Наблюдатель с перекладины

               
Народ здесь в Хорошево-Мневниках добродушный и доброжелательный, уступает расчищенную от снега  тропинку с односторонним движением даже в день получки – проходи, дед, - прижимаясь к снежному сугробу, пропуская деда вперед, показывая, что не поменяет решения, покуда дед не проследует, а так и будет стоять, так долго, как деду надо, чтобы проследовать в реальности.

Мне, то-есть деду, – хорошо за семьдесят, и в первый вечер, как мы с женой арендовали квартиру здесь, я глазел из окна и восторгался детской площадкой с гимнастическими снарядами такого качества, какого я не видел не только в моем детстве, но и нигде в мире, а я повидал..., да, в общем, дело не во мне, а в спортивных снарядах, и, в основном, добротной перекладине,... а с перекладиной я связывал свои надежды.

Утром, после легкой зарядки, как только мой лифт приземлился, я трусцой подбежал к этой перекладине, ухватился за нее и повис, покачался, растягивая плечевые суставы и, как только перестал ощущать в них остаточный песок,  принялся подтягиваться, созерцая красную скамейку возле кустов, как раз напротив перекладины... раз, два, три... к красной скамейке подошли двое, причем, один из них, очень толстый с собачонкой без поводка, но семенящей вплотную возле ноги хозяина. Подошли и начали удобно на этой скамейке устраиваться, а я продолжал подтягиваться, теперь уже поглядывая на троицу, и после тринадцатого раза – это моя норма, спрыгнул на мягкое красное покрытие.

Троица на красной скамейке синхронно отреагировала. Тот, что слева, вскочил на ноги, как мальчишка и пошел ко мне явно с целью, что-то сказать и физиономия у него была глумливая, и чем ближе он подходил ко мне, тем глумливости на ней прибавлялось, а рот, готовый что-то сказать, становился все шире и хозяин пытался найти подходящие слова, но никак не удавалось. И ему явно понадобилась помощь. В поисках этой помощи, глумливый вытащил из кармана пачку сигарет и закурил. Позже я узнал, что первое впечатление мое было верное. Он был нарциссом, то-есть, чувствующим, что мир вертится вокруг него. По-видимому, глумливый ожидал от меня, что я рассыплюсь у него на глазах, но когда этого не случилось, глумливый меня зауважал о чем впоследствии обязательно признавался при каждой новой утренней встрече.

Второй был примерно в моем возрасте, но хорошо за сто килограмм весом и, видимо поэтому, даже не попытался подняться со скамейки. Он мгновенно купил меня своей доброй и мягкой улыбкой. Еще мне показалось, что ему довелось пережить сильную боль, неизвестно как давно, но очень сильную, и теперь он отдыхал от этой боли и глядел, может быть на все на свете через призму этой боли. .. ...В последующие дни компания на скамейке была та же, но этот за-стокиллограммовый принимал в моих подтягиваниях своеобразное участие. Он вслух считал – сколько раз я подтянулся и когда разы превышали десять, говорил – хватит, - и повторял – теперь хватит, - в каждый следующий раз, и мне казалось, что у него имеются на это основания.   

Третьим, это был маленький пёсик -- Йоркширский терьер, что о нем скажешь? Йоркширский терьер – сам по себе редкий симпатяга, но у этого было лицо (уж никак не морда) и взгляд, и улыбка в точности, как у хозяина... сходство, какое я видел только у Галкина, когда он пародирует Ельцина! Похоже, эти двое были самыми близкими существами – это то, что я увидел, чего нет у Галкина-Ельцина по понятным причинам...

Теперь, о себе и о том, что я делал в “хорошо за семьдесят” на перекладине, причем, делал в жару и мороз, снег и дождь – безразлично. Мне было еще хорошо до семидесяти, когда у меня появились боли в плечевых суставах, причем, настолько сильные, что безсонница стала моей вынужденой ночной подругой. На пару ночей мне помог ibuprofen – 800, вероятно, родственник российской пятерчатки, но на третью ночь толку от него было немного.  И вот тогда, через ночные долгие мучения, я вспомнил, что у меня в back yard–е висела, совешенно бестолку установленная гимнастическая перекладина, купленная на сейле, как здесь говорят – по акции, из соображений – пусть будет!

И вот, в пять часов утра, подгоняемый очередной убитой ночью, я пошел к этой перекладине, не очень отдавая себе отчет – куда и зачем я иду. Как человек, осеняющий себя крестным знамением, не вполне осознающий – зачем он это делает и, если осознающий, то мало-мало верящий в последующую помощь. Но, мне что-то помогло. Вероятней всего, помог страх от предчувствия предстоящей неминуемой боли, после того как мне удастся повиснуть на перекладине и ожидания боли которую я не смогу пересилить и потому  сорвусь с перекладины на землю. Да, страх!

Всякий осеняющий себя крестным знамением и не думает, что  вослед за этим произойдет наказание. “Вот что удлиняет несчастьям нашим жизнь на столько лет”... И вот, когда в моей голове крутилось примено это, я оттолкулся от земли с руками, простертыми в сторону перекладины и неба, и растопыренными пальцами, вид которых на фоне ночного неба я помню до сих пор... Я обрекал себя на несомненную боль в обоих плечах и, когда ладони ощутили холод перекладины, я повис и...

 БОЛИ НЕ ПРИБАВИЛОСЬ, и когда я повисел несколько секунд я, не веря самому себе, смог сказать – боль ослабла! Боль в плечах почти ушла! Ушла настолько, что я бы смог спать.

 Уж несколько лет прошло, как я испытал все это впервые. И вторая неделя  у этой перекладины с новыми знакомыми, утверждающими каждое утро, что они “меня очень уважают” – прямо так и говорят, по крайней мере один из них, который уже почти готов пойти по моему пути, но прежде надо утрясти кое-какие проблемы. Я же для себя подозревал, что для полного успеха моей наглядной агитации ему не хватает болей в плечевых суставах по ночам – или возраст не подошел, или вообще минует, дай ему Бог...

И вот, на фоне этой перекладины произошли события... событиям всегда нужен какой-то фон... а потом, из этого фона рутина жизни зовет, как говорят программисты, подпрограмму, что и произошло с нами – участниками этой истории,  где я был простым “наблюдателем с перекладины”.

Стоял непоздний зимний вечер, около семи. На улице – безветренно и тепло – всего восемь градусов мороза. Из окна моего апартамента, виднелась под фонарем героиня этой зарисовки – перекладина, к которой, так случилось, сегодняшним утром мне не удалось спуститься и сейчас я чувствовал своего рода вину перед ней. И вот, движимый этим ощущением вины, я оделся в спортивный костюм и двинулся к лифту, а через несколько минут уже подтягивался на перекладине, глядя на дорогу, разделяющую спортплощадку от девятиэтажки, дорогу, плотно забитую безгаражными легковушками и внедорожниками, запаркованными радиатор к багажнику, что по-правилам при параллельной парковке, или радиатор к радиатору, что в Америке незаконно, и в других мыслимых и немыслимых вариантах. Подъездные пути, по которым водители проезжали к этим парковкам, организованные на принципах сверхбедлама, эти пути казались совершенно неисповедимыми, если не обращаться ко всевышнему. Но, как Он мог слышать эти обращения в таком объеме, было понятно только Ему!

И вот, подтягиваясь, в темноте зимнего вечера, прямо с высоты перекладины я заметил, что кто-то возится возле автомашины, скорее всего  Hyundai,  припаркованной со стороны  девятиэтажки, возится, пытаясь просунуть руку в заднее приспущенное стекло, но рука не влезала – щель была слишком мала, а постоянно проезжающие мимо заставляли взломщика обходить машину, прижимаясь к багажнику ... и тут я догадался, что это вовсе не взломщик, тем более, когда увидел, что невзломщик стянул с себя теплую куртку и, бросив ее на багажник, остался в рубашке, взломщики так не делают, и только тогда ему удалось вставить руку в щель, нащупать внутреннюю ручку двери и залезть в машину, захлопнув дверь. Но прежде, чем он скрылся в салоне, я узнал его и, как я подумал, – теперь понятно все!

Это был Глумливый. Он действовал с благими намерениями. Глумливый хотел помочь другу, по причине несомненной для него. Друг забыл задвинуть стекло задней левой двери, не подумав про возможный снегопад, который как раз вот уже полчаса, как сыпал.  Еще я понял, что Глумливый не знает того, что стекла в современной дешевой иномарке, как здесь называют все, что лучше отечественной, управляются лишь специальной кнопкой при включенном двигателе, то-есть, нужен ключ зажигания, а его – ключа (car-keys),  у Глумливого как раз и не было, и о ключах Глумливый не знал из-за того, видимо, что у него никогда не было иномарки или никогда не было машины вообще, а было только горячее желание сделать доброе дело и это меня тронуло.

Я спешно спрыгнул с перекладины и побежал к Глумливому и, дождавшись, когда в потоке проезжающих машин появилось окно, подбежал к той, что его поглотила. Глумливый сидел у приспущенного окна. Он почти замерз – куртка, когда я подбежал, все еще покоилась на багажнике. Меня он узнал и, видимо на что-то надеясь, закатил глаза в вопросе, и я через отверстие приспущенного стекла сказал – без ключа ничего сделать нельзя и не забудь куртку на багажнике. Я ушел к своему подъезду, в поле зрения мелькнул Глумливый открывающий дверь в подъезде общем – его и его друга -- хозяина Чипа.

На следующее утро, как только я вышел из своего подъезда, чтобы попасть  к перекладине, я увидел Глумливого. Глумливый, похоже, ждал меня с уже открытым ртом. Он ожидал, чтобы проинформировать. Похоже, он заготовил фразу заблаговременно и, увидев меня, доверительным тоном произнес – если ты хочешь сделать добро для кого-нибудь, для друга, например, ты приобретешь врага. И прибавил -- кто-нибудь ответит тебе черной неблагодарностью. Я понял, что вечернее дело со стеклом Hyundai одобрено не было, а было наоборот. Я пошел к перекладине. На скамейке возле перекладины одиноко сидел Чип со своим стоколограммовым хозяином и когда я подтянулся уже больше десяти раз, кажется, четырнадцать, хозяин не стал меня останавливать, как это он делал еще вчера и во все предыдущие дни, иначе говоря, хозяину было не до меня. У обоих, у Чипа и его хозяина, выражение глаз было идентичным -- каким-то потухшим и крайне- грустным.

Я взглянул в сторону подъезда – Глумливого там уже не было – видимо, только что за ним закрылась входная дверь. Похоже,  за той дверью  хозяин Чипа тоже наблюдал и когда он зафиксировал, что Глумливый скрылся, подозвал меня к скамейке и когда я подошел, поднял палец и можно сказать глядя на Чипа промолвил, или сформулировал, – единственный друг, кто не предаст... и посмотрел на меня, на предмет – понял ли я о чем это он. Я посмотрел прямо в глаза собаке и увидев выражение этих глаз, искренне согласился. Да, Чип его никогда не предаст! И я пожал протянутую руку его хозяину и, пожав ее, пошел к своему подъезду.

На следующее утро я был у перекладины совсем один – ни Глумливого, ни Чипа, ни его хозяина нигде видно не было. Не было никого из них ни на следующий день, ни всю неделю. Лишь в конце недели я заметил Глумливого возле своего подъезда и... подбежал к нему. – Чипа не видел с хозяином? -- спросил я. – Больше никогда и не увидишь, – ответил Глумливый, – Собаку задавила машина. Хозяин ее и задавил на своей Hyundai. Сдавал, значит, своей Hyundai   назад, а пес как ждал его возле бампера, так и не пошевелился, не верил, что может быть зло от этой Hyundai  – сообщил Глумливый тоном глубокого удовлетворения, как добытчик новостей, то-есть с новостью, что он раздобыл. – Горе-то какое, – вырвалось у меня... – как же он будет?... Я больше не хотел стоять здесь с Глумливым, хотя мне показалось, что глумливости на его лице поубавилось, но может это мне просто показалось... Следующую неделю меня не было в городе...

Глумливый ожидал меня возле перекладины, видимо, давно – лицо у него слегка заиндевело на морозе и глумливость на нем, казалось, сменилась на удивление. Казалось, он не был больше нарциссом. Он сказал – помнишь хозяина Чипа, толстый такой, ты еще интересовался... его звали Миша... его вчера похоронили. Где ты был, давно не вижу?

Я объявил себе трехдневный траур – не выходил к перекладине, а когда на четвертый день я подтянулся десять раз и пошел на одиннадцатый, мне прислышался знакомый голос – хватит, хватит...