Кровавый рассвет

    Четыреста двадцать шестой стрелковый полк, держал оборону в сорока километрах от станции Лоухи.  К вечеру, на позиции первого батальона, подошел взвод морской пехоты. Создавая давку, чертыхаясь, моряки шумно спрыгнули в промерзшую траншею.
    — Ну куды прете! Людей чуть не подавили, — заорал, возмущаясь, щуплый пехотинец, прижатый к стенке крепкими моряками.
    — На Кудыкину гору, дядя! — огрызнулся рослый мичман и, скалясь белозубой улыбкой, шутливо надвинул ему на глаза засаленную шапку.
    — Где командир? — продолжая улыбаться, спросил он.
    — Че ослеп? — Недовольно пробурчал боец.
По траншее, белея полушубком, пробирался офицер.
    — Кто такие? — мрачно спросил у мичмана подошедший командир роты, старший лейтенант Бухтояров.
    — Искра, — тихо произнес тот.
    — Понятно.
    — Командир взвода морской пехоты мичман Зотов, — представился флотский, протягивая руку Бухтоярову.
    — Михалыч! — пожав руку, позвал ротный. — Проводи товарищей к разведчикам, — приказал он, обращаясь к щуплому.
    — А че их водить, товарищ старший лейтенант? Вон тропа — мимо не пройдут, — недовольно возмутился тот.
    — Не ворчи, тебя там все собаки знают, не дай бог, разведчики их за фрицев примут, постреляют, — оборвал его Бухтояров.
    — Ну че стали, пошли, што ли! — прошипел на моряков Михалыч и, лениво закинув на плечо ремень винтовки, сгорбившись, повел их в расположение разведроты.
    Разведрота находилась приблизительно в километре от позиции, под реденьким лесочком у каменной гряды. Это было хорошо обустроенное небольшое хозяйство, имевшее свои склады, кухню, санчасть, жилые блиндажи и землянки. Зима поработала на разведчиков, скрыв их подразделение в снежных сугробах, между которыми, виляя по изрытому насту, вел накатанный до лоска санный след, окаймленный по краям широкой лыжней.
    — Стой, кто идет! — остановил отряд грозный окрик.
    — Искра! — выкрикнул мичман.
    — Свои! — спокойно произнес щуплый, подняв приветливо руку.
    — Михалыч, ты, что ли? — пробасил кто-то, и из снежных сугробов, вырос боец с автоматом в белоснежном маскхалате.
    Странное дело война, она убивает и калечит, но никто, так как она, не роднит и не сближает людей. Эти два человека до июля сорок первого никогда не видели друг друга. Судьба свела их в окопах. В тяжелых кровопролитных боях сорок первого они вместе отбивались от наседавших фрицев, хоронили своих погибших товарищей, мерзли в одном окопе. После переформирования дивизии их пути разошлись. И вот встретившись здесь на снежной тропе, они радовались словно дети.
    — Здорово, здорово, братан! Жив чалдон! — крепко тиская щуплого, радостно басил автоматчик. — Как там наши ребята, все целы?
    — Здорово, Иван! — обнимаясь, сиял щуплый. — А что нам будет, Ваня? Это вы воюете, а мы с декабря окопы сидим, охраняем. Сами-то как? Слышал, на днях крепко вас в рейде потрепали. Как там мои земляки? Гришка-то Дробышев живой?
    — Живы! Гришка и Федька Кретов. Пашку Решетова ранили, в госпитале теперь. Ладно, брат, бывай, дальше я их сам поведу. Увидимся еще!
    — Степан! — негромко крикнул кому-то автоматчик. — Смотри тут в оба, я моряков повел в роту.
    — Ладно! — откликнулся кто-то из снежного покрова.
    — Ну что, пошли! — взмахнул рукой Иван и, скрипя сапогами по снежному насту, взвод моряков черной змеей потянулся к блиндажам разведки.
    Через час старшина роты Иваненко, щурясь, вошел в землянку ротного. Под мерцающим коптящим светом «катюши» капитан Ивушкин играл в шахматы. Ротный был фанатом этой игры, а на фронте она стала ему еще и способом отвлечься от тяжких дум. На расстеленных сосновых лапах, у жарко натопленной печурки, раскинув полушубок, сладко похрапывая, спал ординарец Ребоев. С Ребоевым ротный с первых дней, он стал ему как брат. Этот отчаянный карелец не раз спасал его в ночных боях от верной смерти.
    — Товарищ капитан, моряки прибыли! — войдя в землянку, доложил старшина Ивушкину.
    — Прибыли? — переспросил ротный, повернув голову в его сторону. — Ну и прекрасно, друг ты мой сердечный! — поднявшись из-за стола, потягиваясь, протянул он веселым голосом. — А я-то уж думал, что кинули штабные. Разместить, накормить надо товарищей.
    — Уже разместил, в первом блиндаже. Распорядился поварам, чтобы накормили. Все сделано, товарищ капитан, — скороговоркой доложил старшина.
    — Молодец, умеешь услужить начальству! За что я тебя всегда хвалю.
    — Разрешите идти, — засуетился старшина.
    — Идите, — кивнул ротный.
    Ивушкин не был кадровым, и не выносил уставных взаимоотношений, он был прост в общении. Бойцы его уважали за храбрость, в бою понимали с полслова и беспрекословно выполняли его приказ. В прошлом он закончил спортивный факультет и был мастером спорта по лыжным гонкам. В самом начале войны его, офицера запаса, направили в диверсионную школу на ускоренные курсы. С декабря сорок первого капитан Ивушкин — командир лыжной диверсионно-разведывательной роты 88 Архангельской стрелковой дивизии. Его рота была сформирована из фронтовиков-старичков, выживших в тяжелых ноябрьских боях. Её костяк составляли карельские и сибирские охотники, прошедшие финскую. Это были природные диверсанты, не верившие ни в бога, ни в черта, а верившие лишь в собственные силы. Прекрасно владевшие холодным оружием, стрелявшие без промаха навскидку они ночами наводили ужас в немецких тылах. Командование Карельского фронта подготовило масштабное весеннее наступление. Накануне Ивушкина вызвали в штаб дивизии и отдали приказ, — «Двадцать третьего марта в семь ноль, ноль, атаковать позиции противника и произвести разведку боем». Для большей вероятности выполнения поставленной задачи его поредевшую в рейдах роту было решено усилить взводом морской пехоты. Все было уже готово к выполнению операции, и Ивушкин ожидал лишь моряков. Он был уверен в своих, знал, что они не подведут; его не беспокоила схватка в окопах, беспокойство вызывала лишь нейтральная полоса. Эти шестьсот метров открытого пространства, где его диверсанты теряли свое преимущество и становились для противника обычной мишенью.
    В двадцать ноль, ноль ротный собрал командиров.
    — Ну, вроде все? — осмотрел он присутствующих и вопросительно взглянул на мичмана.
    — Командир взвода морской пехоты мичман Зотов! Взвод численностью сорок три человека, включая меня, прибыл в ваше распоряжение, товарищ капитан! — отчеканил шагнувший вперед флотский.
    — Командир роты капитан Ивушкин, — представился ротный. — Рассаживайтесь за стол, товарищи. — Все готовы к завтрашней операции? — спросил Ивушкин, рассматривая взводных.
Командиры одобрительно отрапортовали.
    — Моряки, боекомплект, гранаты, маскхалаты имеете? — задал он вопрос мичману, вглядываясь в его лицо.
    — Полный порядок, товарищ капитан, — улыбаясь, ответил веселый морпех.
    — Ну раз все готовы, довожу до вас план операции. Задача у нас, братцы, очень простая. Завтра мы должны провести разведку боем и атаковать позиции противника в районе деревни Лохи-Вара. В семь ноль, ноль, без сигнала к атаке, по команде «Вперед», с позиций первого батальона, тремя цепями, начинаем движение в сторону противника. Первым выдвигается взвод лейтенанта Польских, за ним, с интервалом двадцать метров, взвод младшего лейтенанта Хитцова, последними идут моряки. И без всякой полундры. Понял, мичман?
    — Так точно, товарищ капитан! — кивнул головой Зотов.
    — Доведи это до своих! — строго предупредил ротный. — Ширина фронта наступления двести метров. По нейтралке двигаться тихо, как мыши, и с ходу в окопы. Навязать рукопашную, уничтожить пулеметные гнезда. В общем, наделать побольше шуму, да такого, чтобы вызвать огонь всех средств противника. Отход взводов производить по сигналу зеленой ракеты, до зеленой сцепить зубы и держаться! Задача ясна? Документы, награды, личные вещи сдать старшине. С собой лишь оружие, боекомплект. Построение роты в шесть ноль, ноль. Если нет вопросов, свободны.
    Под покровом утренней мглы разведрота, как и планировал Ивушкин, заняла рубеж атаки. Чтобы не создавать лишнего шума, бойцов первого батальона временно вывели из окопов. Первый взвод готовился к броску. Григорий Дробышев, навалившись грудью на бруствер, внимательно всматривался в немецкие позиции. Вокруг стояла тишина.
    — Слышишь, Федор, как тихо, — сказал он стоявшему рядом Кретову.
    — Да. Тишина, спит еще фриц.
    — Шестьсот метров по куржаку в такую тишь, да нас за семь верст слышно будет. У фрица здесь нейтралка пристреляна, всех положат за пять минут. Чем они только там, в штабе, думают!
    — Да им начхать на нас, они в блиндаже с окулярами стоят, огневые точки засекают, а мы для них как быки на бойне, — с досадой сплюнул, поправляя нож, Кретов.
    — Федор, держись рядом, не отрывайся. Если что, сам знаешь.
    Григорий Дробышев начинал еще в срочную, с Финской. С Федором они земляки, призывались с одного сибирского военкомата в июне сорок первого. А уже в августе, их 426-й стрелковый полк прямо с колес вступил в бой. С этого дня они рядом. Рядом они в ноябре бились на высотах. Полег тогда почти весь полк, двенадцать дней в окружении, голодные, без патронов, одними рукопашными сдерживали рвавшийся к Лоухам «Норд». Вот где война покатала их по полной и выкупала в крови. Сколько там миру побили, трупами была завалена вся высота. Повезло им, выжили они. После приказа, через болото, их изнеможенную группу вывел местный красноармеец — карел. Дробышева, раненого осколком снаряда в плечо, всю дорогу, поддерживал Кретов. После Сегежского госпиталя Григория направили в разведроту. И снова судьба свела их вместе. Поднаторевшие в лыжных рейдах, плечом к плечу громили сибиряки ночами тылы противника. В феврале, отстав в лесу от основной группы, Григорий наткнулся на вражескую разведку. Повезло ему тогда, почуяв опасность, он первый обнаружил их и положил на прогалине. В течение получаса, укрывшись за сосной, Григорий вел бой с немецкой группой из девяти человек. Потеряв четверых убитыми, зализывая раны, немцы упустили его. Как матерый волк, он смог ускользнуть и догнать своих. За этот бой его представили к ордену Красной звезды. В рейдах, своим хладнокровием он внушал бойцам уверенность и спокойствие. Но сейчас, как тогда в лесу, он снова почувствовал смертельную опасность.
    — Вперед! — покатилась волной команда, и первый взвод вынырнул из окопов. Утренняя тишина наполнилась топотом ног и хриплым дыханием разгоряченных тел. За первым пошел второй, последними, двинулись моряки. Началась игра со смертью, рота тремя цепями пошла в атаку.
    Григорий двигался по центру, справа, метрах в шести, шел Кретов. Утренняя мгла рассеялась, и в сером рассвете были хорошо видны немецкие позиции. Когда до них оставалось каких-то метров сто пятьдесят, неожиданно ударил пулемет. Ломая строй, первые смертоносные жала зажужжали, впиваясь в тела. Следом за ним, вся немецкая оборона открыла шквальный огонь. Рота залегла, в воздухе повисли крики, запахло кровью.
    «Ждали, подпускали, гады, наверняка бьют, теперь не упустят», — коротко резанув по вспышкам, злобно подумал Григорий. Из глубины немецкой обороны потянул пронзительный свист, оставляя черные змейки дыма, рванули первые мины. Около десятка немецких минометов в шахматном порядке начали утюжить обездвиженную роту. Пелена дыма и снежной бузы нависла над нейтралкой.
    — Ребоев! Ракету, ракету давай! — хрипел смертельно раненый капитан Ивушкин.
Отбросив бинт, привстав на колено, Ребоев выпустил зеленую и ткнулся в окровавленный наст, сраженный пулей.
    — Зеленая! Отходим, Гришка! — вжавшись в снег, орал Кретов.
Но едва тот успел кивнуть ему, как взрывная волна подкинула его и, ломая, обрушила на изорванную землю. Оглохший, с посеченным лицом, Федор метнулся к другу. Залитый кровью Григорий лежал навзничь, а в откинутой руке шипел раскаленный автомат. Рванув на его груди бушлат, припав ухом, Кретов потухшим слухом едва уловил биение сердца.
    — Живой. Держись, брат, я сейчас! — бормотал он. И сцепив поясные ремни, упираясь ногами в окровавленный наст потащил его к своим. Вокруг бушевал ад.
Смерть и на этот раз обошла их. Свалившись в окоп, размазывая по лицу кровь, Федор крыл всех матом.
    — Таких ребят положили! Мать их в душу! Ради чего?
    — Ну что стали! Раненого в санбат, живо! — крикнул бойцам подошедший пожилой старшина. — На-ка вот, браток, хлебни, легче будет! — протягивая флягу, предложил он Кретову. — Война, мать ее!
    Огонь стих, с нейтралки доносились истошные крики умирающих, а на Карельском небе через дым пробивался кровавый рассвет.