-кие люди, которым понятен общечеловеческий язык. Они стоят над толпой, ощущая себя детьми планеты. Они космополитичны в лучшем значении этого слова. Тот, кто ненавидит какой бы то ни было народ потому, что видит в его среде пигмеев и подонков,
ограничен.
    Таких достаточно в любой стране, но не ими определяется ее лицо. Нельзя отметать народ даже, если он, в большинстве своем, неприемлет тебя и твою национальность. Кого угнетали и унижали так, как евреев, но я всегда смотрю шире.
- Если на улице оскорбит пьяный мужик, ведь, не ответишь же ты ему теми же ругательствами, тем более, если это сумасшедший. Ты не станешь с ним на одну ступень. Надо жить и не нужно никому ничего доказывать. Каждый народ имеет на это право. Не знаю повлияла ли моя позиция на взгляды Тани. Я не тешу себя илюзиями, да и дело не в ней.
 Всю страну  поразил  национализм,  Дело шло к  катаклизмам.

     Оля предрекла, что новая революция в государстве не за горами и начнется с национальных проблем в республиках, скорее всего, сказала она, в Казахстане. Я записала ее слова, в которые не очень верила и очень не хотелось, чтобы они сбылись.

     В один из вечеров у меня собралась вся наша компания - Люба Гринберг, Ира Серебрийская, Оля, Аллочка Сонькина. Люба поразила нас своим рассказом. Она говорила,что ее творчество рассеяно по всему свету. Песни, которые сейчас поет каждый – ее. Она доказывала это с такой настойчивостью, что нельзя было усомниться. Напряжение достигло предела. Что происходит, либо Люба серьезно заболела, либо случилась трагедия!
     Она приоткрывала кухню создания тех или других вещей, то что знает лишь автор, припоминала, как и почему вышла такая-то строка, как пришел зымысел.
     Объясняла, кому и зачем давала переписать стихи или посылала их в редакцию: «За того парня», »Гляжу в озера синии»... Это казалось наваждением и оно навалилось на нас всей своей тяжестью.
    Я решила, что это маниакальная идея. Люба и производила впечатлее бредящего.
Мы не могли ей поверить.
Ее стихи  значительно сильнее тех, на которые она указывала, как на похищенные. Впрочем, по стилю они могли  ей принадлежать. От всего этого можно было чокнуться.
               
     Провела экскурсию с ансамблем Моисеева. Пригласили в гости, в кино и на концерт. В гости из-за застенчивости не пошла, но на концерт решилась.
Я хорошо запомнила тот день 14 апреля. Шел мокрый снег и хлестал по лицу. В довершение всего дул резкий ветер. Транспорт ходил плохо. В переполненном трамвае, казалось, одно слово и задушат. Втискивалась - будто брала крепость. Люди пьяные и мокрые  ехали после пасхального обеда.

     Я условилась встретиться со знакомым и вернуть ему его журнал с рассказом Солженицына «Один день Ивана Денисовича», но он не пришел. Из-за дождя, должно быть,обиделась я, а через неделю звонок его приятеля:
- Знаешь, Фима повесился.

                -6-
     Продолжала работать в трех местах, заниматься на трехгодичных курсах иностранных языков и писать диссертацию.

    На курсах  познакомилась и подружилась с Леной Мезиско и Таней Полянской. Они учились на экономическом факультете ХГУ и подработывали где придется.
Лена жила с родителями и старшей сестрой, а Таня  сумчанка. Она снимала комнату на улице Гиршмана, напротив Художественного института, со своей подругой Любой, в том самом  дворе, где жил в годы своей молодости Павел Тичина.

    В комнате у Тани висело много картин, другие стояли в углу. Рисовала не она, а ее соседка – Светлана Лившиц. Таня просила ее подарить полюбившиеся и Света дарила ей то одну работу, то другую.
Картины Светы Лифшиц производили сильное впечатление. Особенно поразили меня портреты  двух японок - голубой и розовой. Я понимала их ценность и  не решалась просить о подарке.
     Вскоре работы Светланы стали замечать, о ней за-говорили и она начала получать заказы на оформление книг.
В ее квартире-мастерской существовал порядок понятный только ей самой. Везде лежали и стояли рамки, краски, холсты и среди всего этого - она показывала  наброски к «Мастеру и Маргаритте». Я  восхитилась точностью, с которой она угадала булгаковскую атмосферу и привнесла ее в свои рисунки.

     Танин дом нередко служил мне «ноевом ковчегом» и я любила там бывать. Кто только не наведовался к ней в гости! Часто собирались студенты художественного института. Себя они ощущали  профессионалами, много спорили и много пили.
Один из ребят, Андрей Образцов, попросил называть его имя на экскурсиях, мол,подающий надежды молодой авангардист.
Пару раз хохмы ради я упоминала его моим туристам. Реакции никакой не последовало.

    Прошло не так много времени и этот авангардист пьяный, что стало его естественным состоянием, разбивал стекла в Танином доме, чтобы вытащить Любу на улицу с ним погулять, а Люба только вернулась из больницы. Не знаю, что стало с Андреем. На меня сильное впечатление произвело падение другого парня.

     Однажды я увидела его у Тани в гостях – элегантно одетого, очень застенчивого. Девочки рассказали, что он великолепно учится в институте, живет с бабушкой, так как сирота и еще умудряется  подрабатывать и помогать ей воспитывать брата.
Подрабатывал он, в трамвайном депо и пристрастился там к водке. С каждым новым его  появлением,  с ним происходили ужасные перемены. Я помню, как он стал носить какое-то пойло в кармане рубашки и глотал его время от времени. Отсутствующий взгляд, нестройная речь и походка. Потом он вовсе исчез и вот однажды, я ехала в трамвае и на одной из остановок увидела его, смятого, постаревшего, совершенно пропавшего человека.
   
    Лена познакомила меня со своим другом Сергеем Воробьевым. Он производил странное впечатление. Непосредственнен, как ребенок наивен. Очень доверчив.               
В его облике я увидела черты русских странников-богомольцев, немного лукавства, немного народной мудрости, и  юродивость.               
Они с Леной пришли ко мне в гости и мы разговорились. Я о том, что гениальность заключает в себе подлинные резервы оптимизма. На гениях природа пробует свои силы. Великое и порочное, сильное и слабое у них проявляется ярче...
Так как гений несет в себе прогресс, ему доступно подлинное счастье (хотя бы от осознания важности собственного открытия или произведения). Созидание, труд, творчество радостны, а, значит, органичны для человеческой природы. Речь не идет о Демонах зла, недаром, гений и злодейство две вещи - несовместны.

    Знания могут отравлять, но это извращение. Значит, перед нами случай несоответствия между способностью мозга переработать информацию и ею самой или же личность пошла не по своему пути. В своей сути, знания - источник блаженства. Постижение уже осмысление и претворение. Понять- часто значит принять. В этом смыкание с восточной философией.
     Чтобы жить гармонично то есть так, как задумано приророй, то есть счасливо-надо уметь владеть собой и направлять себя. Так блаженные и святые уподобляются гениям. Через них говорит господь. Человечество в лице гениев возводит памятник самому себе. 
Через несколько дней мы снова вернулись к этому разговору, а Сергей вдруг:
- Тебе привет от Блюма.
- Откуда вы знаете друг друга и как он узнал о нашем знакомстве?
-  Я рассказал ему,что познакомился с интереснейшей девчонкой, бывшей филфаковкой, а он называет твое имя.
               
     Лена спрашивала совета, выходить ли ей замуж за Сережу. Разве можно дать подобный совет?               
Я видела, он неприспособлен к жизни. Мечется,  бросаясь из крайности в крайность, увлекается и тут же забывает чем. Стоило ли спешить? Однако, отношения Лены с родителями не сложились и она мечтала вырваться из-под опеки отца.
Они поженились. Отметили событие скромно в кафе, но их союз оказался недолгим.
Лена родила сына и тут же стала беспомощной и зависимой, а Сергей болтался целыми днями по городу, денег не приносил и они жили тем, что она зарабатывала вязанием шапочек. Года не прошло, как Лена, правда, уже вдвоем с сыном, вернулась к родителям, а Сергей увлекся религией и стал в последствии монахом.

    Через несколько лет она снова вышла замуж и перебралась в Сиетл. Недавно я разговорилась с моей американской племянницей. Она училась в одном классе с сыном четы Воробьевых - Максимом. Ныне, по ее словам, он крепко увяз в религии и готовится стать равином.
Меня это не удивило - сын русского монаха равином... Почему бы и нет?.

                - 7 -
    Месяц провела в Лозовеньках. Работала в пионерлагере. Он располагался в лесу на берегу  чудесного озера. Природа успокаивала. Шла по территории лагеря  и специально отклонялась в сторону озера, чтобы хоть немного постоять на берегу, любуясь видом.
Было тихо. Кое-где в затоках вода покрылась зеленой корой. Ветки ближайших деревьв свисали в эту воду и едва заметно колебались. Особенная тишина стояла при закате солнца, а вечером луна становилась красной, освещая озеро, придавала ему загадочность.
     Ради этого стоило уехать, драть горло, спать в сырой постели по четыре-пять часов в сутки, мерзнуть, кровоточить от комариных укусов и есть пренеприятнейшую пищу.
    Лагерь дал мне ощущение  обновления, познакомил с новыми людьми. На первом же педсовете заметила женщину лет 38-ми. Подумалось, да это же вторая Валентина Еженкова. Звали ее Людмила.
У озера на детской площадке она неожиданно подошла ко мне и без предисловия стала читать стихи. Тут же проснулся интерес друг к другу.
 
    Бабы оставались бабами. Единственный свободный мужик - старший пионервожатый. Как они его обхаживали, маслили и Людмила больше других. Я не вымолвила с ним и двух слов, а уезжая, зашла попрощаться.
Он:
- Ваше  мнение обо мне?
Высказала все, что думала дурное и хорошее. Он вскочил из-за стола, рослый белокурый спорсмен, только-только после армейской службы, в глазах восторг:
- Как вы точно меня разглядели! У вас есть телефон? Можно как-нибудь позвоню?
- К чему это? Не стоит.

А ребята, уезжая целовали:
- Спасибо вам за истории, за рассказы, за то, что вы такая, какая есть.
- Какая?
- Хорошая.

     Лагерное знакомство имело продолжение. Людмила  пригласила в гости. Квартира ее находилась на Красношкольной Набережной, то есть по соседству.
В комнатах  картины. Ее работы и ее бывшего мужа. Он армянин, посему такая фамилия у русского человека. Висели иконы, чеканка, цветы и много полок с книгами.
Она преподавала в художественном училище.  Мы пили вино и кофе, читали стихи. Она мне:
- Погадать?
Я, смеясь, - валяйте.

Я думала о В., знала, он уже вернулся из армии, но позвонить не решилась бы никогда.  У меня оставалась его фотокарточка. Она оказывала магическое действие. Ощущала, мы созданы друг для друга и совершается ужасная глупость.
Людмила, гадая.
- Есть, - говорит, - человек, к которому у тебя боль. Вы увидетесь по поздней дороге, но он будет с женой.
У Людмилы открытый дом. Постоянно много народу. Часто ее гости незнакомы ей самой. Люди пестрые. Все шумят о своем и развлекают себя сами. Кто-то режется в очко, кто-то читает стихи. Наблюдала за всеми исподволь. Людмила неглупа, но надломлена,еще в лагере почувствовала, что без водки ей плохо.

     Ее лексикон переполняли слова, которые резали мой слух. Эмоциональна. Говорила без умолку и плохо умела слушать. Смех на высоких тонах, переходящий в истерику. Подвижна чрезвычайно.
     Удивило, что она кандидат в члены партии. В моем окружении таких людей не было.
     Среди ее гостей выделялось двое. Один - Волик, лет сорока. Человек обаятельный, ироничный. Попросил почитать стихи. Прочла любимые. Как он слушал! Рассказал, что летом один прошел дорогами Прожевальского. Самобытен.
В нем чувствовалась сильная личность.
     Другой - Толик. В его облике нечто таинственное. Наивен, хотя полжизни провел среди босяков. Удивила чистота его убеждений. Несовременнен. Будто заснул в ХIХ веке и проснулся в ХХ.
Наш старший пионервожатый поселился у Людмилы. Нет, не надолго. На некоторое время.

   16 февраля 1974г. в один день мы праздновали две свадьбы: Оли и Иры - так совпало. Ира с Борисом могли бы уже отмечать десятилетие. Мы привыкли к Борису давным давно. Он стал своим.
     Другое дело - Олькин избранник. Они познакомились случайно. Он постучал в калитку ее дома и спросил, не сдается ли  жилье. Через два месяца они поженились, а еще через месяц он получил телеграмму от матери из Коканда,  что она лежит в больнице.

     Полетели вдвоем. Олька, ночевала у постели матери Михаила, а утром бежала к ним домой и ухаживала за парализованным стариком, с которым последние годы жила ее свекровь.
     Когда мать выписали, Олька  забрала их всех к себе в Харьков. Куда? Их домик по улице Черепановых   низкий и маленький: узкий предбанник  или сени, как  еще назвать? Там стояли ведра. Воду носили  из колонки. Только под конец, тамошнего их жития появился водопровод. Тяжелая дверь открывалась в комнаты. В одной все пространство занимала кровать, другая чуть побольше – гостинная. Все  миниатюрное, будто игрушечное. Окна почти на уровне мостовой. Однако, в этих скромных апартаментах проживал Олькин отец со своей женой тетей Маней. Куда же  поселить новоприбывших?

     В наличии еще имелся флигель. Изначально он служил сараем, но затем его переделали и использовали как жилье, хотя там душно и тесно, но и во флигеле имелась лишь одна комната. Ее занимала Оля с супругом, а стариков-то куда?
Свекровь быстро разочаровалась. Женщина властная, она посчитала себя обманутой и заявила Олькиному отцу, что либо он покупает молодоженам жилье, либо ее сын не останется здесь ни на день.
Олькин отец:
- Почему вы считаете, что купить надо Оле? - удивился он. У меня есть еще жена и три сына.
В это  время Оля узнает, что ждет ребенка. Ее мужа эта новость нисколько не обрадовала. Он вместе со своими родными уезжает к сестре в Тулу.

     4-января 1975г. Оля родила сына. Накануне мне приснился сон. Комната средних размеров. Свет в центре. Стол и Оля рожает. Родила сына. Просыпаюсь и бегу к маме. Рассказываю о сне. Мама спрашивает, а когда ей срок, позвони, говорит, на всякий случай в роддом. И я звоню.
- Как там Ландман?
- Родила сына. Три кг.

     Мои сны это особая история. Несколько раз они оказывались вещими. Как-то приснилось, что одна из подруг делает аборт. Я, будучи уверенной, в нелепости подобного сна, рассказала о нем ей, чтобы вместе посмеяться. Ее признание, что это правда меня потрясло. Она только накануне вернулась домой после чистки.

     Начался самый тяжелый период в Олькиной жизни. Оля получала пособие 35 рублей. Прожить на них можно максимум пять дней. Отец приносил ей раз в день тарелку супа и через день с едой появлялись мы. Купали ребенка, бегали в аптеку, приобрели все необходимые детские вещи.

     Даньке еще не исполнилось и года,когда она устроилась нянечкой в детсад. Оттуда перешла в Октябрьский дом пионеров. Там работало много кружков. Одним из них- журналистики - Оля руководила много лет. Ее юнкоры печатались в детских изданиях, некоторые потом ушли в журналистику. Ее работоспособности можно было бы позавидовать. Человек увлекающийся, умела увлечь и других.  Честна и правдива до мелочей. Готова отдать последнее. Ни йоты корысти и эгоизма в ней не чувствовалось. 
Со своими кружковцами Олька находила интересных людей, часто ветеранов войны. Ее увлекла военная тема и она создала с ребятами в доме пионеров музей боевой Славы. Они воссоздали фронтовую землянку, в ней уложили гильзы и фронтовое оружие, которое уда-лось найти в лесах. Ребята искали в лесах заброшенные могилы, воскрешали зыбытые имена погибших и чувствовали, важность  того, что делали.

 
     Летом в бюро дали поездку по Прикарпатью. С детьми – двадцать семь душ - отчалили из Харькова во Львов. Вечером 25-го июля приехали в село Ямна. Вышли из поезда. Вокруг ночь, горы. Рядом горная речонка Прут. Воздух в легких не умещается. Привели нас в школу. Показали два класса - размещайтесь. В одном - девочки, в другом-мальчики. Утром выглянула в окно и поразилась. Как красиво!
     Поросшие лесом горы, домики разукрашеные, расписанные узором, словно не жилые, музейные. Думалось, здесь нищета, но нищета была, да вся вышла. Народ жил богато. Колхозов не было. Частная собственность, личные коровы, овцы, кони.
Интеллегенция рассуждала о жизни за Польщину, ненавидела Союз. Молодежь в городах увлекалась музыкой, как всегда и везде любила танцевать и веселиться, а в горах пила, жестоко дралась.

Удивляло непонимание. Все речи люди перекладывали на свой лад. В каждой нашей фразе ловили, если не противоположный, то весьма неожиданный смысл.
Группе полагалось два руководителя. Второй поехала моя подруга Саша Шевченко. С ней полное взаимопонимание. Работа не из легких. Мы несли ответственность за ребят и не могли отлучиться никуда.  Придумывали соревнования, игры, вели с ними задушевные беседы на разные темы.

     К сожалению, все время шли дожди. В столовую пробирались, натянув клеенку.
Потом сушили вещи. Большую часть времени проводили  в школе.
Дети собрались неплохие и с ними особых происшествий не было, однако то и дело что-нибудь да приключалось неожиданное, независящее ни от кого. За это время мы пережили: гнойный аппендицит, несколько случаев дизентерии, пробитую голову, одну врожденную детскость влагалища и несколько простудных заболеваний.

     Сталкиваясь с людьми другого мира, я всякий раз удивлялась, что можно жить по совершенно другим законам.   
     Основное наше времяпреровождение – походы в горы. И ребята держались неплохо и все оказалось легче, чем думалось. В один из дней группа двинулась покорять Говерлу с инструктором, медсестрой и Сашей. Я осталась в горном лагере с пятью детьми, которые не могли идти.
Под проливным дождем пыталась развести костер и приготовить обед для всех. Одного из парней отправила добыть немного бензина. Мне помогала симпатичная пятнадцатилетняя девчонка. Она и раньше показалась замкнутой. Мы сдружились и неожиданно она разоткровенничалась:
- Жила два года с отцом.
- Ну и что?
- Как с мужчиной. Теперь не хочу. Он издевается. Он фанатик.
- Кто?
- Фанатик! Он, что захочет, то и делает. На одиннадцать лет младше мамы. Она член партии. Боится за карьеру. Грязь не выносит, а то бы развелась давно.
     Брат не выдержал. Дома не живет. У них ком-пания. Никто не работает, не учится. Так промышляют. Я с одним из них сплю.
- Нет не нравится. Нравится другой, но мы поссорились год назад. С этим я тому в отместку.
Вот такой разговор.

     Когда ребята вернулись, их ждал превосходный обед: борщ и каша с тушенкой.
Дожди не прекращались. Больных становилось все больше и наше дальнейшее пребывание в горах сделалось бессмысленным. Пришлось спуститься в лагерь в Ворохту. Мы туда переехали из Ямны. Однако, наши места в школе заняла новая группа.
Сухой паек на три дня мы получили и больше нам не полагалось ничего. Пришлось выкручиваться. Спать разместились в спальниках на полу. Раздобыли электроплитку. Стали с Сашей готовить детям еду из тех продуктов, что имелись в наличии.
Несколько человек, из тех, кто лез на Говерлу, легли в больницу с воспалением легких.
    Одного не выписали даже к нашему отъезду и я сообщила об этом его матери.
У другого случался приступ гнойного аппендицита.

     Мы прогуливались по парку. Он пожаловался, что болит живот. Уверена, что на моем месте любой другой воспитатель, сказал бы, подожди, пройдет, посмотрим.
 Только такая паникерша, как я, немедленно потащила его в больницу и оказалось не зря. Врач мне, девушка, повезло тебе и ему, конечно. Еще какие-нибудь несколько минут и лопнул бы аппендикс. Успела доставить его в последний момент.

     На два дня вырвалась в гости к дяде Яше - маминому сводному брату. Он жил в Черновцах и это  мой первый приезд к нему. Дядя Яша из тех троих детей, которых приподнес в подарок к свадьбе  моей бабушке Розе, ее муж.

     Яша  долго разыскивал маму, потом приезжал к нам в Харьков.
Мой  тогдашний приезд в Черновцы запомнился удивительным чувством свободы и счастья. Вышла из автобуса в незнакомом городе и побрела по нему, не спрашивая  никого ни о чем. По пути встретилась кулинария. Зашла перекусить. Дальше двигалась по улицам и переулкам наугад, заглядывая во внутренние дворики домов, разглядывая приметы чужой жизни.
     Такого  ощущения приподнятости,  я не испытывала больше никогда. Университет, театр, дома великолепной архитектуры мимо которых шла, этот тур, я устроила себе сама. 
     Мамин сводный брат принял меня по-царски. Одарил ста рублями. Никогда столько не дарили и мне казалось, что на меня пролился золотой дождь. Я стояла
в магазине и переживала восторг от реальности возможностей.(До сих пор со мной, купленные тогда альбомы импрессионистов).
     Закармливал дядя Яша, словно я прибыла из голодного края. Целыми днями он подсовывал разные вкусности. Удивил меня знанием языков. Говорил на румынском, польском, венгерском, немецком, украинском, на идыш и на русском. Он смотрел по телевизору западные передачи. В Черновцах это было возможно.

     Дядя оказался  добрым человеком. Эта доброта сквозила во всем что он говорил делал. Как сохранил это в себе, ведь в войну он потерял всю семью. Его жена и три дочери погибли в Бабьем Яру. Он женился на другой женщине, как мне показалось, мало заботящейся  о нем. 
 
                - 8 -
     Нашу школу на Верещаковке расформировали. Теперь полный день я работала на детской турбазе. Она размещалась на Кооперативной улице в центре города рядом с магазином «Юный техник».
     Директор- Шмаенко Ирина Семеновна пятидесятилет-няя грузная женщина. Весь ее трудовой стаж - директор турбазы.Нигде никогда больше не работала.

     Турбаза предлагала местным школьникам  разные экскурсии и имела возможность принимать иногородних ребят. На турбазе имелись для этого комнаты. Дети из разных городов Союза приезжали на неделю, а то и на две. Их размещали, кормили и возили в музеи, в зоопарк и на экскурсии.
Работа мало интересовала Ирину Семеновну и она в рабочие часы занималась устройством личных дел да борьбой с собственными сотрудниками. Выглядело это живописно.
     Вот, например, одним прекрасным утром, все сидели на своих рабочий местах и скучали. Делать было нечего. Я начала писать рассказ. Вдруг бесшумно (Ирина как-то призналась, что мечтала стать следователем, представляю, какой следователь из нее бы получился) она вырывается из своего кабинета и бросается ко мне. Хватает лист с рассказом. Лицо багровое, скулы дрожат, но голос лисий торжествующий - удалось: - Вот сейчас я всем раскрою глаза на вас, на вашу гнустную натуру. Знаю, что тут - донос прокурору.

     Мне смешно, но не хочу отдать свое произведение на растерзание. Выдергиваю несчастный лист. У нее в руке остаются клочья. Ирина бежит с ними в кабинет. Запирается. Пытается разобрать. Слова «гром», «дождь» кажутся ей иносказательными.
Она подбегает к столу, где я сидела, разъяренная, замахивается, чтобы ударить. Возможно, под силой моего взгляда делает неловкое движение. Падает на пол. Ее поднимают, прислоняют к стенке, а из ее уст, как из рога изобилия, сыпятся угрозы:я вам, я вас...
За все время я не проронила ни звука и наш вахтер Габриэлыч потом сказал мне:
- Вы побледнели, словно мелом намазались. Я даже испугался.
   
     Пришла осень. «Роняет лес багряный свой убор». Давно уже уронил. По воскресеньям ездила на Курскую дугу. Замечала как за неделю изменяется природа. Холод подступал  на каждой остановке, возле всех памятников, всякий раз, когда приходилось выходить из автобуса.
На деревьях почти ни листка, в оврагах пожухлая трава - и даже не грусть, не печаль, а предверие смерти в осени.
Спадает вереск
Осень мертва.
На земле
Ты должна понять
Мы не встретимся больше.
Шуршит трава. Аромат увядания...

     Дни-костяшки в счетах. Один, другой, десятый, тысячный. Быстро стучат и зачем? Похожие и непохожие, все равно схожие и в несхожести. Как они отвратительны своей никчемностью.
Замкнутый круг. На работе скверные отношения с Ириной Шмаенко. Ну и общество на этой турбазе. Валентина Федоровна 73 лет. Кассир. Худая настолько, что платье висит будто не на человеке, а в шкафу на вешалке, старом и скрипучем. Единственное ее потертое платье. Курит без перерыва папиросы «Беломор канал». Любит приложиться к «чакушке», то тут, то там натыкаешься на ею опустошенные бутылки. Себя называет Бабой Ягой.
Приходят на базу заказчики:
- Ну,где ваша Яга?
Несмотря на внешнюю убогость, имеет копейку за душой. У нее занимают деньги. Ирина, по-моему, брала без отдачи.
Хитра. Двулична. Доносит. Подвыпив, становится злой. Ищет возможность поссорится. Сменила двух-трех мужей.

     Однажды поразила. Один из экскурсоводов принес французский журнал и Федоровна - вот как учили до революции в гимназии - тут же перевела все статьи, а, ведь, уж лет пятьдесят, как не читала на французском.

     Второй экземпляр - Валя Завгородняя. Костелянша. Старая дева 40 лет. Шизофреничка. Глупа как амеба. Ее злость способна испепелить мир. Единственное, что доставляет радость - испортить кому-нибудь настроение.
Видела как она в бешенстве кромсала книгу. Ей не к чему, но раз кому-то была нужна, уничтожить. Ее выходки-животного. Наложила кучу посреди жилой комнаты, пусть видят, что уборщицы плохо работают. Безусловно - это клиника. Ее хищные глазища сверкают только во время скандала.Когда Ирина вырывается из своего кабинета и бросается на очередную жертву, Валентина прислоняется к дверной щели, если дверь затворена, чтобы не пропустить что-то важное.
     Роется в записных книжках сотрудников. Когда я печатаю, считывает текст с машинки.
- Послушай,зачем ты это делаешь?
- А что нельзя?
- Нельзя! Это бескультурно и грязно.

    Лексикон Завгородней сравнится лишь с речью Эллочки Людоедки.
Среди столь милых дам в обществе турбазы пребывал и один мужчина. Звали его Владимир Габиэлыч. Лет ему стукнуло 59. В моих глазах глубокий старик.
Совершенно седой. Мнителен. Главная тема-болячки. Он до моего появления – основная мишень Ирининых издевок. Когда-то работал парикмахером, но лакейства в нем ни чуть. Не льстил Ирине, не делал подарков и тем неугоден. Человек надежный. Никогда не сплетничал и ему можно было довериться - не выдаст.

     Утомлял нудными разговорами, терпеливо ждала, когда закончит речь. Типичен в своем образе еврея-одессита. Недалекого, но симпатичного говоруна.
Кроме нас двоих, остальные работники турбазы, либо являлись блатными (родстниками директриссы или же детьми важных лиц), либо умиротворяли ее подарками.
Согласно убеждению Шмаенко, турбаза ее личная вотчина. Сотрудники-ее подданные и она имеет право на каждую клетку их души и тела.

     И вот в этом княжестве бунт. Попался горький орешек, что выпирает из ровной грядки. Не умеет угождать и притворяться. Сорняк. Его необходимо выкорчевать, но сорняк оказался крапивой.
 Уборщица, славная деревенская девушка:
- Ты знаешь, как с тобой не поругается, ходит  наша по базе сама не своя, к кому бы прицепиться. И чего она тебе завидует?
- Завидует? Вот так новость!

- Вижу, когда приходят и просят на экскурсии только тебя, когда хвалят, она сходит с ума. А в воскресенье, ты бы посмотрела, чуть не рассыпалась от злобы, когда узнала, что после Курской дуги, водитель тебя домой подвез.
Решила, что в таком случае борьба не имеет смысла и надо писать заявление об уходе, но не спешила это сделать.

   
     Пришло в те дни известие о гибели нашего Нордика. Собаку отдали на лето сторожить сад. Папа лег в госпиталь. Мама уехала в санаторий, я - на экскурсиях.
Юра, уезжая на практику,  пристроил пса у знакомых. Те сообщили, что  его загрыз дикий кабан. Так ли это? Проверить мы не могли.
Тяжело переживали  смерть собаки.

Подошли осенние праздники. Купила билет на самолет до Черновиц. Поеду к дяде. В последнее предпраздничное утро провела экскурсию по городу и вернулась досидеть положенные часы на турбазе.
Интересно, что я получала деньги только за экскурсии проведенные в выходные. Вся остальная работа входила в мою ставку 70 руб. Потом я узнала, что эти деньги писались на третье лицо и поступали к Ирине.

     В этот день облоно заказало автобусы для школы слепых, но потом что-то у них изменилось. Автобусы уже не были нужны. Я слышала об этом утром краем уха. На турбазе работало трое методистов и заказ автобусов не входил в круг моих обязанностей.
Так вот после экскурсии возвращаюсь на работу и первым делом - в туалет. Бывает и такое. Слышу кто-то ломиться в дверь. Дети, думаю, балуются. Выхожу из клозета и - есть ли слова, характеризующие поведение моей начальницы? Она заскакивает тут же, в оставленную мной кабинку. Рядом пять свободных.
- С кем вы там?
 Прилив напряжения вызвал нервный озноб.
 Она:
- Зайдите ко мне немедленно. Я уволю вас без права где-то еще работать. Я вас опозорю на весь город. Я:
- Что случилось?

Она орет что-то о автобусах для облоно. Не выдерживаю:
- Не притворяйтесь. Вы прекрасно понимаете, что я не имею к этому никакого отношения. Вам испортили настроение. Не зачем отыгрываться на мне? Вокруг дети, туристы, сотрудники. Все глядят во все глаза. Валька смеется. Федоровна брюжжит. Габриэлыч спрятался. Иринина племянница-методист:
- Слушай пошли ее на фиг. Истеричка.
Закрылась в кабинете и пишет распоряжение, что 7,8,9 и 10 ноября я должна работать, иначе увольняет.
- Подпишите приказ.
Я не подписала и улетела в Черновцы, но, увы, 11-го на работу не успела. Нелетная погода и всем поставили штемпель на билете. Самолет задержался на сутки в Киевском аэропорту. Ирина кричала,  подстроено. Я не могла  продолжать этот спектакль и уволилась.

                - 9 -
С подругами  много бродили по улицам. Сидели на любимых аллеях. Заходили в кафе выпить кофе. Ходили на все интересные сборища. Люба Гринберг воспринимала жизнь столь обостренно, что казалось она ходит по лезвию бритвы между безумием и реальностью. Боялась, не наложит ли она на себя руки. Общаться с ней непросто. Как она могла жить с такой болью, не в силах смириться с пороками общества, в котором мы жили,  не умея прижиться в нем. Любая ложь бросала ее в дрожь и краску, а вокруг процветал сплошной обман. Люба заболела от всего этого. Ее разносторонний талант оказался невостребован.
Ее высокий лоб, длинные седые волосы, узкий еврейский профиль, темные умные глаза напоминали древних пророчиц. В слабом теле звучал сильный голос поэта. Его не слышал никто.

     Вдруг мы узнали, что Любу положили в психиатрическую больницу. Она никого не хотела видеть. Не знаю, как и от чего ее лечили, но стихи, что родились у нее после больницы, не понравились. Из них ушла душа.
Без обостренной чувствительности не может быть художника.               
Школы. Архивы. Турбазы. Неужели я так и не найду работу по себе? Помог отец. Ему исполнялось 55 лет. как инвалид войны,он выходил на досрочную пенсию. Сотрудники устроили  чествование. Вставали тертые мужики и рассказывали о моем отце то, чего я не знала и знать не могла. У них это выходило довольно трогательно. Избитые фразы, но говорили искренне. «Равняемся на вас», «поражаемся работоспособности, уму, таланту». Коряво, но правдиво.

     Работал папа главным инженером огромной фирмы. В ее ведомство входило семь заводов, автоколонны и много мелких предприятий. Отец стал пенсионером, но продолжал работать.
Бюро путешествий и экскурсий подчинялось облсовету, а тот нуждался в бензине, в земле, на которой можно построить автопарк и еще в очень многом другом. Всем этим распоряжался мой отец. Они договорились и в январе 1976г. меня приняли в бюро штатным экскурсоводом. Я мечтала об этой  работе несколько лет.

     Директор ХБЭиП никак не мог взять в толк:
- Да, ведь, она «чук» только по фамилии (евреев в бюро не брали), однако, приказ спуcтили сверху и он не подлежал обсуждению.

В бюро я проработала пятнадцать лет до отъезда в Израиль и все время благодарила судьбу. Я оказалась на своем месте. Нравилось разнообразие поездок. День не походил на день. Экскурсии, путешествия, то многодневные поездом, то автобусные короткие с информацией по дороге - все было приятно, и что не сидела с начальством бок о бок, и что приходилось подготавливать новые маршруты. Я писала, роясь в архивах и библиотеках - это была исследовательская литературная работа. А какие интересные встречались люди!

     Объездила всю страну: Молдавию, Армению, Среднюю Азию, Крым, Кавказ, Грузию, Среднюю Россию, Украину, Прибалтику, много раз бывала в Ленинграде и бесчетно в Москве. Бывало я пересаживалась с одного поезда на другой, бывало месяцами не выезжала из Харькова.
Память сохранила отдельные картинки. Вот в начале апреля отправилась с группой в Москву на один день. У нас солнечно по весеннему. Распустились деревья и ходили без верхней одежды. В Москве шел мокрый снег, он хлестал по рукам и лицу. Люди одеты в зимние пальто и сапоги, и мы налегке выглядели странно. Вечное московское отставание весны.

     Туристов отправила на экскурсию, а сама поехала в гости к Тамаре Сахненко. Это часто случалось, что свободный день в Москве хотелось провести у них. Иногда просто бродила по городу, а вечером, обессилив от многочасовой ходьбы и дождя (вечная непогода) сидела в любимом кафе «Марс» и в окно созерцала столицу.

    Удивительный случай произошел, когда везла группу в Даугавпилс. В Москве должна была быть пересадка на рижский поезд. Прибыв в столицу в 8 утра, отправиться из нее следовало в час ночи и никакой программы. Народ тут же разбежался по магазинам и я приказала им быть на вокзале не позднее половины первого. Сама же поспешила в гости к Чепелям.
Тамары дома не было. Я застала только Сергея, который сообщил мне, что у нас много дел, так как наша подруга Черняховская Тамара родила и мы с ним едем за букетом, затем в роддом, потом  за ванночками и пеленками. Их везем им на квартиру...
Справившись со всем, поздно вечером уселись пить чай и тут Сергей задает мне сакраментальный вопрос, какими судьбами в столице? Боже мой, как я могла забыть, что времена моего проживания в стольном городе прошли и я проездом.
- Который час?
Час был поздний. Поезд отходил буквально через несколько минут. Сережа схватил меня за руку и мы побежали к метро. В последнюю сукунду впрыгнула в последний состав. Метро закрывалось до утра.

    Я опоздала к отправлению  рижского поезда, но, к моему удивлению, он не уехал. Билеты на всю группу были у меня. Люди заняли полки, но ехать без билетов начальник поезда не соглашался. Выгнать же пассажиров не представлялось возможным. Ждали меня.
Самый позорный случай в моей биографии. Вернувшись, уехала снова. В 9 утра поезд прибыл в Харьков, а в 15-40 сидела уже в новом  и с новой группой. Работники культторга отправились смотреть Ленинград. Смотреть? Скорее, скупить. За неделю они опротивили и не чаяла, когда расстанемся. Они отказывались от всех экскурсий и вместо этого бегали по магазинам. Других интересов не просматривалось.

     Я гуляла сама. Побывала в Петропавловской кре-пости, Екатерининском дворце и в Лицее, в доме Пушкина на Мойке, в Эрмитаже и в БДТ.
В театре БДТ смотрела «Король Генрих IV». Так здорово у меня вышло. Еще с утра на все вопросы отвечала, что вечером иду в театр. Так твердо, словно в кармане билеты. Подошла к семи к кассе. Вижу хвост и никакой надежды. У здания театра такая толпа, что ее хватило бы еще на два–три зала, но продолжаю верить, что иду в театр. Уже 19-30. 19-45. Обошла все закоулки у Октябрьского дворца, ос-мотрела все трамвайные остановки. Лишних билетов нет. Есть лишние жаждущие. Подкралось отчаяние. Бегу к метро. Вглядываюсь в лица выходящих. Увидела женщину в черном, к ней:
- Лишний есть?
- Это вы здесь билеты спрашиваете? Заныло сердце. Ошиблась. А она:
- У меня два билета.
- Хоть сто!

     Тут же одариваю, ближе других стоящую девчонку, из Хмельницка. Лечу в зал. Врываюсь с третьим звонком. Гляжу в билет. Ряд первый. Спектакль отличный. Играли здорово. Правда,первый ряд и плюс и минус.

Вижу лишнее. Юрский подскользнулся. Упала палочка у барабанщицы. Актеры хохочут.
В лучших театрах актерское искусство тех лет поддерживало своим мастерством. Режисеры затрагивали вопросы, которые ставило время. Просмотрев спектакль, зритель как бы проживал кусок новой жизни. Он выходил из театра немного не таким, каким в него вошел.
В закрытом обществе, в обществе Лжи, лучшие спектакли воспринимались очагами свободы, даже если в них не было никакой политики.

     21 апреля в день своего тридцатилетия, автобусом уехала в Крым. Маршрут от Феодосии до Ялты. Это была учебная экскурсия для экскурсоводов. Поехали: Мария Викторовна Воробьева - наш методист, завотдела Пылаев (бывший кгбист), библиотекарь Ира Макарова и экскурсоводы.
Увидели мы немало. По дороге к армянскому монастырю 14-века три км. шли пешком в горы, встретили дерево, увешанное цветными тряпками - остатки языческого верования. На месте захоронения святого дерева подвязывали тряпки, чтобы очиститься самому.
     Монастырь хорошо сохранился. Внутри темно и сыро. Пахло, как ни странно, ладаном. Ни души, но запустение обманывало. Стены варварски исписаны туристами. Они добрались даже до крыши, где топором вырубали свои незабвенные имена. Крыша, простоявшая минимум шесть веков, стала портиться. Цивилизованные дикари вездесущи.

     «Холодная весна. Голодный Старый Крым». Все читались мне строки Мандельштама. Как это точно! Разрушенный медресе. Мечеть под замком. Стену проломили и вползают через гору битого кирпича. Ключи от всех памятников в Симферополе. Где же их еще повесить?

     Потом поехали в Судак,там шли съемки фильма о Мате Залка на территории Генуэзской крепости.
Вечером попали в домик Сергеева-Ценского, дере-янный, выкрашенный белой маслянной краской, уютный. Самое интересное там - сад 1,5 га. Не жилье-дворец. И все это Ценскому. Так живут не писатели, а писаки.

То и дело вставал вопрос о татарах. Два гида преподнесли его с абсолютно разных позиций, а группа кивала согласно головами и тому и другому.
Каждый раз дивлюсь стереотипности и внушаемости людей. Их приспособляемость просто фантастическая.

Под конец прибыли в Ялту. Ялта ухоженная. Вся напоказ. Вид сверху - высокие дома на узенькой полоске земли. Кажется чуть дунь и они рухнут. Поселились в старой Массандре. В летней гостинице выдали по три одеяла, но холод пронизывал, скорее, не столько холод, сколько влага. Влажными стали простыни, одеяла, одежда. Утром повезли нас в Артек и Гурзуф. Сбежала со всех экскурсий и просто сама побродила по городу.

     Самым памятным из всего путешествия для меня стал день, когда в Новом Свете я не пошла за всеми по царской тропе, а спокойно побродила по поселку, спустилась к морю, где оказалась совсем одна.
Особая прелесть ощущалась в воздухе, было до-вольно тепло, а море - ледяное. Весеннее солнце прогревало берег и камни. Я прогуливалась по дороге и подумала - вот только ради этого стоило ехать. Наверно, такие минуты называются счастье.

                - 10 -
Всю осень и всю зиму писала 2-ю главу. С Черняковым сложно увидеться.Он брал мою работу. Читал ее месяцами, потом мы встречались на час. Я выслушивала его комментарии и мы снова расставались на полгода. Твердо решила в наступившем 74г. сдать кандминимум и защитить диссертацию. Начала писать третью главу, не дождавшись встречи, но вот в начале марта, он, наконец-то, меня пригласил.

     Я отнесла шефу вторую главу, после этого он все обещал, увидеться, но каждый раз ему что-то мешало. В конце-концов все раъяснилось. Несколько раз я заводила разговор, что пора, мол, прикрепляться для сдачи кандминимума. Шеф утверждал, что это невозможно.
Я прикрепилась сама. Очень удивилась, что он не обрадовался этому известию. Потом речь зашла о плане диссертации, его нужно сдать в ХГУ.
Черняков сказал, мол,я не знаю, что надо нести. У них семь пятниц на неделе.
  Я достаю  готовый план. Он смотрит, что же, план готов. Несите.
Я:
- То ли это. Вы-то не знаете, что нужно.
Он:
- То есть как это я не знаю. Вот это и нужно.
Еще бы я не знал. У меня аспирант и два прикрепленных. Кстати, у аспиранта схожая тема.

     Я не реагирую на последнюю фразу. Реагирую на первую.
- Марк Владимирович, я вас не понимаю. Только что вы говорили, что не знаете, что нести в ХГУ, теперь знаете.
- Знаю. Это нужно и еще реферат.
- Мне никто не говорил о нем. Как его писать по всей работе или же по части.
- Можно и так и так, но у вас же нет ни того, ни другого.
- Есть! Я написала статью по второй главе и показывала ее Неменовой и Тагеру.
И тут-то шеф углубился в раздумья. Я видела, что он растерялся, но не понимала почему.
               
После некоторого замешательства он произносит:
- Зина, не упоминайте нигде моего имени.
- Вы не хотите, чтобы знали, что вы руководите моей работой?
Истерично:
- Я вами не руковожу. Нет! Нет! Я только консультировал вас.
И уже тише:
- Если ваша работа поступит на кафедру, постараюсь ее взять. Думаю, ее дадут мне. У моего аспиранта схожая тема.
Опять не обращаю на это внимания. Только, когда он произносит это в третий раз, я уже с любопытством:
- Какая же у него тема?
- «Жанр литературного портрета в творчестве Горького».
Убил.
- И давно пишет?
- Четыре года.
Столько же, сколько я.
- Покажите.
Порылся в бумагах.
- Не вижу. В другой раз.
Он тотчас же проводил меня до лестницы.

     Прозрела за дверью. Он использовал меня, как плацдарм для его аспиранта. Так вот почему мои главы лежали у него годами. Вот почему, на мой вопрос, никто ли не пишет подобное, он отвечал, что эта тема никем не разрабатывается.Все еще не могла поверить в злонамерение шефа и буквально через день, поставив точку в статье “Особенности портретного живописания”, отправилась в редакцию газеты “Прапор”.

     Завотдела критики Николай Шатилов, просмотрев работу, тут же  сообщил, у него уже есть похожая статья.
- Как есть? Я ее только закончила.
Принес. Показал. Увидела подпись Лобанов. Мои фразы в тексте и обомлела. Так вот на кого работала. Это фамилия аспиранта моего шефа. Так неужели?
Страшно предположить злоумышленность, но сомнений уже нет. Ждала встречи. Думала будет отпираться, сочинит легенду. Однако все выглядело иначе.

- Да, он пишет у меня одну с вами тему. Да. Давал знакомиться с вашими главами.
Озлобленный и нервный шеф шагал по своему кабинету.
- А вы докажите, что он списывал у вас, а не вы у него. Попробуйте! Да и вообще, кто видел нас вместе? Я не знаком с вами. Вот-вот мы не знаем друг друга. Кто вы такая?   
Я молчала. У меня все варианты в его правках, а их было немало, он каждый раз придумывал что-нибудь новенькое и фактически написала не три, а семь-восемь глав. В этом ли дело!
А он уже спокойнее:
- Зина,вы женщина. Выйдете замуж. До того ли будет? Кто позволит вам защищаться?
 Как хотелось дать пощечину! Но он старик! Мне двадцать восемь, ему за шестьдесят.

   Несколькими месяцами спустя мой друг Миша Блю менкранц рассказал, что Черняков в  «распрекрасные» сороковые написал донос на своего приятеля, талантливого литературоведа Лившица, чтобы освободить себе место, и, что вообще, он “стучал”. О! Если бы знала это раньше!

    Ушла от него,хлопнув дверью силой всех своих чувств. За советом поехала к Тагеру.
    Снова Москва. Ходила в театры. На Таганке шла “Мать” Горького. Понравилось, несмотря на то, что “Мать”. Театр условностей особенно близок, не пото-му ли так нравятся французы Ануй, Сартр, О. Нил?
В “Современнике” попала на слабенькую пьеску Розова  “Вечно живые”, но игра прошибла, протаранила меня. Впервые на спектакле сидела в слезах. В театре "Сатиры" смотрела "У времени в плену". И опять событие. Все тронуло: и игра актеров, и дух спектакля, его сила, его смелость. Как изголодалась по всему этому.
В "Юности" увиделась с Владимиром Огневым. Мы сидели в коридоре редакции. Он вернул мою статью и долго сожалел, что никак не может помочь ее напечатать. Носил кое-куда многим нравится, но, увы, везде очередь и нужен особый толкач. Он пытался давать советы и сам понимал их бессмысленность. Я молчала.
Ни встреча с Огневым, ни театры и музеи, ни прогулки по улицам - самым значительным в моей поездке в Москву был разговор с Е.Б.Тагером.

     Он - саркастичный, снисходительно-интелектуальный. Немного желчи, немного иронии, чуть-чуть хитринки. Знает вкус жизни. Умеет заразить своим настроением. У него во всем, даже в характерном смехе особенное изящество и смак.
- Как вы выросли за это время.Когда были у меня в 1967? 68?
- Господи, неужели  помнит?
И о статье:
Вы сравниваете литературу с модернистской. С какой? Экзистенционализмом? Католицизмом? И зачем?
Первая радость. Как противно было это сравнение, на котором настаивал шеф.
И дальше:
- Вы пишите об уникальной личности. Формулировка не верна. Разве в поведении Пушкина отразились нравственные нормы социализма? Странно было бы так думать.
- Разве я этого не понимаю, но писала не для себя, а для других.
- Лучше ничего не писать, чем лгать.

Говорил о А.Толстом, о Горьком. О несопоставимости совершенно разных героев и авторов. Расспрашивал обо мне - работе, быте. Задавал вопросы и тут же сам отвечал.
- Грустно все? Нет возможности работать защищаться? Да?
- Да.
- Не отчаивайтесь. Эта статья мне понравилась. И вы можете со мной вообще не соглашаться. Мои аспиранты говорят, придира. Такой уж характер.
Рассказала об украденной диссертации. Он разволновался. Повторил трижды: не будьте овечкой. Боритесь за свое. Устройте скандал. Как угодно, но отстоять.
Я:
- А стоит ли? Оно того стоит?
Он:
- Во-первых, это не важно, во-вторых, есть там ради чего стоит.

   Расспросил подробно о том, что пишу. Пересказала первую главу. Ухватился за нее. Вот это то, что надо. Это и разрабатывайте. Простились. И надолго - бьющая через край радость. Долгожданные слова надежды. Как здорово, что можно не рядиться в чужие одежды, не говорить избитые истины. От этого на мгновение уверенность в себе и вера-будущее есть.
Тагер говорил, боритесь. Когда тот будет защищаться, попросите слова и докажите, что это ваше. Я много лет ждала, когда же гражданин Лобанов защититься, но он все еще писал третью главу, не успел ее украсть. Потом обстоятельства моей жизни изменились. Я уехала из страны.

                - 11 -
     Семидесятые годы выглядели относительно спокойными. Внешняя жизнь большинства проходила размеренно. Люди зимой планировали, куда поедут в отпуск летом. Собирали деньги. Подсчитывали, сколько получат, уйдя на пенсию через пять или десять лет. Казалось, все стабильно, но это на первый взгляд. В действительности, общество давно уже болело. Процветала коррупция, взяточничество, протекционизм. Все товары продавались из-под полы.

     Продавцы разворачивали торговлю по знакомым. Покупателя обманывали всеми возможными способами. Ложь процветала. Говорили не то, что думали, делали не то, о чем говорили. Фальш и обман правили миром.

От экскурсоводов требовали цитировать классиков и Леонида Ильича.
- Раз пять, не меньше, - говорила нам методист Бойкова.
Проверяющие следили,насколько часто в экскурсии упоминаются герои социалистического труда,идет ли речь о решениях партии, о мнимых соцдостижениях. Это раздражало. Я ни разу не вспомнила  ни о чем подобном, но не обсуждала это ни с кем из сослуживцев.

     Только с друзьями можно было быть откровенным до конца.
Моему мировоззрению более всего импонировала позиция Блюма. Из всех друзей он выделялся умом, талантом, умением понимать и оценивать происходящее. Миша сын близкой маминой подруги Фиры. Мама училась с Фирой в одном классе и сидела за одной партой. Миша младше меня на несколько месяцев. И наши мамы вместе гуляли с нами малышами. Потом они уехали из Харькова (отец Миши служил в армии ).
Я заново познакомилась с ним, когда нам исполнилось двадцать.

Вошла в их квартиру на улице Данилевского и первое на что обратила внимание, это великолепная библиотека. Ее начал собирать еще дедушка Миши, известный в городе адвокат.
Миша сидел за письменным столом, Вид у Миши  романтичный. Мне показалось, что похож на Блока. Грива темнорусых волос обрамляла лицо неправильной формы. Вдохновенно сияли глаза. Впрочем, я не мастак живописать портреты. Села напротив. Мы заговорили  и немедленно нашли общий язык. Я тут же поняла, что это свой человек, друг. С того вечера наши встречи стали постоянны. Я приходила в его аппартаменты и мы начинали  говорить. Мы могли быть вдвоем, к нам присоединяться другие его друзья. Беседы не прекращались. Никогда и ни с кем мне не было так интересно, как с ним. Наверно, не существует тем, которых бы мы не касались.
Миша ставил классическую музыку, разливал сухое вино. У него философский склад ума. В то время он интересовал Кьеркегором. Я впервые услышала от него о многих философах Запада и об их точке зрения на мир. Статьи, которые Миша писал в то время, отличались самобытностью мышления. Глубиной анализа.
Мы обсуждали их.

     Мише удалось познакомиться и подружиться с одним из ярчайших людей нашего времени – с Померанцем. Говорили мы и об этом.Он великолепно разбирался в событиях, что происходили в родном государстве. Миша владел информацией, недоступной большинству. Подоплека кремлевских событий, культ, бывший и тепе-решний рассматривались нами со всех точек зрения.

     Выходя из его дома, оглядывалась. Нет ли слежки? Она вполне могла быть. Миша слыл диссидентом и был на крючке еще со студенческих времен. Он и еще несколько товарищей выпустили стенгазету. Успели только один номер. Всех после его появления выгнали из университета. Миша потом восстановился на вечернем отделении.
     Рядом с ним ощущалась тревога. Он понимал как зыбко наше общество. Предлагал уехать в провинцию и работать в музее, наподобие Яснополянского. Там пережить грядущие катаклизмы. Создать «плеяду».
Его мысли бежали быстрее его самого. Он  крупнее того, что тогда писал. Уже в новые времена  защитился и преподавал в университете.

     Блюм видел и предвидел многое. В 1981 году во время встречи Нового года (не умел не быть серьезным и в праздники) он говорил, что страну ждут катаклизмы и есть только два возможных пути: НЭП или же военный коммунизм. (Название может быть любым). Второй – вероятнее и страшнее. Не случайно Россию испокон веков мучал страх перед приходом антихриста. Он может быть пострашнее Сталина.

     Ни на одной работе он долго не задерживался, пока не попал в медицинскую библиотеку. Там подобралось неплохое общество. В библиотеке работал и мой брат Юра.
     Директор библиотеки поэт Грибов. Он тогда не издал еще ни одной книжки - писал, как все - в стол, но у него стихов накопилось на несколько сборников. Большой поэт и талантливый человек, Грибов создал на работе атмосферу довольно свободную, понимал, что всякой деятельности Блюм предпочитает – творчество и не сильно нагружал его.
В том же разговоре Миша сказал, что с его точки зрения я склонна к мистике, так как часто соразмеряю сегодняшний день с позиций вечности.

    Как-то он заговорил о концепцию мира у разных философов. Мы сидели в саду  на Павловом Поле у Мишиной жены Милы. Она рвала сорняк, а мы вместо того, чтобы помочь его очаровательной жене, вели беседу о культуре и цивилизации. Женился Миша в памятный для меня день – 12 ноября 75г. в тот самый день, когда я явилась к ним прямо с самолета, задержавшегося в Киевском аэропорту из-за нелетной погоды, а на утро уволилась с детской турбазы из-за деспотизма ее директора.

     Одни считают, что человек неизменен, другие идет по пути прогресса, третьи-регресса. Миша ратовал за культуру, но против цивилизации.
Я- ученые выражают не бытие, не сущность. Их поиски относятся к области материального мира и ни на йоту не продвигают человечество по пути к истине.
Они скользят взглядом по поверхности вещей, видят частности, а не целое. Они идут по цепи, один за другим и потому следующий вытесняет предыдущего. Этого нет в мире искусства. Тут каждый передает свое. Мы не только понимаем, но и воспринимаем произведения всех времен и народов. Одно творение не отвергает другое и не повторяет другого. Культура и интеллект - не знаки нашего времени. У нас духовная импотенция и пороки. Мы перед этим посмотрели фильм «Зеркало». Он стал событием.

     До фильма показали мультик, должно быть, сделан по заказу Тарковского. Там те же символы.   
И вот началась лента. Первая сцена-женщина сидит на плетне. Ждет. Природа. Неторопливый тон всего рассказа. Превосходные съемки. Все настраивает на самое внимательное восприятие. И тут со мной случилость то, что бывает так редко, уж если самая совершенная музыка или гениальные стихи, когда есть открытие. Я ощутила необычайно сильный подъем. Духовное напряжение всего существа.

Фильм о самом главном: о жизни, о преемственности культуры, о связи поколений.
Ведь, в сущности человек одинаков в разные времена. И у дедов и у внуков много общего. Показана семья русских интеллигентов. Как их мало осталось! Мать. Жена. Сын. Это и какие-то конкретные лица. Фильм автобиографичен, но это и символ. Обобщенный образ матери, отца, жены, сына.

Герои таковы, каковы  действительно люди с недостатками, сомнениями, терзаниями. Живые люди. Как мы сопереживаем им.
Детство. Это еще одна тема? Нет, это все о том же, о детстве человека.
Сколько изумрудной чистоты, мудрости и счастья-ведь все еще впереди. Все может состояться. Это бесконечное неутолимое никогда люботытство. Это постоянная радость - вот, что отличает детство прежде всего. Как здорово показал его Андрей Тарковский.
Философские размышления о смерти. Тут кульминационный момент. За кадром звучат стихи Арсения Тарковского.

Ночи нет.Есть только свет и явь. Пока жив.

     Эти строки идут на фоне военных кадров. Великолепна операторская работа.
Чувствовала слияние со всем, о чем шла речь в фильме. Значим каждый кадр. И рождалось ощущение правоты и силы, и еще радость. Огромная радость. Так бывает, когда соприкасаешься с гениальностью.
Вот Тарковский о двух типах личности, о двух направлениях в природе человека. Один младенец ест яблоко сам, другой дает есть птицам. Яблоко от древа познания. Оно несколько раз обыгрывается. Этот символ в мультфильме. Он же и в «Зеркале». Один ребенок спит, второй ночью встает и смотрит в окно. Он любопытен, что-то обдумывает, исследует. Яблоко в фильме характерно и птица садится на плечо маль-чика.