Расскажи! Часть 1 Любовь и шаровые молнии

Расскажи! Часть 1.

Любовь и шаровые молнии


С пятницы на субботу ему приснился цветной сон. Впервые в жизни. И он его запомнил, навсегда. Потому что некоторые сны влияют на судьбу (или это судьба влияет на сны?) так, что  сновидческая иллюзия  потом предстает в конкретных и зримых формах самой что ни есть твоей жизненной реальности.
      Он увидел на  пологом склоне Юрьевых гор (в Витебске) – это позже он увидел то самое место из сна, когда его жизнь круто развернулась на 180 градусов и дала крен в сторону необыкновенного счастья и смелости его, в общем-то робкой и несмелой души, -  чернокудрую и тонкую девушку-женщину с ярко горящими черными глазами и кожей цвета спелого персика…
       Во сне он мог отчетливо – как под лупой – рассмотреть и черты ее лица, и фигуру, и кожу, и  даже учуять (словно хищный зверь) отпечаток ее стройных ног и запах…
       Да! Запах волос и всего ее существа. Он был запахом цветущей вишни со смесью смолы соснового молодого деревца.  Да! -  запахом растертой в пальцах молоденькой шишки, только что завязавшейся на кончике сосновой  трепетно мягкой веточки…
      Был ясный день, и воздух пах  свежестью,  озоном, как после  майской грозы. Он, не отрываясь, смотрел на девушку-женщину, боясь шевельнуться во сне, чтобы не спугнуть это видение, наполнившее его сердце безотчетной радостью и болью…
       (Потом он,  анализируя свой сон, не мог понять, почему он боялся реально пошевелиться,  и как во сне он отдавал себе отчет, где сон, и где он, спящий в кровати со своей женой?)
      Внезапно небо почернело, задул сильный, пронзительно холодный ветер. На миг видение исчезло. Он увидел молнию, зигзагом разрезавшую весь небосвод. Почувствовал опять боль в сердце и приступ какой-то необыкновенной решимости проснуться и снять наваждение иллюзии-яви.
    Жена, злым от прерванного покоя голосом, твердо и жестко сказала:
     - Да спи ты, наконец! Измучил меня своим храпом…
      Он знал, что никогда не храпел, изумился голосу жены и опять провалился в сон. 
     Женщина спустилась со склона на луг (сейчас там футбольное поле, а раньше паслись соседские гуси, а когда этот луг заливало сошедшим с Юрьевых гор снегом, - плавали утки)  и распустила свои черные, как смоль волосы, откинув их на спину, и плавно подняла свои удивительные, горящие изнутри небесным светом, глаза к небу.
      Прямо над ними – её глазами – небо раздвинуло тучи – и в чистом голубом овале одновременно проявились  солнце, луна и звезды.
      Барановский завороженно следил за ее глазами и видел тот же фокус: все светила были в этом просвете и, казалось, что-то говорили и ей, и ему. Он напряг слух, раскрыл пошире глаза, и понял, что он и эта реально-сновидческая   девушка-женщина – совершенно разные:  она (ОНА!)  видит и слышит светила, и разговаривает с ними, -  а ему это не дано. Не дано – и всё!
       Зависть захлестнула его сердце. Он даже начал сердиться. И за что это ей такое счастье?!! За что? Близость к небу девушки-женщины  так поразила его существо, что он решил обязательно сблизиться с ней и украсть этот дар, присвоить его себе – и неважно – пусто буду вором, но хочу видеть и слышать светила… Хочу! И всё тут!
      Его опять разбудил  сердитый голос жены:
- Хорош ворочаться. Четвертый час ночи. Скоро вставать на работу, а ты мне всю ночь спать не даешь, скотина!
         Барановский открыл глаза, увидел серый от пыли потолок, луч луны проскользнул по краю зеркала платяного шкафа, кошка прыгнула к  нему на грудь, но он отмашисто оттолкнул мягкий комок и с наслаждением вновь погрузился в свой – такой необыкновенный для него – цветной сон…
       Но ощущение счастья куда-то ушло, не  осталось  и следа  от запаха тела  женщины-девушки (молодой и такой знакомой во сне), от соприсущего ей изначально  запаха свежести – озона, цветущей виши и сосновой  едва зачатой в росте молоденькой  шишки, размятой  по весне  в пальцах. 
       Барановский провалился в ночь, которая не ведает рассвета, злясь на жену, свою работу в обкоме, детей, которых (он помнил это), надо вести в детсад и школу…
         Какая-то брезгливость к своей, в общем-то удачной и комфортной жизни, поглотила всё  его существо…
    И вдруг сон опять наполнил его душу предвосхищением приключений и молодости,   первых поцелуев, неудовлетворенных желаний полных и беспощадных к самому себе соитий, растворений в небе, где светила смотрят в твои зрачки и говорят с тобой…
       Желание любви – окончательной и бесповоротной - любви захватило его,  - сорокалетнего зрелого мужчину, поглощенного строительными сметами и указаниями коммунистической партии, директивами и подковерной сволочной  обкомовской борьбой за каплю власти… 

    Она  стояла в развевающемся шифоновом платье брусничного цвета с искрой и ловила шаровые молнии, слетающиеся к ее рукам как голуби, воркующие и свободные в своем полете и выборе из каких рук принимать крошки теплого свежеиспеченного хлеба.
     Она долю мгновения держала шаровые молнии в своих несказанно красивых ладонях, а потом подбрасывала их вверх. И они разлетались радужными каплями и возвращались в светлый окоём неба, смеясь и ликуя вместе с ней!!!

     Резко, но почему-то с перебоями, зазвонил будильник.
     Барановский смахнул его, как и кошку, широким жестом, и обмяк.
     Его тело было непослушно распорядку дня, слову «надо», слову «не хочу, но могу».
      Жена уже хлопотала на кухне. Дети одевались, ворча и сердясь на хмурое зимнее утро, кошка куда-то исчезла, будильник был разбит, а Барановскому хотелось лишь одного – побыть еще раз в своем цветном сне и никого – никого!  -- не видеть, не слышать, не знать, кроме этой девушки-женщины,  играющей с шаровыми молниями.

     Да! – как же мог я забыть, я же слышал её смех. Она ведь смеялась, играя с этими жуткими электрическими шарами, и они отвечали ей, как и солнце, луна и звезды, и даже само небо смеялось. И я, я! тоже слышал этот смех Вселенной, этот миг веселья жизни и запредельного, неведомого…
 
      Субботний день Барановский прожил тоже как во сне. Детей увела жена. Он не прикоснулся к еде. Ему не хотелось ни пива, ни водки, ни вина.
    На звонок друга он резко ответил, что очень занят и ему ни до кого. Тот что-то злое буркнул в ответ, но Барановский резко повесил трубку.
     К обеду он ушел из дома, чтобы как-то осмыслить свое трансцедентальное состояние.
      Зашел в читальный зал городской библиотеки. Попросил дать сонники, но библиотекарша, никак не связав элегантно и дорого одетого мужчину с легким помешательством, предложила ему последний номер «Огонька».
      -  Ты мне еще «Крокодила» предложи! Мне для работы надо, очень!
       Барановский с легким прищуром своих зеленых глаз, неотразимо действующих на барышень любого возраста, ласково попросил:
        - Сонник Фрейда, дайте, пожалуйста! Мне очень, очень надо! И одновременно протянул ей удостоверение работника Обкома.
    Библиотекарша, как раз в то же  самое время, взяв этот  Сонник  исключительно для себя, из особого отдела библиотеки, так называемого спецхрана, безропотно и, даже как-то стесняясь своего неподчинения, протянула книгу Барановскому.
      Он даже не удивился, открыв искомую и, как он знал, запрещенную книгу. 
       Даже не присев, он  лихорадочно листал ее в поисках знаков и символов, чтобы хоть как-то объяснить самому себе, почему он так счастлив и несчастлив одновременно, что его ждет,  и что, наконец, значит, этот, в общем-то шизофренический сон, про шаровые молнии,   которыми так ловко жонглировала красивая, но совсем незнакомая ему девушка-женщина.   


Сон в руку

       Воскресенье Барановский провел как всегда. Сходил с друзьми в витебскую баню № 1 (потому этот номер важен, что в этом городе было 28 бань, и каждая имела свои отличительные признаки. Но только в этой бане продавались особые веники – дубовые с вкраплением лавандовых веточек и и полыни).
     Попили с Серым, как всегда, холоднесенького пива с воблой,  посудачили о делах, о новых стройках, подрядах, халтурах…
        Домой идти не хотелось. Крепчающий мороз холодил щеки, выбивающуюся  щетину, ноги скользили по молодому вечернему льду…
    На повороте с моста на улицу Кирова его окликнула женщина:
     - Михаил! Это ты?
В расплывающемся от тусклых фонарей  и  сизом от  вечернего тумана свете он увидел свою давнюю знакомую – Римму.
       - Привет!
 Громче, чем это было нужно, крикнул он ей:
       -  Да, это я, Михаил.
      - Как ты? Тысячу лет тебя не видела! - залепетала Рима, с воркующими нотами неутоленного в страсти голубя.
     -  Всё еще женат?  Как  жена, как дети, как работа?
    - Римма! А ты все такая же красивая и нарядная! Ты-то как?!! Да, и правда, тысячу лет не виделись!
      Римма как-то приосанилась, подтянула живот и выпятила свои, уже не очень тугие груди, надула губки, видавшие виды, но всё еще свежие (как казалось под светом фонаря при вечернем зимнем тумане, и бойко, даже слишком бойко предложила:
    -  А пойдем ко мне! Тут недалеко! Можно и на такси подъехать. Я заплачу сама,  у тебя ведь семья, как-никак! Небось, твоя жена все твои денежки к своим рукам прибирает! Знаю я таких жен – никак не насытятся!!! Всё им нужно, а нормальному мужику и погулять на воле нельзя. Михаил, дорогой, я ведь вас, мужчин, по-ни-маю!!!
       - А поехали!
     Неожиданно для самого себя согласился Барановский, помня, что его ждут дома.
     Ну и ладно, подождут, подумал он с какой-то обидой на всю свою жизнь.  Я, как сивый конь, всё в дом – и деньги, и сердце, и заботу, - а мне выспаться не дают, скотиной обзывают, - подумал он, и поднял руку, чтобы остановить проезжающую мимо -  как раз! – желтую  машину-такси.
      Ехали минут пятнадцать.
     Михаил никогда не был у неё дома. Да и зачем?
     Римма Августовна позволяла Михаилу  - и не только ему – делать с её изгибистом, но  уже подпорченным временем телом (Михаил   сравнивал её с вишенкой, собранной на самом верху дерева   в конце лета. Ягода хоть и сладка, но уже с подмятым бочком и без живительного сока), - прямо на столе Дома кульуры, где она  заведовала драмкружком для  детей малоимущих граждан города.
      Таких эпизодов было не так и много. Барановский вообще не считал это каким-то особенным приключением.
      Ну; сошлись, поразвлекались доля собственного удовольствия. Кому от этого плохо? Настроение в плюсе, да и здоровью не во вред…

    Обладая завидной внешностью,  - к чести самого себя он редко этим пользовался, -  Михаил  вовсе не считал это изменой жене: просто разрядка, выброс внутреннего электричества в чужую плоть, чтобы легче думалось и шагалось.
     Римма жила за Железнодорожным мостом, под Юрьевыми горами, на территории Витебской бактериологической лаборатории.
      Жила  она там не по праву, так как она не работала в лаборатории, а проживала в отдельной комнате, потому что когда-то  была  постоянной любовницей директора, старого еврея Абрама Моисеевича, умного и доброго человека, старающегося помнить всех, кто сделал ему добро.
    Их связь длилась около шести  месяцев.
      Абрам Моисеевич не догадывался, что Римма Августовна использовала его именно для того, чтобы устроиться в маленькой комнате с отдельным входом и большим окном от пола до потолка,  расположенной за его кабинетом.
    Когда она случайно познакомилась с этим интеллигентным пожилым человеком, носившим редкое для витебских горожан золотое пенсне и красивый кашемировый шарф, завязанный  на шее каким-то немыслимо красивым узлом, скрывающим его толстеющий живот, она подумала:
    - Вот и удача! Я-то его раскручу. Денежки у него наверняка водятся. А жена – не стена, подвину!
   
      Об этой комнате моло кто знал, но так как именно там и произошло  их первое интимное свидание, Римма и приняла решение обосноваться там надолго, а если и повезет, - то и навсегда!
      Абрам Моисеевич, накрепко привязанный к своей многочадовой  семье, не знал, как отделаться от практически мимолетной связи, но Римма пригрозила ему разоблачением, но обещала молчать, если он пропишет её на этой госсобственности.
       Директору пришлось дать взятку паспортистке, чтобы та, в нарушении правил, поставила штамп прописки.
      Римма добилась своего, и на следующее же утро, после проведенного вечернего получасового сеанса «любви» в благодарность за  жилищное устройство, пройдя мимо заискивающе улыбающегося Абрама Моисеевича, даже не удостоила его кивка своей красивой и гордо посаженной головы авантюристки и проститутки.
     Хотя наступил только вечер, но почти ночная тьма укрыла неровный абрис нависающих над лабораторией Юрьевых гор. С их вершин тянуло ветерком, смешанным с запахом сырой земли и сосен, гордо раскинувшихся на самых вершинах…
       Римма широко распахнула дверь, ведущую в ее крошечную комнату:
   - Проходи, дорогой! Не стесняйся. Будь как дома!
    Барановский уловил и запах сосен, и затхлый привкус старых обоев, и даже мышиного помёта. Что и не удивительно – за стеной этой комнатенки были стеллажи с белыми мышами, на которых ставили  бесчисленные  лаборантские опыты…
       Римма откупорили бутылку шампанского (у нее на всякий счастливый случай – а эти случаи как-то всегда появлялись, как бы синтезируясь из струений воздуха её неуёмных сексуальных фантазий), сделала быстрые бутерброды, заварила кофе.
      Михаил почувствовал какую-то внезапную дурноту от происходящего: все было нарочито, неприкрыто, и для него – эстета и интеллектуала – происходящее (как бы не с ним) предстало в таком ужасающем виде, что он категорически отказался от угощения и сказал, посмотрев на часы:
     - Милая Римма Августовна, я совсем  запамятовал, что меня ждут. Срочная встреча с моим коллегой. Надо смету подготовить к утреннему совещанию. Сегодня ведь воскресенье, да? А в понедельник – начальство и всё такое.
      Прошу прощения, Римма, но мне надо уйти. Подскажи, как отсюда уехать?
     Римма Августовна как-то скукожилась, увяла, от её прежнего молодого задора ничего не осталось. Она, раскинув руки, уселась на кожаный черный диван сталинского типа, на котором были специальные полочки для телефона и семи слоников «на счастье». Скрестив ноги, она попросила дать ей сигарету (пачка лежала как раз на такой полочке слева), и попросила огонька.
     Барановский не курил. Хотя к запаху сигаретного дыма был терпим. Ни спичек, ни зажигалки у Риммы не оказалось. Чтобы остаться "камильфо", Михаил спроси:
   - Наверняка у тебя есть соседи. Может, попросить спички у них?
Римма оживилась.
- Да, точно! Я сейчас сбегаю к Кате, попрошу. Подожди, прошу, ну, пожалуйста, подожди!
      Оставшись один, Барановский сел на диван, раскинул, как и Рима, руки и прикрыл глаза.
      Зачем я здесь? Что мне нужно в этой комнате, в этом месте? И что вообще происходит со мной. Я сам не свой уже второй день.
Да, этот, он  меня мучает неотвязно. И эта девушка-женщина. Никак не вспомню: видел ли я её в реальности, или это только иллюзия сновидения. Но какая же это прекрасная иллюзия, и кожа, и стан, и её босые ступни, и руки, играющие шаровыми молниями. И почему они не обжигали её? Почему?..
      Дверь отворилась и в комнату вошла та самая девушка-женщина, которую он видел во сне. Она была в том самом шифоновом брусничного цвета с искрой платье, и шарф шлейфом спадал с ее утонченной шеи…
     И глаза, её черные бездонные глаза, с которыми разговаривали светила и бездонное небо…
    Не веря самому себя, Барановский вновь  прикрыл глаза, чтобы увиденное наяву чудо не растаяло как сновидческая тень…
     Римма громко что-то объясняла Екатерине:
- Представляешь, не видела Михаила тысячу лет, а тут вдруг у меня в гостях… Вот огонька нет, спасибо тебе, Катя! Ты и сама огонь, и с огоньком…
     Римма смеялась полуоткрытым ртом и всё посматривала на реакцию Барановского.
     Он сидел, оцепенев. Его сковало чувство смертельной опасности, чувство нереальности и вдохновения. В эту минуту он возлюбил всю Вселенную, всех гадов и все растения, мириады миров и Екатерину…
      - Вот так – сразу?!!-
 спросила, криво смеясь, Римма.
      Она разлила шампанское в пузатые стаканчики, подала ломаный на дольки шоколад и бутерброды, прикурила сигарету.
       Барановский и Екатерина стояли напротив  друг друга и долгим, серьезным взглядом смотрели в зрачки, похожие на Млечный путь…
       Пауза затянулась. Всем было неловко. Римма предложила потанцевать. Включила патефон. Поставила песни Вертинского…
       Расслабленный с акцентом голос вопрошал: «Мадам, уже падают листья, Когда вы придете ко мне?..»
      Екатерине стало смешно от нелепой ситуации. И она с иронией в голосе, глядя на крутящуюся пластинку сказала:
    - Ни – ко – гда!..
     Римма в ответ:
    - Дорогуша, не зарекайся!
Барановского опять резанула пошлость Риммы.
     Но он был рад слышать голос этой девушки-женщины, он даже знал, как она смеется, он про нее знал почти всё! Почти всё! 

    Встреча и расставание


       Почувствовав своей почти звериной интуицией, что между Барановским и Екатериной «проскочила искра», Римма Августовна, укоряя саму себя, что
невольно стала сводней (как же я устала от всего этого балагана, - подумала она не о них, так и замерших  новоиспеченных влюбленных, стоящих соляными столбами  напротив друг друга,  а о своей нелепой жизни искательницы удовольствий).
      Екатерина, укоризненно взглянув на Римму, сказала, что сделала всё, что было в её силах – принесла огонь, - а теперь ей пора.
     -  Простите, я, пожалуй пойду. Время позднее. Мне пора.
       Барановский, тут же сказал голосом, не терпящим возражения:
    - Да, время позднее. Я Вас провожу.
    Они вышли из комнатенки Риммы и оказались под звездным небом, больше похожим на августовское, чем ноябрьское…
     Михаил не находил нужных слов.
      Они молча шли по направлению двухэтажного красного кирпича высокого дома.
      Поднялись по лестнице на второй этаж, вдоль коридора виднелись многочисленные двери. Было тихо.
     Барановский все искал слова и не находил их.
     Екатерина открыла вторую от входа с лестницы дверь и тихо сказала:
 - Я живу здесь.
     Барановский тяжело задышав, спросил:
- Можно я войду?
- Нет, твердо ответила Екатерина. Моя дочь спит и её нельзя будить. Была рада познакомиться. Всего доброго! Прощайте!
    Дверь закрылась. Дверь закрылась. Дверь закрылась.
    Барановский, стараясь не шуметь, почти бесшумно спустился с лестницы, прошелся по саду с аллеями  из высоких лип и нашел  помпезные ворота, наглухо закрытые. Услышав угрожающий собачий лай и вопрос сторожа:
  - Кто здесь? –
он, недолго думая, перемахнул через высокий забор и оказался на совершенно ему незнакомой улице, с прорытыми канавками для стока воды, мостиками и утлыми частными домишками напротив гордо высящейся Лаборатории…