Уитмор Эдвард Нильские тени глава 18. 2

   -18.2- Бар




   ***


   Опять арабский бар, сейчас с посетителями.
   Стерн и Джо сидят за стойкой, в пол-оборота к треснувшему тёмному зеркалу.

   «Теперь мне с первого раза нужно сделать всё правильно, — думает Джо. — Нужно коснуться разных тем, а у нас не так много времени, так как начать? Я должен помочь Стерну поверить в себя.
   Зеркало. Зеркало… Видит всё, слышит всё, а кому и что оно скажет?»



   Джо усмехнулся и обвёл рукой бар.
   — Так это твой тайный мир, Стерн? Это то место, о котором ты мечтал в юности? Дрянное освещение, конечно, годится для мечтаний. Лучше-то мы не нашли. А ведь нам придётся провести здесь наши последние часы.
   И говоря о полутьме, Стерн, есть кое-что, что давит на меня всё больше и больше с тех пор, как я приехал в Каир. Это связано с тем фактом, что каждый человек играет роль секретного агента,  в какой-то степени. С собственными предательствами и собственной личной преданностью и собственным секретным кодом, скопированным с частного хостинга — семьи. И с обычным статусом в этом мире, — не отличающимся от моего собственного в Каире, — транзитным.
   Вот Ахмад, например. Когда вы смотрели на него, то видели только молчаливого меланхоличного человека, раскладывающего пасьянс или клюющего носом над газетами. Но когда он открывал секретную дверцу в свою тайную пещеру… ну, целый мир внезапно оживал прямо у вас на глазах.
   Мне посчастливилось мельком заглянуть в этот частный мирок. А для других людей Ахмад останется тем, кем казался, молчаливым странноватым человеком, о котором и вспоминать не стоит.
   Тайная пещера Ахмада содержит его секретный инвентарь. Старый помятый тромбон, скажем, служил ключом к коду Ахмада, оживляя забытые мелодии. А картонный чемодан со стихами — это «чёрный ящик», сохраняющий воспоминания, расшифровать которые мог только Ахмад.
   Так что мне кажется, что в толпе нет обычных людей, и нет невинных в игре жизни. Мы все — двойные и тройные агенты, — этакие паучки, — со своими источниками информации и незаметными нитями контроля, пытающиеся плести тайные сети чувств и действий…
   Ахмад? Малоподвижный молчаливый бесчувственный человек? Ахмад? Этот красноречивый поэт-романтик?
   Хранитель мифического потерянного города.
   Нет, Ахмад был совсем не тем, кем казался. И мы все маскируемся, Стерн. Нами управляет пробитая в детстве, в пору взросления, перфолента. И мы защищаем источники нашей силы и храним их в тайне друг от друга.
   И не является ли предательство, как сказал Ахмад, самой болезненной раной из всех, а самоотречение самым худшим видом предательства? Единственный грех, который мы никогда не сможем простить себе, и потому единственный грех, который мы не способны простить другим.
   И этот метод секретного агента используют все, — из страха, я знаю, — из страха, что другие могут обнаружить, кто мы на самом деле. Нас настоящих.
   Но мы-то с тобой не боимся, Стерн. Так что же в нас истинное… какая часть нашего «я» выводит нас за пределы очевидного сходства с другими и сближает с той фигурой, о которой мы говорили ранее, Кто этот таинственный незнакомец, который появляется в зеркале за стойкой бара, когда мы задумываемся в одиночестве, и смотрит… Кто этот незнакомец и почему так трудно быть одиноким?





   Стерн пошевелился, потягивая напиток. Улыбнулся.
   — Ну, я полагаю, другая часть хранится в том самом зеркала за стойкой; память образов и голосов. Когда ты смотришь на это зеркало, ты видишь там только меня и себя. А я, так как прихожу сюда с давних пор, вижу там много людей.

   «Ага, — подумал Джо. — И медленно тянем рыбку…»
   — Так скажи мне, ты видишь там первую женщину, которую когда-либо любил?

   Стерн опустил глаза.
   — Да.

   «Вот оно. Опять всё упирается в бабу, мне даже немного скучно, — подумал Джо, — И теперь Стерн слушает эхо и напрягается, чтобы услышать начало. Медленно, шёпоты из глубины…»
   — Ты можешь её видеть, Стерн? Интересно, как её звали.
   — Элени.
   — Ах, какое прекрасное имя! Имя из древних времён, несущее красоту для всех и особенно для Гомера, который пустил из-за неё в плавание добрую тысячу кораблей.
   И где ты влюбился в неё, и кто она была?

   — Это было в Смирне. Она была из старой греческой семьи денежных мешков. Мы поженились. Это было очень давно.

   Джо был поражён. Он и не знал, что Стерн был женат.
   — Расскажи?
   — Это было, когда я впервые вернулся из Европы, и только начинал заниматься революционной деятельностью. Мы полюбили друг друга, поженились, и какое-то время всё шло чудесно. Но моя бродячая жизнь, наша молодость — возникло недопонимание, начались ссоры… Она бросила меня, вернулась, а потом ушла навсегда.
   — Где она сейчас?
   — Умерла. Она умерла много лет назад.

   — Получается, молодой?
   — Так и есть, — прошептала Стерн. — Слишком молодой.
   — А от чего, болела?

   Стерн беспокойно повернулся и посмотрел на Джо.
   — Я не уверен. Проглядел небесные знамения.

   Стерн резко отвернулся от Джо и пристально посмотрел в тёмное зеркало. Поднял руку и потянулся к зазеркалью, словно пытаясь что-то нащупать.
   — Не у всех получается, — прошептал он. — Не все могут…





   ***


   Он был в Афинах, когда услышал, что Элени умирает. Она бросила его во время Первой мировой войны, бросила его и Смирну и уехала жить в Италию. Она ненавидела войну, убийства и, значит, работу Стерна, хотя именно её дядя, Сиви, вовлёк Стерна в это грязное дело.
   Много лет спустя, в Афинах, Стерн случайно встретил их общего знакомого, который недавно видел Элени.
   — Боюсь, для неё всё кончено, Стерн. Элени спивается, разговаривать с ней бесполезно; долго так продолжаться не может. Она убивает себя.

   А год назад Стерн сам стал наркоманом, хотя ещё не признавал этого — шёл период отрицания.
   В ту ночь в гостиничном номере отеля думая об Элени, он признался себе, что зависим — начался период принятия, смирения с судьбой. В ту ночь он разобрал себя на запчасти и сложил обратно, так было надо.

   Потом помолился, как сумел.
   Он вспоминал, какой красивой была Элени, когда они впервые встретились на вилле Сиви у моря. И долгие ночи любви той первой весны и лета и осени и зимы. Нежность, волнение, «я туда попал?» — вот это вот всё.
   Своеобразная молитва-послание к Элени. Возможно, однажды Элени тоже сможет вспомнить времена их чудесной любви.
   Стерн вернулся к самому началу, в один весенний день в Смирне перед Первой мировой войной…





   ***


   Солнечный день. Двое влюблённых, наебавшись и пообедав, бродят у гавани. Заходят в маленькое кафе, пустынное в этот час сиесты. И садятся за маленький столик в тени, под дуновения ветра с воды, в окружении тёплых красок брусчатки и парапета на голубом фоне.
   Внезапный звук «шлёп!». Элени и Стерн поворачиваются, и рядом видят…
   Увлечённые любовью кошки соскользнули с крыши и упали, рухнули на булыжники. Кот недвижим. Кошка пытается приподняться на передних лапах; задние, видимо, отнялись. Она тихо хрипит.
   Стерн встаёт и, пошатываясь и спотыкаясь, бредёт прочь — заблевать небольшой сквер. Элени бежит за ним, обнимает и крепко прижимается…
   Романтика.





   ***


   Да, Стерн всё это помнит и носит в себе. Однажды он даже представил Элени будто тульпу, и она смотрела на него, как живая, и они снова были молоды и влюблены, и мир раскрывался для них. И они будут вечно идти по берегу Эгейского моря, с вином…

   И морфием, ага.
   Что-то вроде молитвы в течение той долгой Афинской ночи. Яркие и тёмные моменты любви, счастья и печали…
   Стерн надеялся, что его шёпот дошел до Элени и хоть как-то укутал её, когда тьма сгустилась и  конец её приблизился.
   И воззвание помогло, потому что вскоре после этого Элени, напевая «Кто может сравниться с Матильдой моей…», скатилась по лестнице с третьего этажа на первый и свернула шею.





   ***


   Джо покачал головой, ошеломлённый откровением Стерна.
   — Как-то всё это трудно принять, — сказал он наконец. — Я просто никогда и не думал, что у такого, как ты, может быть жена.

   Стерн, возёкая по стойке левой рукой, нащупал свой стакан искалеченной правой ладонью.
   — Ну, это было давно. Мы никогда не избавимся от общего, — с данным судьбой человеком, — прошлого; но мы продолжаем жить, как можем, если можем. И это не вопрос: мужик-не мужик или «что, больше-то женщин нет?». Я не знаю, что решает такие вещи. Люди придумывают всевозможные ответы про «вторые половинки» и плетения судьбы, но меня они не устраивают; бог весть. Элени была прекрасным человеком, вот и всё.
   Она могла бы дать миру так много, и была не слабее, чем остальные, так почему это случилось с ней?

   — Да, — сказал Джо, — вечные непонятки.
   — И что это вообще за чувство? — спросил Стерн. — Вера в то, что во всём есть смысл, в провидение.

   Стерн опять повозёкал рукой по барной стойке.
   — Я всегда завидовал людям, у которых есть эта вера, но у меня её нет. Жизнь представляется мне хаотичной, и только в ретроспективе обретает, вроде бы, осмысленность. Конечно, это может означать, что я просто тупой.
   Мне, однако, приятней думать, что осмысленности нет, и поиск её — это потребность мечтающих существ. Нас.

   Стерн пожал плечами.
   — Когда мы оглядываемся назад, — сказал он, — мы понимаем, что нашу жизнь определили некоторые поворотные моменты, случайные в том числе.
   Я свернул не туда.





   ***


   Стерн достал из кармана потёртый ключ Морзе и принялся пристраивать в равновесии на кончике пальца.
   Джо улыбнулся.
   — Кусочек прошлого всё ещё путешествует с тобой?
   — А?
   — Ключ.

   Стерн посмотрел на гладкую металлическую полоску, отполированную до мягкого блеска жиром кожи и кожей его пальцев.
   — Я и не заметил, что вынул его. Кажется, я отвлёкся, или, лучше сказать, расслабился. Впервые с начала войны.

   Джо кивнул. «Это и хорошо, и плохо, — подумал он. — Хорошо потому, что он оглянулся назад. Плохо потому, что он сдался.»
   Стерн прищурившись смотрел на ключ, как будто пытаясь что-то услышать, потом убрал его.
   — Нет никаких неодушевленных предметов, — пробормотал Стерн. — Всё вокруг постоянно шепчет, просто у нас нет времени слушать. В пустыне всё по-другому. В пустыне у тебя есть время, и ты слушаешь долго и упорно; особенно, если от этого зависит твоя жизнь.

   Джо наблюдал за ним.
   — К чему эти мысли, Стерн?

   Стерн нахмурился, елозя на стуле.
   — Я не уверен. Наверное, я думал о доме, о том, что это понятие значит для тех, кто потерял свой дом из-за войны… Я понимаю их. Можно привыкнуть быть вдали от дома. Можно даже и не вернуться, если придётся. Но есть огромная разница между этим и отсутствием дома вообще.
   — Я понимаю, о чём ты говоришь, Стерн, но никогда бы не подумал, что ты считаешь себя бездомным. Ведь, куда бы ты ни пришёл, ты можешь выдать себя за местного. Более того, за человека любого общественного положения.

   Джо улыбнулся.
   — В конце концов, ты не всегда был нищим в лохмотьях. Насколько я помню, некоторые другие твои воплощения бывали даже величественными.
   — Я могу выдать себя за автохтона. Но будучи один ощущаю, что место не моё.
   — И это возвращает нас к чужаку на базарах и в пустынях, одиноко бредущему и среди шума, и среди тишины. Что всё это значит, Стерн? К чему эти мысли сегодня, и что за неодушевленный предмет ты имел в виду двумя абзацами выше?

   Стерн нахмурился, пошевелился.
   — Ковёр. Я думал о ковре.

   Джо наблюдал за ним.
   — Ковёр. Просто ковёр?
   — Да. Ковры напоминают мне о доме. Большая часть моей жизни прошла в таких местах, как это; голые комнаты с голыми полами и почти без мебели, не места для жизни. Это всего лишь мелочь, одна из тех, о которых мы почти никогда не задумываемся. Одна из тех материальных деталей, которые много говорят о нас; странно.
   Например, твоя красноватая шляпочка, Джо. Та, которую ты носил в Иерусалиме. Она сохранилась?


   — Да.
   — Она у тебя здесь, в Каире?
   — Да.
   — И ты её носишь?
   — Я надевал её, когда в отеле «Вавилон» видел мир с помощью чудесного дара лиц и дара пьяного языка Лиффи. И когда сидел с Ахмадом во дворике отеля, в нашем крошечном оазисе, и слушал вместе с ним песни звёзд, как сказала бы Гвинет Пэлтроу.
   — Зачем ты её надевал, Джо?
   — Привычка, я полагаю. Должно быть, мне просто в ней удобно.
   — И неудобно иногда тоже?



   — О, да. Годы меняют людей. Воплощения приходят и уходят; и не всегда мне легко вспомнить, где побывали эти «другие» в моём теле, и что они делали, и что им в то время казалось важным. Конечно, некоторые их действия стали решающими.
   И не говори мне, что надо меньше пить; «Судьба играет человеком…
   Так это то, что ты имел в виду? Что моя красная шерстяная шляпа — это способ напомнить себе, что и пацан с ружьём на холме в Южной Ирландии, и одержимый игрой в покер молодой человек в Иерусалиме, и знахарь индейцев хопи, и агент контрразведки, известный как «армянин Гульбенкян», — все эти странные типчики, — каким-то неясным образом связаны?
   Более того, что все они выросли из мальчика, который провёл свое детство, мотаясь в рыбацкой лодке по приливам у островов Аран? Что все эти парни, несмотря на прошедшие годы, сохраняют что-то общее? А именно меня, потому что они во мне?
   Ты это имел в виду?



   Стерн засмеялся.
   — …а человек играет на трубе». Помянем.
   Да, ты нашёл способ выразить это, Джо — протяжённость во времени. Что-то вроде этого я и хотел сказать.

   «Конечно, — подумал Джо, — что-то вроде этого, но что именно? О каком ковре ты думаешь и почему? Вся Европа потеряла ковёр под ногами, но ты явно имеешь в виду один конкретный…»
   — Ну конечно, — сказал Джо. — В этом смысле ничто не будет неодушевлённым. И старая шерстяная шляпа, и блестящий ключ Морзе, если прислушаться, расскажут свои истории.
   Андерсен, вон, их записывал.
   Но ты говорил о голом полу, ковре и бездомности. А мне кажется, что тот, кто вырос как ты, в юрте, не должен обращать внимания на полы.
   Итак, раз ты задумался об этом сейчас, то где был этот голый пол?
   А, пока при памяти, я всё хотел спросить, Стерн… Ты пил верблюжью мочу?


   — Да.
   — И как оно?
   — Ну, не медовый кадавр, но типа того.
   — Ага, спасибо. Теперь ответь на половой вопрос.
   — В Смирне.
   «Тогда это должно быть связано с Элени, — подумал ясновидящий Джо. — Или с её дяде-тётей Сиви, которое втянуло Стерна в игру в контрабандистов.»


   Стерн продолжил:
   — На вилле Сиви, в спальне для гостя, которую он всегда выделял мне, когда я у него останавливался. Длинная комната с высоким потолком, высокими французскими дверями и небольшим балконом с видом на гавань. После того, как Элени ушла от меня, я часто проводил на этом балконе сначала утро, когда гавань оживала, а затем поздний вечер, когда только случайный путник мог ковылять вдоль набережной. Мне нравились тишина, покой, Новый Свет утра и Старый Свет звёзд. Гавани всегда завораживали меня кораблями, прибывающими издалека и уходящими в неизвестность. Любое путешествие под солнцем мыслимо, каждый пункт назначения в мире возможен.

   Стерн улыбнулся.
   — Это что-то древнегреческое во мне — влечение к тому, что лежит за горизонтом. Или что там может лежать, если ты посмеешь искать.
   — И греческое тоже, Стерн? Быть англичанином, арабом и йеменским евреем недостаточно для тебя? Ты хочешь сродниться и с греками?
   — Почему бы и нет, — сказал Стерн. — В любом случае, в этой части света сохранилась часть Древней Греции. В конце концов, греки были теми, кто ходил повсюду; и за пределы. Свет. И море. Основное — тот удивительный свет, который заставляет вас думать, что вы видите бесконечность. Это тянуло греков всё дальше и дальше. И не только по поверхности Терры. Их интересовало то, что лежало за пределами — сущность вещей. Душа стала их морем, и путешествие никогда не заканчивалось. Возвращение домой в Итаку было лишь предлогом для Одиссеи, важным считалось само путешествие. Гомер видел это.
   — Гомер, Стерн? Он родился в Смирне. Но ты начал с балкона, — лез в душу хитрюга Джо.

   Стерн нахмурился.
   — Спокойное место на поверхности, — сказал он, — но душа моя не была в мире. Элени бросила меня навсегда, и я ещё не привык. Без Элении и Смирна для меня была пуста. Пока я был в отъезде, путешествовал, всё было не так плохо. Но всякий раз, как я возвращался в Смирну чтобы увидется с Сиви, я мог думать только об Элении. Каждый обоссаный угол городских домов хранил память о ней; и куда бы я ни посмотрел — везде видел её…
   Я не контролировал это, не мог преодолеть. В Смирне потеря Элении давила меня, просто рвала душу. Всё, что я хотел делать, когда был там, — это прятаться под одеялом. Сиви попытался помочь, но не мог — я ведь не голубой. Дни пугали меня, особенно солнечный свет в ясные дни… Солнечный свет Гомера. А ночами бывали по-настоящему чорные моменты, когда ничто не имело значения, и казалось совершенно разумным просто закончить всё это… просто закончить это. Конец всему…
   Бывало, намылю верёвку, но как подумаю, что Сиви потом возьмётся обмывать меня, в говне…


   Стерн замолчал и наклонился вперёд, пристально глядя в тёмное зеркало.