моя учительница часть первая

                М  О  Я     У  Ч  И  Т  Е  Л  Ь  Н  И  Ц  А
                (ч а с т ь   п е р в а я)   



Как только мы вошли в эту комнату она, видимо, по домашней
привычке протянула не глядя свою сумочку в сторону дивана.

Но тут же, почему- то передумав, переложила ее из левой руки
в правую, опустила, тоже не глядя, на стол и одновременно уже тянулась
ко мне обеими руками. 

Я задыхался от желания обнять ее, но не знал как это сделать
именно сейчас, в первый раз, в интимной обстановке.

То ли целомудренно положить руки на талию или на плечи, то ли,
а именно этого мне и хотелось, прижать к себе, чтобы почувствовать ее
всю.

Она поняла, приняла мои робкие и неумелые устремления и
ответила на них, прижавшись ко мне всем телом.

Я плотно ухватил ее за спину, понимая, однако,что делаю
что-то не то или не так.

Тогда я перенес руки ей на затылок, стал с силой прижиматься
своим ртом к ее губам и интенсивно втягивать в себя воздух.

Снова никаких ощущений, кроме подобия свиста между
нашими губами. Это меня смутило окончательно.

Тогда слегка откинувшись, влажно блеснув ставшими
густозелеными глазами и тут же опустив их, она, как будто спрашивая
у меня разрешения, прошептала:

-Я сейчас...

Через короткое время из прихожей раздался плеск воды и
вскоре она вернулась в шелковом халате алого цвета, смущенно
поправляя волосы, отчего ее приподнятые руки, точеные и белые,
откровенно или даже бесстыдно, как мне показалось, оголились по
самые локти.

Вдруг подрагивающие пальцы ее замерли на чуть более
светлых прядях, прикрывающих виски,  будто она пыталась понять,
что  с ней происходит прямо сейчас.

Этот халат и растерянность на ее лице, не вяжущаяся с 
привычным обликом строгого преподавателя, сделали ее совсем
другой, домашней, не похожей на нашу Елену Николаевну.

Мне хотелось ее успокоить, сказать, что она очень дорога
мне сейчас и именно такая, беспомощная.

В эту минуту я почувствовал, что она для меня перестала
быть учительницей и это сделало меня смелее.

Теперь уже я бросился к ней и все повторилось.

Постепенно я стал понимать - чтобы ощутить вкус поцелуя
совсем не нужна сила. Сколько это длилось я не знаю, помню только
ее шепот изо рта в рот:

-Милый, давай сядем.

Мы сели на диван, я снова устремился к ней и незаметно она
оказалась лежащей на спине с откинутыми полами халата, под которым
больше ничего не было, и слегка раскинутыми, чуть полноватыми выше
колен, белыми ногами.

А я на ней в расстегнутых в поясе и еще ниже брюках.

Потом снова эта звенящая медная оболочка вместо меня и
через короткое время острое и сладкое ощущение в паху, которое
исторгло из моей утробы животный крик.

Очнулся я на диване, облокотившимся на его спинку, с
расстегнутыми брюками. Е.Н. вложила мне в руки что-то белое и
выпорхнула в свою прихожую.

Когда она вернулась я понял, что мой внутренний колокол
уже замолк, потому что я не мог и не хотел смотреть ей в глаза.

И мне совсем не хотелось ее целовать, ласкать и, тем более,
принимать ее ласки.

Я чувствовал себя неловко и мне было неприятно думать
обо всем случившемся и о ней, виновнице того, что произошло.

Наверное, она поняла, что со мной творилось:

-Скажи, милый, это было у тебя в первый раз? У тебя до
этого никогда не было женщины?

Я слышал восторг в ее голосе, но не понимал,причины ее
        нескрываемого торжества.

Я думал только об одном, если вслед за коротким мигом
наслаждения, к которому все так стремятся, наступает отвращение,
то зачем это наслаждение.

И почему все люди рвутся к нему, если оно приводит к
горькому разочарованию?

Вывод я сделал тогда такой. Повидимому,  это жертва в
пользу акта деторождения, жертва благородному делу продления
рода человеческого.

Но от этого мое самочувствие не улучшилось.

Окончательно я пришел в себя уже в их дворе.

В руке у меня была зажата та самая влажная белая тряпица
с вышитыми голубыми заглавными буквами и от чего-то слипались
пальцы.

Я попытался вытереть их этой тряпкой, в результате
измазался еще больше.

Меня замутило и я отшвырнул ее в сугроб. Зачерпнул
пригоршню снега, обтер руки, а заодно и горевшее  лицо.

Но когда поздно вечером я лег спать, в кровати  сразу
почувствовал, что от меня исходит аромат  "Красной Москвы", а на
своих губах я ощутил ее влажные, горячие и послушные губы.

И снова, в который уже раз сегодня, привычно загудел во
мне колокол, разгоняя дневные мысли и сомнения.

Если бы только это было возможно, я бы прямо сейчас
помчался на эту площадь с дореволюционным названием в
крохотную комнатку с диваном в общежитии, ставшими мне в
одночасье такими близкими и необходимыми. 



На следующий день на перемене, прямо в коридоре она
тревожно спросила, что я сделал с ее носовым платком.

Ну, конечно же, это был ее носовой платок, там ведь было
вышито ЕГ.

Значит, он был ее памятной вещью, а я безжалостно
вышвырнул его.

Когда я признался во всем она облегченно вздохнула со
словами "Слава богу, значит все будет хорошо, есть такая примета".

И она залилась счастливым смехом. Какая примета, она
так и не сказала, да меня, по правде, это совсем и не интересовало.

Тем более, что Е.Н. снова попросила проводить ее домой,
поскольку  она собрала тетрадки с нашими сочинениями на проверку.

И очень любезно с моей стороны будет, если я помогу ей
их донести, а еще лучше, помогу с проверкой.


На этот раз все прошло так же бурно, но дольше, чем вчера,
а главное, без самоуничижения после финала и раскаяния.

Раз за разом эта часть свидания проходила все уверенне,
острее и всегда до изнеможения.

Она была чувственна, часто до потери контроля над собой,
от чего  страдала моя расцарапанная ее коготками спина, а иногда до
забвения, что пугало меня, но только в самом начале.

Как я понял уже позже, в зрелые годы, опытной в постели,
а тем более искушенной, назвать ее было нельзя.

Вообще, ее сверстницы, взрослевшие в военные годы, за
исключением тех,  кто считал, что "война все спишет", как я понимаю
это теперь, были довольно аскетичны.

Я же становился все раскованнее, но  не изобретательнее.
Впрочем, судить об этом не мне.

Свидания почти всегда проходили у нее дома. Один раз в
громадной квартире ее родителей на Соколе, где в это время на месяц
была  отключена горячая вода. Ей пришлось греть воду в  кастрюле ее
чистюли мамы. Когда наступила моя очередь она сказала без тени
цинизма:

-Видела бы моя  мама, какое лакомое блюдо готовится
на этот раз в ее любимой кастрюле.
 
Мы часто уезжали в центр, на улицу Горького, на бульварное
кольцо.

Гулянье превращалось в любование друг другом и 
бесконечную цепь вопросов и утверждений на одну и ту же тему.

Ты меня любишь ? - я люблю тебя! - я хочу тебя- с
ударением на разных словах этих коротеньких фраз, а потом еще и
на каждом слове.

Если эта игра затеивалась у нее дома, то исход ее был
предопределен.

Несколько раз мы были в ресторанах, помню в центре
"Савой", аристократический, с иностранцами и скромный "Балчуг",
рядом с водоотводным каналом, по старому - канавой.

К сожалению, небольшое здание, кажется 19-го века, в
котором он располагался, снесено и на его месте построен
громадный, от Москва-реки почти до самой канавы современный
комплекс, лужковский, раскрашенный и безвкусный, безликий и чужой.

-Скажи, а ты догадывался тогда, в самом начале наших общих
встреч, что именно ты был интересен  мне, а не Саша?

-Что значит "был интересен", а теперь что, уже неинтересен?

-Ах, ну что ты, милый?

-Так вот, мадам, вы учитель русского языка и литературы,
а посему строже  следите за вашей речью.

-А  ты ужасный зануда, но все равно интересен и дорог мне.



И закрутилась головокружительная карусель, набирая
чувственные обороты, любовный и постельный опыт.

И тут как тут еще карусельщик с кнутом, по имени "ревность",
ревность с обеих сторон, ко всему и ко всем, беспричинная, потому
изнуряющая и одновременно стимулирующая.

Я не говорю о ревности мимолетной и не очень серьезной,
больше похожей на любовную игру.

Ты полусерьезно якобы заревновал, а в ответ получал еще
одно, тысячу первое уверение в любви и подтверждение, если
позволяла окружающая обстановка.

На этой стадии влюбленности никакое признание в любви
лишним не бывает.

А я говорю о ревности, которая угнетает, подтачивает психику,
а иногда и приводит к трагическому исходу.

Я страдал самым тяжким, по словам обожаемого мною
А.И. Куприна, видом ревности - ревностью к ее прошлому.

И это понятно, ведь  то, что  было, изменить или отменить 
уже не мог никто.

А в нем, совсем недавнем ее прошлом, была её юность, в
которой поводов для моей ревности было, конечно предостаточно.

Особенно когда непрерывно думаешь об этом, выискиваешь
поводы, додумываешь недосказанное.

И ее муж, интересный и успешный человек, конечно, ею
любимый, пусть не сейчас, но вчера-то, в самом ближнем прошлом
еще горячо любимый.

Это ли не повод для ревности.

Я ревновал ее ко всему, к тому времени, к тому пространству,
улицам, окружению, в котором она жила еще в том, другом мире, без
меня.

Но, ведь, и я уже существовал тогда. И мы могли бы оказаться
рядом.

Пусть я был тогда еще почти ребенком, ну и что, я бы любил
ее и тогда, а она должна была догадываться о том, что я существую,
что  я рядом, что я живу с ней в одном и том же времени, в одном и
том же пространстве.

Каждое прошедшее некогда событие в ее жизни, каждая
секунда, прожитая без меня, занимала мои мысли и была поводом
для нестерпимой ревности.

Случайно услышанные "Руки" в исполнении Шульженко
или "В парке чаир" на моих глазах уносили ее в ее юность.

А я спотыкался и падал в холодный колодец тоски и
одиночества.

И до сих пор у меня сжимается сердце и назревает слеза
от голоса Аркадия Погодина и этой мелодии. 

Как-то в шутку она стала заверять меня в том, что я не
должен ревновать ее к блондинам, потому что она не воспринимала
их как мужчин.

Слабое утешение, а как быть с оставшейся половиной мира,
где полно любвеобильных  брюнетов, рыжих, лысых, которые  соблазняли
неосторожных или легкомысленных женщин. 


               
                продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/25/1624