Прощание с Шелаболихой

 
   
Глава первая

Вынужденный вояж
Первая часть

Одинокий, запряжённый тройкой лошадей тарантас всё дальше удалялся по Павловскому тракту от ненавистного ноне уездного города Барнаула. Задастые ухоженные кони азартно били коваными копытами промёрзшую за ночь землю. Словно пытались раскрутить её неспешное вращение, чтобы обогнать само время и заглянуть за край бытия. Просто так, из протестного интереса. Потому что чувствовали в своём единении неодолимую силу, способную разметать на своём пути любые преграды.      
Давно скрылся из виду освещённый лишь лунным светом Барнаул. Остались позади железнодорожные пути. Прервалась полоса хвойного леса, что непроглядно тянулась по левую сторону от почтового тракта. Теперь впереди сквозь сумерки на многие вёрсты в глазах будет мелькать лишь монотонный степной пейзаж, уводя взгляд путников за размытую, зыбкую тень горизонта.
И так будет до самой двадцать пятой версты, где расположился Шаховской станец. Там на почтовой станции кони немного отдохнут, а седоки перекусят в чайной шанежками или закажут отварить им по сотне пельменей.
Да ещё, для сугреву, испросят себе шкалик водочки. Как же без него в это непостижимое уму и душе христианина, смутное время? С ним, со шкаликом, хоть и ненадолго, но всё же как-то проще. Без него уж совсем худо.
Э-эх!.. Мечты мечтами, а пока мельтешит перед глазами наших седоков мутное однообразие дорожной панорамы. Словно колышется на ветру длиннющая, отродясь не стиранная домотканая холстина и некому её снять, постирать, прополоскать да отбелить, как следует. Вот в такую нерадивую  хозяюшку превратилась нынче моя матушка-Русь!..      
Мелкая тряска быстро утомила седока, он всё чаще поклёвывал носом. Но время от времени поскрипывающее колёсо тарантаса ширяло болью, словно оголённый нерв раскрошившегося зуба. При каждом истеричном скрипе ступицы Трофим Степанович супил брови, гневно упирал взгляд в спину своего верного кучера и охранника в одном лице Матвея и бурчал себе под нос:
– Так бы и саданул, чем ни то, по твоей сутулой спиняке, Мавеюшка!.. Чтоб вовремя смазывал колёса! – тут же растерянно разводил руки в стороны и вяло бормотал: – По теперешним порядкам и тронуть тебя не моги!
В очередной раз, сдерживая вспышку гнева, он до боли в пальцах вцепился в отполированный край плетёной, изнутри обтянутой медвежьей шкурой, кошевы и мысленно продолжил успокаивать себя: «Сейчас все друг дружке должны быть товарищи и всё такое-прочее…» Поморщился, состроил гримасу отвращения, сплюнул:
– Тьфу!.. – то ли своё раздражение на новые порядки, то ли действительно пылюка из обивки на зубах заскрипела.
Но легче ему не стало. Шла на убыль осень одна тысяча девятьсот семнадцатого года, и те буйства, что позволяла себе природа, не шли ни в какое сравнение с тем, что творилось в головах взбудораженных революционными переменами граждан всех сословий.
– Да гадский ты род!.. – вырвался-таки наружу наболевший, невыносимо мучивший его страдающую душу полукрик-полустон. 
Трофим Степанович ухватился левой рукой за сердце и, словно рыба на горячем летнем песке, жадно глотал воздух раскрытым ртом, но ему недоставало то ли воздуха, то ли воды. Рванув ворот подбитого лисьим мехом, крытого дорогим сукном полушубка, ослабевшими пальцами суматошно расстегнул верхние пуговицы косоворотки. Слегка подался назад, коснувшись затылком высокой спинки сиденья, расслабился и облегчённо выдохнул:
– Фу-у, кажись, отпустило!.. – снял с головы картуз с высокой тульей и стал обмахивать им, не привычно бритое, бороду пришлось «снять» ради конспирации, оттого и раскрасневшееся от резкого напряжения, и встречного ветра лицо. – До чего мужика довели… – вновь глубоко вдохнул и, сопя, как локомотив под парами, шумно выдавил воздух через ноздри. – Мне ноне всего пятьдесят пять лет стукнуло, а вот, поди ж ты, уже сам с собой разговариваю, причём вслух, – раздосадовано шлёпнул ладонями по коленкам. – И ведь никому дела до этого нет!      
Он растопырил пятерню правой руки, развернув ладошкой наружу, как поступают малые дети, показывая, что у них в ней ничего нет. «Тюти-тютички!» – говорят ребятишки в таких случаях. Вот и у него, купца первой гильдии Трофима Лобастова, никого и почти ничего не осталось.
– Да-а!.. – он потёр переносицу указательным пальцем, чтобы успокоить внезапный зуд в ноздрях. – Я теперь словно птица без гнезда – лети куда хошь! Токмо куда лететь - то? Никто нигде меня не ждёт, а если и ждёт кто, то лишь с денежками. А так чтобы просто по любви, того нету, – повёл головой, – нет! – надел картуз, поправил меховой ворот полушубка, поёжился, тряхнул плечами. – Бр-р!.. Однако быстро организм остужается, а зимой как же? С кем согреваться буду?!
Дети, почитай, все выросли, у старших свои семьи, свои проблемы, свои завихрения в голове. Младшие и те нос отворотили. Отца слушать отказались, мол, сами с усами, всё к деду своему липли. Вот и сманил старый чёрт, очевидно с перепугу, всё моё семейство в свою нерусскую страну.
Дай Бог здоровья чадам моим на долгие годы, ну и береги их там, на чужбине, Боженька! Они тебе тоже чай не чужие будут, али нет?! – он прикрыл глаза и забормотал, как будь-то сквозь сон:
– Были бы у меня друзья. Да откуда им взяться, друзьям-то? В такую пору да при нашей торговой жизни. Эх, да что там! – Трофим Степанович поёрзал, устраиваясь поудобнее на широкой, как лежак сидушке. – Вот и получается, что поговорить, посоветоваться, обсудить ох немалые проблемы не с кем! Разбежались все, как басурмане перед Божьим ликом. Каждый своё добро спасает, а общественное?!
Ведь собирали-то по крохам, приумножали, старались, чтоб обществу и себе в радость да в прибыль. А теперь всё прахом?! – ещё плотнее зажмурил глаза, плотно сжал  губы, мысленно уговаривая себя: «Молчи, Трофим, молчи, а то никакого сердца не хватит. Впереди ещё большая забота и счастье, хоть и малое». 
Малое счастье – это его большая тайна, жена приказчика из его же лавки, что в селе Шелаболиха. 
– Уж десять лет как тайна, а всё манит. Ох, до чего красивая и ладная бабёнка! Прости, Господи! – перекрестился. – Откуда взялась-то на мою погибель?
Вспомнив свою кралю, Трофим Степанович приосанился, раскрыл глаза, взгляд потеплел, даже морщинки с лица ушли, а губы невольно растянулись в подобии загадочной улыбки.
– Какие мы, мужики, всё же слабые люди: приласкай нас, приголубь – и ведь горы свернём. Правда, непонятно для чего? Им ведь от нас только деньги нужны. Или всё же любовь?..
На мгновение потупил взгляд, разгадывая эту многовековую дилемму, но тут же округлил глаза.
 – Да кто разберёт этих баб?! И надо ли? Люби, пока любится, потом захочешь, да не в жилу будет! Так-то вот, а что ещё остаётся? Токмо любить, покуда силы не иссякли. Любо-дорого любить-то,  хоть и дорого обходится эта нашенская любовь!..
Трофим Степанович понурил голову и вновь задумался о своей нелепой, оттого и неудавшейся семейной жизни.
Двадцать пять лет, что прожили они с Марией Хрисаноровной, стопудовой гирей висели на его шее ни шагнуть пошире, ни тем более прыгнуть в сторону не дозволяли.
А ведь были задумки приумножить капитал, поступали предложения из-за границы открыть там своё торговое представительство. Как бы оно сейчас было ко времени.
– Да куда там!.. Этот старый хрен, Хрисанер, тестюшка разлюбезный, затянул мошну и не дал денег на новое начинание. Всё бы ему по старинке да малой кровью. Он думал, что эта смута скоро закончится и пойдёт всё по накатанной дорожке.
Где уж там! Его-то представители новой власти в подвале голодным не держали. Наганом перед носом не трясли, не пужали. Как меня, три раза к стенке не ставили!.. Пока всё своё добро, что было в Барнауле, им не отписал!
После чего выпнули купца первой гильдии с высокого крылечка ихнего штаба, словно захудалого босяка. И шлёпнулся уважаемый во всей губернии предприниматель мордой в грязь. Боже ты мой, милостивый!.. Как мне это пережить и кто поможет? 
Тестюшка разлюбезный после недавних событий умыкнул большую часть из совместного капитала и чесанул из Новониколаевска на свою историческую родину. Семейство моё тоже с ним уехало. Зов предков, что ли, в них проснулся? Уродились же не русскими, хоть и крещёные все чада мои, но нет на них креста! Родину покинуть в трудный час.  Тьфу, на них!
Трофим Степанович отмахнулся от тягостных воспоминаний, словно от назойливой мухи, но они его не отпускали.   
– Старому чёрту Хрисанеру давно бы в домовине долблёной лежать, а он всё носом меня тыкал, всё понукал!.. – мотнул головой, как рассвирепевший бык. – Не мог он прибраться пораньше?! – размашисто перекрестился. – Прости, Господи, за греховные мысли! Многотрудное ремесло наше торговое, вот без лукавства и не обходится.
Бес прибытку всё на разлад пойдёт, впрочем, как и в другом деле. Так что Ты уж прости меня, грешного!.. – вновь обмахнулся, но уже помельче.
– По жизни-то получается, что без греха и дитя не зачать, а не то, что б торговлю наладить!
Его покрасневшие от бессонных ночей веки подрагивали и минутой позже вовсе сомкнулись. Засыпая, он еле слышно прошептал:
 – Так-то вот, а что ж…


Вторая часть

Во сне он яки облако парил над дорогой его сердцу Шелаболихой, любуясь окрестными красотами. И вот на его собственных выпасах, что на острове, увидел своего же пастуха Степана Плахина. Тот, как обычно, собрал вокруг себя разновозрастную ребятню. Руками машет, словно цапля крыльями перед полётом, головой кивает, должно быть, что-то баять собрался.   
Трофим Степанович медленно, чтобы никого не напугать, опустился пониже и расслышал, как Степан в очередной раз в лицах излагает легенду о зарождении этого поселения и откуда такое название повелось.
Ребятня слушала рассказчика, разинув рты. Заслушался и зависший над ними барин.
А всеведущий Степан Плахин тем временем сказывал свой вариант легенды:   
– Дело было к вечеру, измученные долгим переходом люди и скотина каждый по-своему обрадовались остановке.
Шутка сказать, пятый месяц в пути. До того все устали, что уже не замечали бушующей вокруг красоты. Словно затянул сон-хвороба густым маревом их глазоньки до состояния ленивого безразличия. – Рассказчик с печально-сочувственным выражением лица горестно закивал головой, выдерживая необходимую для пущего драматизма паузу.
Дети, словно восковые фигурки, застыли в ожидании. Степан покосился на них хитрыми глазками и продолжил:
– Поставив телеги полукругом, мужики и ребятня распрягли, стреножили лошадей, да в таком виде отпустили их на вольный выпас, следом отправили другую, более мелкую  живность.
Подеваться скотине тут некуда, малая речка, что пробила себе дорогу, размыв крутояр, минуя обширный луг, несла свои воды, насколько охватывал взгляд, и пропадала за излучиной. Растекаясь вдоль кромки хвойного леса плавным, неторопким ручьём, ограждая собой пределы вальяжно растущего травостоя.
 Тем временем женщины, привыкшие за долгие месяцы перехода обходиться подручными средствами, без лишней суеты на костерках готовили немудрёный ужин. Пока приготовили, пока поснедали чем бог послал, да ещё неторопливо обменялись впечатлениями прожитого дня, вокруг становища, освещённого лишь кострами, сомкнула свои звёздные завесы хозяйка ночи – мгла.
Народ засуетился, готовясь ко сну, а когда все улеглись и умолкли, с виду махонькая речка заговорила, да так отчётливо, что ворочавшийся с боку на бок, выбранный на время пути (так водилось в ту пору) староста, не выдержал:
– Эвон как река-то шелаболит, говорунья! Язви тя в душу! Хотя понять, конечно, можно, с такой крутизны текёт, – помолчал, пошамкал губами. – Ребятишкам зимой на салазках с такой кручи… – он зажмурился, припомнив какое это удовольствие, лететь с горки. – Эх, вот уж славно было бы!.. – всерьёз задумался старшой. Подложил обе руки себе под голову, размечтался, ему вдруг так ясно привиделось, как заживут они на новом месте, в устье этой малой реки. 
Звонко шлёпнул себя по ляжке.
– Славны дела твои, Господи!.. – взъерошил руками давно не стриженые волосы. – Куды ещё идтить-то?.. Тута будем! Тута всё под рукой: и пастбище, и лес, и глина, чтоб на первое время мазанки изладить. Чё-о ишо-то? – широко раскрытыми глазами он смотрел в звёздное небо, осмысливая свои слова.
Звёзды были большущими – хватай рукой да в сумку складывай. Поворочался ещё немного, повернулся на левый бок и крепко сжатым кулаком стукнул в податливую землю.
 – Тута остаёмся!
Эти слова Степан в запале рявкнул так, что ребятишки разом вздрогнули, но продолжали вытаращенными глазёнками поедать своего баяна.
А он, довольный собой, сквозь улыбку закончил своё повествование:
– Так вот и зародилось, ребятки, наше поселение в устье говорливой речки, название которому она сама и нашептала: «Ше-ла-бо-ли-ха».
Неторопкий, бархатистый говор Степана заворожил слушателей, они ещё продолжали видеть ту картинку, что так искусно нарисовал затейливый рассказчик.
Как вдруг звонкий девчоночий голосок в секунду всех растормошил:
– Дядя Степан, а расскажи ещё что-нибудь!
Трофим Степанович встрепенулся, раскрыл глаза и оторопело смотрел вокруг себя, не понимая, что он тут делает, ведь был-то...
Осознав реальность, вздохнул, поправил сбившийся в кучу тулуп, его широкой полой укрыл ноги, выпрямил спину и вприщур стал вглядываться в предрассветный горизонт дороги.
Там, в сером мареве, небольшими вереницами, по три-четыре телеги, двигались гружённые мешками обозы. Это крестьяне из дальних волостей везли зерно в уездный город, чтобы продать его на зерновом рынке или обменять на необходимые им товары.   
– Раньше-то все бы к моим амбарам, что в Шелаболихе да на Оби, свернули. А теперь вот маются, куды бы им приткнуться!.. – он грустно покачал головой, с губ невольно сорвалось:
 – Да кому вы там нужны?! Эх, мужики, мужики, в вашу душу и в три бога мать! Кому вы нужны, кто у вас зерно куплять-то будет? Не до вас в городу. Ох, не до вас! Отберут всё ваше добро, задарма отберут. И пойдёте вы, не солоно хлебавши, а пожалиться-то нынче некому.
Не нужен народ работящий теперешним правителям. Им зараз власть подавай да украсть поболее, а что потом случится, у них про то в мандате не прописано. Думать об том им незачем и, по всей видимости, нечем. Ведь они себя выше Бога ставят. Куды как умные выискались, где уж нам-то, купцам рассейским с ними в этом вопросе тягаться? Мы же мироеды, хапуги!..  А те, с мандатами, кто ж тогда?!
Мы, купечество, богатства приумножали, а они что хотят сделать? Раздать наше добро, разделить, разграбить да пропить! Далее-то что будет, товарищи?
Трофим Степанович вяло махнул рукой.
– Да ни хрена вы не думаете, что будет и как прокормить такую ораву. Сожрёте всё и с голодухи пухнуть начнёте! Тогда вспомните про нас, да где мы будем? – запрокинув голову, он сквозь сумерки разглядывал низко текущие хмурые облака. – Скорее всего, там. – Кивнул, указывая в небо. – Там искать нас придётся, господа-товарищи. Ежели конечно, будет кому, искать-то! А то ить все под Богом ходим. Его многотерпению тоже предел есть. Надо полагать. Должен быть! Иначе что же? – он в растерянности выпучил глаза, словно пытался лучше рассмотреть то, чего давно в помине нет. – Но как же, русский-то человек должен остаться, иначе, зачем всё это? Ради чего?! Не из-за денег же?..
Трофим Степанович упёрся взглядом в те же низко ползущие сплошной массой, ещё более потемневшие тучи. У него возникло ощущение, что они слизывают всё на своём пути, оставляя за собой лишь тёмно-серую липкую слизь.    
– Да неужто, это наше будущее?! – ужаснулся он. Ему сразу вспомнились все известные с детских лет молитвы.
Зашептал их, зашлёпал губами, осеняя себя крестом. Молился долго. Потом впал в тревожное забытьё. В его памяти всплыли беззаботные детские годы на Вятской земле. Церковно-приходская школа. Школяры-одноклассники. Как он, тогда ещё Трофимка, заработал на первые в своей жизни сапоги, служа мальчиком на побегушках в одной из лавок купца со странным в их местах именем Хрисанер.
Первый коммерческий опыт, первые сбережения, первая торговая палатка – своя, не дядина. Наконец, свой магазин. Затем покупка первой баржи. Первые оптовые закупы зерна. Опять же своя, первая мельница.
 Всё сам, до всего дошёл своей микиткой и невероятной трудоспособностью!
А в самом начале одна тысяча восемьсот девяносто второго года прикупил он немалую толику земли в Покровской волости Барнаульского уезда. Поселил там людишек. Закупил всё необходимое для возделывания земли, а точнее, зерновых культур. Открыл в селе лавку-магазин и, к осени того же года, сам перебрался на Алтай. 
Сначала в село на свои земли, а вскоре переехал в уездную столицу, купив доходный дом на Томской улице, поближе к устью реки Барнаулки. Там располагались ряды пристаней с амбарами, далее шли причалы для больших судов, ещё дальше раскинулась во всю свою ширь и мощь кормилица, и красавица, река Обь.
Обустроился. И уж так случилось, что в короткое время ему шибко подфартило. У своего соседа-предпринимателя, почти задаром, взяв кредит в Барнаульском отделении Сибирского торгового банка, приобрёл пристань с амбарами да ещё три баржи. И всё это рядом с домом.
После этой сделки Трофим сам себя зауважал. Окружающие, несмотря на его молодые годы, стали обращаться к нему исключительно по имени-отчеству – Трофим Степанович. И тут в его жизни вновь объявился Хрисанер.
Осенью, уже по малой воде, в очередной раз привёл Трофим гружённые зерном баржи в Новониколаевск, а пристань и амбары оказались его старого знакомца и первого наставника в коммерческом деле – Хрисанера.   
Как лесной клещук вцепился старик в своего молодого вятского земляка и бывшего работника. Поманил большой деньгой да колоссальными возможностями. Условие было одно: жениться на его брюхатой к тому моменту дочери – Марии Хрисаноровне. А уж приданое старик за дочуркой давал очень большое, очень!.. Трофим даже оторопел от эдакой суммы.
Он и предположить не мог, что у этого вечно пьяненького старика такой капитал! Ну, куда было деваться-то?.. Повёлся Трофимушка на большие деньги!
В декабре, в канун Рождества Христова, справили им с Марией шумную свадьбу. И стал Трофим Степанович Новониколаевским предпринимателем.


Третья часть

Старик свёл его со своим компаньоном – купцом первой гильдии Корольковым, тоже из вятских. Так и зародилось в городе Новониколаевске торговое товарищество «Т.С. Лобастов и В.С. Корольков». 
Объединив капиталы, купцы затеяли большое строительство. По проекту пятиэтажная мельница с паровым двигателем мощностью пятьсот пятьдесят восемь лошадиных сил и пятнадцатью вальцовыми станками должна была в год перемалывать до полутора миллионов пудов зерна.
Но это ещё не всё!.. Капитал был. И они построили при своей мельнице электростанцию, мощности генератора хватило для внутреннего и внешнего освещения.
А для скорейшего оборота и удобства оптовых покупателей решили купцы подвести собственные железнодорожные пути. Да не одну ниточку, а четыре.
Всё по науке: стрелки в двух направлениях,  по обе стороны движения – водокачки, сарай с запасом угля, чтоб простоя у паровозов не было.
Через год начали строительство элеватора. Сушилки выкладывали из красного кирпича, сами хранилища выводили из круглого леса, и всё это такой высоты, что у зевак, оглядывавших строения, шапки с головы падали.
А людишек сколько на строительстве работало – тьма. Да и потом, на производстве, трудилось более двухсот человек.
Местное население с любопытством смотрело на здание небывалой высоты. Многие в своей жизни отроду выше церкви здания не видели. А тут, вона какая махина!.. На этот небоскрёб приходили поглазеть не только простые обыватели, но и торговый люд интересовался, что да почём, как далее всё будет обустраиваться? Тайком бывали там и конкуренты. Глядели, почёсывали затылки, раздосадовано шептали промеж себя: «Куды тут попрёшь, супротив такого?». Удручённые увиденным размахом строительства, понуро склоняли головы и тихонько поругиваясь, уходили.
Неудивительно, что число сдатчиков зерна на диковинную мельницу резко увеличилось. Оказывается, любопытство тоже двигатель торговли. Зерно везли со всей округи: и крестьяне, и перекупщики, и мелкие оптовики. Всем любопытно было посмотреть на чудеса современной техники.
А нашим предпринимателям такой ажиотаж лишь на пользу. Большие обороты – большие барыши, тогда и копейка копеечку родит, а то и две!..
Товарищество Лобастова и Королькова заявило о себе не только в родном городе, но и, вовсю ширь сибирскую слух пошёл, дескать, купцам Новониколаевским большой фарт выпал и теперь они крутят-вертят ценами не только на муку, но и на зерно по всей Сибири-матушке. Поэтому надо бы с ними на всякий случай дружбу-то водить!
Дело ширилось, требовало постоянного присмотра не только в торговле, но и по технической части, на самой мельнице, на электростанции, да мало ли ещё где. Поэтому решили принять в товарищество третьего компаньона, купца второй гильдии Зорина из Барнаула. Человек он был обстоятельный, до техники охочий, опять же немалые денежные вливания в общий капитал лишними не будут.   
Скинув часть проблем на нового пайщика, отцы основатели с утроенной силой принялись за работу.
В скорое время паровая мельница вышла на проектную мощность и приносила сотоварищам в год до трёх миллионов рублей чистой прибыли.
В одна тысяча девятьсот одиннадцатом году компания была перерегистрирована в «Новониколаевское крупчато-мукомольное товарищество».
Расширялся ассортимент, увеличивались доходы. Множились и нарастали заботы.
Жизнь коммерсанта не знает ни выходных, ни праздников, ни свободного времени.  Безжалостно, даже с особой жестокостью, выжимает из него все жизненные соки. Делает зависимым от постоянной перегруженности мозга. Очевидно, по этой причине у Трофима рано засеребрились виски и шибко углубились залысины.
Подрастала дочка, как-то неожиданно родился мальчонка, через год ещё один.
А папаша всё в бесконечных делах, в хлопотах, в работе. Опять же общественная деятельность, его приглашали поучаствовать то в помощи детям сиротам, то в издании книг – меценатство было в почёте, тут как откажешь? Участвовал и деньгами, и продовольствием.  Дело-то Божеское, отказать грех не смываемый. Помогал.
Хлебосольная душечка Мария Хрисаноровна, каковой её считали многочисленные знакомые, внимания своим чадам почти не уделяла, всё было на няньках. Её прельщала светская жизнь. Сама охотно принимала гостей и любила погостевать у других, с непременной выпивкой, а выпить Машенька, голубушка ясноокая, была способна куда как много.
Но чтобы иметь вес в обществе, она открыла пошивочную и скорняжную мастерские. Выписывала мастеров со всей России. Наладила дело так, что обшивались у неё исключительно дамы из местного «высшего» общества. Все-таки хватка у неё была, кровь-то купеческая, куда от неё денешься? 
Появился свой постоянный доход, наша душечка на эти деньги закатывала грандиозные застолья. Пьяные годы потекли чередой. Мария Хрисаноровна была далеко от мужа – в своей компании. Трофим ещё далее от неё и от семьи – в обширных коммерческих делах. Вёл практически холостяцкий образ жизни и не ощущал себя в полной мере отцом большого семейства. Но число детей в их семье, очевидно с Божьей помощью, дошло до четырёх душ.
Для любого человека, однажды вошедшего в коммерцию и получившего солидную прибыль, работа становится образом жизни и со временем заменяет ему детей, жену, общество – всё. Это как болезнь, причём заразная, и поражает она сущность человеческую полностью, без остатка.
Поэтому наш удачливый купец осваивал всё новые и новые территории: где покупал, где строил. В результате появились шесть магазинов в пригороде Барнаула да в самом городе ещё три доходных дома на Петропавловской улице. Достраивались причалы на реке Оби, также на её крупных притоках, с объёмными амбарами, от Усть-Пристани вплоть до самого губернского города Томска.
Большие планы были у Трофима Степановича на столицу губернии, где уже во весь немалый объём работали его склады, но ему хотелось разместить там ещё и мукомольное производство.
Покупал он также  новые пахотные земли, селил там людей, потом у них же скупал зерно, правда, по специальной цене.
К баржам прибавились пароходы, и его приняли в монополию обских пароходчиков – «Сибирскую соединённую пароходную компанию».
Дело ширилось, росло. По этой самой причине ещё в одна тысяча девятьсот шестом году Трофим Степанович распорядился построить загородную резиденцию в селе Шелаболиха.
Строительство задумывал из коммерческих побуждений, да ещё хотелось сплавить туда, хоть на лето, жену Марию с её папочкой Хрисанером и прочими домочадцами.
Но уж больно красивое место выбрал, прикипела к нему душа Трофимушки. Как ни крути, крестьянская кровь в жилах течёт, манит землица-то! Ничего ты с этим не поделаешь. Порода многовековая землёй жила, оттого дух её в сердце и в сознании не истребим.   
Если смотреть от дома, поставленного купцом Лобастовым на высоком берегу Оби у самой бровки Павловского тракта, в сторону города Новониколаевска, то его пригородные земли, казалось бы, можно рукой потрогать.
От порога, с крылечка дома открывалась такая восхитительная панорама, что вот оттолкнись, раскинь руки и лети себе вольной птицей в этот щемящий, волнующий русскую душу простор, в завораживающую взор красоту!
Опять же со всех близлежащих поселений крестьяне везли зерно именно сюда, в волостной центр. Ну как было не воспользоваться?! Поэтому построил он пристань под высоким берегом Оби, там же три больших амбара да ещё один в самом сердце села Шелаболиха.
Получился тот куда как большой. Мимо него не пройдёшь, не проедешь, и сколько рядов брёвен ушло до верха – не сосчитаешь. Сливаются они в сплошную, гладкую стену, и всё тут. Амбар этот, как маяк на море, издалёка видать, вот и тянулись к нему с пригорка на пригорок, крестьянские подводы. А тут и лавка-магазин, что впритык к его дому, от разных товаров ломится. Чем плохо?..
В самой Шелаболихе уже в те времена проживало без малого четыре тысячи жителей. Да сколько ещё по округе мелких деревенек пораскидано, а в них тоже люди живут. И все они шли, ехали на базар да по другим делам в волостной центр. Поэтому улицы села были многолюдны. Особенно во время ярмарок и торгов.
В будние дни населению тоже было куда пойти, для этого имелось всё: магазины, различные лавки, аптека, телеграф с телефоном, почта, церковь, а при ней двухгодичное реальное училище. Был также свой любительский театр, в котором силами местной прогрессивной интеллигенции, в том числе и политических ссыльных, ставились пьесы русских, а также иностранных авторов. Одним словом, живи на селе, радуйся жизни!
Вот жёнушка Трофима Степановича, Мария Хрисаноровна, и радовалась. Бывало, так на радостях закуролесит да заколобродит по селу, прям до полной непристойности. И приходилось тогда Трофимушке тащить её, ухватив за космы, да в холодной комнате запирать.
В такие минуты старик Хрисанер под руку зятю не попадался, потому как кулачище у того был увесистый, а в горячке попасть под его раздачу ему не блазнилось. Оттого и сидел, бывало, старичок смиренно в своей комнате до семи дней кряду – от воскресенья до воскресенья, а то и более. 



Четвёртая часть

Вспомнив всё это, Трофим Степанович, не открывая глаз, хмыкнул:
– Да пропади оно пропадом, всё отродье Хрисанорово, ведь ни один из моих отпрысков на меня не походит, все как есть уродились в деда да в распрекрасную мамашу!  – Он совсем было впал в уныние, как вдруг голоса громко спорящих людей отвлекли его от неприятных воспоминаний.
Трофим Степанович встрепенулся и, не веря своим глазам, удивился:
– Глякося!.. Неужто село Шаховское? – нагнав суровости на лицо, окликнул своего проштрафившегося кучера:
 – Слышь, Матвей, заворачивай к чайной! Отдохнём малость. Так и быть, дам тебе деньгу на штоф водки. Примай вправо!.. – Матвей, не проронивший за всю дорогу ни единого слова, довольно крякнул и в нетерпении заёрзал на облучке.
Подъехали к станцу. Остановились у коновязи, что была установлена впритык к вечно засаленным окнам знаменитой своими вольностями Шаховской чайной. 
 – Батюшки, да никак Трофим Степанович пожаловали?.. Давайте к нам, сударь! – замахали руками знакомые ему купцы, один из Павловска, двое из Шелаболихи. – Подходите, подходите. Мы-то, уже приняли на грудь! – купцы расступились, указывая на стол с закуской и двумя початыми четвертями первача.
– Выпейте с нами, уважьте купечество! Может, в последний раз вот так-то собрались равные, так сказать, среди равных? – пропел с ехидцей в голосе Павловский купец Митяй.
Он был небольшого роста и довольно пузат, но тут, картинно облокотившись о край стола, выглядел внушительнее своих приятелей. Ожидая ответа, купчишка выпучил свои пьяные зенки, словно жаба в брачный период.
В былые времена, и полугода тому не будет, этот пьяный нахал ломал шапку, как повстречает именитого коллегу. А вот теперь осмелел.
Трофим Степанович медленно, не потому, что хотел показать своё перед ними превосходство, а может и потому. Всё же он хоть и бывший для них, да миллионщик. Хотя если все скрыни откопать, то и теперь немалое состояние наберётся, но об том знать чужим ушам не след.
С явной неохотой он перекинул ногу через борт тарантаса, опёрся ею о скобу-приступок, перекинул вторую ногу и встал, пошатнувшись, на осклизлую землю. Сделал вид, что ноги затекли, в спину вступило, едва заметно хмыкнув, тут же мысленно себя пожурил: «Зачем уж так явно, сирых-то обижать! Я ведь тоже при нынешнем раскладе не понять кто!» Но всё же приосанился и не торопясь, вразвалочку подошёл к терпеливо ожидающей его компании. Поздоровался:
– Привет вам, господа хорошие! – с каждым поручкался.
– Были господа, да все вышли! – обронил Митяй и протянул, бережно придерживая двумя руками, наполненный до краёв стакан самогона. – Выпейте штрафного, догоните нас, мы-то уже в изрядном подпитии.
Вся компания уставилась на Трофима, как на Богоявленскую икону, с уважением и трепетом. Всё-таки он для них был человеком другого масштаба.
Трофим Степанович принял из рук купца стакан, взяв его двумя пальцами, картинно оттопырил мизинец, поднёс ко рту, смакуя, медленно выпил, утёр ладошкой рот. Выдохнув сивушный запах, поблагодарил:
– Спасибо за уважение, оно приятно иной раз выпить с устатку!
– Ваша правда. Истинно так! – закивали Шелаболихинцы. Помельче и суховатый звался Глеб, а второй, высокий, дородный – Никифор. Они были довольны, что известный во всей губернии купец по-свойски выпил с ними. 
–  Мы ведь, Трофим Степанович, – подал голос Никифор, – везли обозы с зерном в  Барнаул. Да вот тута все встретились, посудачили… и теперь не знаем, как нам далее быть? 
Митяй, прищурив свои налитые водкой глаза, перебил приятеля:
– Скажи нам, Трофим Степанович, что, по-твоему, на этот момент самое главное? – и внутренне напрягся от своей же наглости.
Именитый купец исподлобья повёл глазом на пьяного философа, по лицу невольно скользнула тень брезгливости, подавив нарастающее раздражение, произнёс:
– Самое главное, по моему разумению, чтобы наша с вами земля не стала просто территорией для доживания отпущенного нам века, – помолчал, пожал плечами. – Иначе душе русской не будет покоя ни при жизни, ни опосля!.. Так-то вот, братья купцы, – поглядел с досадой на притихших выпивох, повернулся, чтобы уйти.
Но Митяй не унимался.
– А как нам относиться к новой власти? Надолго вся эта кутерьма али нет? – он замер с приоткрытым ртом, ожидая ответа.
Трофим Степанович прищурился, глянул на купчиков сверху вниз так, словно полоснул по ногам лезвием отточенной бритвы, и грудным голосом, подобно протоирею, пробасил:
– Други мои разлюбезные, если у вас есть что спрятать, то заройте куда подалее, по бедным родственникам раздайте, по заимкам развезите.
А вот такими залитыми бельмами на новую власть смотреть не советую! Я-то сейчас промолчу, а у них… – он мотнул головой в сторону уездного города, – разговор короткий. К стенке! И все дела.
Хотел ещё что-то сказать этим растерявшимся от внезапного переворота прежних устоев коммерсантам, но вяло махнул рукой и коротко  попрощался:
– Прощевайте, судари! – слегка наклонил голову и направился к чайной.
Купцы, яки Святая Троица на церковной фреске, доселе стоявшие молча, враз загомонили:
– Я же тебе говорил, нельзя с ним так! – прошипел раздражённо Глеб, буравя свирепым взглядом Митяя.
– И я намекал, и я!.. – наседал всем корпусом на коллегу Никифор.
– Да кто он теперь?! Вышло его время! Нахапался! Ишь, всю округу скупил! Шиш ему ноне, а не пшенички!.. – отступив на шаг от приятелей, не унимался оскорблённый Митяй.
Но в его быстро трезвеющих глазах забегали огоньки страха. Не перед именитым купцом, нет, то пустое, а перед неопределённостью. Он вжал голову в плечи, на мгновение остолбенел и, словно вынырнув из омута жадно, взахлёб хватал воздух ртом, а когда  немного успокоился, поведал сотрапезникам своё внезапное видение:
– Братцы мои, я хотел было осмыслить, что там будет впереди. Да вдруг, словно кто запер меня в тёмной комнате, и не выйти мне оттуда, не вырваться, хоть Лазаря пой! Всмотрелся в темноту и ужаснулся: вокруг меня на стенах, на полу кровь, покойники кучами в навал – старики, дети, бабы!.. Ох! – он мелко обмахнул себя крестом. – Святые угодники, спасите мя! – и, заглатывая слова, окончил пересказ увиденного:
– Стою, а вокруг не единой живой души, токмо я один посередине этого ужаса и чувствую, как мои волосья по всему телу дыбятся! К чему бы это, братцы?! – перевёл взгляд округлившихся до крайнего предела глаз на собеседников и, вздрогнув, прошептал: 
– Вы почто это такие хари состроили? А?!   
– Состроишь тут!.. Ты бы видел себя со стороны, пуще нас напугался бы! Факт!
Глеб и Никифор невольно отпрянули от своего приятеля. Никифор эмоционально дорисовал портрет растерянного Митяя:
– Стоишь дурень дурнем, а глазищи во-о! И злющие какие, бр-р!.. – лицо рассказчика перекосилось в брезгливо-испуганной гримасе. – Ужас!..   
– Да, братцы, – Митяй сдвинул новенький треух на затылок, пошкрябал пятернёй лысину, – Трофим всю жизнь занозой в моей заднице был, но всё же правду сказал. Действительно, надо попрятать всё, что осталось! Хоть он мне и не мил, но ему дано знать более нашего разумения. Поехали, господа купцы, по домам, пока ещё есть что спасать-то!
Все трое разом согласно кивнули и засеменили по оттаявшей земле каждый к своему обозу, размазывая долгополыми тулупами и без того нечёткие, расплывающиеся под лучами утреннего солнца следы.
Тем временем Трофим Степанович отобедал, вышел из чайной, огляделся, отыскивая взглядом своего кучера. Увидел, что Матвей возится у тарантаса, устанавливая колесо на ось ступицы, очевидно, после обильной смазки, расплылся в улыбке.
– Давно бы так-то!.. – одобрил его действия барин. – А то совсем уж… – тяжко вздохнул каким-то своим мыслям и поменял тему разговора.
– Поешь вот так-то в удовольствие, дышать тяжко. Не поешь, совсем худо! – бросил быстрый взгляд на кучера.
– Помочь, что ли? – ответа не последовало. – Не дуйся, дурья твоя башка. Пойми, у меня в один раз всё добро отняли! Как это пережить?! – и, теряя терпение: – Чё-о молчишь-то, упырь?!
– Сам ты… – Матвей сдержался, сглатывая обиду. – Я что, бездельничал, пока тебя в кутузке мурыжили? – из-под густых бровей коротко зыркнул на хозяина. – А кто твою наличность по лавкам и магазинам выскребал? Чай не пустые едем!.. – обиженно отвернулся, продолжая возиться с колесом.
– Цыц, дурачина!.. Чего горланишь? Услышит кто, да нападёт по дороге. А нам и отбиться-то нечем, всё в Шелаболихе схоронено. Господи, только бы доехать без приключений, а уж там!..
Трофим Степанович глубоко выдохнул, успокаивая разволновавшееся сердце. Подошёл к Матвею, толкнул его в плечо, тот даже не пошатнулся.
– Ладно тебе дуться, медвежья твоя порода, вспомни, сколько всего вместе пережили, в каких передрягах побывали, скольких женщин пополам отлюбили?
Матвей в удивлении изогнул правую бровь, скоренько воткнул шплинт в ступицу оси, развёл в стороны выступившие с противоположной стороны его концы наподобие усиков, выпрямился во весь свой непомерный рост и двинул свое могутное тело на хозяина.
– Как это пополам? Ты, получается, и моих тоже? – и, засопел выказывая своё возмущение.
– Можно подумать, ты не знал?! – барин попытался изобразить на своём лице абсолютную искренность.
Они какое-то время стояли друг против друга, как два лося на весенней поляне.
А потом вдруг оба заржали, словно застоялые жеребцы. Смеялись долго, до слёз.
Им действительно было, что и кого вспомнить. Оба здоровые бугаи, до нежных прелестей по сей день куда как охочие. Через эту слабость Матвея и турнули из  околоточных.
«Какой из него полицейский при таком поведении?» – решил околоточный начальник и накатал телегу вышестоящему руководству на своего неблагонадёжного подчинённого.
В рапорте чиновник так расписал проступки ретивого, необузданного в страстях полицейского, что уволили Матвея со службы без выходного пособия. Хотя всё дело было белыми нитками шито, просто шагнул Матвейка через чины, не уступил дорогу своему начальнику к сердцу жены влиятельного чиновника. Вот и получи, Матвеюшка, скандал. 
Но семью-то, в которой ребятишек пять душ, и все мал мала меньше, их-то  обиходить, прокормить надо. Вот и подался тогда Матвей в ямщики. А чтобы мерзкие рожи своих недавних начальников реже видеть, он перебрался на родину своей жены в волостной центр, село Шелаболиху.
И непонятно, куда бы кривая линия жизни Матвеюшку вывела, если б Трофим Степанович не сманил его в свои подручные. С тех пор они уж сколь лет мотаются по всей губернии, прикрывают спину друг дружке в равной степени. И, поди их кто тронь, мало не покажется! А тут из-за какого-то писку тележного чуть не рассорились.
– Ну, поехали, что ли?.. – пробасил Трофим.
Он утёр ладонями лицо, враз  убрав с него весёлость и, полез в тарантас.
– Поехали, господин барин!.. – с деланным почтением склонил голову кучер.
Затем, взяв крайнего коня под уздцы, Матвей вывел задним ходом тройку к повороту на большак. Умостился на облучке, легонько гикнул, тройка слаженно вывернула на тракт и зарысила по накатанной дороге. 
Вскоре они обогнали обозы недавних собеседников, ещё какие-то подводы и пустили тройку во весь опор.
 Павловский тракт постепенно уходил под уклон, и отдохнувшие, хоть и малое время, кони с быстрого шага перешли на галоп. Седок и возчик после выпитой водки и плотного обеда задремали.
Тройку перестали дёргать за удила. Почувствовав некую волю, кони осмелели и, всё более разгоняясь, мчались с пригорка на пригорок, а потом по крутому с изломом склону рванули в обширную долину. В едином порыве, легко рассекая упругий воздух, они летели, словно вовсе не касаясь копытами вязкой земли. И казалось им, никто в целом мире не может  урезонить, остановить их в этом стремительном полёте. 
Скорость ужасающе нарастала. Тарантас подбрасывало на кочках и мотало из стороны в сторону. Непостижимо, как спящие люди не выпали на ходу? Не зря говорят: пьяных и юродивых ангелы бережнее хранят.
Вот и наших героев ангелы сберегли. Когда тройка, не сбавляя скорости, вошла в крутой поворот, за которым начиналась полоса Павловского бора и беда была уже неизбежна, случилось чудо!..
То ли от предчувствия чего-то ужасного, то ли просто на кочке сильно тряхнуло, но Матвей открыл глаза. Ещё мутным взором вмиг оценил ситуацию и завопил:
– Господи, помилуй мя!.. – ухватив вожжи, он всем корпусом откинулся назад и с неимоверным усилием всё же остановил распалённую тройку.
– Успел-таки выправить ситуацию… – облегчённо вздохнул Матвей и повернулся к хозяину с подобием улыбки на красном от дикого напряжения лице, мол, виноват, барин, извини.
– Ну брат, ты учудил так учудил! Спасибо, что не угробил, а то ить я ужо «Отче наш» читать начал! – выдавил из себя Трофим Степанович осипшим ото сна и возмущения голосом.
 – Главное, вижу во сне, что на дерево летим, спужался, спасу нет! Глаза открываю – и впрямь лес на пути! Тудыт твою в качель! Сейчас, думаю, как шандарахнемся, и вся революция для меня на том закончится!.. – он мотнул головой, то ли не соглашаясь со своими же словами, то ли вообще о чём-то другом,  потаённом.
– Ты уж, Матвей, не спи более! – и уже спокойным, обычным голосом добавил: – Дела нас ожидают шибко важные. Да что я тебе жую, ты же в доле!
Барин полулёжа умостился на сидушке и, отгораживаясь от солнечных лучей, пробивающихся сквозь рваные облака, надвинул картуз до самых бровей.
Кучер-компаньон кивнул всей своей сутулой спиной, дескать не дрейфь господин барин доберёмся, ужо близёхонько, тудысь вон и всё, повёл глазом на хозяина, а тот уже обмяк, должно быть сомлел.
Матвей хмыкнул, сочувственно покивал головой и забурчал себе под нос:
– С его-то хлебов да перейти на жидкие щи, у кого хошь мозги утомятся! Эхе-хе, вот ведь жись-то как захромала. Пыжился человек, пыжился, а не детей как следоват  соблюсти не смог, и жена.  Бог ей судья, конечно, но… – помолчал.
– Да и эта, – кивнул вперёд, – трясогузка, мать её в ни туда! – махнул рукой. – А-а! Что оно шло, что ехало! Тьфу!.. – сплюнул и больше не проронил ни единого слова, пока не подъехали к Павловскому станцу.
– Батюшка барин, слышь!.. – тоненько, с ноткой ехидства пропел Матвей и вполоборота повернулся к спящему хозяину. Тот и ухом не повёл.
– Трофим Степанович!.. – пробасил, уже раздражаясь. – Заезжать-то куда-нибудь будем?..
Хозяин потянулся до хруста в спине и сухим, заспанным голосом посетовал:
– Тебе бы, братец, с таким-то басом в церкви служить. О-ох!.. – вновь потянулся, но уже помягче, без хруста.
– Поезжай к озеру, умоюсь холодненькой водицей, а то, так-то зевая скулы свернуть можно, – опять широко раззявил рот и взмолился:
– Матерь Божия, Пресвятая Богородица, освободи от зевоты, от сглаза, от порчи явной и тайной, аминь! – зевота отстала.
– От то ж!.. – буркнул Матвей и понукнул коней. – Но-о, пошли, родимыя-а!
Тройка легко покатила вниз по центральной улице Павловска, а затем свернула влево, к деревянной набережной, близ которой была установлена длинная коновязь.
Пока Матвей суетился, обихаживая лошадей, Трофим Степанович действительно пошёл к озеру.
Собственно говоря, это было не озеро, а пруд. Ещё по приказу императрицы Екатерины второй на реке Касмале был построен сереброплавильный завод и запруда при нём. А вновь образованному поселению было дано название по имени убиенного императора Павла. Так и зародился Павловск. Но, все это было давно, в памяти современников заводской пруд остался, как Касмолинское озеро.
Трофим Степанович присел на корточки, потянулся за тонкую прибрежную наледь, зачерпнул в пригоршни ледяной воды, плеснул ею себе в лицо.
– Бр-р!.. – затряс головой, словно вместе с водой избавлялся от назойливых мыслей. – Холоднючая!.. – окинул взглядом обширное озеро, охваченное обручем векового соснового бора. – Эх-х! До чего хорошо жить и, как не хочется пропасть в этой неразберихе!
Понурил голову, искоса глянул по сторонам и зашептал скороговоркой, вновь сотворённую молитву:
– Господи Иисусе, тысячи тысяч людей уже оторваны от своих дел, потеряли смысл жизни и саму возможность выжить. А сколько ещё пропадёт зазря?..
Дай силы рабу твоему Трофиму не сгинуть на жерновах беспощадной мельницы судеб, ибо глаза тому мельнику выжгли да выскребли вездесущие комиссары!
Боже святый, сохрани и помилуй мя, раба твоего грешного Трофимку Лобастова! Некому мне более пожалиться-то, как токмо тебе. Так что ты уж прости меня, Господи!.. – он трижды перекрестился и прошептал:
 – Аминь!.. 








Глава вторая
Вынужденная щедрость
Первая часть

Дорога до Шелаболихи показалась вдвое быстрее, чем обычно. Кони, почуяв скорый отдых, тянули тарантас в гору, не чувствуя его тяжести. Повеселел и Матвей, скоро он увидит своё семейство, порадует их деньгой, а то ить… он стал размышлять:
 – Старшего сына отделять пора, у него уже своя семья, а что ему отписывать-то? – пожал плечами. – Мясную лавчонку? Так с её доходов не зажиреешь. Опять же дочку старшую почитай просватали, сговорились со сватами на ноябрь, за ней какое-то приданое следует дать. Лошадей, что ямщикам внаем отдал? Так с чего сам жить-то стану? Эхе-хе!..
Держал Матвей людишек разбитных в ямщиках, давал возможность им заработать, ну и приглядывал за ними, конечно, чтоб не баловали. Да у него и не забалуешь! Жёстко хозяйствовал, боялись его наймиты, но работать к нему шли охотно. Потому как справедливый был, с пониманием относился к их труду и до последней копейки с них не выжимал. Делал послабление, но вприглядку, своего не упускал. Кого надо прижучит, кому надо поможет.
Ямщики за хозяина держались всем скопом. Вместе оно как-то сподручней и на дорогах друг дружке помогали, да и сам хозяин, ежели что, перед чинами выручал мужиков. Так что на жизнь им хватало, нечего Бога гневить!..
Мысли во взбудораженном мозгу Матвея всё текли, множились:
 – Там, вскорости, младшие год за годом подрастать станут им-то, что достанется при теперешнем жизнеустройстве?.. Господи, вразуми Ты раба своего неразумного Матвейку! Как поступить-то, что придумать, ведь с этими переменами во власти не знаешь, чего и ожидать?! – за немыслимо трудной работой разума он не заметил, как показалась шатровая крыша амбара, принадлежащего его хозяину. Матвей всполошился:   
– Барин, приехали ужо, вставай! Ребятишки вон навстречу бегут! – и сам удивился:
– Ети их мать в тудысь ни тудысь, как учуяли-то?!
Трофим Степанович вяло зевнул, словно капризный ребёнок, обеими руками протёр глаза, как-то горестно, с придыханием втянул воздух и потухшим голосом буркнул:
– Давай, Матвеюшка, правь к лавке!.. – представив свою скорую встречу с рыжим Сусликом Пронькой, поморщился, но, вспомнив о его жене, оживился, приосанился, морщинки в уголках глаз и на лбу как-то сами растеклись, он уже не думал о неприятностях, а лишь о скором свидании со своей зазнобой.
Миновав большой, крытый железом дом Лобастовых, тарантас остановился у лавки. Хозяин с неохотой вылез и шагнул к широкому крылечку.
Его сразу обступила любопытная вездесущая ребятня, поспешали со всех сторон и взрослые люди. Здороваясь, односельчане сходу засыпали купца насущными, волнующими всех без исключения вопросами:
– Что там, в городу деется, батюшка Трофим Степанович? Как далее жить-то будем? Надолго ли всё это и когда закончится?..  – Люди всё прибывали, а вопросы не менялись.
Трофим Степанович поднялся на крыльцо, встал под тень навеса, повернулся лицом к народу,  вздохнул и обратился к односельчанам:
– Земляки, порадовать мне вас нечем, если в феврале был переворот во власти, но оставался какой-то порядок, то теперешние… – он утёр проступивший на лбу пот, – эти… – наклонил голову в сторону уездного города. – Одним словом, нынешние правители страшнее чумы будут! – помолчал, собираясь с мыслями. – Поэтому советую, кто крепко живёт, делайте запасы... В общем, сушите сухари, скоро пригодятся! У меня всё. А теперь извините,  дела.
Поклонился собравшимся селянам. Повернулся кругом. Резко распахнул увесистую входную дверь лавки. Вошёл вовнутрь и сходу ошарашил своего приказчика:
– Ну, Проня, много ли наторговал? – кинул взгляд из-под насупленных бровей и прищурился в ожидании ответа.
Блеклые глазки рыжего приказчика забегали, засуетились. Ухватившись руками за края жилетки, он зашмыгал носом и, не найдя, что ответить, заискивающе улыбнулся хозяину. При этом его нижняя губа предательски подрагивала. Прикусив её верхними крупными зубами, он прошепелявил:
– По здорофу ли доефали, батюфка Трофим Стефанофич? – и перекосился в  поклоне.   
– Не дождёсси, Пронька!.. – деланно улыбнулся раздражённый хозяин.
А в голове промелькнуло: «Истинный суслик, наградил же Господь, чудо-юдо какое-то, а не мужик!», кивнул на конторку:
– Показывай кассовую книгу. – Ожидая документы, надел складные дорожные очки, обернулся назад, кликнул своего кучера.
Матвей, словно разбуженный во время зимней спячки медведь, неуклюже  ввалился в магазин, подошёл к хозяину, встал рядом.
Трофим Степанович подтолкнул его к стеллажам с тканью, коротко обронил:
– Выбирай своей бабе подарок!..   
Обескураженный внезапной щедростью барина, Матвей немного растерялся. Не сказать, чтобы хозяин был жадным, но деньгам счёт знал и вот таких жестов ранее себе не позволял. Тем более что уговора на эту тему меж ними не было.
– Чё-о ты жмёсся, как девка на первом свидании?.. Бери вон ту большую штуку! – раздражаясь, но, не отрывая глаз от столбиков цифр, Трофим Степанович указал, кивнув головой вверх, на дорогую ткань, лежавшую на верхней полке поверх остальных отрезов. – Гляди чудила, какая она баская!.. – стрельнул глазами на Матвея. – Нравится? – тот утвердительно засопел. – Ну, забирай!.. Медведь неуклюжий. Бери!.. – довольный своей неожиданной щедростью, Трофим Степанович коротко блеснул на кучера глазами и вновь углубился в изучение хитросплетений кассовой книги. 
Но натужное сопение вперемешку с короткими всхлипами привлекло его внимание. Подняв глаза, он увидел такую картинку: кучер и лавочник ухватились каждый со своей стороны за рулон ткани и тянут его, словно канат на ярмарке. Трофим Степанович наклонил голову, наблюдая, чья же сторона одержит победу. Но ему очень скоро надоела эта забава, и он зло гаркнул:
– Цыц, цыц, говорю!.. – уже нешуточно раздражаясь. – Отпусти, чёрт рыжий! Или я тут уже не хозяин? Как ты полагаешь, ну-у!.. – барин вытаращил наливающиеся кровью глаза на ненавистного Суслика Проньку.
Приказчик в растерянности разжал руки. Кусок ткани достался Матвею, и тот, не медля, отошёл к двери.
– Ну вот!.. А то словно волчата вцепились в пойманного поросёнка и тащите каждый себе. А ещё мужики. Тьфу на вас!.. – и уже спокойным голосом: – Ты, Матвей, неси своё добро домой, порадуй жену!.. – и тут же: – Погодь немного!.. – помолчал в задумчивости, утёр губы ладонью. – Ты вот что сделай! – он повернулся к Матвею. – Пришли сюда двух баб из наших, да чтоб грамотные были. Найдёшь? – кучер кивнул. – Да разыщи мне братьев Плахиных, пусть ко мне домой придут, и ты вместе с ними приходи. Всё понял? – Матвей опять кивнул. – Ну, бывай!
Когда кучер по обыкновению шумно вышел из магазина, хозяин вновь с неподдельным интересом углубился в чтение всё того же толстенного талмуда.
Приказчик тем временем через чёрный ход послал подручного мальца за своей женой, размышляя таким образом: «При ней-то Трофим посговорчивее будет, а то все недочёты вскроются, тогда...», – на мгновение остановился, ссутулился и, вновь зашагал вдоль стеллажей с товаром, нашёптывая:
 –  Уж скорее бы пришла! Поскорее!
Трофим Степанович косил на приказчика глазом, но молчал.
Скрипнула дверь и через мгновение из боковой комнаты скорым шагом, но с достоинством вплыла их общая женщина.
Любаша была в лёгком платье с рюшами по груди и такой же беечкой по талии, что ещё ярче подчёркивало её и без того чрезвычайно выразительные формы тела. Трофим Степанович только и успел отметить про себя: «Причепурилась-то баба!»
Наша красотка с ходу, словно не замечая мужа, обволокла собой барина, осыпая его поцелуями. Сделала глазами знак мужу. Суслик Проня, словно приведение, бесшумно переместился в боковую комнату. А распалённая Любаша уже нешуточно напирала на растерявшегося от такого наглого натиска хозяина.
Стянула с него полушубок, картуз… и неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы во входную дверь не постучали. Любаша живенько отпрянула, острым, подвижным языком облизнула губы и ушла за прилавок.
Трофим Степанович утёр руками раскрасневшееся лицо, одёрнул сюртук и громко позвал:
– Входите уже! Кто там есть?
Хлопнула высокая входная дверь, вошли две женщины и в нерешительности остановились, пряча натруженные руки в складках своих выцветших юбок.
– Звали, Трофим Степанович? – спросила одна из них, что побойчее.
– Звал, звал, – кивнул хозяин. – Минуту обождите, – повернулся к своей зазнобе и прошептал: 
– Ты, душа моя, как стемнеет, всю выручку и отчёты ко мне домой принеси. Вместе посчитаем! – осклабился в сальной улыбке и тут же, поменяв выражение лица, кивнул на  боковую комнату.  – А теперь мужа кликни!..
Жеманница повела подолом и скользнула за дверь.
Суслик Проня не заставил себя ждать, тут же объявился и до бесконечности честными глазами преданно уставился на хозяина. От эдакого спектакля Трофима Степановича чуть не вывернуло наизнанку. Лицо перекосила гримаса отвращения, и он  повернулся к женщинам. Жестом руки поманил их подойти к прилавку и, не поворачиваясь к приказчику, велел:
– Дай им чистую тетрадку и карандаш!
Суслик Проня метнулся в подсобку, принёс и подал женщинам тетрадку и хорошо заточенный карандаш.
– У кого из вас почерк разборчивый? – и, не дожидаясь ответа, подал карандаш ближней к нему женщине. – Пиши всех людей, что на меня работают, взрослых, детей, всех. Да никого не забудь, а то обиды не оберёшься!
А наш разлюбезный Проня будет отрезы на платья да рубахи отмерять. Если жульничать будет, – Трофим Степанович стрельнул глазами на приказчика, – мне скажете, я с него по-свойски взыщу. – Женщины оторопело смотрели на хозяина.
– Чего глаза таращите? Ты пиши список, а ты, – зыркнул он из-под бровей на вторую женщину, – перемеряй за ним все куски, и никого не забудьте! – притушив голос, пробурчал:
– Может, хоть кто-нибудь когда ни то да свечку поставит или помянёт добрым словом… – тряхнул головой. – Эх, да чёрта лысого кто вспомнит обо мне! – цыкнул на приказчика:
– Чё-о рот-то раззявил, режь! – перевёл взгляд на женщин. – А вы смотрите за ним! – наклонился, подобрал полушубок, картуз и, не одеваясь, вышел из магазина.
У крыльца всё ещё гудела толпа. Со всех сторон опять посыпались вопросы:
– Как же жить-то дальше, Трофим Степанович? – Он поморщился и в сердцах:
– Да я-то что могу сделать?! Своим работникам, – махнул через спину свободной рукой, указывая на лавку, – помогу чем ни то, а на всех меня не хватит. Вы уж давайте сами потрудитесь, напрягите мозги-то! – и уже спокойнее: – Вам жить далее, при новой власти, так сами и решайте. Дядя за вас думать более не обязан, – слегка наклонил голову в поклоне. – В другой раз, наверно, уже не свидимся, так что прощевайте и не поминайте лихом!.. – не обращая больше внимания на возгласы, размашистым шагом проследовал в ограду своего дома. 





Вторая часть

Едва открыв сенную дверь, Трофим Степанович уловил запах свежеиспечённой сдобы и настоявшихся суточных щей. От предвкушения удовольствия закрыл глаза, с растянувшихся в улыбке губ невольно сорвалось:
–  Со шкварками!.. –  Решительно открыл входную дверь и вошёл в прихожую.
– Господи! – взвизгнула пышненькая, словно сотворённая из сдобного теста пятнадцатилетняя горничная Мария. – Барин приехали! – подбежала, приняла из его рук полушубок, засуетилась, запричитала, как они все тут о нём соскучились. Хозяин грубо оборвал:
– Ладно, врать-то! Чай я тебе не Мария Хрисаноровна, мне-то ваша показная любовь без надобности, – посмотрел на примолкшую Марию. – Лучше стол накрой, тетёха! – вновь окинув взглядом её пышные формы, про себя отметил: «Похорошела девка, самоё оно!» – и  утёр проступившие в уголках рта слюни.
– Так стол накрыт, барин!.. – обиженно поджала губки Мария, махнув рукой в сторону гостиной. – Пелагея там давно хлопочет.
– Вот это я понимаю, работница! Не пищит, не трещит, а делом занимается. – Проходя мимо Марии, барин таки ущипнул девушку ниже талии. Та взвизгнула, в глазах забегали весёлые огоньки, тоненько хихикнула и пошла, помахивая подолом, пристраивать хозяйские вещи на вешалку. 
Трофим Степанович искоса посмотрел ей вслед, затем тяжко выдохнул:
– Вот ведь, утица вислогузая, а туда же, любовь ей подавай!.. Эхе-хе, язви тя в душу! А кому её не хочется? Однако всем, кто ещё живой, она надобна иначе, что же это за жизнь – без той любви?
Размышляя таким образом он вошёл в гостиную и осёкся, в его мозгу пронеслось: «Увидев такую красоту, навсегда онеметь можно! Диво дивное, до чего хороша! Ведь совсем недавно сопли подтирала. А, поди, ж ты  пава, какая выросла, прям хоть женись!»
Очарованный красотой девушки, Трофим Степанович всё стоял под входной аркой, искусно украшенной готической лепниной. Ему и дела не было до того, что эта раскрасавица его же собственная прислуга. Он-то видел в ней богиню заоблачного царства, может, ещё какую ни то, но очень красивую деву.
 Пелагея, занятая сервировкой стола, не замечала своего хозяина и вздрогнула, когда он её окликнул:
– Здравствуй, душечка!.. Чем угощать будешь? – заметив, как девушка зарделась, успокоил:
– Ты же знаешь, я в еде без претензий, подавай что есть! – подошёл к столу, сел на своё место. – Ну, горлинка, наливай щец! – поднял суповую чашку перед собой и упёр свой взгляд в её распахнутые, тёмного изумруда глаза.
Горничная ещё более зарделась, потупила очи, зачерпнула половником щей из фарфоровой супницы и слегка дрожащей рукой бережно перелила в подставленную тарелку. Трофим Степанович кивнул.
– Будет, потом горячего подольёшь. Ступай. Хотя погодь! – он взглядом указал на гранёную рюмку. – Налей мне, Пелагеюшка, водочки. Выпью для аппетита.
Девушка вновь опустила очи долу, взяла со стола небольшой графинчик и налила в подставленную хозяином рюмку охлаждённой магазинной водки. Барин слегка пригубил, удивлённо вскинул брови и озадачил:
– Почему она такая сладкая? – прикрыл глаза, немного отпил. – Вот так горькая, а когда на тебя смотрю, – выпил оставшуюся водку, причмокнул губами, – сладкая! Ты не знаешь? – он вприщур глядел на зардевшуюся от избыточного к ней внимания горничную.
Пелагея ещё более вспыхнула, внутренне напряглась и промолвила дрогнувшим голосом: 
– Шутить изволите? Я для вас, а вы… – она прикрыла ладонями лицо и  метнулась в людскую комнату.
Трофим Степанович отбросил ложку прочь.
– Да тут никак Амур свой колчан опустошил? – в порыве юношеского волнения стал грызть ноготь указательного пальца.
Затем вальяжно откинулся на спинку стула и стал  мечтательно рассуждать:
– Вот подфартило-то на старости лет!.. – но тут же потухшим голосом: – Только почему меня это больше пугает, чем радует? – взял ложку и продолжил хлебать щи, но уже без всякого аппетита.   
Вошла Мария и доложила, что прибыли мужики с кордона. 
– Зови!.. – коротко обронил  хозяин. Встал из-за стола и прошёл в прихожую.
Там, ожидая распоряжений хозяина, переминались с ноги на ногу, Михаил и Степан Плахины – оба мужики плечистые, поджарые, в работе весьма скорые. Увидев своего барина, они одновременно поклонились. 
– Здорово и вам, братушки!.. – наклонил голову Трофим Степанович и без обиняков огорошил:
 – Дело у меня спешное есть, – он строго посмотрел на братьев, – ответственное для вас, – прищурил взгляд, – для прочих, надо полагать, радостное, – выдержав паузу, продолжил: – Всю живность, какая у меня есть, надобно справедливо разделить промеж всех моих работников. – Трофим Степанович не отводил взгляда от побледневших лиц братьев Плахиных. – Доверяю это важное дело вам как самым надёжным и преданным мне людям. Всё поняли? – он смотрел на растерянных мужиков, ожидая их реакции.
Братья в недоумении пожали плечами. Степан не выдержал и дрогнувшим голосом осведомился:
– Как же это, барин, ты прям… – он потупил взгляд, посопел и вновь оторопело уставился на хозяина. – Словно помирать собрался?..
– Ну, сам-то я помирать ещё подожду, а вот дело моё, братцы, окончательно издохло! – развёл руки в стороны и закивал головой, подтверждая всю трагичность сложившейся ситуации.
– Да не уж то это всё надолго? – разволновался Михаил. – Ведь живём мы по твоей милости неплохо, ужо забыли, когда голодали-то. Всё своё: птица, корова-кормилица, свиньи, огород. Токмо не ленись, работай – и всё будет! Ведь ты же нам, Трофим Степанович, как помог-то, дома построить пособил, лошадей предоставил, в лавке кредит опять же. Ну, там под запись, чего не то… можно взять! А сейчас-то как, кто поможет? – он оторопело смотрел на своего барина. 
– Спасибо на добром слове, Михаил.
Трофим Степанович какое-то время молчал, покусывая губы, затем встрепенулся, словно ото сна.
– А как далее жить, теперь ваша забота. На новую власть сильно не надейтесь. Пока там… – он  указательным пальцем показал наверх, – всё утрясётся, много голов народ недосчитается. Это неизбежно при смене хозяина, а тем более в нашей сонной России. Ещё не однажды всё с ног на голову перевернётся, как нынче.
 Помолчал, собираясь с мыслями.
 – Тут уж… –  вновь развёл руки, слегка ослабил плечи, выпятил живот и застыл на мгновение, словно памятник непониманию. – Нет никакой возможности ни предугадать, ни просчитать, ни домыслить. Одним словом, сплошная неразбериха и абсолютный хаос! – опустил руки, выпрямился.
– Ничего, мужики, как ни то да приспособитесь к новым властям. Они же обещают раздать народу земли, заводы, всё… – он вопросительно посмотрел на братьев Плахиных, словно искал ответа в их глазах.
– А сами-то правители чем заниматься будут, если у них ничего не останется?.. Вопрос. Вот и думайте, как выжить? Вы ж теперь хозяева страны. Вам и решать… – в наступившей тишине было слышно усердное сопение озадаченных братьев.
Они стояли, понурив головы, подавленные этим известием. Рушились вековые устои, менялись ценности, сам образ жизни становился зыбким, беспочвенным, как вечернее туманное марево над скорой на события полноводной, своенравной рекой по имени Лета. И главное не понятно было мужикам. Дальше-то что будет с ними, с деревней, со страной? Как обеспечить будущее своих детей? И будет ли оно, будущее?
– Ну, мужики, идите, исполняйте мою последнюю волю. – Трофим Степанович подтолкнул оцепеневших братьев к дверям. – Завтра я буду на кордоне, ещё свидимся, ступайте! – махнул рукой, указывая на выход, и затуманенным, потемневшим взглядом смотрел им в спину.
Михаил и Степан у самого порога повернулись, поклонились барину в пояс, громко вздохнули, раскрыли входную дверь и нерешительно шагнули в изменившийся, пока ещё не укладывающийся в их сознании, неведомый доселе мир – равноправия.
 Не успел Трофим Степанович сделать и двух шагов, как входная дверь вновь раскрылась и через порог, тяжело сопя, перевалился Матвей.
– Тебе чего? – удивлённо приподнял брови хозяин.
– Так сам же велел! – опешил тот.
– Велел?.. – Трофим Степанович насупил брови, согнав морщинки на высокий лоб, потёр виски, повёл взглядом по прихожей. Ему на глаза попались два мешка с солью. – А!.. – легонько стукнул ладошкой себя по лбу и спросил:
– Плахины ещё не уехали?
– Тута!.. – мотнул головой верный кучер. – Курят они. Да, злые какие-то! Ты их, Трофим Степанович, не обидел ли чем ни то? – и замолчал, искоса поглядывая на хозяина.
– Что ты, Матвей, разве мне сейчас до этого? Велел им скотину раздать среди наших работников. А они, поди привязались к тем телятам, к коровам, как ребятишек своих почитают. Ведь днём и ночью маялись с ними. Сам помню в детстве, любил возиться со всякой живностью… – метнул взгляд на растерянного Матвея и возмутился:
– А ты чё-о стоишь-то? Бери мешок и тащи к братьям, пущай пополам его меж собой разделят… – Последние слова расторопный в таких делах кучер расслышал уже в дверях.
 Трофим Степанович покачал головой и не удержался от восхищения:
– Чертяка, ведь здоровущий какой! В мешке пудов пять будет, а он сгрёб в охапку – и в двери! – про себя отметил: «Всё-таки надёжного помощника я выбрал для дальней дороги. С таким хоть на медведя, хоть на прочих… защитит! Надёжный мужик и партнёр  надёжный!»
Его глаза вновь потемнели. Вздохнул.
– Дорога предстоит опасная, а народец без надзору-то, осмелел. Ни Бога тебе, ни чёрта не боится!..
И неожиданно для себя, вспомнив братьев Плахиных, вспылил:
– Вот стервецы, курят! Не понимаю таких людей. Живут среди природы, дышат чистым воздухом, пьют родниковую воду, ходят по белому снегу и при этом махру курят, – покачал головой. – Не бывали они в больших городах, мерзостью той, что из труб заводских вылетает, не дышали! Не видели, как отравленная стоками кожевенного завода, овчинных и пимокатных артелей рыба пузом кверху тучами по Оби плывёт! Да и другие предприятия… все отходы в реку сливают, – сморщил лицо, будто уксусу выпил. – Когда ни то и до сельских мужиков дойдёт, что вся эта гадость куда как вредная…



Третья часть

Вернулся раскрасневшийся Матвей и осведомился:
– Барин, может, ещё чего? Мужики ожидают.
– Пошли, – коротко обронил хозяин и поманил кучера за собой. 
Вошли в комнату, где по прибытии всегда проживала Мария Хрисаноровна. Трофим Степанович кликнул горничных. Они появились в дверях неожиданно быстро, словно грибы после дождя. Потупив очи долу, сложив руки на передники, девушки  ожидали приказаний. 
– Ну, красавицы!.. Вы тут, поди, уже всё перемерили? – весело осведомился барин. Девушки залились краской. – Чего сомлели-то? Берите по простыне, складывайте всё, что вам прежде приглянулось, и вяжите в узлы!.. – Трофим Степанович посторонился, уступая им дорогу к нежданному для них богатству. Горничные не решались на такой проступок. – Не стойте куклами, а то другим отдам! Открывайте сундуки и берите, что глянется! А мы с Матвеем пойдём, – подтолкнув очумевшего кучера к выходу, повелел:
– Веди мужиков в комнату Хрисанера, работа для них есть.
Матвей метнулся в сени и уже через минуту нервно переступал с ноги на ногу стоя у дверей спальни старика.
– Привёл? – и, не дожидаясь ответа: – Вытряхните всё из этого сундука, разделите на троих, что себе возьмите, что ребятишкам вашим пригодится, – оглянулся на растерявшихся работников: – Не робейте, мужики, всё одно это добро пропадёт! – устало махнул рукой. – А так хоть вам послужит, – и протяжно вздохнул. – Может память, обо мне какая ни то да останется? – грубо, затейливо ругнулся и напустился на мужиков: – Не стойте увальнями, мать вашу крёстную в помощники, работайте ужо!.. – простое слово возымело действие.
Матвей первым шагнул к сундуку, открыл крышку и, особо не разглядывая, стал раскладывать вещи на три кучки. Работа спорилась, и скоро узлы были завязаны.
– Уносите скорее с глаз! – брезгливо фыркнул барин. – Чтобы и духу от этого Хрисанера здесь не оставалось! – Мужики подхватили узлы и гуськом, один за другим вышли из комнаты. – Так-то оно лучше!..
Трофим Степанович потёр рука об руку, встряхнул расслабленные кисти, помял цепкими пальцами мышцы предплечья. Кровь от головы немного схлынула, он облегчённо вздохнул и улыбнулся.
– Пойду девиц проведаю!.. – мурлыча себе под нос песенку, прошёл в соседнюю комнату.
Мария уже сидела на увесистом узле и ещё один, небольшой держала в руках.
Трофим Степанович, быстро оценив  картинку, кликнул Матвея. Тот словно из-под земли появился в дверном проёме.
– Отвезёшь эту куклу вместе с вещами домой к её родителям! А завтра к обеду,  чтобы она здесь была. Всё понял?.. Тащи! – посторонился, пропуская новоявленную купчиху с таким неожиданным приданым, к выходу.
– Сейчас прям, привёз!.. Сама дойдёт, поди, не барыня! – ворчал Матвей, подпихивая неповоротливую Марию к дверям, затем выхватил из её рук большой узел и они удалились.
Трофим Степанович повернулся к Пелагее.
– А ты, что ж, душечка, не собрала себе ничего? – и ласково посмотрел на девушку.
В его мозгу стучали, просились наружу заветные слова: «Вот в прошлом, шестнадцатом году племянник мой Егор Акимович Лобастов вернулся из госпиталя, потому как немецким газом травленый был. Старший унтер-офицер. Георгиевский кавалер. Наградную саблю имел.
А дом-то заколоченный стоит. Жена его заболела и как-то скоро умерла, оставив двух сироток. Так он в другой раз женился на шестнадцатилетней девушке, и ничего, живут. Дай бог каждому!.. Так, может, и мне так же поступить? Завести новую семью да осесть где-нибудь в местной глухомани?..»
Он уже собрался с духом, но у дверей деликатно закхекали братья Плахины.
– Чего вам? – недовольно спросил раздосадованный хозяин.
– Извиняйте нас, Трофим Степанович, но, может, ещё чего погрузить надо? – мужики насупились, шумно дышали, поглядывая на хозяина из-под лохматых бровей. Не понравилось им, что племянница остаётся в доме с уважаемым, но уж больно влюбчивым барином.
– Погрузить?.. Ах да, конечно, надо! – приходя в себя от любовной эйфории, он включил-таки свои мозги, как электрическую лампочку в сто свечей, что горят на его мельнице в Новониколаевске. Махнул рукой. – Берите этот сундук и тащите в залу. 
Братья вынесли кованый сундук, поставили его посередине комнаты и замерли в ожидании дальнейших распоряжений.
– Пелагеюшка! – кликнул хозяин горничную. – Бери из комода посуду, что подороже, перекладывай полотенцами да в сундук поверх вещей складывай.
Пелагея работала неспешно, даже, казалось бы, медленно но, тем не менее, места в сундуке вскорости вовсе не осталось.
– Степан Григорьевич, ты нашу охотничью заимку помнишь? – осведомился хозяин у своего извечного пастуха Степана Плахина.
– А то как же, барин. Ведь там родители Пелагеи хозяйством ведают. Аль ты запамятовал? – и в полном изумлении вытаращил глаза на хозяина, не улавливая, к чему тот затеял этакую игру с провалом памяти.
– Да неужто Афанасий и Степанида всё ещё работают на заимке? – продолжил напускать тумана романтично настроенный барин.
– Ну а я что говорю, там и служат тебе! А куда им ещё деваться-то? Работают, преумножают, как могут, да сохраняют твоё добро. Как тобой, батюшка, велено, так и исполняют, – поддержал затеянную хозяином игру Степан. – Они люди работящие и тебе, барин Трофим Степанович, беспримерно преданные. А как же? Ты же им тоже немало помог! – склонил голову в знак благодарности за внимание к судьбе их родственников. – Степанида, она ведь нам сродница. Мы часто видимся, ну и помогаем, если что. Родню-то как бросить, разве ж можно?
– Вот и хорошо! – оборвал Трофим Степанович не в меру словоохотливого  пастуха. – Отвезёшь всё добро до вашей сродницы и скажешь, что, мол, это приданое для Пелагеи. Несите. Да!.. Второй мешок с солью туда же заберите.   
Братья осторожно потащили дорогущее добро, а сами всё поглядывали на племянницу.
– А ты, душа моя, одевайся. К родителям поедешь. Негоже девице в этаком бардаке оставаться! – повелел Трофим Степанович растерянной горничной.
 Пелагея не двинулась с места. На её зелёные, словно хвойный лес, глаза накатывали скорые девичьи слезы. Она смаргивала их с длинных изогнутых ресниц, но не отводила глаз от свинцового взгляда любимого ею и оттого бесконечно желанного барина. Женским чутьём уловило её сердце, что этот большой человек искренне привязан к ней и, возможно, даже влюблён. А почему нет?
 – Ты, горлинка!.. – прервал затянувшееся молчание Трофим Степанович. – Не печалься, я к вам завтра вечером приеду! Вот Бог свят, приеду! – он перекрестился. – Иди, одевайся, Степан отвезёт тебя до самого дома. Старое русло Оби уже обмелело, так что ещё сегодня у своих родителей будешь. Иди, моя голубка. А у меня здесь ещё дела неотложные имеются, – и повернулся от неё, чтобы пойти в кабинет.
Пелагея тяжко, протяжно вздохнула, склонила голову и пошла в людскую комнату, одеваться в дорогу.
В залу вошёл Степан, обвёл помещение взглядом и в немом вопросе вскинул брови. Трофим Степанович уже в дверях кабинета оглянулся на него, мотнул головой в сторону людской, пояснил: 
– Одевается она, с вами поедет!.. – хотел уж, было шагнуть через порог, но в этот момент в залу вышла одетая в старую поддёвку Пелагея. При виде этой убогой одежонки он поморщился, а про себя подумал: «Ничего, приоденем лапушку, ещё какая раскрасавица будет!» – и благословил  в дорогу:
– Ну, в добрый путь! – Пелагея и Степан поклонились. – Пелагеюшка!.. – окликнул Трофим Степанович. – Пусть завтра твои родители, баньку протопят. Да чтоб до красных камней! Хочу вместе с дорожной пылью все беды-невзгоды из организма и души через кожу выгнать!..
Но не это волновало его. На самом деле ему ещё раз захотелось заглянуть в глаза, по всей видимости, последней в его жизни настоящей, сжигающей нутро любви.
 – Я к вечеру непременно буду на заимке! – повторился он. – Жди…
Пелагея повернулась к Трофиму Степановичу. Вновь поклонилась, выпрямив спину, стрельнула в него своими зелёными искрами. Затем медленно повернулась и пошла следом за дядюшкой в полную непредсказуемых событий, новую для неё и оттого ещё более манящую взрослую жизнь.




Глава третья
Расставание
Первая часть

Трофим Степанович подошёл к столу, налил рюмочку водки, выпил одним глотком и повёл глазами, выбирая, чем бы закусить. Как вдруг в прихожей громко хлопнула дверь и через мгновение в залу стремительно влетела простоволосая, запыхавшаяся Любаша.
Она была всё в том же лёгком платье, что и давеча. С трудом удерживая в руках увесистую холщовую сумку, женщина хрипела, словно загнанная почтовая лошадь. 
Хозяин в удивлении изогнул левую бровь, ожидая пояснения эдакого её появления.
Успокоив сбившееся дыхание, Любаша с сохранившейся хрипотцой завопила:
– Это что же такое деется и как всё понимать?! А-а? – уставилась на Трофима Степановича злыми глазищами и заверещала ещё громче:
– Я десять лет расстилалась перед тобой! Угождала! Лавку блюла! А ты всё добро этим малолетним шлюшкам раздал! А я что же?! Может, уже по старости лет на списание иду… или как?! – она внезапно затихла, пытаясь усмирить клокотавшее в ней негодование. При этом искоса поглядывала на своего неблагодарного любовника, ожидая от него каких-либо действий на свою истеричную тираду.   
Закалённый в бесконечных ссорах с милейшей Марией Хрисаноровной, Трофим Степанович глазом не повёл на эту показную импровизацию. Но чтобы разрядить накалившуюся атмосферу, буднично осведомился:
– Любонька, что же ты в сумке-то мне принесла, уж не выручку ли?
 Любаша в один миг переменилась в лице, заегозила, заластилась:
– Любый мой, Трофимушка, как же я соскучилась! Что мы всё о делах, да о делах? Пойдём в твой кабинет.
Заполненными до краёв любовью и нежностью глазами она, как самка чёрного паука, таки воздействовала на глубинный, ископаемый инстинкт самца и сама в краткий миг разомлела до полной готовности.
Ухватила вяло сопротивляющегося хозяина, притянула к себе. Зашептала томным, бархатисто-вязким голосом, касаясь пухлыми губами мочки его напряжённого уха.
– Родненький мой, касатик, дружочек разлюбезный, али нам более заняться нечем?..
Легонечко положила свою голову ему на плечо и повела окончательно размякшего барина до его не однажды испытанной,  широкой и в меру упругой кровати. 
Ах, какой ласковой и умелой была Любаша в этот вечер, да и  всю ночь!..
 Время от времени они отстранялись, чтобы восстановить дыхание, при свете керосиновой лампы шли к столу, выпивали по рюмочке водки, кормили друг друга с ложечки, с рук, с других мест и, словно потерявшие голову малолетки, не ощущая усталости, вновь пускались во все тяжкие испытания плотской любви.
Трофим Степанович очнулся от нежных шлепков по щекам. С великим напряжением приоткрыл щёлки заплывших глаз. Долго не мог понять, что же означают эти два белых шара с тёмными пятнышками посередине. Вновь получив ими по сонному лицу, он повёл взгляд выше и увидел склонившуюся над ним улыбающуюся физиономию Любаши.
 – О, Боже!.. – томно прикрыл глаза. – Ты ещё здесь? – вздохнул, потянул было  руки, чтобы обнять свою ненасытную зазнобу.
Но Любаша мягко уклонилась от него. Она была одетая лишь в нижнюю юбку и в таком виде прошла к письменному столу, развернула на нём исписанный ровным, разборчивым подчерком лист бумаги. Поманила, тряхнув своими упругими прелестями, привлекая внимание своего залётки. В нетерпении призывно повела бёдрами и сладкоголосо пропела:
– Вначале подпиши, Трофимушка, эту купчую! – взяла ручку, обмакнула её в чернильницу, отёрла излишки чернил с пера, кивнула на листок. – Подпиши! А уж после… – Любаша притушила разгорающуюся в её распахнутых, жадных до жизни глазах необузданную страсть, – начнём всё заново… – и вновь тряхнула плечами.
– Купчая на лавку? – осведомился Трофим Степанович.
– И на лавку, и на дом… – будничным голосом, как о чём-то незначительном подтвердила она догадки своего воздыхателя. – Тебе-то они уже ни к чему, а я вполне всё отработала, мой любимый Трофимушка. Мне ещё детишек поднимать надо, трое их у меня, – кинула быстрый взгляд на Трофима и уже с ноткой укора: – Может, среди них и твой сынок растёт... – грустно-жалостным взглядом смотрела на ошарашенного таким вариантом, уже бывшего в её глазах, хозяина этих хором. – Аль тебе для родного дитяти жалко такой малости? 
Любаша уловила растерянность в бегающих глазах Трофима и продолжила давить на жалость.
– Ты, поди, заметил, что второй мальчонка-то у меня не рыжий, а куда как чернявый! – в этот момент она была уверена в своей правоте. «Получится!» – билось в такт её сердца и в изворотливом, быстром на решения мозгу.
– Ладно!.. – согласно махнул рукой Трофим Степанович, а про себя подумал: «Пущай хоть немного побарствует, когда придут «товарищи» с мандатами, всё отнимут!». Успокоившись этими мыслями, подтвердил: 
– Так и быть, подпишу я эту купчую!.. – встал с кровати.
Как был, нагишом прошёл к письменному столу, приняв из руки Любаши ручку, отодвинул лежавшие стопкой «Томские ведомости», «Сибирскую жизнь» и «Торгово-промышленную газету». Положил на освободившееся место купчую, подписал её, перевёл взгляд на замершую в ожидании зазнобу, широко улыбнулся, подал ей бумагу. – Владейте, сударыня, помните мою щедрость!.. – и распростёр объятия.
Любаша от такой радости чуть ли не на руках утащила щедрого любовника до кровати, и всё пошло по кругу. 
Утомлённые и в полной мере счастливые, откатились они друг от друга по краям кровати, только-только задремали, как в сенях что-то с шумом упало, и раздался металлический, дребезжащий звон.
– Машка, зараза, язви тебя в душу, опять самовар уронила?! – чертыхнулся в сердцах Трофим Степанович. – Вот ведь чучело рыхлое! – вздохнул, сел на край кровати, отыскивая взглядом свои вещи.
– Не расстраивайся, родненький, это теперь моя прислуга, а уж я её… – Любаша недобро прищурила глазки, – воспитаю!.. – и тоже потянулась к своему платью.
Когда оба оделись, обнялись на прощание, в их глазах уже не было и следа  недавней невероятной любовной страсти. Даже, наоборот, они источали какой-то глубинный холод, словно это были не глаза, а четыре – свежевырытые могильные ямы.
«Боже мой, как быстро умирает любовь! – подумалось Трофиму Степановичу. – Ежели она, конечно, была...». Он смежил потяжелевшие веки и ткнулся жёсткими губами в прохладный лоб своей недавней, но уже отболевшей неземной любви.
Любаша отстранилась от него, как от ненужной в её доме мебели. Взялась за ручку холщовой сумки с выручкой, уже хотела было идти.
– Сумку-то оставь, ласковая моя, будет с тебя и купчей! – угрожающе пробасил Трофим Степанович. В его быстро потемневших жёстких глазах закипала ненависть к ненасытной алчности своей бывшей многолетней привязанности.
Почувствовав в голосе Трофима недобрые флюиды, всё-таки десять лет их тесного общения даром не прошли, она быстро сориентировалась и уже с ноткой нежности затараторила:
– Ты, родненький, не задерживайся тут надолго, в доме прибрать надо, а то во всех комнатах натоптали твои... – она сморщила носик, – мужичьё!..
Дыбанула своими волоокими очами на уже бесповоротно бывшего любовника, наклонила голову небрежно и даже вяло, попрощалась:
– Ну, будьте здоровы, Трофим Степанович! Еже ли будете в наших краях, заходите в гости. Всегда вам рады. Прощевайте!..
Вновь испечённая барыня плавно развернулась и чинно с достоинством понесла свою неземную красоту из её, теперь собственного такого просторного, устроенного на городской манер, барского дома. 
В лавке изнывал в ожидании рыжий Проня, муж и подельник в многолетних, пусть мелких, но для их уровня значительных махинациях. Наконец-то пришла им пора вступать во владение известной на всю округу лавкой. 
Несмотря на явные потери своего добра, после ухода Любаши Трофиму Степановичу стало как-то легко, словно он скинул с себя невыносимо тяжёлый груз, что заставлял его сутулиться.
Он расправил плечи, глубоко вздохнул и, как бывало ещё в детские годы, на одном дыхании выдал сочиненную с ходу частушку:


   А катись-ка ты колбаской
   В своей кофте дюже баской
   По улице Преображенской
   Да в монастырь женский!..

Пропел. На душе окончательно посветлело. Улыбнулся, удивляясь новому ощущению. Сладко потянулся и, резко повернулся на крик.
 – Барин!.. – взвизгнула ещё на входе Мария.
Трофим Степанович вышел в залу. Там стояла измазанная сажей, запыхавшаяся, явно расстроенная, горничная. При виде хозяина по-детски накуксилась и запричитала:
– А чего эта фря сказала, что она теперя здесь госпожа? Это правда чё ли?.. – Мария  резко умолкла, вопросительно вытаращив глаза на барина.
– Правда, правда!.. – он улыбнулся на детскую непосредственность девушки. – Ты хоть свою мордашку-то утри, кукла самоварная!.. – вновь улыбнулся, удивляясь, насколько ярко выражена мимика её лица. – Я отписал на неё дом и лавку. А тебе вот, – он достал из кармана три рублёвые серебряные монеты. – Держи, куклёна, эти монеты конца прошлого века, в каждой по двадцать граммов чистого серебра. На чёрный день сбереги!.. – подал деньги Марии.
Она ухватила монеты из хозяйской руки, словно это была какая-нибудь невиданная заморская сладость, и положила в карман передника. Тут же зашмыгала носом, заморгала глазами и опять пустилась в рёв.   
– Что ж ты ревёшь-то, дитятко?.. – пытался пошутить Трофим Степанович.
– Ага, все вон разъехались, а мне-то куда подеваться? – подняла заплаканное лицо Мария.
– Дурёха, выходи замуж!.. У тебя ж теперь приданое первейшее среди твоих подружек. Сама-то подумай, кто ещё с тобой сравниться может? И красивая, и богатая!.. – Трофим Степанович подал девушке носовой платок. – Утрись и подавай самовар. Вдвоём напоследок почаёвничаем!..
Мария шмыгнула носом и засеменила на кухню. Неожиданно скоро для неё вернулась с самоваром, поставила его на стол и мотнула головой в сторону прихожей.
– Там Матвей на улице стоит, позвать, что ли? – кинула короткий взгляд на хозяина.
– Зови, голубушка, зови, втроём чаи погоняем! – горничная упорхнула, насколько ей позволяла её весомая фигура.
Трофим Степанович взял графинчик с остатками водки, хватило на две рюмки, поставил графин на место и перевёл взгляд на входную арку. В этот самый момент там нарисовался кучер.
– Ну и нюх у тебя, Матвей, – улыбнулся барин. – Проходи к столу, выпьем для бодрости духа. Не стой перед глазами, садись! – кивнул на место против себя.
Матвей сел, взял рюмку, чокнулись, выпили. Закусывать оба не стали.
Вошла Мария с подносом, на котором стояли графинчик с водкой и две тарелки, в одной лежали два больших мосла с изрядным количеством мяса, а во второй румяные шанежки.
– Вот это по-нашему! – осклабился Матвей. – Уважила, так уважила!.. А шанежки-то, поди, себе принесла? – он хитро сощурился.
Мария зарделась. Водился за ней такой грешок. Любила она чего-нибудь сладенького отведать и в обед, и на ночь.
– Не стесняйся!.. – успокоил её Трофим Степанович. – Когда ещё сладкое есть, если не в девках. Свои-то детки, когда пойдут, всё для них будет, всё им отдашь, и не только сладкое, а и… – он махнул рукой. – Наливай чаю да садись за стол! Чего стоять-то? Садись. Да чтоб до крещенских праздников замуж вышла! Даю на то своё благословение, – а сам потянулся к непочатому графину с водкой.
– Барин, вы бы лучше мяса поели, – вкрадчивым голосом предложила Мария.
– Обязательно поем. Вот ещё по одной рюмашке выпьем с Матвеем и всё со стола сметём, – заверил Трофим Степанович.
И, правда, после выпитой водки да под горячий чай они съели всё подчистую.
Пока Мария прибирала со стола, барин из кабинета принёс сумку с деньгами. Достал из неё увесистый мешочек с серебром, положил на стол, затем поочерёдно бросил туда же дюжину пачек керенок и кивнул на всё это добро Матвею.
– Отвези домой!.. Чтобы твоя семья не голодала, пока мы будем плутать по губернии. В обратную дорогу поболее денег дам. Сгребай!..
Матвей деловито прибрал все деньги за пазуху, поблагодарил барина:
– Спасибо, отработаю! – и посуровел лицом.
– Пустое! – отмахнулся Трофим Степанович.
– Сейчас путешествовать – дело рисковое.
Прошёл к комоду, пошарил рукой в верхнем ящике, достал оттуда два нагана, коробку с патронами и протянул Матвею.
– Приберёшь их и эту сумку с наличностью в сидушку тарантаса, мало ли чего в дороге может случиться? – кинул быстрый испытующий взгляд на кучера. – Не так ли?..
Матвей согласно кивнул головой и озвучил свою затею:
– Я сам собрался было из двустволки обрез изладить! – повертел в руке наган. – Этот-то поменьше будет. Таким-то, сподручнее, да и привычнее, – от волнения сглотнул слюну. – Если что, я уж не сробею! –  и преданно посмотрел на Трофима Степановича.
– Ничего, Матвеюшка, мы с тобой на дальней заимке ещё пару ружей выберем, там  арсенал большой. В былые времена – сам, поди, помнишь? – волостное и уездное начальство любило поохотиться в нашем угодье, а после в баньке попариться, да непременно с девицами. Господи прости!.. – он перекрестился. – Такое непотребство вытворяли!.. – покачал головой. – Стыдно вспоминать!.. Но дела-то надо было делать! – бросил  короткий взгляд на Матвея, досадливо всплеснул руками.
– Ведь только всех прикормил, верти-крути, как тебе надо!.. И вот те раз, новые порядки. Главное, непонятно, что они хотят сделать со страной? То ли продать всё на корню разным странам, то ли … – он помотал головой. – Ну, это вряд ли. Народу они точно ничего задаром не отдадут! – вздохнул, кликнул горничную.
Мария вбежала, остановилась в трёх шагах, с усилием растирая правый бок, должно быть, не вписалась в проём двери.
Трофим Степанович улыбнулся на неуклюжесть девушки и коротко попрощался:
– Прощевай, Мария, помни мой наказ!.. – повернулся к Матвею: – Пойдём. – Дошли до арки, развернулись, перекрестились на образа, повернулись обратно и, не оглядываясь на всхлипы Марии, пошли в прихожую.



Вторая часть

Трофим Степанович надел свой крытый полушубок, картуз, покосился на лоснящуюся шубейку своего кучера, скривил лицо.
– Я тебе, когда ещё велел поменять шубу?.. – недовольно покачал головой. – Надень вот эту! – указал рукой на добротный новенький тулуп с лисьим подбором.
Матвей замялся, не решаясь взять дорогую вещь.
– Да, тудыт твою, под самый дых! – вскипел барин. – Надевай, говорю!.. И вот эту женскую, из морского котика, с собой возьми. Жене своей подаришь от меня. Да одевайся ты уже!..
Теряя терпение, силком снял с Матвея его хламиду, всучил в руки обе шубы и толкнул к выходу.
Кучер ловко уклонился, схватил с пола старый полушубок, широко улыбнулся и пояснил:
– В хозяйстве пригодится! Детишки подрастают, доносят. А, за жёнину, – он склонил голову, спасибо! У неё, отродясь такого, чтоб нового ничего не бывало. Сильно тебя благодарить будет!.. – и опять склонил голову.
– Ладно тебе, раскланялся тут, пойдём, а то до самой темноты не выберемся. – Они вышли на улицу.
А из дома доносился надрывный, безутешный плач Марии. Она по-бабьи причитала и выла о своей разнесчастной, горькой девичьей судьбе.
Наши путешественники привычно уложили вещи в тарантас, уселись по своим местам и двинулись в путь. Сделав небольшой крюк, подъехали к дому Матвея. Он ловко соскочил с облучка, взял подарки и, пригнувшись, вошёл в низкие двери сеней. Пробыл в доме совсем недолго. Вышел, скорым шагом проследовал к тарантасу, в одно движение уселся на место и понукнул лошадей:
– Пошли, родимые! Ходу, ходу!.. – когда отъехали от дома, вздохнул: – Ох уж эти бабы!.. – и закачал головой.
– Что, Матвеюшка, досталось тебе от жены? – посочувствовал Трофим Степанович.
– Да, что ты, барин! Мои сыновья сегодня корову пригнали, трёх овечек да птицу там разную. Так, что Плахины исполняют твою волю. За это тебе земной поклон ото всех!.. – он перевёл дух. – Все мои домашние и так без памяти были от материи той, от отрезов на платья и рубахи да от скотины, а тут я ещё заявился с шубой да с деньгами.
Ну и, ошалела моя баба от такого богатства. Собралась дом покупать, чтобы поболее этого был. Во как люди меняются при деньгах-то!.. – мотнул головой, выражая своё возмущение, и направил лошадей в проулок, выходящий к паромной переправе.
– Ничего, Матвей, даст бог сладится всё задуманное, вернешься к семье после нашей экспедиции, новую избу срубишь, а старый дом старшей дочери на приданое положишь. Не сомневайся, дело верное! – далее до самого Шараповского парома, что работал на конной тяге, они ехали молча.
– Здравствуйте, Трофим Степанович! – ещё издалека раскланялся паромщик.
– И тебе не хворать! – кивнул в ответ купец.
Въехали на тесовый помост парома. Матвей пошёл к лошадям, чтобы они понапрасну не волновались, стал с ладоней прикармливать их овсом. Да вот беда, ладоней у него всего две, а лошади три. Вот и приходилось ему одну лошадку занимать разговорами, пока две другие мягкими губами щекотали его ладони, бережно собирая зерно. Затем он менял собеседницу. Идиллическая картинка продолжалась, пока паром не коснулся противоположного берега.
– Ну, слава тебе Господи, добрались! – облегчённо вздохнул Матвей. – Хорошо, что ноне осень, а то ить, весной-то… – он перекрестился. – Боже сохрани! Такие волны бывают, что коней и за удила-то не удержать! А нынче хорошо, – вновь  вздохнул и, глядя на барина, блаженно улыбнулся.
Трофим Степанович, погружённый в свои мысли, не сразу заметил, что они уже на острове и пора бы дать новые распоряжения. Но вот он бросил взгляд на прибрежные заросли, на Матвея и вскинул брови.
– Прибыли что ли?..   
– Переправились, барин. Куда далее-то? – осведомился кучер.
– К братьям Плахиным, куда ж ещё?.. –  вымолвил тот и вновь насупился.
Матвей взял коренного под удила и повёл тройку по широким деревянным сходням на влажный песок. Почуяв под ногами землю, кони встрепенулись, зафыркали, закивали головами, выражая свою полную готовность к дальнейшему пути.
Кучер уселся на облучок, гикнул на коней, и отдохнувшая за сутки тройка легко потянула тарантас по песчаной косе вверх, где начиналась просёлочная дорога.
Когда подъезжали к хутору, ещё издали заметили оживлённую возню в летнем загоне. «Должно быть, скотину распределяют!» – отметил про себя Трофим Степанович.
– Глякося, барин, Плахины как стараются.  Думают, что с глаз долой та и из сердца вон! Нет, братцы, эта скотина ещё, сколько ночей вам будет сниться, пока душа-то успокоится!.. – оглянулся на хозяина, ожидая подтверждение своим словам.
– Ты, Матвей, словно и не рад, что живность нашим людям досталась? – барин приподнял припухшие веки, упёр свой тяжёлый взгляд на, как ему показалось, слегка заевшегося кучера.
– Господь с тобой, Трофим Степанович!.. Я же не о том, а к тому, что Плахины исполняют твой наказ, – с ноткой обиды в голосе пробубнил  Матвей.
– Ладно!.. – поморщился барин. – Не обижайся на меня, пойми!.. Мне-то каково всё это видеть? – он левой рукой растирал грудину напротив сердца. – Дело даже не в барыше… – протяжно вздохнул.
– Тут себя бы сохранить, а не то, что эту скотину и прочее! – подавив стон, Трофим Степанович прикрыл глаза. – Дело всей моей жизни, словно песок из разбитых песочных часов, рассыпается непонятно куда и, никакой возможности собрать всё добро обратно в свои руки не предвидится! Ну как с этим жить?.. – он открыл глаза и, не мигая смотрел на Матвея.
Тот продолжал сидеть вполоборота, лицо было переполнено сочувствием и неподдельной скорбью, а тройка сама тихонько рысила к хутору.
– Не знаю, барин!.. Мне-то с моим умишком таких масштабов не осилить и не соизмерить. Я-то каждой заработанной копейке рад, а чтобы такой капитал крутить, это ж какие мозги иметь надо? Нет, такие люди, как ты, особого полёта! Таких людей, как ты,  наверняка по всей Руси-матушке ну, тысяча наберётся. Вот бы вас и выбирать в новое народное  правительство!
 Матвей замолчал, осмысливая свои слова: «Откуда что и взялось-то? Ведь сроду об том не думал, а вот, поди, ж ты, какую мысль завернул!» – глянул на барина, но тот был погружён в свои раздумья.
– Доброго здоровья тебе, барин Трофим Степанович! – прокричал ещё издали Михаил Плахин.
Люди, окружавшие Михаила, загомонили, приветствуя своего благодетеля: кланялись в пояс, благодарили, божились, что никогда не забудут такой его милости и что дети, а также внуки их будут помнить об том, как он помог своим работникам в это смутное время.
– Спасибо на добром слове! – поклонился народу Трофим Степанович. – Но мне кажется, я и в былые времена вас не обижал! Или не так? – и вприщур всматривался в лица собравшихся уже бывших его работников, пытаясь угадать, искренны ли они в своей благодарности или всё же лукавят?
– Христос тебя храни, барин! Разве ж мы, когда на тебя обижались? Или дурное слово от кого слышал? – возмутился припозднившийся к разговору Степан Плахин.
Он, как обычно, был в кругу ребятни.
– Лично я того не помню! – и уставился своими рыбьими глазами на раскрасневшегося от похвалы народа Трофима Степановича.
– Полноте вам, в смущение меня ввели!.. – его лицо действительно пылало багровым румянцем.  – Я не ради обиды вам всё это высказал. Просто расставаться с вами ох как не хочется, но необходимо!..
Встал в тарантасе в полный рост, чтобы его видели все, поклонился собравшимся в пояс.
– Извините, люди добрые, если кого ненароком обидел. Больше уж, по всей видимости, с вами не свидимся! Так что прощевайте!.. – ещё раз поклонился народу.
 Поманил рукой Степана Плахина.
– Проводи-ка нас до поворота, Степан Григорьевич!.. – и плюхнулся на сидушку.
  Тройка медленно двинулась вдоль изгороди загона. Степан шёл рядом и подробно докладывал барину, что всё исполнил, как тот ему велел:
– Пелагею с приданым отвёз, про баню наказал. Так что, Трофим Степанович, ждут тебя там. Поди, все окна носом протёрли ожидаючи! – улыбнулся, озорно глянул на хозяина. – Может, мы с тобой ещё и породнимся, как ты располагаешь? – он погасил улыбку, ожидая ответа.
– Всё может быть, Степан Григорьевич… – взгляд барина как-то притух. – Если мы с Матвеем успеем во все места, то вполне возможно, – помолчал. Звонко стукнул руками по коленкам. – Не будем загадывать, Степан!.. – и протянул руку для прощания.
Распрощались.
Тройка уже скрылась за поворотом, углубляясь в оголившийся и оттого, казалось, сиротливо зябнувший на ветру березняк.
А Степан всё смотрел и смотрел на дорогу, словно ожидая скорого возвращения своего бывшего барина и, возможно, нового родственника. Тяжко вздохнул:
– Вот она, жизнь-то, как поворачивается!.. – всплеснул руками, его плечи обвисли. Развернулся и не торопясь пошёл посередине дороги, шаркая и загребая носками сапог пожухлую, покрытую изморозью траву, чуть слышно повторяя:
– Вот она, жизнь-то! Язви тя-я!.. – вздыхал, всплёскивал руками и вновь молвил: – Вот она, жизня. Тудыт твою в качель!






Глава четвёртая
Отвальная
Первая часть

Тем временем тройка благополучно миновала переправу через старое русло Оби, вытянула тарантас по глубокой песчаной колее в горку и по накатанной дороге устремилась вглубь соснового бора.
Среди высоких сосен сумерки сгущались с каждым скоком идущих стремительным галопом лошадей, так что к заимке путники подъехали в полной темноте. Ориентируясь лишь на заливистый лай цепных псов особой старорусской породы, что способны были в одиночку справиться с волком, вдвоём усмирить медведя, ну а втроём и вовсе кого угодно порвать: хоть сохатого, хоть бородатого, любого, на кого хозяин скажет: «Ату!».
– Ну-ка кликни Афанасия, а то наши же собаки нас же и покусают, – обратился Трофим Степанович к кучеру.
Матвей не заставил себя долго ждать и рявкнул своим громоподобным басом:
– Афанасий, в твою душу, отворяй ворота!.. Барин пожаловали!
От такого мощного ора даже неугомонные цепные псы на мгновение прижухли и, повиливая хвостами, поглядывали вслед поспешавшему к воротам с керосиновой лампой в руке своему доброму хозяину, которому они беззаветно доверяли.
Но, подтверждая своё звание сторожевых псов, вновь залаяли с коротким присвистом и подвыванием, натягивая увесистые цепи до тонкого их звучания.
– Иду, батюшка барин, иду!.. – отозвался старый егерь. Подошёл, снял затвор с уключин, раскрыл обе створки ворот и прикрикнул на собак:
– Нишкни, мать вашу! – сделал знак рукой, приглашая дорогих гостей ко двору, тройка проехала мимо него и остановилась у крылечка. Афанасий закрыл створки ворот, запер на затвор и подбежал к барину.
– Радость-то, какая, Трофим Степанович приехали! Проходите в избу, там натоплено, стол накрыт, проходите!..
Афанасий поднялся на крыльцо, раскрыл перед ними сенные двери, предлагая свободной рукой войти в дом.
Барин неторопко, придерживаясь обеими руками за плетёную кошеву, нащупал правой ногой вбитую в деревянную основу тарантаса кованую ступеньку, левой ногой ступил на землю, а уже после отпустил руки. Размял затёкшую спину, повернулся к Афанасию. 
– Привет тебе, мой верный егерь! – взошёл на крылечко, легонько обнял своего извечного напарника по охоте, похлопал по спине. – Заскучал поди, без охоты?..
Тот прослезился, сморгнул слёзы, улыбнулся и вновь жестом руки предложил войти в дом.
– Ты, братуха, помоги Матвею с лошадьми, а после занесите мою поклажу в избу, – попросил Трофим Степанович.
Повернулся и шагнул через порог в сени своего охотничьего дома. Открыл входную дверь. Его обдало теплым воздухом и запахами уюта, словно он вернулся в отчий дом. Именно так пахло его детство. Прикрыл за собой дверь и тут же был осыпан россыпью лести.
– Батюшки святы, Трофим Степанович, всё ж таки приехали? – как бы ни поверила своим глазам жена егеря Степанида.
Впрочем, она всегда была женщина лукавая и умела польстить нужным гостям, за что и ценил её хозяин. Вот и сейчас он понимающе улыбнулся, дескать, давай заливай дальше, и шагнул ей навстречу.
– Здравствуй, Степанидушка! Как твоё семейство, все ли здоровы? – замолчал, ожидая ответа.
Вприщур глядя на деланно растерявшуюся, возможно, будущую тёщу, пряча свой сияющий взгляд за короткими белёсыми ресницами.
У Степаниды от его сияющего взгляда мозги вскипели окончательно, ведь столько подарков барин прислал, да каких дорогущих. То ли жениха для нашей Пелагеи присмотрел из своего круга, то ли сам приноравливается? Она тяжко вздохнула:
– Ох, барин, заганул ты мне загадку!.. Я уже все свои мыслишки через сито мелкое протрусила, а в толк никак не возьму… – и, теряя терпение, с надрывом выкрикнула:
– Поясни ради Христа, за кого ж ты Пелагеюшку сватаешь-то?! А?.. – сложила руки крестом на груди и замерла в ожидании.
– Какая мне тёща нетерпеливая досталась. Ты сначала зятя в баньке попарь, накорми, напои, а уж потом вопросами мучай!.. – улыбнулся, оголив не по годам молодые зубы, Трофим Степанович. – Чё-о стоишь-то столбом? Эй, тёща!.. – он провёл ладонью перед её глазами.
Степанида не отпрянула. Лишь мелко осеняла себя крестом и быстро-быстро шептала благодарную молитву Богородице, что помогла-де сбыться её мечте – пристроить Пелагеюшку замуж за богатого.
«Такую-то красоту да какому ни то мужику-лапотнику отдать? Ну, уж нет!» – вспомнила она свои чаяния.
Слегка успокоилась, облегченно вздохнула, улыбнулась, приосанилась. Её посеревшие за последние годы щёки зарумянились, даже увядшая грудь как-то подобралась и обрела ясную форму.
Трофим Степанович наблюдал за этими изменениями, отметив про себя: «Помолодела-то как, хоть саму замуж отдавай!». Чтобы разрядить обстановку, осведомился:
– Маманя, вы баню-то истопили? – лукаво стрельнул глазами и ощерился.
– А то, как же, зятёк! – оживилась Степанида, входя в роль хозяйки. – Скидывай шубу, разувайся, в доме тепло, – подхватила на лету его полушубок. – Проходи, сынок, в свою комнату, готовься к баньке, а я пойду, распоряжусь!.. – и скорым шагом удалилась в большую комнату, где в былые времена собирались многошумные застолья, решались судьбы крупных сделок или разорение неугодных, мешающих большой коммерции более мелких, незначительных предпринимателей.
А сегодня здесь накрыт стол по другому, более приятному поводу.
В избу, дурачась, подталкивая друг друга, как два неуклюжих медведя, ввалились Афанасий и Матвей. Они оба прижимали в охапке барскую поклажу, переваливаясь с ноги на ногу, прошли к лавке, положили на неё ценную ношу и отправились в закуток за круглой, обтянутой жестью голландской печки, чтобы переодеться и вместе с барином пойти в баню.
Вскоре они вышли в кальсонах и коротких пимах, что носили дома в холодную пору года. На плечи, словно банное полотенце, были наброшены овчинные полушубки, которые явно не сходились на их могутных телесах. Ещё одни пимы и полушубок Матвей держал в руках, смиренно дожидаясь своего хозяина.
– Матвей!.. – крикнул барин из комнаты.
– Я здесь!.. – подскочил к двери кучер.
– Баулы-то в комнату занеси. Мне ж переодеться надо будет. Как ты полагаешь? Я же нынче, ёжки-коротконожки, жених! Вот такие брат дела. Тащи!.. – в голосе новоявленного жениха чувствовалось нешуточное волнение.
Матвей весело глянул на Афанасия, тот стоял бледнее белого.
– Не робей, Афанасий, тебе богатство само в руки идёт! – успокаивал он друга.
– Так Пелагеюшку-то жалко, дитя ведь ещё! – сокрушался сердобольный отец.
– Ничего, зато внуки у тебя здоровые будут. Улыбнись!.. – подбодрил  расстроенного неожиданным известием товарища и поспешил исполнить хозяйское распоряжение.
Прошло совсем немного времени, как из своей комнаты вышел барин, одетый в те же одежды, что и Матвей с Афанасием. Три мужика абсолютно одного калибра в одинаковом, словно перед Богом, одеянии, со стороны и не поймёшь, кто из них кто, отправились в баню. 
Дошли до уходившего по плечи в землю сруба. Опустились на две ступеньки, вошли в тесовый предбанник, скинули одежды на широкую, тянувшуюся вдоль стены лавку. Афанасий протянул мужикам суконные шапки, такие же рукавицы и, обращаясь к барину, сказал:
– Вы пока наденьте их да обождите тута, а я пойду парку поддам, чтобы остатки угара вытеснить.
Сам также надел защитную одежду, упёрся левой рукой в косяк, а правой  распахнул низкие, разбухшие от избытка влажности банные двери. Наклонился, прошёл к раскалившимся на печке до светящейся красноты камням. Зачерпнул ковшом кипятку из вмурованного в них двухведёрного чугуна. Посторонился да и плеснул из ковша на раскалённые камни.
Вода зло зашипела и так пыхнула паром, что стоявшие в дверях мужики отпрянули, машинально прикрыв голицами своё самое уязвимое место. А облако густого пара ударилось в тесовую стенку предбанника и, не найдя выхода, поползло вверх, под потолок, где и растеклось по всей его ширине, образовав плотную завесу.
– Проходите! – сдавленным невыносимой жарой голосом прокричал Афанасий. – Можно уже.
Трофим Степанович и Матвей, так же пригнувшись, вошли в баню, прикрыли за собой дверь, тут же их обдало сухим жаром. Они стояли, разинув рты не в силах сделать хотя бы шаг, вздохнуть глубже или пошевелиться. Но мало-помалу пообвыкли, зашевелились, взяли замоченные в кадушке берёзовые веники, подсушили их над  камнями и полезли на полок.
 Баня хоть и топилась по-чёрному, но места в ней было много, в один заход шесть человек могли помыться. Стены, полки и лавки перед приходом гостей были выскоблены, лишь потолок оставался с налётом копоти для пущего банного аромата. Нет, его, конечно, обмели веником, чтобы на парящихся людей не падали гирлянды липкой сажи, но всё же основной, стоический слой, покрывающий ровным слоем весь накатной потолок, не поддавался полной очистке.
– А ну-ка,  Афанасий, поддай парку!.. – попросил барин.
– Поддай, поддай!.. – подтвердил Матвей.
Мужики вошли в раж и беспощадно секли себя вениками. Их раскрасневшиеся тела уже излучали абсолютное здоровье, но ещё где-то что-то саднило и, поменяв веники, они вновь кричали:
– Не жалей пару, Афанасий!.. – и он не жалел.
Когда в кадушке закончились все запаренные веники, наши парильщики вышли в предбанник, скинули голицы и шапки на лавку.
– Ух, хорошо! – потянулся Трофим Степанович.
– Ох, здоров же ты барин, париться!.. – Матвей был в явном смятении. – Я-то полагал, что меня уж никто не осилит в банном деле! – помотал головой, сглотнул вязкую слюну. – Но ты меня обставил!.. – шумно шлёпнулся на лавку и расслабился, опершись плечами о дощатую стену.
– Обставишь тебя… медведя этакого… – барин так же шумно дышал и тоже сел на лавку, предварительно подложив голицы, хотел ещё что-то сказать, но вяло махнул рукой, прикрыл глаза и вроде как задремал.
Но через мгновение: 
– А что это у нас Афанасий всё помалкивает, или ему зять не по нраву?
В наступившей тишине было слышно, как возмущённо бьётся о грудную клетку метущееся сердце влюблённого в  жизнь барина.
– Сейчас бы водочки выпить! – жалостливым голосом простонал Матвей.
Чем и спас своего товарища.
– Так у меня всё припасено!.. – вышел из оцепенения Афанасий и метнулся в укол, под лавку.
Достал четверть, наполненную золотистой, с зелёным отливом жидкостью, откупорил её и разлил в три кружки ароматной, трёхгодичной выдержки медовухи. В воздухе сразу запахло перебродившим мёдом и свежестью весеннего утра. Подал чарки в жаждущие руки свежеотпаренных мужиков. Поднял свою кружку на уровень глаз.
– По этому поводу, ну, что, дескать, зять. – Потянулся, чтобы чокнуться кружкой, – вот тебе, сынок, моё благословение! – чарки звонко брякнули, медовуха перетекла в обезвоженные организмы и моментально впиталась и произвела там лишь ей свойственные изменения.
Уже спокойным, бодрым голосом Афанасий предложил:
– Ну что, может пора к праздничному столу?.. – кивнул на одежду.
 Возражений не последовало.
Надев портки, накинув полушубки мужики, как были, босоногими пошлёпали по свежевыпавшему снегу, прямиком к высокому крылечку дома. Снег плавился под их горячими ступнями. От распаренных тел морозный воздух моментально нагревался, образуя над идущими гуськом мужиками, густое туманное облако.
Припозднившийся новоиспечённый тесть шёл следом практически на ощупь, придерживая в охапке три пары ненужной на этот момент обуви.
Так же, гуськом, три облака в подштанниках вошли в дом. Разошлись по своим закуткам и минут через десять как по команде собрались у голландской печки, оглядывая друг друга.
– Хорош жених!.. – восхищался хозяином Матвей. – Даже побриться успел?!
– Да и вы, мужики, причепурились изрядно! – парировал жених. Кинув быстрый взгляд на Афанасия, предложил:
– Пошли, что ли?.. – и первым направился в гостевую комнату. 


Вторая часть

Вошли в залу. Там их встретила наряженная в платье Марии Хрисаноровны Степанида и также принаряженная их старшая дочь Прасковья, что уже три года как была вдовствующей солдаткой. Они хотели приодеть, из заветного сундука и невесту, но Пелагея наотрез отказалась рядиться в чужие вещи.
У Трофима Степановича при виде Прасковьи промелькнуло в голове: «Ну, вот и Матвею есть, кем заняться!» – и тут же сам себя осёк: «Греховодник старый! Это всё в прошлом. Теперь у меня должно быть всё по-другому, по-божески!» – перекрестился, глубоко вздохнул, смиренно опустил глаза и с явным волнением в голосе попросил:
– Афанасий и Степанида, будьте мне отцом и матерью! – и, втянув воздух ноздрями, словно собрался прыгнуть в полынью, продолжил: – Пелагеюшку я шибко люблю! И, конечно, постараюсь, чтоб у нас всё сладилось миром да на долгие годы. О чём и прошу вашего благословления!.. – замолчал, затаил дыхание, ожидая ответа.
– А как же твоя семья? – почти прокричал о своём, наболевшем, Афанасий.
– Так нет у меня семьи-то! Они через Китай в Грецию намылились, у Хрисанера там родичи остались. Вот вся моя бывшая семья туда лыжи-то и навострила. А мне, что с той Греции? Я русский человек, русским и помру! Вот так как-то… – Трофим Степанович развёл руки в стороны, дескать, судите сами.
– Да согласные мы! – просияла Степанида.
– Раз такое дело… – Афанасий шагнул к Трофиму Степановичу, обнял его, прослезился. – Так и быть, бери нашу дочку, Пелагеюшку в жёны, сынок! Даём мы вам наше благословление!..  – утёр слёзы. – Мать, зови невесту! – оглянулся на жену, а той уже и след простыл.
Через малое время Степанида, придерживая за плечи, ввела в комнату одетую в скромное платье и покрытую простенькой косынкой Пелагею. Она шла, как всегда, опустив очи долу, но её заметно потряхивало.
– Боже правый, до чего ж хороша, горлинка!.. – невольно сорвалось с губ восторженного жениха.
Пелагея и глазом не повела, но этот комплимент придал ей силы. Она подошла к своему суженому, встала рядом. Трофим Степанович взял её за руку, нервная дрожь перешла и на него. Молодые опустились на колени. Жених умоляюще посмотрел на Степаниду. Та быстро смикитила и, приняв из рук Прасковьи заранее приготовленную икону Божьей Матери, перекрестила ею жениха и невесту.
– Живите дружно, дети мои, уважайте и берегите друг друга, как бережёт нас Пресвятая Дева и Сын Божий Иисус Христос!.. Аминь!.. – поднесла образ для поцелуя.
Поцеловав лик Божьей Матери, молодые встали с колен и жених, не дожидаясь дальнейших слов, впился губами в нежные уста своей невообразимо желанной любви.
– Ну-у, бу-уде-ет ва-ам!.. – протяжно пропела Степанида, утирая проступившие   слёзы. – Проходите, гостюшки дорогие, за стол, отведайте всё, что нам Бог послал!.. – и повела рукой, указывая на заставленную всякими сельскими вкусностями столешницу.
Трофим Степанович окинул взглядом собравшихся свидетелей его нежданного счастья и удивлённо поднял брови.
– А, где ребятишки-то? – укоризненно уставился на Прасковью. 
– Да, ну их!.. – отмахнулась она обеими руками. – Маленькие ишо, забалуют за столом-то!
– Матвей, приведи ребят!.. – мотнул головой, указывая на русскую печку, где торчали две любопытные детские мордочки. – Праздник – он для всех праздник!.. А то, как же?! Ёжки-коротконожки!.. – и расплылся в самодовольной улыбке.
Матвей принёс ребятишек, усадил их промеж себя и Прасковьей, дал им в руки по расстегаю, довольный собой, улыбнулся во весь рот и неожиданно для себя изрёк:
– Тута детишки говорят, что, мол, расстегаи-то уж больно горькие! – вновь ощерился. – Может, как-то подсластите? – и уставился на жениха так, будто его глаза кричали: «Дерзай!»
Трофим Степанович встал. Благодарно кивнул Матвею. Подал руку Пелагее, чтоб она оперлась на неё и, теряя терпение, притянул молодую жену к себе.
– Душа моя, как же я без тебя жил?.. Спаси нас Бог!.. – прошептал и одарил её жарким поцелуем.
Афанасий отвернулся и украдкой вытирал, проступившие скупые отцовские слёзы. Нестерпимо жаль было ему свою младшенькую дочку. «Старшую, Прасковью, так жалко не было, как Пелагеюшку нынче!» – подумалось ему, а с губ сорвалось:
– За здоровье жениха и невесты!.. – поднял стакан с первачом и потянулся к гостям. Тост подхватило всё застолье. Шумно поздравили, выпили, заговорили, стали активно закусывать. Про жениха и невесту на время забыли.
Трофим дотронулся до руки Пелагеи.
– Пойдём, душа моя, я тебе подарки приготовил!.. – они вышли из-за стола, и пошли, теперь уже в общую, опочивальню.
Лишь Афанасий проводил взглядом свежеиспечённую семейную пару. Тяжко вздохнул. Налил себе полный стакан самогона и, никого не дожидаясь, одним духом выпил всё без остатка. Выдохнул, утёрся и налил ещё.
– Ты бы, отец, не частил так-то, – толкнула его в бок Степанида.
– Младшенькая ведь! – Афанасий посмотрел на жену с тоской, опустил голову на грудь и жутко заскрипел зубами. – Лю-би-ма-ая моя дочечка!.. Ох, до чего жалко!.. –  сморщился и ухватился рукой за грудину.
Степанида пренебрежительно глянула на мужа и подвинула к нему стакан.
– На, выпей, чем сопли-то распускать!.. Нашей дочери такая удача выпала, – мечтая о чём-то своём, она закатила глаза. – Может, в самом деле, всё сладится у них! Уж я тогда… – окинула мужа презрительным взглядом. – Э-эх!.. – махнула рукой, отпила из мужниного стакана, поперхнулась, откашлялась и затянула старинную казачью песню:

– Скакал казак через долину… 

Степаниде вторила в унисон Прасковья, да так ладно у них выходило, что мужики растрогались, захлюпали носами.
Афанасий склонил голову жене на плечо и тихонько подвывал.
Матвей в порыве нежности поглаживал Прасковью по спине.
Она словно кошка ластилась в ответ, прогибаясь под его жаркой ладонью, а потом, вовсе сомлев, указала глазами на ребятишек и перевела взгляд на печку, дескать, пора ребятишкам спать, а ты, мол, помоги мне. Они взяли детишек на руки и удалились в запечье, где были две небольшие комнатёнки, в одно окошко каждая.
Афанасий дыбанул глазами вслед, раскрыл было рот, но умудрённая жизнью Степанида обняла своего простодырого мужа, чуть придержала, затем предложила:
– Пойдём, мой старичок, на боковую? – и впервые за день посмотрела на него ласково.
– А как же?.. – кивнул он головой в сторону комнаты, куда удалились молодые.
– Ох, горе ты моё!.. Что же ты, до старости будешь ей ладошкой прикрывать? Али как?.. – поморщилась, еле сдерживая раздражение, зашипела: – Пошли, не маленькие чай, сами разберутся промеж себя. Пошли, говорю!.. – и потянула упирающегося Афанасия в их светёлку.
 Тем временем Трофим Степанович раскрыл перед Пелагеей заветную шкатулку, а в ней при свете керосиновой лампы переливались крупные изумруды, искусно собранные в трёхрядное колье, ещё там были увесистые серьги да перстень с большущим камнем. От такой не виданной ранее красоты у девушки перехватило дыхание.
 – Вот, душа моя, эти каменья точь-в-точь, как твои глаза!.. Нет, глазки твои куда как лучше будут! Бери!.. – он протянул шкатулку в руки Пелагеи. – Владей мной и всем, что у меня есть! – девушка осторожно приняла драгоценный подарок. – Запомни, лапушка, если со мной что, не приведи Господи, – перекрестился, – случится, на эти камни можно целую деревню прокормить до самой старости, а не то, что одну семью. Так-то вот!.. – он не отводил взгляда от своей ненаглядной Пелагеюшки. – Примерь же их скорее, что ж ты стоишь, душа моего сердца?! – Трофим Степанович сгорал от нетерпения.
Пелагея подошла к комоду, на котором стояло трюмо, посмотрела в зеркало, закрыла шкатулку, поставила её, отодвинула от себя, резко повернулась и заговорила сквозь слёзы: 
– Любый мой, Трофимушка, – она сама и её голос дрожали, – камни, конечно, очень красивые, спасибо тебе за них!.. Но не об том мечтала я, украдкой любуясь тобой, – лицо Пелагеи вспыхнуло, как восходящее солнце в ветреную погоду, поборов волнение продолжила: – Я хотела, чтобы у наших сыновей непременно глазки были твои, васильковые, а у дочек – зелёные, как у меня!.. – последние слова были смяты на её губах долгим поцелуем Трофима.
И закрутилось, завертелось колесо человеческой первозданной страсти!.. Кто может осудить влюблённых в этом порыве?.. Лишь тот, кто никогда и никого вот так не любил. Но даже от их притворно-пренебрежительного взгляда в эту ночь нашу пару огородил, оберегая своим белым крылом, Ангел любви. 
– Барин!.. – шёпотом позвал Матвей своего хозяина, приоткрыв двери его комнаты. – Трофим Степанович, пора нам ужо, вставай! – прислушался, никаких подвижек не расслышал. – Нам бы до рассвета выехать надо, а то ить… – он замолчал, увидев, как хозяин перевернулся на бок, затем сел на кровати. – Сегодня участок проскочить уж больно опасный надо, людишки там часто шалят. Пораньше бы выехать надо!.. – взмолился Матвей.
– Иду!.. – коротко обронил барин, осторожно привстав с кровати, сгрёб свои вещи с пола, на цыпочках вышел из комнаты и прикрыл дверь. – Чё-о ты разорался-то? – цыкнул на кучера. – Пошли в залу!.. – не оглядываясь, пошлёпал босыми ногами в трапезную.
– Я сейчас, баулы только заберу! – прошептал Матвей и юркнул в приоткрытые двери комнаты. Осторожно, как давеча сам хозяин, на цырлах прошёл к вещам, ухватил их в охапку, огляделся, не осталось ли чего, увидев шкатулку, прихватил и её с собой, ворча под нос:
– Барин иногда, как дитя малое, доверчивый бывает, а вещь наверняка дорогая. Так лучше я приберу, чем Степанида прикарманит. 
Рассудив так, он с лёгким сердцем вышел из комнаты, прикрыл дверь, сложил вещи на лавку, спрятал шкатулку в кожаный баул и поспешил в залу, перекусить перед скорой дорогой.







Третья часть

В трапезной от печки к столу суетилась Прасковья. Она уже собрала большой узел с продуктами в дорогу, поставила на стол запеченную в русской печке яичницу. Зажаренные большие куски сала шипели на сковородке и брызгали жиром. Радовали взгляд яркие яичные желтки, вся эта живописная картина вызвала у наших героев острое чувство голода.
Но пытливому от рождения уму Трофима Степановича было достаточно даже короткого взгляда, чтобы понять, что Прасковья осталась недовольна Матвеем.
Он видел, как непомерно тяжелы наполненные желанием её груди, с какой злостью она стреляет глазами в его кучера.
«Эх, если б я был свободен!.. Как бы она «запела» в моих руках!» – включил было своё воображение барин, но сам себя одёрнул: «Может, она отпускать Матвеюшку не хочет, а я уж размечтался?» – и, вспомнив о своей любимой Пелагеюшке, блаженно улыбнулся.
Мужики быстро опустошили сковородку с яичницей и уже догонялись фаршированными грибами блинчиками, запивая травяным чаем.
Когда в залу вошла хмурая Степанида с корзинкой в руках. 
– Вот тебе, зятёк, провиант в дорогу… – она вздохнула, – там сало, масло, копчёный окорок да по мелочи кое-что!.. – опять вздохнула и молча, в упор, смотрела на зятя.
Тот быстро догадался. Встал из-за стола, вышел из залы к лежавшим на лавке баулам, из холщовой сумки достал два увесистых мешочка с медяками да серебром. Вернулся в трапезную.
 – Это вам на первое время!.. – и протянул мешочки Степаниде.
Она взяла их, прижала к груди, но, обиженно поджав губы, с укором продолжала смотреть на зятя. 
Трофим Степанович недобро крякнул, запустил руку за пазуху, достал большой свёрток керенок, отщипнул чуть не половину купюр и подал в жадные руки Степаниды. Та, как должное приняла их, презрительно фыркнула и пошла прочь из залы.
Матвей, молча наблюдавший за этим, не выдержал и ругнулся:
– Фря паскудная!.. – зло посмотрел на Прасковью. – И ты, такая же! – в сердцах сплюнул: 
– Тьфу!.. На всю вашу породу бабскую! – и встал из-за стола.
Прасковья вспыхнула, разинула было рот, но махнула на них рукой и ушла в свою комнату за печкой.
Вперевалочку в зал вошёл смурной Афанасий. Положил на стол две бельгийские двустволки и два снаряжённых патронташа. Искоса посмотрел на мужиков, поманил их рукой и еле слышно прошептал:
– Ждать вас будут на Николаевском тракте!.. – сделал знак, чтоб они молчали. – Она во сне проговорилась… – мотнул головой назад. – Эта падлюка ещё вчера с родичами своими, что на малой речке живут, весточку отправила, чтобы вас у хутора Озёрского перехватили, там места гиблые, а людишки подлые!..
Ну, в общем, того... – вздохнул, – она ведь и раньше этим грешным делом промышляла. А ноне и вовсе, бояться-то некого, так они и злодействуют. – Афанасий умоляюще посмотрел на своих друзей. – Вы уж на меня-то зла не держите... – приложил растопыренную пятерню к сердцу. – А лошадей я уже запряг, – и безвольно опустил руку.
Мужики, молча в знак благодарности, кивнули и пошли одеваться в дорогу.
Трофим Степанович вознамерился пойти в спальню попрощаться с молодой женой, Матвей без всякого стеснения силой удерживал его от этакой оплошности.
– Я одним глазком посмотрю на неё!.. – вырвался-таки из рук кучера расстроенный последним известием барин.
Осторожно приоткрыл дверь, увидел в мерцающем свете «летучей мыши» улыбающееся во сне по-детски счастливое лицо Пелагеи, тихо вздохнул и прикрыл дверь.
 – Ангел, чисто ангел!.. – утёр проступившие слёзы нежности, утвердительно кивнул головой. – Теперь можно ехать! – обмахнул себя крестом. – Спаси нас, Господи!.. – и шагнул к выходу.
Там уже стояли Матвей и Афанасий, нагруженные каждый в обе руки, и указывали взглядом на дверь.
Трофим Степанович широко раскрыл её, пропуская мужиков вперёд, вышел сам, осторожно притворил дверь. Спустился по лестнице на двор. Оглянулся.
– Свидимся ли ещё, сердце моё, Пелагеюшка? – вновь перекрестился. – Ну, с Богом, что ли? – то ли подбодрил, то ли озадачил сам себя Трофим Степанович, но тут же выпрямил спину, вдохнул морозный воздух и пошёл к тарантасу.
Мужики ожидали его. Обнялись на прощание.
– Вы на меня зла не держите, братушки! – угасшим голосом вновь попросил прощения Афанасий. – А сродников её непутёвых, – он с усилием сглотнул комок воздуха, – этих злодеев, не щадите! Чем и мне сделаете доброе дело, – помолчал, собираясь с мыслями. – Может, старуха моя прижухнет в своих делах подлых, ведь некому её поддержать-то будет? А-а?.. – и уставился на своих друзей, как на последнюю свою надежду.
Матвей похлопал его по плечу.
– Не переживай, Афанасий, всё хорошо будет! – повернулся к барину и протянул ему заряженный наган. – Воткни его, Трофим Степанович, в голенище пима, чтоб он в тепле был. Нам сегодня осечки не нужны! Шибко много на кону стоит… – он прищурил глаза, покачал головой. – Шибко много!.. – и полез на облучок.
Уселись по местам. Афанасий открыл ворота и вдруг всполошился.
– Совсем пустая голова!.. – стукнул себя по бестолковке. – Я же вам подарки приготовил! – вытащил из-за пазухи две овчинные папахи. – Вот, носите на здоровье! – одну подал барину, другую – Матвею.
Они тут же их надели.
Афанасий поклонился им.
– Ну, с Богом!.. – махнул на прощание рукой, тройка двинулась в ворота.
 Цепные псы не приучены были лаять попусту, оттого стояли, молча перебирая лапами и повиливая хвостами. Однако они не отводили  внимательного взгляда от своего хозяина и готовы были в любую секунду исполнить его приказ.
Матвей понукнул лошадей. Тройка нехотя прибавила шагу и выехала за ворота. Барин и кучер оглянулись, помахали рукой, прощаясь с Афанасием.
Тот троекратно перекрестил их, долго смотрел вслед, словно пытался огородить своих друзей от всех напастей и невзгод, что выпадут в дальней, многотрудной дороге.
– Но-о, родимыя-я!..  – окончательно разбудил своим мощным ором лошадей их неугомонный кучер. – Просыпайтесь, мать вашу в тудысь ни тудысь!.. – тройка медленно набирала ход. – Эх-х, вы, забубённы-ые-е, наддай!.. – не унимался Матвей. Оглянулся на хозяина. – Вёрст пятнадцать можно без опаски ехать, а уж там ухо востро держи, барин!.. Мне ить тоже, благодаря тебе, есть что терять. Так ты уж не спи, Трофим Степанович! – и вновь гикнул:
– А вот я вас!.. Эгей-й! – тройка уже набрала хода и мчалась размеренным галопом. – Давай, давай! Эх-х, хорошо идём!.. – выдохнул довольный собой и своими подопечными Матвей.
По обе стороны на тёмном фоне соснового бора мелькали, пролетая мимо, освещённые луной серые силуэты мелколесья и кустарника. Крупные снежинки ощутимо ударяли в лицо и слепили глаза. Выехав по рыхлому снегу на лесную дорогу, что пролегла по широкой просеке, Матвей придержал коней.
Оба путника, не сговариваясь, одновременно оглянулись на едва видневшуюся в морозных сумерках заимку. Перекрестились, прошептали, едва шевеля губами, сокровенную для каждого из них, свою, только ему ведомую  молитву. Повернулись.
Беззаветно преданный своему барину и общему делу кучер понукнул лошадей, и разогревшаяся тройка охотно тронула с места. Затем перешла на лёгкий бег и вскоре вновь летела в стремительном галопе, осыпая снежными лепёшками новенький долгополый тулуп улыбающегося во весь рот своим светлым мыслям, счастливого и добродушного на этот момент, Матвея.
Заснеженная дорога улетала под ноги разгорячённых коней верста за верстой, лишь монотонный лесной пейзаж по обе стороны не менялся.
Но вот накатанная дорога повернула под острым углом вправо. Мимо замелькали заросли мелколесья, затем пошли берёзовые колки с маленькими овражками. И, наконец, тройка выпорхнула на ровный, освещённый лунным светом многокилометровый степной участок дороги.
Трофим Степанович всё это время, как нахохлившийся на морозе воробей, поочерёдно поглядывал то левым, то правым глазом в небольшую щёлку, образовавшуюся на стыке поднятого воротника тулупа, наблюдая, как проносились сплошной заснеженной полосой кустарники, чуть выше их мелькали рыжие стволы сосен. Так же стремительно пролетали в мыслях события последних дней, что провёл он в своей Шелаболихе, однажды запавшей в его истёртую о мерзости людские душу.
 – Вот если бы так же ярко увидеть то, что ждёт нас впереди!.. Хотя бы на пару будущих дней заглянуть вперёд, избежать, осознать грядущие ошибки. Хотя бы на пару… 
Он прикрыл глаза, задышал ровно, спокойно и, как уже бывало с ним прежде, вдруг вознёсся над своей стремительно мчащейся тройкой, над широкой полосой соснового бора, что уходил влево от дороги. Опережая тройку и наверняка само время,  полетел оглядеться в чужом для его сердца, но таком важном для будущей жизни, городе Новониколаевске.
– Барин, в твою душу, стреляй!.. – истошно кричал Матвей, тараща округлившиеся от напряжения глаза на Трофима Степановича. В сердцах сплюнул:
– Тьфу, вражина!.. – достал из левого валенка наган и начал палить из него, то в одну, то в другую стороны. – Один есть!.. Мать вашу! – он стрелял навскидку, пока не кончились патроны.
 – Барин,  мать твою в ни тудысь, стреляй! – прокричал и пригнулся, уклоняясь от свистевших у его головы пуль. Но вот за его спиной дуплетом раздались два громких басовитых хлопка и в наступившей тишине виноватый голос барина пробубнил:
– Извини меня, Матвеюшка, задремал я немножко… – и уже по-мальчишески радостным голосом воскликнул:
– Но как славно я этих двух с коней снял?.. А?! – барин радовался как малое дитя. – Дуплетом раз, раз – и ваших нет!.. – посмотрел в сутулую спину своего верного кучера. – Ладно, дуться-то, право слово. Отбились ведь! – Трофим Степанович вновь улыбнулся, взял двустволку, тыкнул стволом Матвею в бок. – Не дуйся, бука!..
Кучер повернулся, бросил свой наган барину в руки, глянул на него исподлобья.
– Ты бы лучше ружьишко-то зарядил, чем в меня им пихать. Да наган мой тоже, – шумно вздохнул и поинтересовался:
 – Чай перепужался, Трофим Степанович? А-а?.. – и сам за него ответил: – Перепужался, перепужался!.. – тоненько, ехидно захихикал.
Мужики заспорили, перебивая друг друга, рассказывали, какие рожи с испугу у каждого из них были.
– А ты-то, барин, а ты!.. – смеялся взахлёб Матвей.
– А у тебя-то самого, у тебя!..  – вытирал слёзы Трофим Степанович.
– Э-эх!.. Во Христа душу и его матушки!..  – дурнинушкой прокричал Матвей. – Спасибо, что живы остались!..
– Уж это в самую точку, ёжки-коротконожки!.. – согласно кивнул Трофим Степанович. – Живы, однако!..


                * * *
P.S.  Автор сердечно благодарит директора Шелаболихинского районного исторического музея В.А. Гостеева и корреспондента Шелаболихинской районной газеты «Знамя Советов» Н.А. Лихачёву за любезно предоставленные материалы о селе Шелаболиха и купце первой гильдии Т.С. Лобастове, в бывшей лавке которого в настоящее время  размещён музей, а само здание объявлено историческим памятником. 
               
                Барнаул, 2011–2013 гг.