Мацонщицы

У Наны мы берем мацони лет двадцать. Сначала просто – потому, что вкусный, потом дочка родилась и Нана была нашей молочной кухней. Теперь для бабушки – от давления. Сверху пол-литровой банки слой сливок – желтый цельный, с маленькими лунками. Это и есть самая вкуснятина, из-за которой Нане можно простить одно прегрешение. Она приходит не с утра, а почти всегда без предупреждения (хорошо дни известны – среда, пятница, воскресенье). И может застать тебя в душе, во время разговора по скайпу, или в дороге. И надо все бросать и идти на призыв со двора. “Минуту” – только и успеваешь крикнуть с балкона с мокрой головой. Просто Нана – не работник сферы обслуживания, а давно друг семьи. Друг многих семей, живущих в корпусе.

 И у кого совести хватит ее корить? Ехать из села Патара Лило на автобусе, с двумя тяжелыми сумками, набитыми парой десятков пол-литровых банок. Полных до края. И чтоб сливочную пленку не повредить. Раньше, пока муж был здоров, помогал ей, чем мог. Привозил на зеленом “жигуле”. Но начались у него проблемы с сердцем. По врачам и по больницам. Еле спасли. Машину, ясно, пришлось продать. Иногда он приходит вместе с Наной. Небольшой мужичок, как-то притихший после болезни, и несмелый. Голос слабый, говорить – усилие. Нана – его надежда, как скажет, так он и делает.

 Есть у Наны сын. Но и он ей не подмога. Молодой, но пьет, и работать ни в какую. Это самая большая ее боль. Женился – стало мацонщице вдвое тяжелей. Еще взвалила груз - сумки с мацони превратились в гири, тянут руки к земле.
 Лет ей не больше 55. Загорелая, коротко стрижена (не до длинных волос - долгих сборов). Когда говорю, чтобы следила за здоровьем, махает рукой - “Ээ, отдохну на том свете, видно”. “Не говори так!”- злюсь за нее.  Горько усмехается – “Дурная голова ногам покоя не дает, видишь?”.
 Ноги все еще опухшие, тяжелые после рожи. С температурой ходила, но дело свое не забросила.

 Она оставляет сумки с банками на улице, и идет кричать соседей. С одной стороны дома, с другой. Просит иногда присмотреть с балкона. Хотя все знают, что это сумки Наны, и никто не тронет.

 Однажды в чужом дворе хулиганье разбило банки. До дома далеко, в наш корпус пришла. Тут ее и отпоили, и успокоили, хулиганам проклятым пожелали гореть в аду. Собралась с силами, и снова взялась за сумки.

 Если корова Наны не дает молока, нас выручает Нино. Что подкупает, так это ее скромность и соглашательство. На время – два или три месяца – она становится и.о. главной мацонщицы. И хоть мы видимся три раза в неделю, общаемся о том, о сем, она понимает, что это временно. Вернется Нана и все будет по-прежнему. Такой уговор. Понимает, и не ревнует. Эта кротость, незлобивость так располагает, что когда уже настает момент и Нана входит в свои права, мы еще пару недель берем мацони и у той, и у другой. И в холодильнике вместо двух банок – четыре. Я против того, чтобы резко рвать отношения. Пусть это будет плавно и постепенно.
 И в один из дней Нино, уже знающая всю правду, вздыхает, и мы остаемся хорошими друзьями. Вне торговых отношений.

 Приходит в наш двор еще одна мацонщица. Сухонькая, маленькая. Глаза ясно-голубые, будто не старушечьи. Как только тащит тяжелые сумки, откуда в ней сила? Если нет мацони, продает кизил и ежевику. Как-то она пропала надолго, а потом вернулась – в черном. Еще больше похудевшая, осиротевшая. Девочка-старушка. На груди фото молодого парня. Страшно что-то спросить, а хочется обнять и погладить. Сама заговорила. “Сын единственный у меня погиб, молодой, 30 не было. Лес рубил и деревом задавило”.
 После той новости следила за ней, боялась, чтоб не слегла, не сломалась. Но она сильная, столько лет прошло, верна своему делу. Непростой доле своей – мацонщицы.