Галатея со сферами

Артуру

 Бывали ли у тебя прекрасные мгновения, воодушевляющие настолько, что чувствуешь себя центром мироздания? Нет, я не говорю о симптоме мании величия. Эта эмоция очищена от налёта самодовольного превосходства и свидетельствует о безграничном счастье, которое едва вмещается в тесноту человеческой оболочки. Ты принимаешь в себя весь мир, обхватываешь его распростёртыми руками и молча восхищаешься. Твоя походка напоминает танец. Мысли — река уверенности. Хитрая улыбка, предвосхищающая успех, отражается гримасой придурковатости в зеркале толпы.
 «Я полон жизнью, более того, я переполнен ею и задыхаюсь от свежести воздуха, заполняющего лёгкие. Я смотрю вокруг, и глаза устают, слепнут от чрезмерной красоты. Я думаю, и мысли превращаются в одно большое предвкушение безоблачного будущего, сияющего алмазной долиной несметных возможностей», —именно этот поток сознания проходит через разрывающуюся голову, похожую на пылающий факел.
 Ты идёшь, стоишь, думаешь — в общем, существуешь с каким-то болезненным наслаждением, как будто только что был рождён, как будто секунду назад вырвался из цепких лап смерти. Впрочем, тебя не страшит даже смерть. Где-то маячащая на задворках сознания, она не способна омрачить радость бесконечности, принятой в себя. Вечность не умирает...
 Именно так начинается моя история, именно в таком расположении духа я спустился во мрак лондонского метро.
 Ползущие эскалаторы-рабы тащили на себе человеческую усталость, негодование и раздражительность, но также они несли нечеловеческое счастье, надежду и переполняющую любовь. Метрополитен — картинная галерея эмоций. Чего тут только не увидишь: и радость встречи, и горечь расставания, и безразличие, и деятельное участие.
 Я стоял на перроне, заполненном людьми, и ждал прибытия поезда. Есть опасная разновидность игры — игра со своими отклонениями. Глядя на рельсы, я раскручивал маховик вероятностей: а что, если прыгнуть под поезд? Что со мной будет? Как на это отреагируют окружающие? И смогу ли я выжить?
 Для одних суицидальные наклонности — всего лишь занимательная игра со своим воображением, для других — дверца, спасающая от мирского позора. К сожалению, я знал этих «других», уповающих на смерть как на крайнюю меру. Восточная философия объяснила бы склонность к самоубийству кармическими влияниями, я же думаю, что люди, добровольно ушедшие из жизни, устали от переизбытка силы. Принято считать, что самоубийцы уходят в мир иной из-за слабохарактерности. Это мнение следовало бы познакомить с биологией. Победить самый сильный из инстинктов — инстинкт самосохранения — может только безграничная и отчаянная смелость.
 И всё же под поезд бросился. Не я.
 Туго набитый кошелёк иностранца, спасающийся от ловкости вора, свалился прямо под вагон.
 Огромный широкоплечий китаец громко возмущался и толкался с каким-то англичанином. Не зная языка, он пытался жестами объяснить, что все его сбережения решили удрать таким глупым образом. Суматоха привлекла зевак. Толпы любят шоу и имеют чудовищную к ним предрасположенность, а вот помогать бедняге никто не собирался.
 Я с трудом протиснулся сквозь оцепление человеческих тел и встрял между китайцем и англичанином, вот-вот готовыми подраться. Моё неожиданное появление смутило иностранца, и он начала что-то объяснять. Пару лет назад я изучал китайский в пригороде Пекина. Мои поверхностные знания пригодились в самый неожиданный момент: китаец успокоился, когда полиция воскресила самоубийцу, вытащив кошелёк из-под вагона. Все разошлись. С благодарностью за помощь ушёл и китаец. С чувством выполненного долга я пробрался в вагон и приютился у дверей.
 — Разрешите пожать вам руку! — обратился ко мне седой дедушка.
 Я поднял глаза и увидел перед собой дряхлого старика, который держался весьма уверенно и гордо. Я протянул руку, и он крепко её пожал, сдавив пальцы.
 — А в чём, собственно говоря, дело? — поинтересовался я.
 Он прищурился и тихо произнёс:
 — Дело в том, что пропал человек.
 Город — это не только муравьиные бега трудоголиков, но и скитания юродивых, наводняющих церкви своими надеждами. Года два назад я набрёл на Собор Успения Божией Матери и Всех Святых. Это русская церковь, внешний вид которой, однако, больше похож на католическую. Там ко мне обратился странный субъект с пышными усами и бакенбардами. Он слёзно просил меня помолиться, чтобы Николай II вернулся на русский престол, сместив президента.
 — Какой ещё человек? — спросил я и недоумевающе посмотрел на старика. Он, переступая с ноги на ногу, начал сверлить меня взглядом и, когда шум поезда стих, многозначительно произнёс:
 — Пропал. Человек. Видели вы такие объявления?
 — Да, конечно. Но какой именно человек? В Лондоне каждый день исчезают сотни людей.
 — О нет, вы ошибаетесь! — перебил он меня. — Кстати, моё имя Артур.
 — Очень приятно! — наигранно произнёс я, желая отделаться от таинственной навязчивости непонятного старика.
 — Так вот, — продолжал он, — люди пропадают, но страшно другое: в Лондоне почти не осталось людей. Пропал человек, понимаете?
 — Кажется, да, — медленно протянул я и взглянул на карту, усеянную станциями. Моя, к сожалению, была последняя.
 — Но мне посчастливилось! — восторженно заорал дед на весь вагон так, что многие вышли из привычного состояния сонных мух. — Я вас нашёл! Вы — человек!
 — Пожалуй, да, я чем-то его напоминаю, — засмеялся я.
 — Нет-нет, вы — настоящий человек, вымирающий вид, так сказать. Неравнодушие, отзывчивость — всё это есть в вас. Я видел, как вы помогли тому несчастному китайцу.
 — Ах, так вы об этом!
 Я радостно воскликнул и уставился на деда, который начал вынимать из своего портфеля какие-то листы.
 Заметив мой взгляд, он поспешил объясниться:
 — Меня не проведёшь: я служил в разведке. Корея. Холодная война. Советы тогда помогали Северу, а мы — Югу. Так что подобные взгляды я перехватываю, как ракеты коммунистов.
 Он громко рассмеялся, показав ряд белоснежных зубов:
 — Так вам знакома эта война?
 — Да-да, я читал о ней.
 — Вам посчастливилось о ней читать, я же её писал. Как и эти объявления, взгляните.
 Я прочитал: «Лондон. Пропал человек. Нашедшему просьба обратиться к Артуру, либо к Диогену».
 — Никто за всё время так и не обратился. А вот сегодня повезло: я сам вас нашёл. Знаете, вы заходите ко мне как-нибудь. Я отставной генерал разведки. Мой дом найти несложно: он напротив Букингемского дворца.
 — О, довольно фешенебельное местечко.
 — Достался в наследство. Живу я, прямо скажем, небогато, но угощу вас рассказами о готовящихся терактах.
 — О чём?
 — О взрывах в метро. Представьте: вот останавливается наш поезд между станциями — и всё, вас нет.
 Я задумался и даже немного испугался: уж слишком зловеще и пророчески прозвучали его слова. А тут, как назло, поезд начал сбрасывать скорость и через пару секунд остановился.
 — Не пугайтесь, — послышался успокаивающий голос старика. — Уж точно не в этот раз. Да и разве вы боитесь смерти?
 — Думаю, все боятся.
 — Тогда я исключение. Впрочем, есть вещи, о которых лучше хранить молчание. На латыни это понятие звучит как tacenda.
 — Как?
 — Тacenda. Я ведь после войны обрёл спокойствие. Начал заниматься самообразованием. Учил языки, много думал и читал. И вот, что я понял: война — это действительно мир.
 — 1984?
 — Да, я однажды виделся с Оруэллом и даже спросил, почему он написал такую ерунду. Человек, не прошедший войну, никогда такого не сочинит. Но потом, когда я задумался, мне удалось вцепиться в самую суть: без продолжительной войны не будет и продолжительного мира. Человек обязательно должен взглянуть смерти в глаза, чтобы начать жить с пользой. Понимаете?
 — А почему об этом стоит молчать? Табу?
 Старик нахмурился. Поезд тронулся. До следующей станции дед молчал, а его лицо напоминало поле битвы сомнения и огромного желания поведать о чём-то важном.
 — Вы не смейтесь, — наконец произнёс он, — но я — Артур Шопенгауэр в некотором смысле.
 — Как это?
 — Я чувствую сильную, прочную связь с его творческим наследием. Вы видели картины Дали?
 — Конечно.
 — К нам скоро привезут его «Галатею со сферами». Не поленитесь взглянуть на неё, чтобы понять, что это полотно — наглядная иллюстрация смерти и разложения. Вы сейчас куда едете, если не секрет?
 Почему-то я не хотел отвечать на этот вопрос честно, но между нами установились такие доверительные отношения, что я не соврал:
 — На свидание.
 — До свидания! Прелестно. Так вот представьте себе: вы наряжаетесь в парадный смокинг и выливаете на себя литр духов, чтобы благоухать. Но за вами тянется сияж смерти.
 — Что?
 — Это очередное понятие, которого нет в английском. Сияж — аромат, задерживающийся в воздухе.
 — А, спасибо! Я уже два новых слова узнал. В некотором роде я коллекционер слов, то есть писатель.
 — Это, в сущности, меняет дело. Тогда обязательно напишите о том, как вы, любящий, экспрессивный молодой человек, прыгаете в подземелье, где шастают черви поездов. Вы садитесь на него и летите к своей любви. Но тут ваш смокинг, ваши цветочки, ваше тело распадается на миллиарды крупиц, пострадав от сокрушительного взрыва. Всё. Вы мертвы. Как нелепо, не правда ли?
 — Да, это очень глупо всё...
 Я почувствовал пустоту, бренность и предопределённость человеческого существования.
 — Ну вы не отчаивайтесь, мой юный писатель. Вы пока живы и будете живы даже после смерти.
 — Вы верующий?
 — В некотором смысле. Я верующий в одну идею: смерть уничтожает вас как единицу, как отдельную личность, но она никогда не погубит вас как идею.
 — Поясните.
 Посмотрев на часы с поношенным ремешком, старик продолжил:
 — Скажем, у вас есть собака. Вы её любите. За что?
 — Преданность, дружелюбие, верность...
 — Именно. Но вот она исчезла. Вы заводите новую. Какая собака перед вами?
 — Новая?
 — Не новая, а прежняя. Всё те же качества. Перед вами тот же самый, дружелюбный пёс, но в другой шкуре.
 — Но это абсурд!
 — О нет, вы заблуждаетесь. Подумайте об этом сами на досуге. Итак, писатель, прощайте! Сегодня вам суждено умереть, но знайте, что вы будете жить во всех своих работах, а также во всех тех сумасшедших, творческих личностях, которые будут продолжателями вашего великого дела.
 Последние слова меня поразили настолько, что я на минуту выключился из беседы. Вернувшись, я увидел полупустой вагон. Старик исчез.
 Я подъезжал к последней станции. На душе было очень тяжело. Мне не хватало воздуха. Видимо, поднялось давление. Вывалившись из вагона, я поднялся наверх, оставив в прошлом подземелье и того старика. 
 Духота потихоньку уходила, но бабочка сдавливала горло. Я выбросил её в мусорный бак и расстегнул пуговицы рубашки. Моя возлюбленная, как всегда, опаздывала. Что-то будоражило меня и заставляло убежать, не видеть и не слышать этой любви, которая сейчас предстала передо мной в образе прелестной, но неживой Галатеи. А что может оживить статую? Только беззаветная любовь. Любовь-мираж, любовь к идеалу, выстроенному из тысяч филигранных сфер. Каждая из них — это проекция вселенной качеств, которыми влюблённые неоправданно наделяют своих Галатей.
 Я вдруг осознал, что в один миг этот образ распадётся, оставив после себя горечь разочарования. Подобно смерти, разделяющей человека на миллиарды умерших клеток, скрупулёзный анализ чувств разбивает плывущий парусник любви, в сущности, оказывающийся капельками испаряющейся воды.
 Я взял телефон и написал сообщение: «Я вечно ставлю опыты над другими. Но чаще — над собой. Для меня нет ничего святого, кроме искусства, которому я жертвую всё. Возможно, это ошибка, но я ухожу и делаю это для неожиданного поворота сюжета. Не приходи. Не жди меня. Вероятно, я уже умер».
 В задумчивости я побрёл домой. На улице играла музыка. Я почувствовал себя настолько свободным и лёгким, что чуть ли не летел к подземелью метро. Не заметив красного света, я принялся переходить дорогу. Седоволосый дед отчаянно пытался затормозить, но его машина на полном ходу впечаталась в моё тело и разорвала его на тысячи мельчайших осколков.
 Из открывшейся двери дешёвенького автомобиля выскочил мужчина, объятый ужасом, и вывалились рукописные листовки: «Лондон. Пропал человек. Нашедшему просьба обратиться к Артуру, либо к Диогену».

 
P.S. Ты спросишь меня, как я, будучи похищенным смертью, написал этот рассказ? Cтарик оказался прав: смерть уничтожает тело, но не идею. Идея писателя будет жить вечно.

Андрей Варвар, бессмертный