Дедушкины рассказы

 
  Горы и море я полюбил с детства, но не потому, что я родился,  вырос среди них. Вовсе нет. Пришел старший брат Генка с Армии,  где он служил в Морской авиации и был стрелком радистом на каком-то ракетоносце, привез с собой гитару и кучу песен про море и волны, и про горы. Пел и играл хорошо, даже концерты в нашем клубе давал, да и меня научил. Вот через его песни и полюбил я и горы и море, хотя и не видел их тогда ещё ни разу. Помню его рассказы о службе, как они, окончив школу ШМАС  (Школа  морского авиационного состава) где-то у озера Ханка, летали  на тех ракетоносцах над Вьетнамом и Филиппинами, неоднократно сближаясь с Американским авианосцем Энтерпрайз. Заслушивались мы тогда его рассказами о службе, да и вообще считалось, что если парень в Армии не служил, то с ним даже девчонки  разговаривать не будут. Уж не говоря о том, чтобы ухаживать позволяли. Вот и рвались мы все на службу, потому что верили, что нужны Родине, и что кто - если не мы? Даже когда меня самого позже забирали в Армию уже с  Приангарского химлесхоза Иркутской области, мы пешком шли в военкомат из Бурундуя в Усть-Уду за сто километров, чтобы попасть на службу. До сих пор помню расстроенных двух парней, которых не призвали в Армию по причине плоскостопия одного и паховой грыжи  - другого. Верите, нет - так они плакали, когда их не призвали по состоянию здоровья! Вот как хотелось защищать Родину и быть ей полезными!
 А   вырос я в  селе, где гор и море не было, но зато прямо за огородом начиналась такая  глухомань, что не нужно было ходить на охоту, чтобы добыть косача или куропатку – они прилетали, как у нас говорилось, табунами, хотя я всегда думал, что табун – это понятие, больше  относящееся к лошадям. Но так уж повелось, что когда рано утром, отец, тихонько разбудив меня, говорил – посмотри сынок, кажется, в конце огорода опять табунок прилетел. Глянь  там, на березах,  кто - косачи или куропатки? Огород был большой, в конце заливной лужок от речки с раскидистыми березами, за речкой сразу тайга, густой и мохнатый ельник. Я, предвкушая азарт, брал мелкокалиберную винтовку и прямо  с крыльца, метров за сто, щелкал по ним, по совету отца, начиная с нижнего. Я хорошо помню  куропаток, эти пушистые белые комочки с мохнатыми лапками, казавшиеся мне живыми намного красивее, чем подбитые, когда на них появлялись алые пятна крови, смотревшиеся на белом фоне снега и  белых перьях противоестественно. В эти моменты мне их становилось жалко. Ни косачи, ни куропатки практически не реагировали на выстрел из мелкашки. Иногда они  падали в снег и зачастую оставались там, пока  лыжей не наступишь на отверстие – лунку, её временное гнездилище. В это трудно поверить, но нам иногда удавалось,  закрыв лунку широкой охотничьей лыжей на взлете поймать её руками. Отец со своей близорукостью плохо видел вдаль, поэтому стрельба по таким мишеням доверялась мне не потому, что больше  стрелять было некому. Были у меня и старшие братья, которые не вылезали из леса - охотились. Отец просто хотел пораньше меня приучить к этому мужскому занятию. А мне больше нравилось стрелять по косачам. Во-первых, они большие и в них легче попасть, а во-вторых на них не было видно крови. Патроны у нас  всегда были в  избытке, оружие – кстати,  досталось от деда с гражданской войны немерено. Дед воевал в партизанском отряде,  встречал продотряды Колчака, а потом привез много чего домой и сделал в подполе схрон. Три берданы, два обреза, 28 и 32 калибра с удлиненными стволами, даже были берданки с магазинами, куда вставлялось по три или пять патронов. Они отлично били пулевыми и использовались в основном на лосей. Там были даже две каких-то бомбы, трогать которые нам строго воспрещалось, но мы все знали, что перед тем как их бросать,  нужно было вставлять капсюли, а так просто они не взрываются. Капсюли отец хранил где-то отдельно под замком, куда мы уже доступа не имели. Бомбы эти мужики потом побросали в Чулым и говорили, что они хорошо глушат рыбу. Заводские  патроны экономили, а пули для стрельбы мы  отливали  сами из свинца, привезенного дядей Ваней, водолазом  по специальности, из каких-то свинцовых толстых и тяжелых блинов. Дядя Ваня вешал себе их на грудь для более быстрого погружения под воду, когда строил Волжскую ГЭС. Я всегда недоумевал, зачем дяде Ване нужно вешать на грудь свинцовые блины, если он сам весит 120 килограмм, поскольку думал – чем больше вес, тем быстрее должен тонуть.  Приезжая к нам в гости, он привозил нам яблоки, которых в Сибири практически не было и  свинец – это уже по просьбе старшего брата. С дробью было туго, и мы из свинца делали рубыш – сначала отрубали тонкие пластинки, аккуратно оббивали молотком края, превращая его в  свинцовую проволоку, а потом рубили  на мелкие кусочки и сами катали  разного размера  дробь сковородкой и заряжали патроны. Примерно также делали картечь и пули. Обычные охотничьи ружья - двустволки 12 и 16 калибра, курковые одностволки – не в счет, их было штук  пять, или шесть. Шли они в основном на водоплавающую дичь и большого зверя, при необходимости одалживались соседям подстрелить поросенка или сходить за утками, и из-за большой отдачи в плечо, мне 7-ми летнему мальчишке, не нравились, а основные их пользователи были старшие по возрасту братья. Было даже ружье с большими патронами, говорили – какой-то восьмой бронебойный калибр, стрелять из которого нужно было с подставки и лежа, с упора. В подполье в ящиках патроны, можно сказать целый арсенал, для бердан и трёх-и пятизарядных винтовок, который  просуществовал вплоть до 1961года. Потом была какая-то команда сверху по добровольной сдаче оружия населением, что мой отец, в общем и целом выполнил, за исключением мелкашек и нескольких гладкоствольных ружей, тайно оставленных им для хозяйских нужд и охоты. Охотничьих билетов тогда ещё не было, и мы спокойно расхаживали по лесу со своими ружьями, да и по деревне тоже. В лес ходить  без ружья практически не позволялось, - уж слишком много было зверья – как медведей, так и волков. Существовал не писаный закон – стрелять только самцов, среди косачей - тетеревов,  из уток – селезней,  а журавлей трогать вообще воспрещалось. Лосей было много, молодняк охотники не трогали, били в основном сохатых - рогачей. Зверь,  который подлежал уничтожению и, наверно, единственный – был волк. На медведя ходили не все – слишком опасная была эта охота. Но заядлые медвежатники в деревнях были,  и они были особо почитаемы среди нас, как и учителя. За  волков даже в заготконторах  премии давали – уж очень опасными они считались, да и много их было. В зимнее время – не дай бог, застанет ночь  где-то в дороге. Старались  путь так выбирать, чтобы засветло добраться из районного центра  Пышкино, теперь называемого Первомайским, до своей деревни Ломовицк-1, которого теперь уже и на карте нет, как нет и той прямушки – дороги по которой ходили и ездили напрямую в Пышкино. Как-то брали меня, пацана, родители на Новый год  туда в гости, а возвращались мы через поселок Ежи и Жданово,  - родителям нужно было к кому-то заехать к знакомым, да загостились, долго играли на баянах и гармошке у Морозовых. Тогда ещё железной дороги  Асино –Белый Яр не было. Вроде от Жданово до Ломовицка-1 всего  три- четыре  километра, а до дома уже оставалось и тоге меньше, рукой подать. Как сейчас помню уже проезжали Адольфов луг,  ночь звездная, мороз, хорошо  видимая луна и огоньки сбоку  с нами зелененькие такие, красивые. Сказал о  них матери, мать - отцу. Оказывается волки! И ружьё было, да патронов с собой штук пять осталось – стреляли дорогой.  Пальнул отец несколько  раз в их сторону из ружья, врезал по лошади кнутом, да в галоп! Волки на стрельбу только бег замедлили, да опять за нами. Помню, крикнул отец – кидай веревку мать! На такой случай возили   веревку с собой, на конце которой узел большой завязан, а другой крепко – накрепко  за перемычки саней схвачен. Веревка длинная, свернутая в кольца, быстро  распутывалась, извивалась змейкой по дороге и подпрыгивала, а волки почему-то, настигая её, хватали за узел зубами, вероятно, думая, что догнали жертву. Да только летящие сани так дергали ухватившегося волка, что он отлетал в сторону кувырком, мотал головой и мешал другим. Я сейчас думаю, наверно, больно было расставаться с клыками, иначе бы с них так быстро охотничья спесь не слетала.  Отстали они уже у самой деревни, возле кладбища, где подняли  собаки такой лай, что держись. Повыскакивали мужики на шум, похватали ружья, братья старшие двинулись  в сторону Адольфова лужка, да где там, разве будут волки ждать – ушли. Да и погоню ночью не организуешь. Так, постреляли, да отпугнули их от деревни. Вот с того момента понял и я, что без ружья в лесу – делать нечего, а по ночам – лучше сидеть дома. Да и не отпускали меня тогда далеко, хоть и предоставлены были мы самим себе. Родителям в колхозе нужно было трудодни зарабатывать,  детских садов не было. А когда появились – бесполезно было меня туда отдавать, я все равно удирал с него на волю – уж больно хорошо было на речке – Ежи  ловить окуней, или просто петелькой тягать щурят. Одного  меня стал отец отпускать  к речке лишь после того, как я подстрелил первого селезня.  А было это ещё до того, как я пошёл в первый класс. Мать была категорически против, переживала за меня, боялась, потеряюсь, да ещё с ружьём. Мало ли что, пальнёт, малец,  не туда. Самое трудное  было - это взвести курок. Силенок было маловато и приходилось наваливаться всей ладонью на него, уперев приклад в землю, прежде чем произвести выстрел. Но зато подкрадывался я легко,  подолгу лежал между кочек, ждал, когда поближе подплывут утки, чтобы бить наверняка и не промазать. Так что, хитрость, смекалка и опыт скрадывания у меня появился рано, а первый увесистый селезень сыграл свою роль. Скрипя сердцем, родители разрешили  охотиться в пределах заливного луга  на водоплавающую дичь, а уж за речку ходить только со старшим братом Анатолием, ставшего к тому времени почти профессионалом в этом деле. Он меня и натаскал с детства до такой степени, что к пятому классу знал я, как в лесу заночевать, где лучше место выбрать и как костер развести.
   Там где не разрешалось охота с ружьём, охотились  подручными  средствами. Наиболее подходящие были самострелы и луки, сделанные из черемухи и  тонкого длинного  тальника. Стрелы были обычные, деревянные с наконечником из жестяной банки. Били они метров на 30-40, но попасть было сложно. Несколько проще было с  самострелами, напоминавшими собой допотопные  арбалеты. Только вместо лука у него использовалась резинка, нарезанная из  велосипедной или мотоциклетной камеры, а позже - из специальных трубок, используемых при дойке коров – резиновых доилок. Вместо вымени такую резиновую трубку одевали на палку, потом аккуратно ножом по спирали нарезалась резина, которая  хорошо тянулась и быстро собиралась в спираль, если её отпустишь. К такому самострелу делались более короткие стрелы с зацепом на конце и нужно сказать, что били они посерьёзней наших луков, а самое главное, позволяли прицеливаться более качественно. Так что, когда не разрешали ходить с ружьём – ходили с луками и самострелами. Как говорится, много не убьёшь, а азарт загасишь.  Делали мы конечно и рогатки, но это так, баловство, не охота. По воробьям пострелять на корм коту, да по каким-нибудь мишеням, чаще пустым банкам, или по крынкам соседей, которые по какой-либо причине, как нам казалось, нас обижали. Но самой результативной охота была на рябчиков по осени, когда они ещё молодые и глупые слетались на звук самодельного манка. А мы тихонько сидели, не шевелясь, пока не прилетят рябчики и не начнут бегать рядом. Вот тут уж успевай стрельнуть! Даже рогатка иногда помогала. Единственно, что нужно было  – это свистеть так, как будто - их мать созывает. Замаскируешься ветками и травой, сольешься  с природой,  затаившись где-нибудь под ельником, представляя себя котом, или рысью – так учил брат.  Тогда молодые рябчики, не боясь начинали носиться, как бурундуки возле тебя – только успевай постреливать. А самое главное за ними, как и за зайцами, далеко ходить было не нужно. Они резвились сразу за речкой, где за бугром начинался бор, в бору росло много брусники,  а вдоль по реке калиновые и рябиновые кусты.
А зайцы тоже были веселые. Это сейчас проедешь из Томска в Асино или Первомайск – и ни одного лисьего следа, или заячьего не увидишь. Я думаю, что вряд ли кто из городских пацанов сейчас сможет отличить заячий след от  собачьего, уж не говоря там про колонка, лису  или выдру. А в ту пору  на зайцев сильно-то и не охотились. Так, к  празднику какому-нибудь свежей зайчатины наловить, если кто в деревне из стариков попросит,  а самим-то,  только если уж сильно  захочется тушеной зайчатины с картошкой.  Бегали они тоже в конце огорода, следов было много, целые тропы. Особенно они активничали в конце  ноября и в  декабре, когда ударят  морозы и зайцы почему-то  шли ближе к деревням. Может их запахи какие-то деревенские манили, или хотелось ближе к людям побыть – не знаю. Старший братец научил меня ставить на них петли, которые мы делали из обычного тракторного троса,  предварительно  разогрев его до красна,  отрубали кусок длиной  метра-полтора и разматывали. После этого трос становился более мягким и поддавался легко обработке. Петли варились в осиновой коре или в еловых ветвях, чтобы отбить запах, а потом устанавливались на тропах с интервалом в 10-15 метров, по три на каждую тропу. Много петель не ставили, обычно 15 штук хватало, чтобы принести -3-4 зайца домой. Больше просто не унесешь, они всё же тяжелые по 3-5 кг, а по два  раза ходить в лес в мороз не хотелось. Оставлять на тропе пойманных – тоже не дело,  либо лисы утащат, сороки поклюют, либо рысь придет да порвёт, а то и унесет с собой.  Тогда уже самому ходить опасно будет, да и стоит более крупному зверью появиться, как зайцы тоже начинают мигрировать и куда-то прятаться. Поэтому делали мы по осени заготовки для них – рубили мелкий осинник, толщиной в 7-10см, причем так, чтобы пенек был высоким, а осинка срубалась не вся и крепко держалась сваленная на пеньке. Тогда зимой, когда ляжет снег, она остается не под ним, а наверху и является самым сладким  лакомством в морозы для зайцев. Ох и набежит их тогда в  лунную ночь  поглодать сладкой коры и  мелких веток молодых осинок! Меня это тоже удивляло, все говорили сладкой, я даже пробовал осиновую кору на вкус, она была горькой, а им нравилась.
Кроме петель, были и другие способы охоты на зайцев. Они передавались из поколения в поколение – всякие давилки, прилады и капканы. Но были и такие, которые проверялись мною неоднократно, да никак не удавались. Учил как-то меня один старый охотник, Дед Момон, как  нужно зайцев ловить:
- Ты же, знаешь, как на прикорм  осину зайцу валить? – спрашивает он меня.
- Ну, знаю, - отвечаю.
- Ну, вот когда осиннику нарубишь, а зайцы по зиме набьют тропы, такие плотные, по которым уже самому ходить можно,  бери  осиновый кол и прямо посреди тропы поглубже вбивай. Кол можешь к чему–либо привязать. Когда ночью мороз ударит, зайцы будут быстро по тропе бегать. А глаза то у них косые, они не вперед смотрят, а по бокам, да назад, чтобы знать – не гонится ли за ними кто-нибудь, да не спрятался ли кто сбоку за кустом. Вот будет заяц быстро бежать по тропе, чтобы не замерзнуть, да  об кол лбом – как шандарахнется – ну и упадет тут-же замертво, - не от боли, - говорит, - а  от страху насмерть. Зайцы же они очень боязливые. А потом ты утром приходи и собирай их.   Только много колов не ставь, а то поубиваются все, да переведутся совсем.
Или вот ещё тебе один  способ расскажу. Только ты смотри, сам его делай, никому не рассказывай, потому как секретный он. Он ещё проще, чем первый. Для него всего-ничего, только кирпич и махорка нужны. Берешь у отца махорки помельче, с пыльцой, на тропу кладешь кирпич, сыпешь на неё махорку. Заяц подбежит, понюхает – да как чихнёт и носом об кирпич. А нос сам знаешь, у зайца слабый. Его когда подраненного поймают, то всегда по носу добивают. Вот стукнется носом и упадет рядом с кирпичом, считай - твой. Ходи только потом, да клади в мешок.
Можно ещё на зайцев и ночью ходить, но это опасно, да и холодно зимой. Но и прелесть есть своя – далеко ходить не нужно, они же за огородами бегают. Видал, сколько там у них следов? Тулуп нужен, хороший, валенки, да мохнашки – так рукавицы самодельные  меховые называются. Таким макаром охотятся только в лунную ночь, при ясной погоде, когда далеко видно, поскольку при большой луне  свет от снега отражается и блеск глаз зайцев хорошо видать. Есть, конечно, и  недостаток в такой охоте – зайцы близко не подбегают, стороной прыгают, у них хоть глаза косые – но по бокам далеко видют.  Обычно по два-три собираются, так им веселей играть. Тут патроны нужны с картечью, чтобы подальше их взять можно было, а для это стрелять нужно в того, который в центре бежит, а не с краю. Тогда одним выстрелом можно двух-трёх сразу уложить. Ну и смотреть нужно в оба, главное не уснуть, а если уснёшь   - замерзнуть можно.
Первых два способа были проверены мной неоднократно.  Вбитый кол  вносил какую-то смуту в ритм заячьей жизни, они вокруг него так выбивали  поляну, что я сначала думал, что это они от боли, круги нарезали. А потом понял, что они его просто также обгладывали, как и обычные осинки. А кирпич вообще не помогал. Оставался третий. С трудом доказал матери и отцу, что нужно в конце огорода зайцев покараулить вечером. Намерзся я хорошо, но зайцы  так ни разу и не прибежали. Не удержался, рассказал братьям и отцу Момоновскую тайну. Смеялись надо мной старшие, только  мать  пожалела – сказала, что пошутил надо мной старый черт. Обидно мне было  до слёз, да так, что пришлось деду печную трубу на крыше, на которую ведро от дождя и снега ставили, подвергнуть обстрелу с берданки. Несколько прицельных выстрелов с чердака и улетело оно в огород. Хорошо дома никого не было – а дед Момон ходил потом, удивлялся, и спрашивал меня, не знаю ли я, как это ведро стало дырявым и  с его трубы  слетает, как не поставишь – всё равно в огороде валяется. 
Вообще-то он хороший был, и звали его как-то иначе. А дедом Момоном прозвали   не то за фамилию – Момонов, не то за крылатое выражение, прилипшее к нему  после одной истории. А было дело так. Когда-то, в конце тридцатых годов, когда ещё хуторная система сохранялась, но уже были колхозы, дед долго не хотел туда вступать – не желал со своим хозяйством расставаться, крепкое оно было хозяйство–то,  да заставили. Приехал как-то управляющий со счетоводом, пересчитали всю домашнюю живность, включая  коров, коней да овец со свиньями, даже гусей и кур не забыли. Мелочь да корову одну разрешили оставить себе, а остальное определили в колхозное стадо. Вот дед приезжает как-то раз домой на обед, а в огороде его жеребец, а теперь уже колхозный конь, по его грядкам топчется – может в колхозе плохо кормили, а может, соскучился он по овсу да хозяйской ласке.  Осерчал дед за коня на Советскую власть, обидно ему стало за своего выездного, схватил берданку, бац, да и завалил своего Любимчика прямо в огороде. Объявили тогда деда врагом народа и дали ему  за порчу колхозного имущества сколько-то лет, да отправили куда-то в ссылку  подальше, лес валить и осваивать территории. Отсидел дед какой-то срок, потом  на фронт, и даже повоевать славно успел, а когда вернулся с победой, – гулянки, встречи да разговоры,  что и как. Вот, как-то поутру просыпается дед, выходит в сени кваску с похмелья хлебнуть, да  до ветру прогуляться, глядь, а в огороде – колхозный бык, которого все боялись, по капусте шастает. Хлестанул дед с ружья, вроде как пугнуть хотел, поверх головы, да попал ненароком так, что бык с огорода и выбраться не смог. Вот тогда и сказали, что дед Момон быка замумонил. Дали ему как рецидивисту повторный срок, да оправили куда-то в Магадан. Но вернулся он, отсидев положенное  и  оттуда, хоть и с подорванным здоровьем, но всё же живым и невредимым. Крепким,  говорили, был  и послушным, не перечил начальству – потому и выжил. Так в деревне опять праздник был – дед Момон вернулся. -  Какой спрашивали? - Да тот, что быка да коня замумонил. Вот так и запомнилось мне это выражение замумонить, - грохнуть, значит. А дед потом еще долго жил и умер своей смертью. Вот только не знаю, остался у него кто из родни или нет. Сейчас бы спросил, да разъехалась вся деревня Ломовицк-1 , а кто знал  его, поди  и умер уж давно, вот только одни воспоминания и остались, да на месте деревни когда проезжал  на Урале со старшим сыном – Павликом, - поля распаханные стояли. Даже кедёрок тех, которые мы с отцом из лесу приносили и сажали по углам нашего большого  огорода не осталось. А теперь говорят – поросли  те места бурьяном да молодой порослью, что  прежде чем что-то сажать,  опять нужно будет всё раскорчевывать, да заново деревню строить.