Папкины рубли

       Крохотное здание автостанции безразлично пустело. Уже в темноту, в похолодание, последним телом, перевалила покосившееся крыльцо, маленькая, сгорбленная старушка. В костлявой руке, тяжестью болтается грушевидного вида авоська. Там продуктов, маленькая жменька. В правой, палка-клюка. Она через шаг, упирается в землю, для подпорки кривой, остаточной жизни хозяйки.

       Кружит, колдует резкий осенний ветерок, гоняя мёртвую, замёрзшую пыль по битой, разухабистой земле. Здесь, через раз — яма, через два, — уродливая выбоина, неровность. Такому асфальту не один десяток лет. Завсегдатай пассажир, водитель, — все их знают на полный перечёт, месторасположение.

       Все автобусы разъехались по маршрутам. Последний «КАвЗик» остался: стоит, попыхивает выхлопным дымком, а рядом водила — папироской. Народ в ожидании тепла мнётся, чтобы плюхнуться на свои законно купленные места. Ему хочется скорей из чужого села уехать, домой, в родную деревню побыстрей попасть, успокоиться.

       Свинцово-чёрная небесная высь над районом, над кучкой людей, над красным, выцветшим кумачом, большого плаката на стене. С него на простой, бедный люд белые буквы смотрят, просят, приказывают: семилетку досрочно выполнить! Это ХХI съезда — единственно верное, далёкое решение.

       Вот-вот небо первым снегом разродится. Он пока любопытный, робко падает: слегка ватный, крохотный, волшебный, неумолимо зиму и легкую грусть к земле приближая.

       «Внимание! Автобус по маршруту: Абан – Долгий Мост, отправляется в 18 часов 30 минут...», —  уставшим голосом пролаял губастый динамик, спрятанный под фронтоном крыши.

      — Папка! Пап! Наш автобус уже уезжает, пап! — плаксиво стогнал мальчик, рядом с сидящим на бревне, мужиком.

       Тот, сопя, загнув в дугу свои сухие, посиневшие губы, весь расхлобыстанный, в новой фуфайке, в таких же кирзовых сапогах, без перерыва уже какую минуту шарил по всем карманам. Голова имела сверху кепку набекрень, а внутри одни вопросы. Ладонь была широкая, с кривыми сухими пальцами, в шрамах и ссадинах. Она хваткая, юркая! Ну не могли последние деньги от неё в угол спрятаться, за короткий прорыв в кармане, за прокладку провалиться? Ну, никак не могли?

      — Папочка, — ну, вспомни?! Куда ты мог их положить? — умоляющим голосом спрашивал мальчонка, пытаясь залезть отцу: то в нагрудный, то в фуфайке, — нижний. То, под мятую старую кепку худую ручку запустить.

     — Не-е... сынок! Я там уже смотрел, я там всё уже вывернул, — сплёвывая пьяную слюну, покачиваясь, отвечал ему жилистый отец.

     — Сбегай, сынок! Ещё раз посмотри, может, кто из нашей деревни появился? Наш-то обязательно займёт, обязательно поможет…

      Метнулся худенький малолетка в сторону, придерживая за спиной красивый, новенький портфель-ранец, за которым и ездили в центральное село. Старый на днях совсем прохудился, дном порвался, ручка вот, вот лопнет. Стыдно уже с таким в школу ходить.

      Сбегал, постоял, покрутился, в темноте всматриваясь в человеческие чужие лица, в надежде увидеть хоть бабу Марусю, хоть дядю Колю. А вдруг говорливый, толстый Пашка-бульдозер выскочит. Он часто сюда ездит по разным делам, и всегда торопится, и всегда почему-то опаздывает. Вся деревня об этом знает. Знает это и мальчуган, до последнего надеясь его тёмному появлению из незнакомого чёрного проулка.

      — Нет там наших, пап, — печально вылетело из сына. — Пойдём, папка, попросим дяденьку за рулём, с толстой тётенькой… с кошельком на боку. Они нас возьмут за так. Стоя доедем! Тётенька, она улыбается... она добрая, — Судорожно тормошит за плечо отца, в надежде сдёрнуть его с неподвижной точки, с нагретого места.

       Крестьянин сидит, за левую сторону груди держится. Ему плохо. С того часу, как в районе случайно встретил земляка — боевого товарища, по «японской» ещё. Он когда-то в ночном бою жизнь его спас от тесака обоюдоострого. По молодости виделись чаще. С годами засосал приставучий колхоз, да и каждодневная «бытовуха» слабины не даёт; вот и десять лет уже минуло, как последний раз друг другу руки жали, грудью бились, сердечно обнимаясь. Там же, в ОРСовской шумной столовой, под котлетки с макарошками, под компот с сухофруктами и уговорили чекушечку, помянули товарищей, вспомнили  лихую молодость, о нынешней несправедливой нищенской жизни поспорили.

      После выпитого и  волнительных воспоминаний, так ни в срок, подлюче больно, снова прихватило. Хорошо помнил мужик, как рядом крутились малолетние проныры, на воровские делишки уже мастерски наученные. Они приезжих с глухих деревень, быстро срисовывают своим хитрым глазом.

      Помнил, что, от хмелю сильного, что бултыхался в центре самой головы, мозг на опережение сработал. От греха подальше, положил последние рубли, туда, куда и не догадаться ворюгам залезть ни при каком ушлом раскладе в их уже порченном мозгу. Да, контузия сволочная, артачится,  не даёт памяти вспомнить, куда именно.

     — Что, пап, опять прихватило? — В тревожном испуге смотрят глаза мальчика на своего родителя, у которого периодически схватывает в груди. Мамка, постоянно в больницу слёзно просит его съездить, — врачам сердце своё огромное показать! Помнит пацан все слова мамы: ведь за столом шестеро ртов сидят, о них он должен думать, кто подымать будет, — если что?

      Суров отец. Некогда ему по больничкам хаживать, каблуки сбивать, нервы всем портить. Работа нудная колхозная и дворовая, продыху совсем не дают. На неё, эту жизнь вертлявую, вся надёжа у отца. Ведь движение, это — жизнь! Может, к старости-то и без лекарей — рассосётся, притерпится. Так любит отшучиваться отец, — перед мамкой, перед потомками, перед судьбой.

      — Как не в жилу придавила! Как не в жилу, — стерва! Прямо в дороге, надо же, а?.. — сипели посиневшие губы мужика, требующие скорей влаги, чистенькой воды. Шатаясь встал, шатаясь потянулся к станции. Он знает: там, на входе, бочок  с водой стоит, с кружкой на крепком цепке. Она гремячая, кольцеобразная, необходимая — так сказать, для полной гарантии, чтобы черпак не слындили, не спёрли, не уволокли. Да, дверь уже закрыта. Диспетчер у автобуса важно, со значением крутится, на последнюю отправку автобус настраивая. 
               
       Скрипуче открылся старенький автобус. По одному, деревенских людишек заглатывает, билетики на порыв, накрашенными пальцами диспетчерши лихо половинит, под её строгий окрик, указание.

       Одиноко светит лампочка на кривом столбе, вытянутыми тенями, еле заметно землю качает. Ветер успокоился, притих. Снег валит вовсю, уже большими лохмотьями, густо, хозяином.
 
      — Пап! Папочка! — Сходи!.. Попроси, пожалуйста!.. Они добрые, — довезут!..

       Мужик трудно встаёт, шатается, кряхтит, стойко на все пуговицы застёгивается. И, пьяно покачиваясь, ведёт себя прямо к добрым людям, оставляя за собой большие чёткие следы, худенького сына, — последнею надежду.

       С добром в сердце заговорил. Оно хоть и давит больно, но улыбку пряменько держал, просьбу свою излагая.

       Первая облаяла, сынова, — «добрая тётенька»,
      — Стыдность всю потеряли! Совесть всю пропивши!.. Сына хоть бы за собой не таскали в такую даль! На билет рубликов нема, а на горькую всегда находится. Пьяница! — при народе, оскорбительно и незаслуженно прогундосила толстая, поглядывая на простолюдина через форточку.

      Народ по-разному зароптал. Водитель, вроде мужик добрый оказался, хотел в защиту рот открыть, да этого не видно было безденежному  человеку.

      Тот, на всё был согласен, что эта женщина «при исполнении» говорила. Только зря трудягу, колхозного пахаря, беспробудным пьяницей обозвала. Не был он им никогда! Ему некогда им быть при шестерых невинных душах. Они с надеждой на него смотрят каждое утро, и вечером, усталого, с работы встречают, радуясь полному сбору, уютному семейному гнезду.

      «Зря ты, бесстыжая, бессердечная морда, меня за живое задела... Ох, как зря!..» Что-то горячее запекло в трудовой голове. Огромным, неприятельским фугасом, подхлынула горькая обида к горлу, — поперек стала! Кулаки по привычке, на оскорбление — экземно зачесались.

       А потом, изнутри, искромётно рвануло: отборно, фигуристой речью, плеснуло!..  При всех! Толстая, краснела и рыжела! Сначала глазами, — на полный выкат. То, заплывшими щеками, то мясистой, увешенной гирляндами мелких и крохотных папиллом-бородавок, шеей.

      Умчался обиженный «КАвЗик». Тишь и немота вокруг автостанции. Только где-то на соседней улице, собаки глухим лаем дразнят друг дружку, без умолку брешутся, переговариваются. В стороне заправочной, на краю селения, чья-то корова не доенная промычала, видно просит к себе хозяйку с подойником, а может сена, а может от бесконечной жуткой тоски.

      Станции, слегка покосившаяся дверь уже закрыта на поперечную металлическую перекладину и замок навесной, старинный. Он фиксирует её надёжную крепь, установленный распорядок дня, расписание.

       От первого снежного привета с неба благолепно светло стало вокруг, мило. Он словно в мир сказки, окунул этот убогий и серый бревенчатый уголок земли, и страдающего мальчишку. Снег ещё робкий: он знает, что земля ещё теплая, два-три дня пройдёт, и выпьет его талой водой. 

       Снежинок воздушные лохмотья, их мириады, — это первые посланцы зимы, с неба — всем долгожданный подарок, успокоение, радость. Смотрит на него пацанёнок, и маленькими ладошками трепетно берёт, к губам подносит, нюхает, лижет. От обиды, в глазах плавают тихие слёзы,  стекают по щекам. Подальше от забора, подальше от отца, чтобы он их не видел.

       К доскам прижавшись головой, сидит колхозник. Лицо его застыло камнем, глаза закрыты, рот страдальчески искривлен, зубы сжаты: 
      — Сынок! Наб-бери… пожалуйста, мне чистого-чистого снега… подай… больно уж пить сильно хоч… — еле слышно сипит отец. — Только не с земли... с верхних брёвен, легонько сними.

       Мальчик, сопливо шмыгает носом, к верху взбивает рукой лохматую свою шапчонку, идёт к горке толстых сосновых брёвен, останавливается. Смотрит на белое чудо, вытирает ладошкой мокрые глаза, и аккуратненько снимает ватный снег — боясь, чтобы не попала соринка, пожухший листочек, грязь, в папкин рот, его оставшуюся жизнь. 
               
      Чужая большая грузовая машина скрипит тормозами, резко останавливая себя рядом с автостанцией. Бежит к дверям водитель — крепкий, беловолосый ладный парень, в свитере под самое горло, в сапогах под самое колено. Подбегает, смотрит на крепкий замок, на потухшие окна, в печали дуются его раскрасневшиеся ноздри, доброе лицо.

      — Блин, опоздал! — выругался расстроенный шофёр, возвращая себя за руль старенького «ЗИЛка». Бредёт мимо пацанёнка назад. Останавливается, глядя на его странную одинокость. Видит мокрые глаза, боль, обиду, застывшую в глубине их, белый снег в руках, спрашивает? Мальчик всё ему рассказывает.

        Парень, делает три шага к машине, вдруг тормозит себя; что-то думает, крутит по сторонам головой, смотрит на свои ручные часы и громко вздыхает: 
      — Эх, была, не была!

       Что-то бубнит своё, словно перед кем-то оправдываясь, спорит. Решительно машет рукой, словно саблей разрубая густой, тёмный воздух, чьи-то ожидания, надежды. Разворачивается и быстро спешит к человеку у забора.

       Из ворот больницы, выехали уже в ночь. Машина набирала скорость в сторону далёкой, глухой деревни. «ЗИЛку» и её водителю, не по пути. Им вообще, в другую строну надо. Но техника всё равно весело крутит свои колёса в чужой край.

       В кабине сидят трое. Повеселевший, порозовевший лицом мужик что-то интересное рассказывает водителю.  Тот смеётся. Сам шутит, своё рассказывая. Сынишка, прижавшись к отцу, уже в дремоте слышит, как тот обещает молодому отцу семейства, только счастливо женившемуся, по весне молодых поросят задаром дать.
 
       Шофёр только начинает жить, своим домом и скотиной обзаведясь. Он недавно из армии пришёл, в землю с корнями глубоко хочет врасти, по-хозяйски, надёжно, с любовью устроиться, размножиться, быть полезным стране. Ему, любая помощь сейчас со стороны, за счастье будет.

        Засыпает ребятёнок. По размытой интонации голоса, под гул работающего двигателя, чувствует сердечное отцово желание, чтобы в доме его спасителя, всегда  процветало взаимопонимание, надёжа и любовь.

        Мчится, мелькает среди тёмной спящей тайги одинокая машина. На ямах подпрыгивает, гремит бортами, длинными лучами жёлто-золотого света, по щербатым макушкам деревьев ослепительно постреливает. В кабине тепло и спокойно троим, а больше всего хорошо, спящему школьнику. Он маленькими пальчиками цепко держит свой новенький портфель, внутри которого, лежат утерянные папкины рубли.         
               
               
                Февраль 2019 года.