А. Седых об И. Бунине

А.СЕДЫХ об И.БУНИНЕ

ИЗВЛЕЧЕНИЕ ПОДГОТОВЛЕНО ЛИЧНО МНОЮ, С УКАЗАНИЕМ ИСТОЧНИКА

Андрей Седых (настоящее имя — Яков Моисеевич Цвибак; 1902, Феодосия— 1994, Нью-Йорк)— русский литератор, деятель эмиграции, журналист, критик, один из признанных летописцев истории русского Рассеянья, личный секретарь Ивана Бунина. Главный редактор газеты «Новое русское слово».

22 октября  1870 г. родился  русский прозаик и поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе Иван Бунин (1870-1953 гг.).

В Мировом РЕЙТИНГЕ-1 И.Бунин занимает 67 место http://www.proza.ru/2016/10/02/1961;
В РЕЙТИНГЕ-3 "Российских писателей" – 10 место  http://www.proza.ru/2016/10/03/1319;
В РЕЙТИНГЕ-6 "Прозаиков Серебряного века" – 1 место http://www.proza.ru/2016/10/04/1658;
В РЕЙТИНГЕ-12 "Прозаиков 20-30-х гг. XX в." – 2 место  http://www.proza.ru/2016/10/06/986;
В РЕЙТИНГЕ-52 "Прозаиков-эмигрантов" – 1 место  http://www.proza.ru/2016/10/26/697;
В РЕЙТИНГЕ-73 "Русский роман XX века" произведение И.Бунина "Жизнь Арсеньева" занимает 23 место http://www.proza.ru/2017/05/20/844

В "Нувель Литерэр" появилась довольно ехидная заметка: Бунин, дескать, проявил исключительное благородство и решил разделить свою премию с другим большим русским писателем, Д. С. Мережковским. Вырезку эту я показал Бунину, вызвав у него нечто вроде легкого апоплексического удара:
С какой стати? Ни за что!

Все же я спросил, откуда пошел слух о разделе? И Бунин рассказал, что к нему явился как-то Мережковский и сделал странное предложение: составить у нотариуса договор на случай получения одним из них нобелевской премии. Тот, кому премию присудят, заплатит другому 200.000 франков.  Я, конечно, наотрез отказался. Глупо делить шкуру неубитого медведя. Да и не нужно мне денег Мережковского….

….В зал вошел ныне покойный Густав V — необыкновенно высокий, худощавый, элегантный. За ним шли попарно члены королевской семьи, двор. Снова зазвучали фанфары, — на этот раз для лауреатов. Бунин вошел последний, какой-то особенно бледный, медлительный и торжественный. У меня сохранился текст его речи, — он работал над ней много часов, переделывал ее, взвешивал каждое слово.

Полагалось сказать комплимент королю, поблагодарить Академию, а Бунин хотел сказать нечто большее: подчеркнуть, что нобелевская премия была присуждена писателю-изгнаннику, как знак совершенной независимости, как символ уважения свободы совести и свободы мысли. Это был, в известной степени, и акт политический.

Со времени Полтавы и Петра Великого в Швеции недолюбливали все русское; никогда до Бунина нобелевская премия не была присуждена русскому писателю, — не присудили ее Толстому, который премии не хотел, ни Горькому, кандидатуру которого тщетно выставляли. Между советским писателем Горьким и свободным эмигрантским писателем Буниным, Шведская Академия выбрала последнего, — и не потому только, что Бунин-художник стоит неизмеримо выше Горького.

Это была своего рода декларация независимости, провозглашение торжества духовной свободы. В 33 году Шведская Академия дала нобелевскую премию изгнаннику Бунину точно так же, как четверть века спустя она дала ее другому русскому писателю, сохранившему свободу, внутреннему эмигранту Борису Пастернаку…..

….Бунин любил Грасс. Только здесь дышал он полной грудью. Любовался морем, вечно меняющимися его красками, голубыми склонами Приморских Альп и лесами Эстереля.

Работал он на юге "запойно". Здесь написал он "Митину любовь" — одно из самых лирических произведений в русской литературе. Здесь была написана "Жизнь Арсеньева", и позже Бунин очень огорчался, когда эту вещь называли "автобиографической", в ней действительно есть многое из жизни молодого Бунина в Ельце и в Полтаве, но Лика была выдумана от начала до конца и та женщина, которую Бунин написал в образе Лики, фактически была очень мало похожа на мятущуюся, сумбурную Варвару Пащенко, в которую Бунин был влюблен в юности…..

….Начинал он работать рано, часов в девять, и писал без остановки до завтрака, т. е.  до часу дня, и в это время никто его не беспокоил. В жаркие, знойные дни, какие часто бывают летом на Ривьере, раздевшись до-гола, Бунин писал о ранней московской весне, о капельках, падающих с крыш, о ледяных  сосульках, со звоном разбивающихся на тротуарах….

Меня всегда поражала эта его способность перевоплощаться, забыть обо всем окружающем, писать о далекой России так, будто он видит ее перед своими глазами. Но Бунин — это и есть Россия, которую отделить от него нельзя. Он был связан с ней крепкими, почти физическими узами, словно ни на один день не переставал дышать ее прозрачным, морозным воздухом.

Как-то он мне сказал: Россию, наше русское естество, мы унесли с собой, и где бы мы ни были, мы не можем не чувствовать ее.

Таков был секрет Бунина. Ему не надо было жить в России, чтобы писать о ней, — так и Гоголь мог работать над "Мертвыми Душами" в Риме, на вилле княгини Волконской. Россия жила в нем, он был — Россия…

…. Был еще такой случай: Бунин прочел "Петра 1" Алексея Толстого и пришел в восторг. Не долго думая, сел за стол и послал на имя Алексея Толстого, в редакцию "Известий", такую открытку: "Алешка,
Хоть ты и сволочь, мать твою..., но талантливый писатель. Продолжай в том же духе.
Ив. Бунин"…

….В прошлом году, — продолжал свой монолог Бунин, написал я "Темные аллеи" - книгу о любви. Лежит она на столе. Куда ее девать? Возьмите с собой в Америку, — может быть, там можно напечатать. Есть в этой книге несколько очень откровенных страниц. Что же, — Бог с ними, если нужно — вычеркните... А в общем, дорогой, вот что я вам скажу на прощание: мир погибает. Писать не для чего и не для кого.
В прошлом году я еще мог писать, а теперь не имею больше сил. Холод, тоска смертная, суп из картошки и картошка из супа….

….Чехов перед смертью сказал: - А Бунину передайте, чтобы писал и писал. Из него большой писатель выйдет. Так и скажите ему от меня. Не забудьте….

…..Как же относился Бунин до конца своих дней к советской власти и к большевизму?

Возьмем для примера слово, сказанное И. А. Буниным 21 июня 1949 г. в Париже, в Публичном собрании по случаю 150-летия со дня рождения Пушкина.

Полтора века тому назад Бог даровал России великое счастье. Но не дано было ей сохранить это счастье. В некий страшный срок пресеклась, при ее попустительстве, драгоценная жизнь Того, Кто воплотил в себе ее высшие совершенства. А что сталось с ней самой, Россией Пушкина, и опять-таки при ее попустительстве, — ведомо всему миру. И потому были бы мы лжецами, лицемерами — и более того: были бы недостойны произносить в эти дни Его бессмертное имя, если бы не было в наших сердцах и великой скорби о нашей с Ним родине.

Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия!

Как же умалчивать, памятуя Его, что уже не только нет града Петра, но что до самых священнейших недр своих поколеблена Россия? Не поколеблено одно: наша твердая вера, что Россия, породившая Пушкина, все же не может погибнуть, измениться в вечных основах своих и что воистину не одолеют ее до конца силы Адовы.

Начиная с этого времени (47-48 гг.) болезни не оставляли Бунина и, вместе с болезнями и полной невозможностью работать, материальные его дела пришли в окончательный упадок. Началась большая нужда. 5 декабря 48 г. Иван Алексеевич прислал мне отчаянное письмо:

"...Решаюсь, наконец, сказать Вам вот еще что: я стал очень слаб, задыхаюсь от энфиземы легких, летом чуть не умер ли, разорился совершенно на докторов, потом на бесполезное лечение энфиземы (ингаляцией), которое стоило мне 23 тысячи и т.д….."

"Автобиографические заметки", о которых идет речь в письмах Бунина, позже им были собраны в книгу "Воспоминания". Бунин на прощанье решил откровенно сказать, что думает о некоторых своих знаменитых современниках. "Декадентов" он открыто презирал и часто приводил отзыв о них Чехова: Какие они декаденты! — говорил Чехов. — Они здоровеннейшие мужики, их бы в арестантские роты отдать...

По существу, в современной русской литературе Бунин любил и даже в какой-то степени боготворил только двух человек: ТОЛСТОГО и ЧЕХОВА...

К другим же своим знаменитым современникам относился он более чем критически и даже, если по существу, многое из того, что он писал было справедливо, — никто так не чувствовал фальшь, пошлость и напыщенность, как Бунин, — оценку он давал беспощадную, а по форме  очень уж жестокую.

У ГОРЬКОГО  была "болезненная страсть к изломанному языку", "редкая напыщенность" и непрестанное позерство;

поэзию ЕСЕНИНА  называл "писарской сердцещипательной лирикой", а самого поэта — непревзойденным по пошлости и способностям кощунства;

впрочем, в этом отношении он несколько колебался и по линии кощунства пальму первенства готов был передать БЛОКУ. Когда Бунин начинал говорить о "Двенадцати", он мгновенно терял всякое самообладание.

Вы не должны огорчаться за Блока. Это был перверсный актер, патологически склонный к кощунству: только Демьян Бедный мог решиться на такую, например, гнусность, как рифмовка (в последнем мерзком куплете "Двенадцати") — мне даже трудно это писать! — рифмовка ”пес” и Христос. Только последний негодяй мог назвать Петра Апостола (пришедшего в Рим на Распятие - и потребовавшего, чтобы  Его распяли вниз головой, ибо Он считал, что недостоин быть распятым обычно, так, как распят был Христос) "дураком с отвислой губой", а БЛОК  именно так и написал: "дурак с отвислой губой Симон удит рыбу". И это — о Петре, красота души которого даже увеличивала эту красоту, — вспомните, как горячо кинулся защищать Христа (ухо отсек), как отрекся трижды от Него и как плакал потом...

МАЯКОВСКИЙ  был "самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства";

АЛЕКСЕЙ ТОЛСТОЙ сочетал  громадный талант с душой мошенника и уже иначе, как "Алешкой" Бунин его и не называл...….
Когда я был "дружен" с Толстым, он был не только не хуже других (Горького, Андреева, Бальмонта, Брюсова и т. д.), но лучше — уже хотя бы потому, что был в сто раз откровеннее их. Это было до его возвращения в Москву. И на ты я был с ним только в последние месяцы его жизни в Париже.

...И еще: что ж Ваш уважаемый орган хочет или нет продолжение моих "Заметок"? Есть у меня зернистая вещь "Третий Толстой" — об Алешке Толстом — с большими похвалами  его таланту писательскому и меньшими — таланту житейскому.
 
Всем сестрам доставалось по серьгам: "буйнейший пьяница БАЛЬМОНТ, незадолго до смерти впавший в свирепое эротическое помешательство";

"морфинист и садистический эротоман БРЮСОВ";

"обезьяньи неистовства Белого";

"запойный трагик АНДРЕЕВ"... Становилось страшно.

Помню, я особенно обиделся за МАКСИМИЛИАНА ВОЛОШИНА, которого в юности знал лично и любил. Бунин написал, что Волошин мог прервать самый горячий теософский спор, чтобы жадно наброситься на еду, и я не выдержал и упрекнул его:  — Да ведь и вы, Иван Алексеевич, очень любите закусить пирожками, и селедку любите, и водку. И, пожалуй, ради закуски пожертвуете любым теософским спором...

Он на мгновенье уставился на меня и вдруг начал смеяться и потом несколько раз повторял:  — Так вы думаете, пожертвую? Что же, может быть, может быть...

Бунин ценил свою поэзию не меньше, даже, пожалуй, больше своей прозы, и если в последние годы почти перестал писать стихи, то, мне кажется, из-за оскомины, которая появилась у него после Блока и Есенина, из-за необыкновенного их успеха,  которого Бунин не понимал.

В то же, приблизительно, время, когда печатал свои "Автобиографические заметки" И. А. Бунин, начала печатать в "Новом Русском Слове" свои воспоминания и Н.А.ТЭФФИ. Писала она их с необычайным блеском, — особенно поразила ее статья о Мережковских.

Тэффи написала о Мережковском и Гиппиус очень жестоко, но метко и на мой взгляд, справедливо, и я высказался в этом духе в письме к Ивану Алексеевичу. Должно быть, попутно я написал, что удивлен некоторыми местами из "Третьего Толстого", — знал, что Бунин с Алексеем Толстым дружил и в какой-то степени его даже любил.
Ответ не заставил себя ждать:

"Наслаждались" воспоминаниями Тэффи? "Уж очень" не любите "их обоих"? Вот видите — себе Вы позволяете не любить, а на меня шипите очковой змеей за мою нелюбовь даже к такому мерзавцу и пошлейшему стихоплету "под гармонь", как ЕСЕНИН!

….Да, жить Бунину оставалось уже очень не долго, и какая же это была страшная жизнь! Теперь больше мне писала Вера Николаевна, до мельчайших подробностей описывая болезнь Бунина, день за днем, диагнозы врачей... Самое удивительное было то, что именно в этот последний период, когда он уже по-настоящему умирал, Иван Алексеевич откуда-то находил еще силы собирать материалы для последней своей книги о Чехове.

Делал заметки, диктовал, сам много о Чехове читал. У меня сохранились два письма Бунина, написанные в этот период. Когда-то красивый, твердый почерк, аккуратно, с нажимом выписанные буквы, тщательно расставленные знаки препинания, отдельные фразы, подчеркнутые цветными карандашами, чтобы больше оттенить значение слов, — все это исчезло. Почерк изменился, как-то заострился, буквы временами плясали по бумаге... Но это был Бунин, — такой же "сухой и ядовитый", каким был он всегда, всем и всеми недовольный и беспомощный в своей болезненной и несчастной старости.

….Бунина можно было и любить, и ненавидеть. Он мог пленять людей своим великим писательским мастерством, своим необыкновенным человеческим шармом, и также легко поражал их своей несдержанностью, часто доходившей до грубости, житейской мелочностью и эгоизмом. Было в нем много горечи, чувства какой-то литературной несправедливости, жертвой которой он стал.

Да, в трудное время жил Бунин. Неумолимо строгий к другим, он и к самому себе бывал беспощаден. Органически не мог работать плохо, бесконечное число раз исправлял свои старые вещи, тщательно перечитывал их перед каждым новым изданием, вычеркивал, заменял слова и фразы, шлифовал.

С тем, что он писал, можно не соглашаться, но при этом вызывал он невольное восхищение: как написано! Какая внутренняя сила, четкость, какой безжалостный, все замечающий глаз...

Может быть чрезмерно суровое его отношение к современникам происходило из-за внутреннего сознания некоторой несправедливости: долгие годы в России широкая читательская масса захлебывалась Леонидом Андреевым, Скитальцем, упивалась "буревестниками" и "гордыми соколами" Горького, а Бунина снисходительно называли "последним дворянским писателем" и читали мало, — считался он писателем для "элиты".

Нобелевская премия пришла слишком поздно, к шестидесяти годам, и связанное с ней материальное благополучие продолжалось недолго. И в последних писаниях Бунина всегда чувствовалась большая горечь, жалоба на упущенные возможности, на изломанную жизнь, на пережитые "окаянные годы". Как же не понять его горечь и его ненависть к литературным лже-пророкам, к писателям на ходулях, к поэтам под гармошку? Слишком много видел он в жизни людей с непомерно раздутыми репутациями, слишком рано его абсолютный писательский слух почувствовал всю их фальшь и ложь.

Сам Бунин не придерживался правила: о мертвых нужно говорить либо хорошее, либо молчать... Однажды, в пылу спора, указав на какое-то место в "Воспоминаниях", казавшееся мне особенно несправедливым, я спросил: - А что, Иван Алексеевич, если когда-нибудь и о Вас будут писать в таком тоне?

Бунин побледнел, как-то весь выпрямился и холодно ответил: — Не будут, дорогой. Не заслужил. Литературной проституцией никогда не занимался..

И я думаю, что о Бунине можно писать все, — о необыкновенном его обаянии, о его больших человеческих слабостях и о великом писательском даре, который бережно и целомудренно он пронес через всю свою жизнь.

Фото из интернета