Глава I
Я родился в Лондоне восемнадцатого июня 1815 года.
Ватерлоо было бойней, когда я вошёл в этот мир. Тысячи отдавали их жизни в тот момент, когда мне даровали жизнь.
Мой Отец был в этой великой битве. Вернется ли он когда-нибудь?
Моей маме было восемнадцать лет, беспокоясь за его безопасность, исчерпала свою жизнь рождением моей жизни, стёрлась из жизни своей тонкой конституцией. Она умерла, вскоре после того, когда я был рождён.
Я всегда держал её фотографию рядом со мной. Я всегда был связан с её нежной и мистической любовью.
На протяжении всех лет моей жизни моё чувство к ней не могло быть более интенсивным и личным,
если бы я имел опыт ежедневного общения с ней в детстве и в молодости.
Какая девичья задумчивость и грусть в её глазах! Что за нежная улыбка на её губах, как будто она отрицает глубокое предчувствие
духа, который заглянул в опасное будущее! Её тёмные волосы падают богатыми прядями на лбу в эльфийском элегантном беспорядке.
Её тонкое горло изящно поднимается из не открытого воротника.
Эта картинка была сделана из рисунка, сделанного другом моего отца, за четыре месяца до того как я родился.
Моя старая медсестра сказала мне, что он инвалид войны;
что мой отец попросил его сделать рисунок после его возвращения в Лондон.
Возможно, у моего отца были зловещие мысли, о её скором испытании.
Они объявили меня хорошим мальчиком. Я был круглолицым, круглым телом, хорошо питался.
Медсестра прочитала мой гороскоп на кофейной гуще. Я должен был стать заметной фигурой в мире.
Люди моей матери принимали меня в расчёт, рады дать мне место в своём доме.
Здесь я был, когда мой отец вернулся с войны через полгода.
Он был ранен в битве при Ватерлоо. Он был всё ещё слаб и болен.
Когда мне было четыре года, мой отец эмигрировал в Америку. Мне кажется что запомнил его.
Я спросил свою бабушку, не пел ли он "Энни и Лори", если бы он не танцевал и швырнул меня к потолку в порыве игривости;
если бы он не прижался к моему нежному подбородку и щекоча усами. Она подтвердила эти, вспомнившиеся эпизоды.
Но о его лице у меня нет памяти. Там нет его изображения.
Они сказали мне, что он был высоким, сильным и румяным лицом;
Этот мой нос клювом, похоже на его, мой квадратный лоб, мой крепкий подбородок.
После того, как он достиг Америки, он написал мне.
У меня ещё есть письма, написанные на большой открытой ладони, характерно, для авантюрного типа.
Хотя мой отец, он был всего лишь человеком в мире. Я был окружён людьми моей матери.
Они говорили о нём нечасто. Что он сделал?
Они не одобряли его отъезд из Англии? Он был добр к моей матери?
Но всё время у меня была фотография моей матери рядом со мной. И моя
бабушка говорила со мной почти каждый день о её мягкости,
духовности, красоте и обаянии. Я вырос в англиканской церкви.
Меня учили обожать Веллингтона, чтобы ненавидеть Наполеона как врага свободы, узурпатора, ложного императора,
монстра, убийцы. Меня отправили в Итон и в Оксфорд.
Я был внушаем мыслью о том, что в мире Бог управляет делами людей.
Меня учили этим вещам, но я сопротивлялся им. Я не бунтовал так сильно, как мой разум
естественно оказался невосприимчивым к этим идеям.
Я прочитал Илиаду и Одиссею со страстным интересом. Они дали мне панорамное представление о
жизни, мужчины, расы, цивилизации. Они дали мне понимание Наполеона.
Что если он продаст территорию Луизианы, чтобы взбунтовать Америку, и
для того, чтобы наделить эту неверную нацию силой для победы над Англией в
какой-нибудь будущий кризис? Возможно, это очень моральное направление, которому меня учили верить в желание, чтобы это произошло.
Но если Мировой Дух будет ничем, но одновременное мышление многих народов, как я уже начинал думать,
Мировой Дух мог бы непреодолимо желать этого американского превосходства.
И теперь, в восемнадцать лет, я погружён в сны, учась в Оксфорде. У меня много друзей. Моя жизнь - это восторг.
Я поднимаюсь ото сна с песней, энтузиазмом. Играю, разговариваю, учусь, обсуждаю вопросы, всё сортирую бесконечно.
Я ничего не воспринимаю как должное. Я подвергаю сомнению всё.
Конечно, в уединении моей комнаты или комнаты моих друзей, я не буду заботиться быть исключением.
И посреди этой очаровательной жизни плохие новости приходит ко мне. Мой отец мёртв. Он покинул большое поместье в Иллинойсе.
Я должен отправляться туда. По крайней мере, моя бабушка считает, что это лучше. И так, мои школьные дни заканчиваются.
И всё же мне всего восемнадцать!
*
Edgar Lee Masters
Children of the Market Place
Дети с рынка
© Copyright: Вячеслав Толстов, 2019
Свидетельство о публикации №219022501315
Свидетельство о публикации №219022501315
Рецензии
TO GEORGE P. BRETT
CHAPTER I
I was born in London on the eighteenth of June, 1815. The battle of
Waterloo was being fought as I entered this world. Thousands were giving
up their lives at the moment that life was being bestowed upon me. My
father was in that great battle. Would he ever return? My mother was but
eighteen years of age. Anxiety for his safety, the exhaustion of giving
me life prostrated her delicate constitution. She died as I was being
born.
I have always kept her picture beside me. I have always been bound to
her by a tender and mystical love. During all the years of my life my
feeling for her could not have been more intense and personal if I had
had the experience of daily association with her through boyhood and
youth.
What girlish wistfulness and sadness there are in her eyes! What a
gentle smile is upon her lips, as if she would deny the deep foreboding
of a spirit that peered into a perilous future! Her dark hair falls in
rich strands over her forehead in an elfin and elegant disorder. Her
slender throat rises gracefully from an unloosened collar. This picture
was made from a drawing done by a friend of my father's four months
before I was born. My old nurse told me that he was invalided from the
war; that my father had asked him to make the drawing upon his return to
London. Perhaps my father had ominous dreams of her ordeal soon to be.
They pronounced me a fine boy. I was round faced, round bodied, well
nourished. The nurse read my horoscope in coffee grounds. I was to
become a notable figure in the world. My mother's people took me in
charge, glad to give me a place in their household. Here I was when my
father returned from the war, six months later. He had been wounded in
the battle of Waterloo. He was still weak and ill. I was told these
things by my grandmother in the succeeding years.
When I was four years old my father emigrated to America. I seem to
remember him. I have asked my grandmother if he did not sing "Annie
Laurie"; if he did not dance and fling me toward the ceiling in a riot
of playfulness; if he did not snuggle me under my tender chin and tickle
me with his mustaches. She confirmed these seemingly recollected
episodes. But of his face I have no memory. There is no picture of him.
They told me that he was tall and strong, and ruddy of face; that my
beak nose is like his, my square forehead, my firm chin. After he
reached America he wrote to me. I have the letters yet, written in a
large open hand, characteristic of an adventurous nature. Though he was
my father, he was only a person in the world after all. I was surrounded
by my mother's people. They spoke of him infrequently. What had he done?
Did they disapprove his leaving England? Had he been kind to my mother?
But all the while I had my mother's picture beside me. And my
grandmother spoke to me almost daily of her gentleness, her
high-mindedness, her beauty, and her charm.
I was raised in the English church. I was taught to adore Wellington, to
hate Napoleon as an enemy of liberty, a usurper, a false emperor, a
monster, a murderer. I was sent to Eton and to Oxford. I was
indoctrinated with the idea that there is a moral governance in the
world, that God rules over the affairs of men. I was taught these
things, but I resisted them. I did not rebel so much as my mind
naturally proved impervious to these ideas. I read the _Iliad_ and the
_Odyssey_ with passionate interest. They gave me a panoramic idea of
life, men, races, civilizations. They gave me understanding of Napoleon.
What if he had sold the Louisiana territory to rebel America, and in
order to furnish that faithless nation with power to overcome England in
some future crisis? Perhaps this very moral governance that I was taught
to believe in wished this to happen. But if the World Spirit be nothing
but the concurrent thinking of many peoples, as I grew to think, the
World Spirit might irresistibly wish this American supremacy to be.
And now at eighteen I am absorbed in dreams and studies at Oxford. I
have many friends. My life is a delight. I arise from sleep with a song,
and a bound. We play, we talk, we study, we discuss questions of all
sorts infinitely. I take nothing for granted. I question everything, of
course in the privacy of my room or the room of my friends. I do not
care to be expelled. And in the midst of this charming life bad news
comes to me. My father is dead. He has left a large estate in Illinois.
I must go there. At least my grandmother thinks it is best. And so my
school days end. Yet I am only eighteen!
Вячеслав Толстов 25.02.2019 16:28 • Заявить о нарушении
CHAPTER I
I was born in London on the eighteenth of June, 1815. The battle of
Waterloo was being fought as I entered this world. Thousands were giving
up their lives at the moment that life was being bestowed upon me. My
father was in that great battle. Would he ever return? My mother was but
eighteen years of age. Anxiety for his safety, the exhaustion of giving
me life prostrated her delicate constitution. She died as I was being
born.
I have always kept her picture beside me. I have always been bound to
her by a tender and mystical love. During all the years of my life my
feeling for her could not have been more intense and personal if I had
had the experience of daily association with her through boyhood and
youth.
What girlish wistfulness and sadness there are in her eyes! What a
gentle smile is upon her lips, as if she would deny the deep foreboding
of a spirit that peered into a perilous future! Her dark hair falls in
rich strands over her forehead in an elfin and elegant disorder. Her
slender throat rises gracefully from an unloosened collar. This picture
was made from a drawing done by a friend of my father's four months
before I was born. My old nurse told me that he was invalided from the
war; that my father had asked him to make the drawing upon his return to
London. Perhaps my father had ominous dreams of her ordeal soon to be.
They pronounced me a fine boy. I was round faced, round bodied, well
nourished. The nurse read my horoscope in coffee grounds. I was to
become a notable figure in the world. My mother's people took me in
charge, glad to give me a place in their household. Here I was when my
father returned from the war, six months later. He had been wounded in
the battle of Waterloo. He was still weak and ill. I was told these
things by my grandmother in the succeeding years.
When I was four years old my father emigrated to America. I seem to
remember him. I have asked my grandmother if he did not sing "Annie
Laurie"; if he did not dance and fling me toward the ceiling in a riot
of playfulness; if he did not snuggle me under my tender chin and tickle
me with his mustaches. She confirmed these seemingly recollected
episodes. But of his face I have no memory. There is no picture of him.
They told me that he was tall and strong, and ruddy of face; that my
beak nose is like his, my square forehead, my firm chin. After he
reached America he wrote to me. I have the letters yet, written in a
large open hand, characteristic of an adventurous nature. Though he was
my father, he was only a person in the world after all. I was surrounded
by my mother's people. They spoke of him infrequently. What had he done?
Did they disapprove his leaving England? Had he been kind to my mother?
But all the while I had my mother's picture beside me. And my
grandmother spoke to me almost daily of her gentleness, her
high-mindedness, her beauty, and her charm.
I was raised in the English church. I was taught to adore Wellington, to
hate Napoleon as an enemy of liberty, a usurper, a false emperor, a
monster, a murderer. I was sent to Eton and to Oxford. I was
indoctrinated with the idea that there is a moral governance in the
world, that God rules over the affairs of men. I was taught these
things, but I resisted them. I did not rebel so much as my mind
naturally proved impervious to these ideas. I read the _Iliad_ and the
_Odyssey_ with passionate interest. They gave me a panoramic idea of
life, men, races, civilizations. They gave me understanding of Napoleon.
What if he had sold the Louisiana territory to rebel America, and in
order to furnish that faithless nation with power to overcome England in
some future crisis? Perhaps this very moral governance that I was taught
to believe in wished this to happen. But if the World Spirit be nothing
but the concurrent thinking of many peoples, as I grew to think, the
World Spirit might irresistibly wish this American supremacy to be.
And now at eighteen I am absorbed in dreams and studies at Oxford. I
have many friends. My life is a delight. I arise from sleep with a song,
and a bound. We play, we talk, we study, we discuss questions of all
sorts infinitely. I take nothing for granted. I question everything, of
course in the privacy of my room or the room of my friends. I do not
care to be expelled. And in the midst of this charming life bad news
comes to me. My father is dead. He has left a large estate in Illinois.
I must go there. At least my grandmother thinks it is best. And so my
school days end. Yet I am only eighteen!
Вячеслав Толстов 25.02.2019 16:28 • Заявить о нарушении
CHAPTER II
I am eighteen and the year is 1833. All of Europe is in a ferment, is
bubbling over in places. Napoleon has been hearsed for twelve years in
St. Helena. But the principles of the French Revolution are working.
Charles is king of France, but by the will of the nation first and by
the grace of God afterward. There is no republic there; but the
sovereignty of the people, the prime principle of the French Revolution,
has founded the right of Charles to rule.... And what of England? Fox
had rejoiced at the fall of the Bastille. Coleridge, Wordsworth, and
Southey had sung of liberty, exulting in the emancipation of peoples
from tyranny. Then they had changed. Liberalism had come under the heel
again. Revolution was feared and denounced. Liberal principles were
crushed.... But not for long. We students read Shelley and Byron. They
were now gone from earth, eleven and nine years respectively. They had
not altered their faith, dying in the heyday of youthful power. Would
they have changed at any age to which they might have lived? We believed
they would not have done so. But what of England? It is 1833 and the
reform bill is a year old. The rotten boroughs are abolished. There is a
semblance of democratic representation in Parliament. The Duke of
Wellington has suffered a decline in popularity. Italy is rising, for
Mazzini has come upon the scene. Germany is fighting the influence of
Metternich. We students are flapping our young wings. A great day is
dawning for the world. And I am off to America!
What is stirring there? I am bound for the Middle West of that great
land. What is it like? Shall I ever return? What will my life be? These
are my reflections as I prepare to sail.
I take passage on the _Columbia and Caledonia_. She is built of wood and
is 200 feet long from taffrail to fore edge of stem. Her beam is 34-1/2
feet. She has a gross tonnage of 520 tons. She can sail in favorable
weather at a speed of 12 knots an hour. I laughed at all this when,
something more than twenty years after, I crossed on the _Persia_, 376
feet long, of 3500 tonnage, and making a speed of nearly 14 knots an
hour, with her 4000-horse-power engines.
It is April. The sea is rough. We are no sooner under way than the heavy
swell of the waves tosses the boat like a chip. The prow dips down into
great valleys of glassy water. The stern tips high in the air against an
angry sky. The shoulders of the sea bump under the poop of the boat, and
she trembles like a frightened horse under its rider. I have books to
read. My grandmother has provided me with many things for my comfort and
delight. But I cannot eat, not until during the end of the voyage. I lie
in a little stateroom, which I share with an American. He persists in
talking to me, even at night when I am trying to sleep. He tells me of
America. His home is New York City. He has been as far west as Buffalo.
He gives me long descriptions of the Hudson River, and the boats on it
that run to Albany. He talks of America in terms of extravagant eulogy.
The country is free. It has no king. The people rule. I have read a
little and heard something of America. At Oxford we students had
wondered at the anomaly of a republic maintaining the institution of
slavery. I asked him about this. He said that it did not involve any
contradiction; that the United States was founded by white men for white
men; that negroes were a lower order of beings; that their servitude was
justified by the Bible; that a majority of the clergy and the churches
of the country approved of the institution; that the slaves were well
treated, much better housed and fed than the workers of Europe; better
than the free laborers even in America. His thesis was that the business
of life was the obtaining of the means of life; that all the uprisings
in Europe, the French Revolution included, were inspired by hunger; that
the struggle for existence was bound to produce oppression; that the
strong would use and control the weak, make them work, keep them in a
state where they could be worked. All this for trade. He topped off this
analysis with the remark that negro slavery was a benign institution,
exactly in line with the processes of the business of life; that it had
been lied about by a growing fanaticism in the States; New York had
always been in sympathy, for the most part with the Southern States,
where slavery was a necessary institution to the climate and the cotton
industry. He went on to tell me that about a year before a maniacal
cobbler named William Lloyd Garrison had started a little paper called
_The Liberator_ in which he advocated slave insurrections and the
overthrow of the laws sustaining slavery; and that a movement was now on
foot in New England to found the American Anti-Slavery Society. And that
John Quincy Adams, once President, but now a senile intermeddler, had
been presenting petitions in Congress from various constituencies for
the abolition of slavery in the District of Columbia. This would be
finally squelched, he thought. New England had always demanded a tariff
in order to foster her industries, and that policy trenched on the
rights of the states not needing and not wanting a tariff. While slavery
did not in any way harm New England, she intermeddled in a mood of moral
fanaticism.
I was much interested in these revelations by Mr. Yarnell, for such was
his name.... One morning we began to sense land. We had been about three
weeks on the water. We were nearing the harbor of New York.
Вячеслав Толстов 25.02.2019 16:29 Заявить о нарушении
I am eighteen and the year is 1833. All of Europe is in a ferment, is
bubbling over in places. Napoleon has been hearsed for twelve years in
St. Helena. But the principles of the French Revolution are working.
Charles is king of France, but by the will of the nation first and by
the grace of God afterward. There is no republic there; but the
sovereignty of the people, the prime principle of the French Revolution,
has founded the right of Charles to rule.... And what of England? Fox
had rejoiced at the fall of the Bastille. Coleridge, Wordsworth, and
Southey had sung of liberty, exulting in the emancipation of peoples
from tyranny. Then they had changed. Liberalism had come under the heel
again. Revolution was feared and denounced. Liberal principles were
crushed.... But not for long. We students read Shelley and Byron. They
were now gone from earth, eleven and nine years respectively. They had
not altered their faith, dying in the heyday of youthful power. Would
they have changed at any age to which they might have lived? We believed
they would not have done so. But what of England? It is 1833 and the
reform bill is a year old. The rotten boroughs are abolished. There is a
semblance of democratic representation in Parliament. The Duke of
Wellington has suffered a decline in popularity. Italy is rising, for
Mazzini has come upon the scene. Germany is fighting the influence of
Metternich. We students are flapping our young wings. A great day is
dawning for the world. And I am off to America!
What is stirring there? I am bound for the Middle West of that great
land. What is it like? Shall I ever return? What will my life be? These
are my reflections as I prepare to sail.
I take passage on the _Columbia and Caledonia_. She is built of wood and
is 200 feet long from taffrail to fore edge of stem. Her beam is 34-1/2
feet. She has a gross tonnage of 520 tons. She can sail in favorable
weather at a speed of 12 knots an hour. I laughed at all this when,
something more than twenty years after, I crossed on the _Persia_, 376
feet long, of 3500 tonnage, and making a speed of nearly 14 knots an
hour, with her 4000-horse-power engines.
It is April. The sea is rough. We are no sooner under way than the heavy
swell of the waves tosses the boat like a chip. The prow dips down into
great valleys of glassy water. The stern tips high in the air against an
angry sky. The shoulders of the sea bump under the poop of the boat, and
she trembles like a frightened horse under its rider. I have books to
read. My grandmother has provided me with many things for my comfort and
delight. But I cannot eat, not until during the end of the voyage. I lie
in a little stateroom, which I share with an American. He persists in
talking to me, even at night when I am trying to sleep. He tells me of
America. His home is New York City. He has been as far west as Buffalo.
He gives me long descriptions of the Hudson River, and the boats on it
that run to Albany. He talks of America in terms of extravagant eulogy.
The country is free. It has no king. The people rule. I have read a
little and heard something of America. At Oxford we students had
wondered at the anomaly of a republic maintaining the institution of
slavery. I asked him about this. He said that it did not involve any
contradiction; that the United States was founded by white men for white
men; that negroes were a lower order of beings; that their servitude was
justified by the Bible; that a majority of the clergy and the churches
of the country approved of the institution; that the slaves were well
treated, much better housed and fed than the workers of Europe; better
than the free laborers even in America. His thesis was that the business
of life was the obtaining of the means of life; that all the uprisings
in Europe, the French Revolution included, were inspired by hunger; that
the struggle for existence was bound to produce oppression; that the
strong would use and control the weak, make them work, keep them in a
state where they could be worked. All this for trade. He topped off this
analysis with the remark that negro slavery was a benign institution,
exactly in line with the processes of the business of life; that it had
been lied about by a growing fanaticism in the States; New York had
always been in sympathy, for the most part with the Southern States,
where slavery was a necessary institution to the climate and the cotton
industry. He went on to tell me that about a year before a maniacal
cobbler named William Lloyd Garrison had started a little paper called
_The Liberator_ in which he advocated slave insurrections and the
overthrow of the laws sustaining slavery; and that a movement was now on
foot in New England to found the American Anti-Slavery Society. And that
John Quincy Adams, once President, but now a senile intermeddler, had
been presenting petitions in Congress from various constituencies for
the abolition of slavery in the District of Columbia. This would be
finally squelched, he thought. New England had always demanded a tariff
in order to foster her industries, and that policy trenched on the
rights of the states not needing and not wanting a tariff. While slavery
did not in any way harm New England, she intermeddled in a mood of moral
fanaticism.
I was much interested in these revelations by Mr. Yarnell, for such was
his name.... One morning we began to sense land. We had been about three
weeks on the water. We were nearing the harbor of New York.
Вячеслав Толстов 25.02.2019 16:29 Заявить о нарушении
Глава II
Мне восемнадцать, а год 1833. Вся Европа в брожении, это
пузырясь в местах. Наполеон был услышан в течение двенадцати лет в
Святой Елены Но принципы французской революции работают.
Карл является королем Франции, но по воле нации сначала и
Божья благодать позже. Там нет республики; но
суверенитет народа, главный принцип французской революции,
основал право Карла править .... А как насчет Англии? Лиса
радовался падению Бастилии. Коулридж, Вордсворт и
Саути пел о свободе, ликуя в освобождении народов
от тирании. Затем они изменились. Либерализм оказался под пятой
снова. Революции боялись и осуждали. Либеральные принципы были
раздавлен .... но ненадолго. Мы, студенты, читаем Шелли и Байрона. Oни
теперь ушли с земли одиннадцать и девять лет соответственно. Они имели
Не изменив своей веры, умрет в расцвет юношеской власти. Было бы
они изменились в любом возрасте, до которого они могли бы жить? Мы верили
они бы не сделали этого. Но как насчет Англии? Это 1833 и
реформе законопроекту год. Гнилые городки отменены. Eсть
видимость демократического представительства в парламенте. Герцог
Веллингтон потерял популярность. Италия растет, для
Мадзини появился на сцене. Германия борется с влиянием
Меттерних. Мы, студенты, хлопаем нашими молодыми крыльями. Великий день
рассвет для мира. И я еду в Америку!
Что там мешает? Я направляюсь на Средний Запад этого великого
земельные участки. На что это похоже? Должен ли я когда-нибудь вернуться? Какой будет моя жизнь? Эти
мои размышления, когда я готовлюсь к отплытию.
Я беру проход на _Columbia и Каледонии_. Она построена из дерева и
200 футов в длину от тафрейла до переднего края стебля. Ее луч 34-1 / 2
ноги. Валовая вместимость 520 тонн. Она может плыть в благоприятном
Погода со скоростью 12 узлов в час. Я смеялся над всем этим, когда,
что-то более чем двадцать лет спустя, я перешел на _Persia_, 376
футов длиной 3500 тонн и развивая скорость почти в 14 узлов
час, с ее 4000-сильными двигателями.
Это апрель. Море бурное. Мы не в пути, чем тяжелый
волна волн подбрасывает лодку как чип. Нос опускается в
большие долины стекловидной воды. Кормовые кончики высоко в воздухе против
злое небо. Плечи моря натыкаются на корму лодки, и
она дрожит, как испуганная лошадь под своим наездником. У меня есть книги для
читать. Моя бабушка предоставила мне много вещей для моего комфорта и
восторг. Но я не могу есть до конца путешествия. я лгу
в маленькой каюте, которой я делюсь с американцем. Он сохраняется в
разговариваю со мной даже ночью, когда пытаюсь уснуть. Он говорит мне о
Америка. Его дом - Нью-Йорк. Он был так далеко на запад, как Буффало.
Он дает мне длинные описания реки Гудзон и лодок на ней
которые бегут в Олбани. Он говорит об Америке с точки зрения экстравагантной речи.
Страна свободна. У него нет короля. Люди правят. Я прочитал
мало что слышал и про америку. В Оксфорде у нас были студенты
удивился аномалии республики, поддерживающей институт
рабство. Я спросил его об этом. Он сказал, что это не связано с
противоречие; что Соединенные Штаты были основаны белыми людьми для белых
люди; что негры были низшими существами; что их рабство было
оправдано Библией; что большинство духовенства и церквей
страны, утвержденной учреждением; чтобы рабы были здоровы
лечили, жили и кормили намного лучше, чем рабочие Европы; лучше
чем бесплатные рабочие даже в Америке. Его тезис состоял в том, что бизнес
жизни было приобретение средств жизни; что все восстания
в Европе, в том числе и во времена Французской революции, они были вдохновлены голодом; тот
борьба за существование должна была вызвать угнетение; что
сильный будет использовать и контролировать слабых, заставлять их работать, держать их в
укажите, где они могли бы работать. Все это для торговли. Он завершил это
анализ с замечанием, что рабство негров было доброкачественным учреждением,
точно в соответствии с процессами бизнеса жизни; что это было
обманывался растущим фанатизмом в Штатах; Нью-Йорк имел
всегда был в сочувствии, по большей части с южными штатами,
где рабство было необходимым институтом климата и хлопка
промышленность. Он сказал мне, что примерно за год до маниакального
сапожник по имени Уильям Ллойд Гаррисон начал небольшую газету под названием
_The Освободитель_, в котором он защищал восстания рабов и
свержение законов, поддерживающих рабство; и что движение было теперь на
пешком в Новой Англии, чтобы основать Американское общество против рабства. И это
Джон Куинси Адамс, когда-то президент, а теперь старческий посредник, имел
представлял петиции в Конгрессе от различных избирательных округов для
отмена рабства в округе Колумбия. Это было бы
наконец подавился, подумал он. Новая Англия всегда требовала тарифа
для того, чтобы способствовать ее промышленности, и эта политика окопалась на
права государств, не нуждающихся и не желающих тарифа. Пока рабство
никоим образом не навредила Новой Англии, она смешалась с моральным настроением
фанатизм.
Меня очень интересовали эти откровения мистера Ярнелла, потому что
его имя .... Однажды утром мы начали чувствовать землю. Нас было около трех
недели на воде. Мы приближались к гавани Нью-Йорка.
Вячеслав Толстов 25.02.2019 16:34 Заявить о нарушении
Мне восемнадцать, а год 1833. Вся Европа в брожении, это
пузырясь в местах. Наполеон был услышан в течение двенадцати лет в
Святой Елены Но принципы французской революции работают.
Карл является королем Франции, но по воле нации сначала и
Божья благодать позже. Там нет республики; но
суверенитет народа, главный принцип французской революции,
основал право Карла править .... А как насчет Англии? Лиса
радовался падению Бастилии. Коулридж, Вордсворт и
Саути пел о свободе, ликуя в освобождении народов
от тирании. Затем они изменились. Либерализм оказался под пятой
снова. Революции боялись и осуждали. Либеральные принципы были
раздавлен .... но ненадолго. Мы, студенты, читаем Шелли и Байрона. Oни
теперь ушли с земли одиннадцать и девять лет соответственно. Они имели
Не изменив своей веры, умрет в расцвет юношеской власти. Было бы
они изменились в любом возрасте, до которого они могли бы жить? Мы верили
они бы не сделали этого. Но как насчет Англии? Это 1833 и
реформе законопроекту год. Гнилые городки отменены. Eсть
видимость демократического представительства в парламенте. Герцог
Веллингтон потерял популярность. Италия растет, для
Мадзини появился на сцене. Германия борется с влиянием
Меттерних. Мы, студенты, хлопаем нашими молодыми крыльями. Великий день
рассвет для мира. И я еду в Америку!
Что там мешает? Я направляюсь на Средний Запад этого великого
земельные участки. На что это похоже? Должен ли я когда-нибудь вернуться? Какой будет моя жизнь? Эти
мои размышления, когда я готовлюсь к отплытию.
Я беру проход на _Columbia и Каледонии_. Она построена из дерева и
200 футов в длину от тафрейла до переднего края стебля. Ее луч 34-1 / 2
ноги. Валовая вместимость 520 тонн. Она может плыть в благоприятном
Погода со скоростью 12 узлов в час. Я смеялся над всем этим, когда,
что-то более чем двадцать лет спустя, я перешел на _Persia_, 376
футов длиной 3500 тонн и развивая скорость почти в 14 узлов
час, с ее 4000-сильными двигателями.
Это апрель. Море бурное. Мы не в пути, чем тяжелый
волна волн подбрасывает лодку как чип. Нос опускается в
большие долины стекловидной воды. Кормовые кончики высоко в воздухе против
злое небо. Плечи моря натыкаются на корму лодки, и
она дрожит, как испуганная лошадь под своим наездником. У меня есть книги для
читать. Моя бабушка предоставила мне много вещей для моего комфорта и
восторг. Но я не могу есть до конца путешествия. я лгу
в маленькой каюте, которой я делюсь с американцем. Он сохраняется в
разговариваю со мной даже ночью, когда пытаюсь уснуть. Он говорит мне о
Америка. Его дом - Нью-Йорк. Он был так далеко на запад, как Буффало.
Он дает мне длинные описания реки Гудзон и лодок на ней
которые бегут в Олбани. Он говорит об Америке с точки зрения экстравагантной речи.
Страна свободна. У него нет короля. Люди правят. Я прочитал
мало что слышал и про америку. В Оксфорде у нас были студенты
удивился аномалии республики, поддерживающей институт
рабство. Я спросил его об этом. Он сказал, что это не связано с
противоречие; что Соединенные Штаты были основаны белыми людьми для белых
люди; что негры были низшими существами; что их рабство было
оправдано Библией; что большинство духовенства и церквей
страны, утвержденной учреждением; чтобы рабы были здоровы
лечили, жили и кормили намного лучше, чем рабочие Европы; лучше
чем бесплатные рабочие даже в Америке. Его тезис состоял в том, что бизнес
жизни было приобретение средств жизни; что все восстания
в Европе, в том числе и во времена Французской революции, они были вдохновлены голодом; тот
борьба за существование должна была вызвать угнетение; что
сильный будет использовать и контролировать слабых, заставлять их работать, держать их в
укажите, где они могли бы работать. Все это для торговли. Он завершил это
анализ с замечанием, что рабство негров было доброкачественным учреждением,
точно в соответствии с процессами бизнеса жизни; что это было
обманывался растущим фанатизмом в Штатах; Нью-Йорк имел
всегда был в сочувствии, по большей части с южными штатами,
где рабство было необходимым институтом климата и хлопка
промышленность. Он сказал мне, что примерно за год до маниакального
сапожник по имени Уильям Ллойд Гаррисон начал небольшую газету под названием
_The Освободитель_, в котором он защищал восстания рабов и
свержение законов, поддерживающих рабство; и что движение было теперь на
пешком в Новой Англии, чтобы основать Американское общество против рабства. И это
Джон Куинси Адамс, когда-то президент, а теперь старческий посредник, имел
представлял петиции в Конгрессе от различных избирательных округов для
отмена рабства в округе Колумбия. Это было бы
наконец подавился, подумал он. Новая Англия всегда требовала тарифа
для того, чтобы способствовать ее промышленности, и эта политика окопалась на
права государств, не нуждающихся и не желающих тарифа. Пока рабство
никоим образом не навредила Новой Англии, она смешалась с моральным настроением
фанатизм.
Меня очень интересовали эти откровения мистера Ярнелла, потому что
его имя .... Однажды утром мы начали чувствовать землю. Нас было около трех
недели на воде. Мы приближались к гавани Нью-Йорка.
Вячеслав Толстов 25.02.2019 16:34 Заявить о нарушении