Сон, явь или мираж, часть четвертая

Книга четвертая.

                - 1 -
     Летом 1964 я готовилась поступать в университет на филологический факультет. Каждое утро ехала с улицы Конторской к Ире Серебрийской на Московский проспект и до двух дня мы штудировали учебники и энциклопедии. Возвращаясь домой, я шла  к остановке и наблюдала, как народ шумно гудел, вырвавшись в перерыв из многочисленных НИИ, расположенных неподалеку, расползался по магазинам и кафушкам, беспечный, пестрый.
     Я же боялась потерять минуту. У меня и потом случались периоды, когда время спресованное предельно, бежало по своим законам. Дома обедала и садилась заниматься в своем  закуте за фанерной перегородкой, ее папа соорудил в коридоре. Там помещался лишь письменный стол и над ним две книжные полки да небольшое кресло. Тесновато, но такое удовольствие сидеть, уединившись от всех, и читать.
     С Ирой я подружилась еще в литературном кружке, но в то лето мы встречались каждый день и особенно сблизились. Ее семья состояла из  симпатичной бабушки, миниатюрной, острой на язык, младшего брата и родителей. Все это многочисленное семейство помещалось в коммунальной квартире с тремя соседями в одной маленькой комнате, уставленной книжными шкафами. Иринын папа – мастер спорта по шахматам (был одно время чемпионом Украины) собирал библиотеку.

     Первый экзамен в ХГУ - диктант. Нас, абитуриентов, оказалось человек сто, не меньше, завели всех в аудиторию под названием "Большая физическая". Сидения в ней располагались амфитеатром. Раздали листы и рассадили подальше друг от друга. Едва начали диктовать, как я тут же узнала текст. Его взяли из сборника диктантов для работников печати, повышающих квалификацию. Выбрали  для вчерашних школьников текст повышенной сложности.
"Еще одиннадцатый час на исходе, а уже никуда не денешься от палящего зноя, каким дышит июльский полдень. Ветер кое-где колышет на немощенной песчаной дороге..." Это конец, - решила я,- сомневаясь в правильности каждого слова. Однако, мы прошли, получив с Ириной по тройке.
     До диктанта конкурс был шестнадцать человек на место, после него – четыре. Ирин отец ходил выяснянять, какие у нас ошибки. Оказалось, что в трех или четырех местах, где мы поставили запятые, надо было ставить, с точки зрения автора, точки с запятыми. В таком случае наши оценки на совести проверяющих. Прошел слух, что зкзаменаторы получили нагоняй за выбор столь сложного текста, но дело сделано.
     Второй экзамен - русский язык и литература. Вопросы в билетах - за весь школьный курс. Мы отвечали с Ирой разным преподавателям, но получили одинаковые отметки.
    Подготовились прекрасно. Блестяще ответили на вопросы в билетах, затем на все дополнительные.
     Экзаменаторы оказались в затруднительном положении. Им запретили евреям  ставить оценку «отлично». Вместе с тем к нам придраться было не к чему. Мы сидели с Ирой рядом за соседними партами и наблюдали за происходящим. Вдруг Ирке говорит ее проверяющая:
- Ваша прическа не для университета. Она  назвается "заходи ко мне в пещеру". За это четыре. Ирина никогда не лезла за словом в карман:
- А что здесь оценивают не знания, а прически?
Ответа не последовало.
У нее была самая обычная стрижка.

     Перед Ирой на той же скамье сидела деревенская девчонка и не знала ничего. Расплакалась, как теперь вернуться в село?
И учительница ей:
- Ну,хоть что-нибудь вы знаете?
- Да. Есенина.
- Прочтите.
Девчонка выдала сквозь слезы несколько строк.
- Садись.
Ей поставили пять.
На что Ирина, если ей пять, то мне двадцать пять, но нет, не вышло. К нам не тот подход.
     Пытавшая меня учительница, тоже нашла ахилесову пяту.
- Как звали слугу из "Вишневого сада?"
- То ли Фикс,то ли Фирс.
Она обрадовалась:
- Фирс. Никакой не Фикс. Четыре.

     Третий экзамен - история. Объем материала - от древнего мира и до наших дней. Картина повторилась и здесь. Мы легко ответили на все билеты, потом на дополнительные вопросы. После чего экзаменатор спрашивает меня (это по истории!):
-Каких вы знаете друзей Фадеева?
И я, помня мемуары Эренбурга, начинаю перечислять одного за другим, а он, каждый раз ухмыляясь, не тот, не тот, кого я имел ввиду.

И я в ответ:
- Какое имеет значение, кого вы задумали. Спросили о друзьях Фадеева. Я их назвала.
И мой зкзаменатор:
- Какие журналы читаете?
Перечисляя, упомянула "Юность". На что он, встрепенувшись, мол как раз вчера получил последний номер и в нем статья венгерского писателя Алтара Гидаша" Хочу рассказать о друге" о Фадееве. Вот о ком спрашивал.

А я ему:
- Вы вчера получили журнал, а я нет, но даже если бы он пришел, как вы думаете,накануне экзамена я стала бы его читать?
- Вот за зто и четыре.
Уверенная в своей правоте, открыто бросила ему в лицо:
- Это несправедливо, не честно.
Он промолчал. Только  дьявольски улыбнулся.

     Ирина получила свою четверку. Иностранный язык обе сдали на пять, но проходной балл на дневной семнадцать. Нас взяли на вечерний.

    Лица поступивших уступали в интеллекте поступавшим. Ярких и талантливых отсеивали. В первую очередь, брали детей крестьян и рабочих, просочивались дети и из других слоев общества. Евреев принимали согласно процентной норме. Нас на курсе, куда набрали шестьдесят человек, евреев оказалось четверо. Большинство принятых на филфак - женского пола.

     Кроме нас с Ирой, на курсе учились Оля Ландман и Люба Гринберг. С Олей мы дружили еще со школы. На Любу же сразу обратили внимание. Точеный профиль. Умный пронзительный взгляд. Довольно быстро мы сблизились. Люба была старше на пять лет и казалась совсем взрослой. Она к тому времени успела поступить, а затем оставить Театральный институт.
     Занятия в университете резко отличались от школьных. В школе надо  ежедневно готовить уроки, отвечать у доски. Существовала жесткая дисциплина. В университете можно было весь семестр бездельничать. Большинство лекции вызывало скуку. Cоветская система выхолостила живую мысль из всех сфер высшего образования жестче, чем из школ и я быстро разочаровалась.

    Харьковский университет - один из старейших в стране. Его открыли в 1805г. по инициативе Каразина. В прошлом в нем преподавали и учились многие замечательные деятели науки и культуры. Защищал диплом И.Мечников, занимался композитор Н.Лысенко, работали основатель физической химии Н.Бекетов, филолог Потебня, историк Бакалей и другие. Мне  очень хотелось учиться у выдающихся преподавателей.Увы!

    Как–то по ошибке я забрела на исторический факультет и попала на великолепную лекцию профессора Розенберга. Он говорил о Софокле и Эврипиде, ставя проблемы современности, увидев в их пьесах “вечные сюжеты”, то общечеловеческое, что было, есть и будет во все века. Говорил он увлеченно, талантливо. Восторженные студенты впитывали буквально каждое слово. К сожалению, очень скоро профессора не стало. Его здоровье подорвали сталинские лагеря.

    В Гулаге побывал и профессор Лифшиц – талантливый педагог и яркий человек.
 
 В университете оказывалось много свободного времени и я набросилась на книги.
     "Мифы Древней Греции" оставили странное ощущение. Казалось,что Кун, пересказывая их, отмахивается от назойливого собеседника. Мораль мифов, а, значит, и эпохи, создавшей их, оставила неприятный осадок. Вот мальчик воду после мытья ног случайно вылил Гераклу на руки и тот убил его.

     В разное время свое понимание добра и зла? Или есть нечто единое, данное богом на все эпохи?.

      У Герберта Уэллса прочла книгу "Белпингтон Блепский". Его лучшая вещь. Теодор живет обычной жизнью, чем-то занимается, но его не покидает ощущение собственной нереальности. События проходят сквозь человека, его целиком не задевая. Похожее испытывала и я. 
У него умер отец, у меня тетка. Мы оба не были к ним уж слишком привязаны, но некоторые чувства к близким людям у нас были. Их смерть боль, но не та мука, что подкашивает колени и заставляет выть. Мы остаемся вполне рассудительны, здраво мыслим, даже философствуем о жизни и смерти. Теодор личность не знаменитая, но он и не серость. Мне напомнил Клима Самгина. Умеет здраво мыслить, чувствовать, по-своему интересен.
 
     Мы по старой памяти заходили к Валентине Еженковой, бывшей руководительнице  литературного кружка. Чаще всего заставали ее в состоянии душевного надлома, льющей через край истеричности. Она сильно пила, при всем этом продолжала, думать не о себе, а о других.

    Как-то вечером я, Тамара Сахненко, Оля и Нелка пришли к  Валентине на работу. Она обрадовалась. Говорила быстро и возбужденно. У нее, безусловно, дар рассказчика. Она умеет ярко живописать самый банальный эпизод! Поделилась с нами своим беспокойством, у нее нашли нервный узел. Он мешает дышать. Она ложится в больницу. Боится.
     И тут же о людях, что живут в жутких условиях в подвале. Дом  аварийный, может обрушиться. Валентина размышляет, как  помочь. Советуется с нами. Разговор перескакивает с темы на тему. Потом читали стихи, свои и чужие.

     Как-то Тамара искала Ю.Милославского и зашла в клуб писателей. Увидела Валентину, возбужденную,  нетрезвую. Она то и дело вскакивала, выкрикивала,  кого-то ругала. Все посмеивались. Ч. забрал у нее обручальное кольцо и она бегала за ним и клянчила "отдай". Неприятная сцена.
 
                - 2 -
     Я устроилась на работу в облздравотдел вместе с Аллочкой Сонькиной. Он располагался в Госпроме.
     Девчонки решили, это надо отметить. Где? Конечно же на улице Сумской в кафе-автомате, что напротив памятника Шевченко. По дороге из университета мы  проходили мимо и стали заходить туда чуть ли не ежедневно после занятий, а часто и вместо них. Обычно брали по чашечке кофе. Иногда с булочкой или пирожным. Маленькая чашка стоила шесть копеек, но не всегда хватало денег даже на нее.
    В тот раз - пировать так пировать - зашли в боковой зал. Там стояли столики и продавали не только кофе, но и коктейли, молочные и алкогольные. Мы решили -  берем коктейль молочный, кофе и пирожное.
     Внимание сидящих за столиками обращено на нас. Почему?  Сейчас едва ли кто-нибудь отреагировал, а тогда девочки, а нам никто не давал наши девятнадцать, по вечерам сами редко ходили по кафе, тем более такое. Не то, чтобы с дурной репутацией, но явно не для детей.
     В зале оказались молодые поэты: Черевченко, Ревуцкий, Филатов. Спиной чувствую - их взгляды остановились на нас.
Я читаю:

 Остолбеневши как бревно,оставшееся от аллеи,
 Мне все равны и все равно,а,может быть,всего равнее...

     И вдруг заходит Валентина. Увидела нас. Споткнулась. Покраснела. На лице застыло огромное удивленея.  Она подсела за столик к поэтам. Олька  несла чашки с кофе. Валентина окликнула ее, но она не оглянулась.
     На следующий день позвонили Валентине. Она мне в иронически-шутливом тоне:
- А где вы сегодня пили кофе?
Я:
- Сегодня нигде.
- Нет денег?
- На это бы наскребли?
- Так в чем же дело?
Прохмыкала нечто неопределенное.

     И вдруг Валентина стала говорить, что едет в село. Хочет все начать заново:
-Я поняла, что главное - работать. Девочки, я избегаю вас. Исправлюсь, тогда увидимся. Сейчас стыдно.   
Мы опешили, а Томка сказала:
-Жалость не лучшее из чувств, а Валентину жалко.

                - 3 -
     Меня угнетало собственное душевное состояние. Гнетущая тревога выматывала. Все не нравилось. К своему настроению подобрала слово "тошно". Ни с кем не хотелось говорить. Когда садилась за книгу, казалось,что не хочу читать и насильно себя усаживаю, когда отрывалась от книги, чтобы переключиться на другое, то мучалась, зачем бросать чтение, если не хочется ничего, кроме как читать.
 
     Внешне все оставалось по-прежнему, но литературный кружок, что три года занимал главное место в моей жизни, ушел и его нельзя было ничем заменить.
     В Харькове в те годы  литературная и культурная жизнь бурлила. Пожалуй, мы не пропустили ни одного стоящего литературного вечера, премьеры молодежного спектакля, нового фильма или занятной лекции.
     Заглядывали в магазин «Поэзия». Он открылся  незадолго до того на площади, которой дали тоже название « Поэзия». Во многих ли городах мира существует площадь с таким именем?
     В магазине выступали местные и приезжие поэты. Однажды там читал стихи Евгений Евтушенко. Десятки тысяч желающих послушать поэта запрудили площадь и все соседние улочки. Пришли пешком, так как все вокруг перегородили и транспорт не ходил. Евтушенко сам, не ожидавший такого многолюдства, с трудом пробрался к месту своего выступления.
     В обычные дни в магазине собирались харьковские литераторы и завсегдатаи литературных вечеров.
     Во Дворец к Вадиму Левину заглядывали редко, чаще в студию к Борису Чичибабину. Там  заставали Ю.Милославского. Он сидел в своей обычной позе, руки скрещены, нога заброшена за ногу. Черный костюм, круглые очки. Он смотрел как бы сквозь собеседника, видя или не видя его.
Его стихи нравились мне все больше. Кроме Юры там читали Эдик Сиганевич, Рая Гурина, Саша Верник.
 
     В Харьков приезжал Геннадий Головатый. Выступал в студенческом общежитии. Геннадия  внесли на руках. Его лечили харьковские нейрохирурги. Головатый – калека, парализованный поэт. Несмотря на неподвижность, он объездил весь Союз. У него друзья во многих городах. И всюду его приглашали выступить с чтением стихов. Он вел настолько активный образ жизни, что ему могли бы позавидовать совершенно здоровые люди. Запоминались глаза: огромные, живые.
Его стихотворение «Могут!» отмечено первой премией на поэтическом конкурсе газеты «Комсомольская првда»
Слепые не могут смотреть гневно,
Немые не могут кричать яростно,
Безрукие не могут держать оружие,
Безногие не могут шагать вперед...

               
Но, слепые могут кричать яростно,
Но немые могут смотреть гневно,
но безрукие могут шагать вперед,
но безногие могут держать оружие!
      
     Оля подружилась с Головатым. Они переписывались. Спустя полгода она поехала к нему в Читу.
     В  Доме культуры Студентов, "Гигант" (комплекс общежитий Политехнического института), открылась театральная студия Зарры Довжанской. Студийцы инсценировали стихи Ф.Г.Лорки, Цветаевой, Б.Пастернака, ставили спектакли по мотивам военной поэзии. Все делали на высочайшем уровне. Это была не самодеятельность, а вполне профессиональный театр.
     Время от времени ко мне приходил Леня Туровcкий, сын маминой подруги, с которым познакомилась на встрече Нового года. Он приходил. Вел задушевные разговоры. Я плохо слушала, то ли из-за застенчивости, то ли из-за досады, зачем он приходит и вносит смятение в мой душевный покой. Стыдно еще и теперь за то, что обижала его, давая понять, что он мне не интересен и не нужен.
     Иногда позволяла ему пойти вместе с нами, девчонками, на спектакль, в кино или литературный вечер.
Помнится, ходили в театр "Радуга". Режисер Марк Энтин - человек смелый и талантливый. Его спектакли нравились мне куда больше всего того, что делали другие театры. Только открывалась дверь в холл и сразу начинался спектакль. Еще до зрительного зала. Встречали в фойе актеры в костюмах соответственно Эпохе. Возле гардероба трубили трубачи. Повсюду сновали скоморохи. Они звали в зал на представление. Такое общение со зрителем было новым словом. Постановки Энтина запоминались надолго.
               
                - 4 -
     В облздравотделе сидела с 9 утра и до 6 вечера. Все больницы области, а  их несколько десятков  подавали просьбы в центр, перечисляя все свои нужды от халатов до ведер и веников.
     Я все выписывала, складывала цифры и получала число, которое и составляло количество  необходимого, того что областные больницы хотели получить.
    Специальной должности для такой работы не было. Однако кто-то же должен был всем этим заниматься и посему они взяли, кроме Аллочки Сонькиной, еще двух сотрудников: меня и Вову Брука.
     Числились мы не в облздраве, а на бюджете   больницы, то  одной, то  другой. Некоторое время я  «работала» якобы "медсестрой" на Сабуровой даче- в психиатрической больнице. Ездила туда за зарплатой и была потрясена видом больных женщин. Гуляли парами по двору, безликие, все в одинаковых платочках, безропотные. Поразили глаза. У одних взгляд потуплен, у других - во взгляде тревога и страх. В помещении грязь, крики. Иногда на одной койке из-за тесноты лежало по двое. Они толкали друг друга.

                - 5 –
     С занятий уходили обычно вместе. Шли через сад Шевченко. Он прекрасен во все времена года. Мы не торопились. Постояли у афишной тумбы. Увидели объявление о предстоящем литературном вечере: "Начинает Маяковский слово землякам". Даем характеристику каждому, из там объявленных поэтов. Вдруг спохватываемся-рядом стоит  чужой. Всегда  настороже, не сказать бы лишнего слова. Ощущение опасности не покидало.

 Вечер удался. Сначала Скловский играл Рахманинова, потом  читали стихи. Больше других понравился Юрий Влодов.
               
Лоснились лысины
И девочки танцуют фокстрот.
Ах,Одесса,Одесса-мама.
Соленый городок.
               
А кони все скачут и скачут
А избы горят и горят...

     Время от времени в Харьков приезжал московский искусствовед Калитиевский. Он привозил самые интересные ленты. Старое и современное кино. То, что не шло в прокате: "Лимонадный Джо", "Земляничная поляна"... Он говорил о Максе Линдере, о режисере из Чехословакии Липском.

     Параллельно мы ходили к И. Биру в открывшийся тогда клуб "Друзей кино". Это  школа, которую невозможно переоценить. Лучшие фильмы за все годы существования кинематографа последовательно представали перед нашими глазами. Бир стоял у исто-ков создания кино. Работал с Энзенштейном.

     Он имел доступ в госфильмофонд. Брал фильмы трофейные, конкурсные, фестивальные, предназначенные только для узкого круга. Сколько пересмотрели  тогда! Какие увидели шедевры! 
     После просмотра начинались обсуждения. Публика отличалась от той, что ходила на вечера поэзии. Здесь больше встречалось технической интеллигенции, там больше студентов.
     Разговоры принимали подчас такой интересный оборот, что уйти было просто невозможно. Домой возвращалась поздно.
     Отец вел со мной войну. Раньше, когда училась в школе, он требовал, чтобы я возвращалась домой не позднее девяти вечера. Когда стала студенткой, я обязана была быть дома в десять, десять тридцать. Из киноклуба я возвращалась далеко заполночь.
    Теперь мне понятны его тревоги, тогда же я видела в этом лишь самодурство. Он запирал дверь на цепочку и шел спать. Что было делать? Иногда я договаривалась с соседкой Тамарой Манольевой - они жили в квартире Найгерциков, когда те переехали в новое жилье. Стучала к ней, но, увы, не всегда это срабатывало. И что же? Я звонила. Звонила. Отец выходил нескоро и выдавал очередную порцию нотаций. Понятно, что ему рано на работу,а мама шла на первую смену к семи, но если бы не цепочка, тихонько бы вошла, никому не мешая. Впрочем, нотации – еще можно было пережить.
     Как-то меня провожал  Леня. Он приходил  мы вместе ходили в кино или на спектакли. Леня учился в музыкальном училище. Он любил классическую музыку, но увлекался и только входившими в моду битлами. С ним было интересно.
    В один из вечеров мы пошли в клуб друзей кино, а вернувшись, еще немного постояли в моем дворе, продолжая начатый разговор. Я убеждала его:
-Иди.
Он:
-Дождусь, когда войдешь в дом.
 
Я предполагала, что отец запер входную дверь и боялась, что Леня может стать свидетелем неприятной семейной сцены. Он, однако, не уходил. Первый час ночи. Нажала кнопку дверного звонка. Тихо. Решительно, уже понимая, что добром не кончится, говорю Лене:
-Уходи. Родители  заснули. Буду их будить.
Мы спустились по лестнице во двор. И тут за нами отец выбежал во двор в одних трусах и дал мне оплеуху.
     Готова была провалиться сквозь землю. После такого позора с Леней никуда не ходила и категорически запретила приходить к нам. Какое страдание было у него на лице!
   А отец? Мне казалось, я лучшая из дочерей. За меня не надо беспокоиться, мыслю здраво не делаю ничего дурного. Только сейчас, понимаю, сколько доставляла беспокойства родителям.
               
                - 6 -
     В нашей 59-й школе существовала традиция- 22-го апреля - день встречи выпусников. В 1965 г. мы собрались в этот день в школе. Не виделись год, а как многое изменилось. Некоторые успели жениться и устроились работать, кое-кто уехал.
     На этом школьном вечере Я и Нелка Стеркис играли в КВН с Фимой Шукиным, К.Гриненко, Марисовым, И.Топчевской, Армиком Вердяном. Наша команда против команды десятиклассников. Мы выиграли. После чего я ушла. Все остальное казалось скучным и ненужным.
     Нелка постоянно пребывала в поиске, кем бы увлечься. Ее женское  поведение отличалось свободой и отсутствием комплексов. Я же (сплошные комплексы) чувствовала себя естественно только в присутствии подруг. Появление в нашей компании мужчин пробуждало во мне неодолимое желание скрыться. Наша дружба от этого нисколько не страдала.

     Весело отметили мой день рождения. Пришли все подруги. Мы играли в литературные игры. Дурачились. Читали стихи. Предрекали друг другу будущее. Потом взяли бумагу и  написали каждой ее недостатки и ее достоинства.
Это мои девятнадцать. Последние "надцать", а, ведь, так недавно  исполнилось шестнадцать.
     Маленькие листки, вырванные из блокнота. Они хранятся вместе с другими реликвиями прожитой жизни.

А.С. - верная, примерная жена, хороший учитель.
Н.С. - инженер, разлады в семье, скука.
Оле - будет журналистом, колесить по Востоку, России. Всегда в центре событий и  чрезвычайно деятельна. Едва ли устроит личную жизнь.
Ире - будет преподавать в Харькове. Писать. Рисовать. Выйдет замуж. Останется в творческой среде.
Гринберг написали, что она всегда будет недовольна действительностью. Не для нее личное счастье. Ее судьба - вечный поиск и творчество.
    Мне предрекли работу в издательстве, семью, уныние, недовольство и постоянно ощущение, что могло бы выйти больше.

     В кукольном театре посмотрели "12 Стульев". Спектакль обычный, но Юра  Милославский играл превосходно. У него прекрасная дикция.

                - 7 -
     Однажды в начале лета поздним вечером я, Ира и Аллочка попали на кладбище. Мы любили прогуливаться по улицам: Сумской, Гуданова, Воробьева, Веснина,
Пушкинской. Шли и играли в и увлекательную игру, сочиняли на ходу рассказ, то есть  каждая из нас  придумывала продолжение. Рассказ получался из серии "ужасов". Сами пугались его. Шли и шли, но Пушкинская выводит в район кладбищ. Опомнились только, оказавшись у кладбищенской ограды.
 Ира предложила:
-Девчонки, хотите покажу место, где можно сойти с ума?
Алка отказалась. Я, чтобы не выглядеть трусливой, кивнула,  идем. Пошли вдвоем. Шорох листьев  казался  шепотом. Свернули к крематорию. Луна осве-щала стены и фигуры сидевших неподалеку. Что это? Издали разглядела вроде бы Тарас Шевченко. За ним Леся Украинка. Уж не в бреду ли я?

     Нет, это не скрюченные силуэты мертвецов, это всего лишь скульптурная фабрика. Просто фабрика. Все равно страшно. Только бы не побежать, не закричать. Припомнилось, что тут зверски изнасиловали девчонку, что здесь кого-то повесили.  Слава богу, замаячил выход. Там в ожидании нас стоит Аллочка. Дальше пошли вместе на воинское кладбище.
Какое счастье, прошли и ничего не случилось.

                - 8 -
     Строили планы, как провести лето. Оля Ландман с Раей Каминской поехали в Читу к Геннадию Головатому. Рая, худая, долговязая, с печатью еврейского страдания на лице, выглядела хрупкой и болезненной. Денег у нее никогда ни копейки.
Олька забежала домой по дороге на вокзал, забрала весь  капитал – отпускные - восемьдесят рублей.Их хватило на два билета в общем вагоне. Они ехали без постелей, даже без собственного места, почти без еды.
     Последний день без крошки во рту. На обратный путь деньги дал Гена. Оля восторженно рассказывала об этом путешествии. Они встретили много интересных людей. Столько услышали, увидели столько  в пути. А за окном лежала  Россия. Необыкновенно красивая. Незнакомая.

     В отличии от Оли, ездившей на север страны, мы втроем, я, Ирина и Нелка, решили отправиться на юг, в Коктебель. У меня, правда, как обычно, отсутствовали деньги. Вова Брук, с ним я работала в облздравотделе, - сын директора  релейного завода, обещал устроить меня пионервожатой в заводской лагерь. Лагерь находился в Научном поселке.
     Сначала ездила туда убирать, затем завезли детей и началась обычная пионерская смена. Ирка уехала к подруге в Ленинград и присылала письма с описанием  своих походов по городу и по музеям. Я трудилась в лагере. Обстановка в нем удручала. По вечерам сотрудники собирались за бутылкой. Правильнее сказать бутылками.
     Разговоры велись на темы житейские, бытовые. Говорили о сексе. Это слово не произносилось. Не уверена даже, что они знали его. Звучали слова из неформальной лексики. Воспитателей и вожатых набрали из заводских, а это, как правило, обыкновенные девчонки из предместья. Впрочем, потом я много раз бывала в других лагерях, среди сотрудников, принадлежащих к другому социальному слою, но и там тоже много пили,  занимались "этим" и всегда слишком открыто - из-за скуки, но так же из-за неутоленной потребности в ласке.

     Я и сейчас отчетливо вспоминаю собственную неприкаянность. Дети спали в палатах, а работники   рядом, в отдельных небольших комнатах. У каждого отряда свой корпус. Моя кровать стояла в комнате моего отряда рядом с еще двумя кроватями. В отряде нас работало трое. Две вожатые и воспитательница. Каждый вечер приходили  их приятели. Пили, закусывали едой из лагерной столовой и вели беседы то о сексуальных сверхвозможностях Екатерины и ее фаворитов, то об однополой любви, то о собственных житейских приключениях.
     Я не могла это слышать. Бродила по территории лагеря среди красивых старых деревьев и читала стихи.

     В своем административном домике  звонко хохотала наша директриса, выпивало начальство, а рядом со мной  шумели деревья,  пахли цветы и божественная прелесть разливалась в июльском воздухе.

     Вернулась из Питера Ирина и мы условились о встрече в Коктебеле. С ними ехать не могла, у меня не закончилась смена и они с Нелкой  отправились несколькими днями раньше, но вот 6-го августа примчалась из лагеря, наскоро сложила чемодан и бегом на вокзал.
     Поезд шел в Феодосию. Забит до отказа. У меня верхняя боковая полка, а надо мной, на третьей, служившей местом для матрасов, ехал солдат. Ночью, на резком повороте он свалился, причем падая, зацепил мою сумку с продуктами - везла девчонкам - и раздавил помидоры и сливы. 
     Свой адрес они не дали,написали, встретим. Поезд пришел. Уже все вышли из вагонов, а девчонок не видно, но вот появились подруги. Летят со всех ног. Оказалось, они ожидали, поезд только вечером, а пока причесывались в привокзальной парикмахерской (вдруг бы выбрали другую). Слышат: "Поезд Харьков-Феодосия прибыл на второй путь," решили проверить.
     Мы влезли в переполненный автобус, я с продовольственными сумками. Оттуда уже стекали струйки помидорно-сливового сока. Отправились в Коктебель. Тогда называлось - Планерское.
    Выбрали именно это место  из-за его литературного прошлого, тут жили М. Цветаева, Макс Волошин, Вересаев, бывал О.Мандельштам.
     Девчонки сняли довольно убогую комнатенку, но это не имело значения. Из моей сумки - мамина забота – достала разные  вкусности: жареную курицу, сухую колбасу, сыр, фрукты. Сложили все на столе и пошли погулять, посмотреть окресности. Увы! Вернувшись, застали хозяйскую кошку, дожевывавшую  сухую колбасу.

     Коктебель понравился сразу. Море чистое.  Народу немного. В доме творчества  дорожки посыпаны гравием. Аллеи заросли туей, в парке переброшены живописные мостики, одиноко стоят скамейки. Вокруг поселка - скалы. Одна врезается в море и ночью похожа на профиль Волошина.
     Вечерами ходили на набережную. Там всегда  интересно. Ребята играли на гитаре. Прохожие останавливались послушать. Из дома творчества выносили рояль.  Незнакомая женщина играла по вечерам Рахманинова и Шопена. У рояля  собирался народ.
     Часто появлялась группа студентов - москвичей. Они одевались в лохмотья, называли себя "захребетные битники", стриглись под панков, пели и танцевали на веранде над морем, в кафе и просто на улицах. Их гнали. Это даже нравилось  и, эпатируя публику, они шли на пляж и плясали нагие.

     Ходили в горы к могиле Волошина. Она на самой вершине. Море сверху казалось нарисованным. Удивило, что могила не убрана. Посетители оставляли на ней помидоры, ягоды, делали надписи, посыпали камнями.
     Вокруг Коктебеля много сталактитовых и сталагмитовых пещер, а какой воздух в степи! Настоян на цветах и травах, разбавлен морской солью.
     Мне очень хотелось попасть в дом Волошина. Еще была жива его жена Мария Степановна и я видела посетитетей, сидящих в глубине сада. Иногда Павел Антокольский впускал внутрь то одну группу, то другую.
    Однажды преодолела робость и спросила, можно ли войти в дом, для меня это много значит. Ответ был отрицательным. Настаивать я не умела.

     Съездили в Судак. Тамошняя крепость хорошо сохранилась. Мы попали на съемки фильма. Помимо красот природы и величия старинных построек, наше внимание привлекла имитация военных баталий, всадники на лошадях, живописные и грациозные, они несколько раз проскакали мимо нас по дороге, поднимая невероятную пыль.

     Быт мы наладили неплохо. Сбросились поровну и отдали деньги Ире. Она вела хозяйство. Завтрак: бутылка кефира с бутербродом. Потом до одиннадцати пляж. Затем прогулка, отдых. Днем читали друг другу вслух, играли в литературные игры и при этом съедали тарелку фруктов. Из нашего пестрого чтива запомнились "Дневники" А. Блока.
     Вечером мы шли гулять и заходили в кафе. Так что горячее ели раз в день. Мы много болтали и ни разу не поссорились. Знакомств не искали. Только однажды  сидели на набережной, к нам подсел парень и стал заигрывать с Нелкой.

     Та, обрадовавшись мужскому вниманию, трепалась безумолку: деньги держим в коробочке из-под момпасье. Ирка многозначительно подтолкнула Нелку в бок. Та не унималась. Дверь на крючке и не запирается. Ирка кашляет. Мы уходим, но как сообщила Нелка он назначил нам всем вечером встречу.
- Не пойдем!
На что Нелка:
- Пойду одна.

     Отпустить ее одну побоялись. Пошли втроем.  Парень пришел и позвал у них на террасе  послушать музыку. Соглашаемся. Только включили магнитофон, как тут же  постучала хозяйка. Она не разрешает нарушать тишину.

     Отправились пройтись по городу. Разговор не клеится. Мы шли впереди, а Нелка сзади целовалась со своим ухажером. Проводили нас и расстались навсегда. Ничего ровным счетом не случилось. Теперь я понимаю это, а тогда у нас были очень высокие требования и к другим и, прежде всего, к себе. Как мы разозлились. Ирка, переполненная чувством брезгливости, разбивала одну за другой наши многочисленные бутылки из-под кефира и ситра. Так  эта история и закончилась.

     И снова Харьков. Осень. Желтые листья. Неповторимое очарование сентября. В то время хотелось читать что-то очень воздушное. Это соответствало настроению. Я открыла для себя "На воде" Мопассана, Гамсуна "Загадки и тайны", "Мистерии" и "Виктория". Особенно близким показался Марсель Пруст.

     Еще проводились вечера поэзии, но их дух менялся раз от разу. Вот появились литераторы с бумажками и все происходящее приобрело оттенок серости и скуки. Выходили литераторы и читали то, что прошло цензуру, а вскоре сии сборища сошли на нет. Закрыли студию Чичибабина, Вадик Левин ушел из Дворца, Валентина из Д.К.Учителей...
     Правда, в лектории еще продолжался цикл лекций о лучших музеях мира. Там интересные слайды и блестящие искусствоведы из Эрмитажа. И Револьд Банчуков еще знакомил желающих с историей поэзии. Постепенно ушло и это.
               
                - 9 -
Приближался 1966 год. Ирина в то время встречалась со Златковским. Они мирились, ссорились. Злат бросал ее в самые критические моменты. Вдруг переставал приходить, потом через какое-то время возвращался и умолял о встречах. Все разворачивалось у нас на глазах и мы от всей души ей сочувствовали. Чувства к Злату выглядели как болезнь. Ира долго не могла от нее излечиться. 
     Как то они собирались вместе ехать в Алушту, но в последний момент, уже и билеты купили, он не появился, выяснилось, друг отчалил, но без нее. Сколько  унижений…

     На встречу Нового года Злат пригласил Ирку к своим институтским друзьям.
- А девочек взять можно?
Он:
- Валяй!
- Кто там будет?
- Ребята из ХГУ.

     Увы! В последний момент что-то переиграли и он договорился с кем-то другим. Хотели вернуться домой, но авантюризм, присущий нашим натурам, победил. Прыгаем в автобус и едем. Куда? Вижу, движемся в сторону авиаинститута. Проехали. Куда же?
     Проехали Померки. Выходим. Оказалось добрались последним автобусом. Следующий уже в Новом году. Топаем еще 45 минут в неизвестном направлении. Когда добрались до дома, часы показывали 23-55. Вот-так встреча Нового года!
    Это оказалась чья-то дача. Но где от нее ключи? Стоим у порога. Час ночи. Наконец-таки нашли ключи.
     В 2 часа ночи зашли в нетопленные комнаты. Однако, столы были накрыты. На них стояло много выпивки и мало еды. Правда, выпивка и еда "супер". Деликатесы. Впрочем, они никого особенно не интересовали. Включили музыку. Начались танцы и уже через четверть часа все куда-то исчезли, растворились в многочисленных комнатах, а людей собралось немало.
     Ирка ушла со Златом. Алка встретила здесь случайно своего старого приятеля. Мы с Нелкой оказались одни. Поели. Выпили. Поболтали. До утра далеко. Счастье, что все по парам и никто не пристает.

     Потом я пошла в туалет. Оттуда вылетела пулей. Оказалось, там пристроился тип, который решил немного поразвлечься и подкарауливал, пугая, входивших. Спустя час на него же напоролась Нелка.
     Мы с ней решили уйти. Вышли. Холодно. Темно. Опасно, кроме того, не знаем куда идти. Нет, уж лучше утра дождаться тут. Нашли свободный диван и кое-как прикорнули.
     Ушли мы с Нелкой чуть рассвело незаметно, по-английски. Ирка передала, что нами остались недовольны. Сбежали, не помыв посуду и не убрав со стола.
     Сопоставляя потом наши наблюдения, мы поняли, что оказались среди детей партийной верхушки. Многое говорило об этом: и дача с невероятным количеством комнат, с роскошной обстановкой и удобствами, которых нет в домах у большинства из нас, импортной пищей, о существовании которой не слышали, но, главное, что говорило об этом - это  поведение ребят, высокомерных и пресыщенных.
Новогодний вечер оставил неприятный осадок.

                - 10 -
      Все раздражало. Работа. Поездки в транспорте. Все опротивело. Человеческая комедия. Галлерея типов.
В троллейбусе напротив меня садится пьяный. Наступает на ногу. Убираю. Поднимаю голову. Вижу он дрожит. Трясутся колени, ноги. Пересаживаюсь. Там качается убогий. Сколько их! Рожи  во всех углах. Все задевает. Рядом присаживается женщина. Тянет взглянуть ей в глаза - и... Приступ страха до боли в сердце. Безумные глаза, цепкие,  дикие.

     Круг общения был достаточно широк. В университете сдружились с Любой Гринберг. Человек с искрой божьей в душе. К своим 24 годам (на пять лет старше нас) она успела поучиться в театральном институте и оставить его, так как потеряла голос. Была интересным режиссером и ее бывшие сокурсники приходили к ней за консультациями. Она помогала им делать дипломные спектакли.
Люба рисовала. С ней было интересно. Рассказывая о прочитанном, она умела обнажить самое главное.
     Сколько бы не было у Л.Гринберг разных талантов, прежде всего она была поэт. Как и все тогда, писала в стол. Читала только друзьм. Ее стихи образные, тонкие выдавали ранимую душу.
Ее отношение к жизни и разговоры многих однокурсников коробили.
- Мы не чисты, - сказала она как-то на курсе, -девочки возразили.
Она:
- Разве ты можешь со спокойной совестью надеть белое платье?
Деревенская  девчонка:
- А почему бы и нет?
Люба раздраженно и удивленно:
- Разве тебя не целовали, не раздевали, в конце концов, - когда ты не хотела, а сейчас считаешь, что не виновна.
Та:
- Никто не дотрагивался до меня даже пальцем.
Люба:
- Ну и что? Чистое ли у тебя восприятие? И почему нетронута? Сумела пронести себя или никто не делал попыток?

     Как-то ушли с занятий небольшой группой. Шли по Сумской и разговаривали.
Ира:
- Паустовский в своих вещах одинок. Мне трудно его представить женатым и с детьми. Он всегда грустен.
Люба:
- Да. Доживу ли я до осени и он ли доживет? Как мечтаю приехать к нему и просто поклониться.
И потом:
- Жениться - пошло. Не жениться - пошло. Все пошло!
Я:
- Это не может быть столь абстрактным. Все зависит от обстоятельств.
Люба:
- Нет, это ужасно. Быт. Ложиться в одну постель. Просыпаться с вонючим ртом, Видеться постоянно... а миски, кастрюли. Это убивает чувства. Она стала вспоминать детство. Поле цветов и так еще была мала, что в них незаметна. Цветы выше ее. Какое наслаждение!

     С нами шла однокурсница - Люся К. И вдруг резким диссонансом - из ее милых уст:
- Как хочется чистого мальчика. Раньше хотелось знатока всех тонкостей, а теперь пришла пора очищаться. В то время Люся разводилась с мужем. Она прожила с ним более двух лет. Он продолжал ее любить, да так настойчиво, что не дождавшись вечера, забирал с работы домой в перерыв на такси.
Она жаловалась, что ей лишь 20, а  чувствует себя старой. Что можно было ответить?
Я:
- В мой личный опыт не входит война. Война вошла в меня через других. Иногда кажется все сама видела и переживала. Есть люди, которые тебе ближе всех и не важно, что они умерли до твоего рождения. Чувство, что ты их знаешь. Разница в одном - в границе опыта.

     Дошли до вокзала и, повинуясь порыву, проехали на электричке остановку до Новоселовки. Оттуда побрели в парк. Тихо в нем и все в зелени. Сели на карусель и захватило дух.
Все чепуха. А сессия - то сдана и перешли на третий курс.

                - 11 -

     Посмотрели "Земляничную поляну". Как талантливо смонтирован фильм Бергмана. Борку снится кошмарный сон: вымершие улицы, окна заколочены, забиты двери и нигде ни души. Он наталкивается на часы. Они без стрелок. Все мертво. Вдруг видит, кто-то стоит.
Толкает его. Тот оглядывается. У него нет лица. Это сама смерть. Фигура падает и разливается пятнами крови. Борк идет дальше.
Тащится катафалк. Без кучера. Лошади наталкиваются на фонарный столб. Гроб соскальзывает с  убегающей двойки, крышка приоткрывается и выползает рука. Она тянется к профессору, хватает и держит. Он хочет вырваться. Упирается, и тут видит, что у покойника его собственное лицо.

   Во всем глубокий подтекст. Фильм не для широкой публики. В зале смешки. Глупый хохот в самых неподходящих местах. Воинствующая глупость.
Ирка приглашала ехать с ней в Алушту. Я колебалась. Она собиралась не одна, а со Златом – это предполагало проблемы. Несколько раз в моем присутствии он вел себя как подонок, потом просил прощение. Ира прощала. Как-то она шли по улице. Вдруг появились его родители (отец-завкафедры в ХИИТе). Витя тут же бросил Иру и опрометью побежал на другую сторону. Он говорил, что родители антисемиты и категорически против их встреч.
     Такая принципиальная и гордая во всех других случаях, в этом ничего не могла с собой поделать.
     Слишком многими осложнениями чревата была такая поездка. Кроме того, с ним друг. Какой друг? На что расчитывает?
Чемодан сложен. Попрощалась с родителями и поехала с Ирой в аэропорт лететь в Алушту, но за 40 минут до вылета сдала билет. Этот сдала, другой купила - в Москву.
     До того в Москве ни разу не была. Мечтала давно. 

                - 12 -
      1966г. Вместо Алушты - с Олей в Москву. Как запомнилось то дождливое лето! Мы часами бродили по городу, заглядывая в наиболее интересные уголки. Шли наугад. Без цели. Это последний год до перестройки Старого Арбата. В следующем отмечали 50 лет большевистской революции и все в районе перекроили и появился современный Калининский проспект с его высотными зданиями, магазинами и офисами. Нам повезло, что  успели увидеть Москву, такой, какой она  была прежде.
     Месяц жили в Сокольниках, в студенческом общежитии. По утрам у входа в парк "Сокольники" в киоске покупали пару бутербродов. Обычные - с колбасой или сыром стоили 10 коп., но продавали и с черной икрой по 15 коп. Запивали жидким кофе. Днем в столовке брали обычно суп, иногда еще и гарнир без мяса. Вечером наслаждались чаем.  Мы с Олей пили его в общежитии из крышечки чайника по очереди.

     Никогда потом не чувствовала себя так свободно и счастливо, как в то лето. Мы утром выходили на улицу и шли, куда глядели глаза. Один уголок города оказывался интереснее другого.То выйдем к крошечной церквушке, то упремся неожиданно в занятный двор. По Малому Садовому кольцу обходили те места, что знали из книг. Прежде всего, цветаевские: и улицу Писемского (Борисо-Глебовский переулок) и Трехпрудный, но побывали и на улочках, описанных Гоголем, Л.Толстым, Маяковским. Несколько раз съездили за город.
В Абрамцево - нашла левитановский мостик и дом, а в нем совсем не музейные, а будто и сегодня жилые комнаты. На столе все еще лежит скатерть, на кото-рой расписывались гости и семейный альбом.
С этой первой встречи и на всю жизнь Москва для меня не один из городов, а часть жизни.
   
     Зимой на каникулах - снова с Олькой в Москву. Тогда впервые познакомилась с московскими театрами. На Таганке смотрели "Павшие и живые". В театре "Сатиры" - "Женитьбу Фигаро". Несколько раз ходили в "Современник".
     Каждый спектакль интересен по-своему, объединяло их стремление воздействовать  на лучшее в человеке: его интеллект, ум, благородство. Во многих фразах зал ловил подтекст. В России искусство неотделимо от жизни. Казалось, актеры взывали к чувствам и совести зрителей, оглянитесь вокруг, посмотрите, каковы вы, каким кумирам поклоняетесь, куда идете!

     В один из дней мы собрались идти с Олей к Лиле Юрьевне Брик. Оля собирала материалы о Михаиле Кульчицком. Кульчицкий общался с Лилей Юрьевной, к ней он пришел перед отправкой на фронт. Прошаясь, оставил стихи "Мечтатель, фантазер, лентяй, завистник".
Кульчицкого любили и ценили в том доме. Рядом на стене висели там когда-то портреты Маяковского и Кульчицкого.
На Маяковского Кульчицкий действительно походил и размахом своей широкой натуры, и  отношением к поэзии, и даже внешне.

     Оле Лилия Юрьевна обещала подарить антологию советской поэзии на французском языке со стихами Кульчицкого. Книга незадолго до того (январь 1968г.) вышла в Париже под редакцией Луи Арагона и Эльзы Триоле (сестры Л.Ю.Брик).
К тому времени Оля побывала у многих людей, знавших Кульчицкого. Ее интересовало творчество поэтов, погибших в войне с фашистами. После войны тогда прошло чуть более двадцати лет. Для многих все пережитое еще было свежо в памяти. Оле давали читать фронтовые письма, показывали фотографии, делились сокровенным. Она ощущала себя человеком их поколения.

    Накануне выпал снег. Церковки, особенно, купола, ступени, крыши,деревья - все было запорошено. Пахло неповторимым ароматом московской зимы. Вроде бы и у нас, в Харькове, снег не редкость, но там он другой.
Названия переулков завораживали.
- Оля,здесь Саврасов писал. Вглядись только. Видишь как похоже. А в зтой церкви Пушкин венчался. А тут...
- Тут союзмультфильм, - сказала Олька - давай  войдем во двор. Он такой милый. Можно посмотреть музей кукол.
 
     Зашли. Увидели всех героев любимых мультфильмов. Пошли дальше. Наша  цель - встреча с Лилей Юрьевной Брик. Оля в прошлый свой приезд заходила к ней.
И вот мы уже на Кутузовском проспекте перед дверью новой квартиры Лилии Юрьевны. Она приглашает войти, раздеться и первое, что я с удовольствием почувствовала, это печать старины и уюта, которая уже успела, нет, которая переехала вместе с людьми и вещами из прежнего дома.
    Брик показала нам свою знаменитую коллекцию масленок. Потом пригласила сесть.
Пыталась понять, сколько ей лет. Кожа на лице абсолютно гладкая и белая после пластической операции в Париже. Руки красивые и тонкие. Осанка горделивая и спокойная, все казалось вневозрастным. Единственное, что говорило о старости – это голос.
     Позвонил телефон. Лиля Юрьевна поговорила на итальянском. Через некоторое время звонок раздался снова. Теперь ей, должно быть, сообщили что-то веселое. Она смеялась и отвечала по-французки. Как обидно, что никогда не одолеть моему поколению и мне языки в той мере, в какой знали их образова-ные люди прежде.
Брик держалась просто и искренне. Умела создать атмосферу тепла. Рассказала нам, что в Москве идет фильм ее мужа Катаняна "Анна Каренина". Полный анш-лаг. Билетов не достать. Фильм, по ее мнению, средний, но за границей пойдет. Там понравиться несколько сцен, особенно та, где на весь экран мужики косят сено. Если хотите, достану вам контрамарки.

     Лиля Юрьевна протянула книгу.
- Вот антология. В ней прекрасные французские переводы и отобрано все лучшее, без лишней шелухи.
Это событие и русской и французской литературы.
Она показала стихи Кульчицкого. Ему бы понравилось.
Оля заговорила о каких-то кривотолках со сто-роны сестры поэта.
- Ох уж эти сестры, - вздохнула Брик. Она вспомнила Михаила, как он чуждался всяких сплетен и сколько теперь легенд вокруг его имени.

     Она забывала, что мы не аспиранты, как ей казалось, а только студенты филологического факультета.
- А чем вы, Зиночка, занимаетесь?
- Хочу писать о Марине Цветаевой.
- Цветаеву я, в сущности, не знала. Как-то раз привели ее к нам, семнадцатилетнюю. Показалась одержимой, своевольной, с крутым нравом. Больше мы не виделись. Жили на разных полюсах. Потом она эммигрировала. Когда же вернулась, я не хотела с ней встречаться. Прозу ее я не знала, стихи же Цветаевой не нравились.

     Вы можете написать Эльзе Триоле и жене Ромен Роллана (дала адреса и телефоны). Они знают больше и вот еще что... Она подошла к телефону и набрала номер:
- Евгений Борисович, у меня очень хорошие девочки из Харькова. Одна из них пишет о Цветаевой. Я хочу, чтобы вы встретились.
- Ну ненадолго. Когда им подойти?
И мне:
- Я говорила с Тагером. Литературовед. Профессор. Читает в МГУ. Пишет, но не о Цветаевой. Он всю жизнь пишет о Горьком. В Марину был влюблен.

   Завтра в три будет вас ждать. Приходите точно в три. У него не более получаса свободного времени.
     Мы еще немного посидели у Лилии Юрьевны. Она предлагала конфеты и апельсины, но я,проглатывая голодную слюну, отвечала, мол, спасибо. Не хочется. Боялась показаться неловкой. Она сама взяла апельсин, почистила (неужели догадалась?).

     Брик рассказала нам о своей ссоре с Н.Асеевым  и я поняла, что она одинокий человек. На хамский выпад Н.Хрущева против поэтов Асеев сказал:
- Наконец-то свежим ветром повеяло.
- Я перестала с ним здороваться. И он всем,  когда я сказал..., то Брик..."
Заговорили о Маяковском.
- Сейчас много выходит книг о нем, но больше все какая-то ерунда.
Недавно в Алма-Ате вышел целый роман о Маяковском.  Чего не коснись в том романе все переврано, все куцее, не по Володиному масштабу. А что сделаешь?
Я очень редко прихожу в ЦДЛ, но когда приходится, иду как сквозь строй. Со всех сторон наперебой здороваются. Я раскланиваюсь с каждым, а сама думаю, может быть какая-то сволочь.
     В старости, пройдя через труднейшие испытания, она сохранила трезвый ум, достоинство, интерес к людям.
Ей было уже за 80, когда она упала и сломала шейку бедра. Не желая стать лежачей, и обузой она сама прервала собственную жизнь.

     От Лилии Юрьевны мы поехала в ЦДЛ. В тот день-19 января 1968 г. - вечер памяти Андрея Платонова. В фойе публика, модная и яркая, одетых хуже нас не было.  Вечер вел Юрий Нагибин. Выступали Ю.Казаков, Боков, Межиров. Пел Булат.Окуджава. 
Говорили откровенно и смело. То, что звучало там, в Москве, у нас, в Харькове, было невозможно услышать.
     Тепло вспоминали Андрея Платонова, человека, кото-рого ненавидел Сталин. По его указу арестовали пятнадцатилетнего сына писателя за то, что тот читал стихи Есенина. Держали в тюрьме в жутких условиях, пока мальчишка не заболел чахоткой. Умирать его отпустили домой.

     Нагибин упрекал Шолохова и подобных ему литераторов,  что помогали чистить своих собратьев. Поднялся шум. Кричали прямо с мест. У всех впервые прорезался голос. Одни боялись наступивших перемен, другие ждали их долгие годы. Расслабились и поверили в прочность ныне произошедшего. Гвалт не затихал.
Трудно судить по первому впечатлению, но Нагибин показался современным Чеховым. Человеком с обостренной совестью, которому до всего есть дело. Седая копна густых волос на мудрой голове.

     Ю.Казаков  держался уверенно, отстраненно, впрочем, это ни о чем не говорит.
Закончился вечер спектаклем по мотивам рассказов А.Платонова в исполнении театра-студии “Наш дом”.
     Все было здорово и рождало чувство приподнятости. Играли на одном дыхании, только казалось, что  после вечера многих вместо дома повезут в другое место.

                - 13 -
     На следующий день с утра мы с Олей поехали в Останкино. Было очень холодно. Конец января. Гуляли по парку. Хотели попасть в музей, но он не работал. Оля говорила о Кульчицком. Михаил любил бывать в Останкинском парке. Здесь, кажется, он провел последний день перед отправкой на фронт. Времени у нас  много: до трех. В три нас ждал Евгений Борисович Тагер. Литературовед, профессор МГУ, друг Пастернака и  Цветаевой - от страха вдруг предстать перед этим человеком  меня слегка знобило, но отступать не могла. Накануне ему звонила Л.Брик и просила принять.
День был пасмурный. Темнело рано. Пришли точно в три, помня, что у него только полчаса свободного времени.
     Он открыл дверь и в полумраке прихожей показался необычайно красивым. Высокий, он как-то особенно горделиво наклонял голову и слегка сутулился. Что-то притягательное ощущалось во всем облике этого человека. Проступала не внешняя красивость, нет! В нем чувствовалась внутренняя тонкость, особенное изящество.

     Сидели у него в кабинете, у письменного стола. Он-по одну сторону, я-напротив, Оля сбоку. Говорил, обращаясь только ко мне (я писала о Цветаевой). Говорил долго,несколько часов подряд. Это был монолог - откровенный, темпераментный, на самой высокой ноте.
Тогда ,в 1967 г. еще почти ничего не было напечатано о Цветаевой. Я чувствовала ее чрезвычайно близко, но знала немногое и не все в рассказе Евгения Борисовича понимала.
     Так несколько раз прозвучало Мур. Сейчас это знает каждый, кто интересуется Цветаевой, а тогда, думаю, кто такой. Как будто бы нигде не встречала это имя. Тагер, догадавшись, - домашнее прозвище сына.
Сколько хотела бы и могла бы спросить его теперь!

    Стало совсем темно. Он не включал свет. Понимала, такой разговор бывает раз в жизни. Между нами родилось особое чувство единения, близости. Как назвать его? Духовная связь. Да, но обьясняет ли это?
Тогда через Тагера не просто приблизилась к Марине Цветаевой, приобщилась к великому источнику человеческого творчества, высокого духа, которым одни наделены скупо, другие не догадываются о нем вовсе, третьи им одаряют всех, кто только окажется в атмосфере их притяжения.

- В 1939г., - рассказывал Тагер, - к нему пришел Борис Пастернак. Он сообщил, что приезжает Цветаева, получил телеграмму. Ее надо встретить, но ему одному страшно. Как рассказать о происходящем. Муж и дочь ее вернулись на год раньше. Сергей Эфрон давно хотел на родину. Сталин предупредил, что путь в Россию лежит через Испанию.Тогда Эфрон занялся организацией первых антифашистких отрядов сопротив-ления. Он ненавидел фашизм. Но республиканская Испания была обречена, он не попадает в Испанию.
     Сергей Эфрон с Алей приехали в Москву. Ходят слухи, -сказал Тагер, - о его связи с разведкой. Во всяком случае его не обошли вниманием и вскоре по приезде поселили в Болшево на даче НКВД. Але тогда было 24 года.
Как обьяснить все это Марине? Пастернак очень беспокоился. Пошел ли он, в конце концов, на вокзал? По-видимому, нет.

    По приезде Цветаевой не нашлось места в Москве. Ее поселили там же, в Болшево, где еще находились ее муж и дочь, фактически отправили в ссылку.
Только позднее, когда уже Сергей и Ариадна были арестованы, Марина переезжает в Галицыно, а спустя некоторое время ей удается снять одну комнату в квартире на Покровских воротах дом 14.

     В те годы она писала мало, больше переводила. Жила крайне бедно, почти нищенски. К своей неустроенности - грустная ирония, в перенесении невзгод - недюженное терпение и горделивость. Фотографии не передают ее. Цветаева носила широкий пояс, длинные юбки, туго затягивала талию.
Во всем ее облике ощущалось что-то эстетски тонкое. Не имея ни йоты корысти, Марина считала, что у поэта есть право на иждивенчество. На иждивенчество не как бездельник, как художник, благ материальных не производящий, только духовные. Каждое по-своему важно.

     Труд, работу, деяние - главное, что Марина ценила в человеке. Она была труженицей. Писала о своих руках, привыкших ко всякой работе, но обеспечить себе житейские блага была не способна. Не умела и не хотела копить, да и копить-то чего. Не хватало на необходимое. Она не из тех, кто зарабатывает на дачи.
Ясность мысли сочеталась у Цветаевой с сознанием своей ответственности как поэта. Это был дух,а не душа. Психея, а не Ева. Ее чисто женская недоля объясняется не женственностью, не мягкостью натуры. Не потому ли она стала гениальным поэтом?

     Эта неженственность ощущалась даже внешне: в том, как она двигалась, в руках, в повороте головы. Однако при всей кажущейся внешней неженскости, она, как никто другой, поняла и выразила женскую натуру.
Стихи Марина читала, как и Пастернак, логизируя. Стремилась смысл сделать более выпуклым, более зримым. В ее устах становились предельно ясными самые темные места. Ничего от импресссионизма в ней не было. Она антиимпрессионистична.

     По словам Тагера, в жизни Марина Ивановна была чрезвычайно доверчива, не от наивности, от незаинтересованности мелочами быта, средними людьми.
     Одинока и неустроенна, Цветаева сближалась с людьми часто ничем не примечательными, если они давали ей хоть каплю тепла. Жизнь ее была трудной. Быт съедал время, силы. Личность Цветаевой предельно обнажена в письмах, особенно к Пастернаку. Из ста их сохранилось только восемнадцать. Он не выдержал. Не мог выдержать ее напора и уклонился.
В письме к Тесковой Марина писала:
- Все поэту во благо, даже однообразие (монастырь), все, кроме перегруженности бытом, забивающим и голову и душу. Быт мне мозги отшиб. Если утром ничего не надо (и главное не хочется) делать, кроме как убирать и готовить - можно быть, убирая и готовя, -счастливой, как за всяким делом. Но несделанное свое, (брошенные стихи, неотвеченные письма) меня грызут и отравляют. Иногда не пишу неделями -хочется всегда, просто не сажусь.

    Стихи все-таки писала. Ряд стихов к Пушкину -Оду пешему ходу. Но такая редкая роскошь.
Письмо Марины Цветаевой так многое объясняет в ее парижской (да и всякой другой, раз такой) жизни. Как оно близко мне теперешней. То же чувство  напрасной траты времени, та же горечь и (как точно) грызут несделанные и неделаемые дела. От этого пустота. Боль, уже привычная, срослась с существом, но еще не стала им, раз болит. Это сегодня. Тогда все  иначе.

    Перед войной, - рассказывал Тагер, - у Цветаевой должна была выйти книга. Корнелий Зелинский написал отрицательную рецензию и книга не вышла. Молодые поэты: Кульчицкий, Б.Слуцкий, С.Наровчатов, Е.Тагер собрались на квартире у Голышевой в доме по проезду Мхат номер 2. Они  хотели помочь Цветаевой, думали что-то предпринять, но помешала война. Марине было труднее, чем другим. Она уже знала войну. Проехала через полыхающую войной Европу, видела опустевший Париж, испуганную Прагу, гитлеровцев на улицах Берлина. В ее стихах того времени:

О мания, о мумия
Германия
безумие, безумье творишь.
О, Франция в огне.
О, Чехия в крови.

    Началась эвакуация. Литераторов и их семьи отправляли в Чистополь. Цветаеву с сыном провожал Пастернак. Настроение у нее было плачевным, если не паническим.
В Чистополе места для Цветаевой не оказалось. В органы вызвали Асеева и Тренева, спросили о Цветаевой. Тренев ответил, что она жена белого офицера и от нее можно ждать любой выходки. Асеев, человек, которого Цветаева уважала и которому верила, сказал:
- Кто я, чтобы поручаться за Цветаеву, это Марина Ивановна может просить обо мне. Поддержки Цветаевой не оказал никто. Пробыв два дня в Чистополе, она вынуждена была ни с чем вернуться в Елабугу.

     Несколько человек при встрече говорили мне, что не могут себе простить, что не знали и потому не помогли ничем. Мария Петровых, - о если бы мне стало известно в те дни, что Марина в Чистополе, спрятала, укрыла бы ее у себя.
Елабуга-маленький городок без единого знакомого лица, без какой бы то и было возможности существовать.
    Имя поэта Цветаевой там никому ничего не говоило. Хлопот хватало и без нее. Устроиться на работу она не смогла. Жить было не на что.

     Сын Марины Ивановны не понимал происходящего. Он родился и вырос в Париже. Знал - мать великий русский поэт. Он ожидал, что ее встретят чуть ли не с лавровым венком. Действительность в его глазах оказалась страшнее худших предположений. Его называли “маленький Растеньяк”. Ему в 1940г было только пятнадцать, он учился в седьмом классе, но был совершенно оформившимся взрослым человеком неприятного характера. Мать любила его бесконечно и все прощала. Он ее совершенно не понимал. Допытывался, зачем она привезла его сюда. Упрекал. Часто возникали ссоры. Последнюю слышала елабужская квартирная хозяйка, но понять ничего не могла. Разговор шел по-французски. Только конец фразы Марина Ивановна выкрикнула, якобы,по-русски:
- Хорошо, я освобожу тебя!

   В тот же день она, как была в переднике, вошла в сарай. Было 31 августа 1941г.
После гибели матери Георгий Эфрон уехал в Ташкент. Там его видели многие. Он был спокоен и говорил страшные вещи, не понимая этого.
- Она сделала это ради меня.
- В 1942 г. он переезжает в Москву. Вскоре его забирают на фронт. Там он и погибает.
- Я не жалел его,- сказал Евгений Борисович, -это было справедливо. Жизнь отомстила за мать. Тагер подошел к книжной полке и достал тетрадь в красной обложке:
- Вот точно такую показала мне Марина.

- Я захватила одну,- говорила она,- но таких в Париже у меня осталось еще десять.
Вещи Цветаева оставила во Франции, у знакомых. Те погибли. Кое-что она переписала в тетради в красивых красных переплетах. Там мысли о детях, о сущем, отрывки из писем.
-Вы должны отыскать их, - говорил мне Тагер, - вернуть литературе. Я уже стар. Попробуйте вы. Пишите. Присылайте все, что сделаете. У вас одно огромное преимущество - молодость. К сожалению, оно быстро проходит.
Уже в дверях:
- Как вы решились все это доверить незнакомому человеку?
- Ошибаетесь! Я прекрасно вас знаю. Я педагог. Учитель. Видел в жизни много самых разных людей и научился сразу же распознавать их. Хотите все узнать о себе?
- Хочу.
И он описал мне меня, довольно точно.
               
                - 14 -
     Олька подружилась с Лилей  Юрьевной Неменовой. До войны Л.Н. жила в Харькове и дружила с Кульчицким. Онa так никогда и не смирилась с гибелью Михаила.
Много лет Неменова работала в журнале “Молодой коммунист”. Меня это  насторожило, но напрасно. Она не походила на функционеров. Все понимала. У нее оказалось немало очень интересных друзей в разных концах страны. Она много ездила и много писала не только для журнала, но и для себя. По ее сценариям снимались кинофильмы, у Лилии Юрьевны вышло несколько сборников рассказов.

     Неменова  написала об Ольге статью, как о человеке неуспокоенном, интересном, и к подруге,  еще несколько лет спустя приходили письма со всех концов. Писали солдаты, заключенные, обездоленные люди. Иногда попадались письма удивительные. За ними представали необычные судьбы.
Неменова предложила Оле выступить по телевизору, отправиться в путешествие на научном судне в качестве корреспондента, сказала, что сможет перевести ее в Московский университет и устроит на работу в газету.
Однако, не получилось.

     Оля человек удивительный, совершенно бескорыстный, ради блага другого, часто и не стоящего этого, она готова была отдать все, что имела. Ради себя самой ей лень было пошевелить пальцем. Не мягкая, скорее резкая и жесткая - как все сочетается в одном человеке-она умела жить ради других.. Она легко расставалась со своими вещами. Часто имела одну юбку и одну пару туфель Носила пока не сносится.
     В ней сочетались противоположности. Застенчивость и смелость, напористость и лень.Часами могла валяться на диване, когда можно было это себе позволить, но умела и умеет работать, как редко кто. Плохо у нее просто не получается. Чело-век необычайно трудоспособный. Оля поменяла в жизни очень много профессий. Она работала воспитателем и библиотекарем в колонии для малолетних преступников. Ребята  ее уважали и  уже освободившись, приходили советоваться и делиться. Оля ради новорожденного сына пошла работать нянечкой в ясли. Была архивариусом, руководителем разных кружков в доме пионеров, трудилась на обувной фабрике. Потом переквалифицировалась и закончила курсы психолога. Везде была первой.
Оля не терпела ни лжи, ни приспособления. В глаза говорила то, что думала. Все видела по-своему. Не помню случая, чтобы Оля на встречу пришла бы вовремя. Ее опаздания на полчаса сущая ерунда. Она могла явиться спустя два, три часа к договоренному месту и удивиться упрекам.

     Каждый соткан из противоречий. Дай бог побольше людей таких как она.
Тогда в Москве Лилия Юрьевна повезла нас к своей подруге-химику. Женщина ослепла, когда во время опыта разорвался аппарат и ей повредило глаза.
     Читали стихи, говорили. Подруга Неменовой мне показалась человеком огромной силы воли.    
     На следующий день мы с утра отправились с Олей к Николаю Глазкову. Он жил на Старом Арбате. В подъезде его дома давно не ремонтировали, темно и грязно. Глазков усадил нас на диван, а сам ходил по комнате и, размахивая руками, говорил о себе. Ему предложили роль Достоевского в фильме по сценарию Василия Авгаровича Катаняна “Чернышевский”.
- Я похож на него, действительно, похож.
Глазков достал из стола фотографии. Казалось, он проигрывает перед двумя юными провинциалками сцену из фильма.
Подошла жена Глазкова. Она держалась напряженно и неестественно и мне подумалось, что она боится разрушить образ жены пиита, который вылепила для себя.
- Здесь, на Арбате, - говорила она, - напротив нашего дома живет старушка, бывшая соседка Натальи Гончаровой, не пушкинской, конечно, а художницы.
Она же соседка и Марины Цветаевой. Бабка выживает из ума, но многое еще помнит. Сходите к ней. Вдруг удастся узнать что-то интересное.
Оля принесла Глазкову малоизвестные стихи Михаила Кульчицкого. Он просмотрел их, заметно притих и стал рассказывать, что их с Мишей стихами зачитывался когда-то весь литинститут, вся Москва. Было видно, что он завидует Кульчицкому, его пусть пос-мертной, но все-таки славе. Слава! Как ее недостает ему самому!

    Он невольно все время сравнивал себя и Кульчицкого, когда-то вожака в их среде, признанного кумира. Чувствовалось, что Глазкову чрезвычайно важно доказать хотя бы самому себе, прежде всего себе, значимость и силу собственной поэзии.

    Запомнилась еще одна встреча. Через год. Мы сидели с Григорием Михайловичем Левиным в ресторане ЦДЛ. Глазков неожиданно вырос у соседнего столика. Был пьян. Едва держался на ногах, но глаза его буравили пространство насквозь. Вдруг он двинулся, не двинулся, скорее, припал к Григорию Михайловичу:
Гриша ответь, я гений?
- Гений!
- Нет, ты скажи мне. Гриша, правду скажи, гений я? Сколько мольбы и надежды в голосе.
- Ты гений, Коля, гений.
Левин успокаивал мягко, по-женски нежно.
- Не знаю чего во мне больше жалости или презрения, - сказала Оля, - сильные умирают, а слабые... Она безнадежно махнула рукой.
    
                - 15 -
     Но вот я дома среди книг, чернил, бумаг. В доме   культуры работников связи вместо Б. Чичибабина литературную студию начал вести Л.Богуславский.
У него на занятиях стал появляться паренек по фамилии Лимонов. Люся Кисель, наша приятельница по университету, соседка Лимонова, сообщила нам, что, в действительности,он урожденный Саенко, Эдик Саенко, а не Лимонов и не Апельсинов, но, вот, придумал себе такой псевдоним.

    Писал Эдичка рассказы в стиле Андрея Белого и читал их на занятиях гнусаво-елейным голосом: “И помыла она пол, медленно шваброй снуя и заблестел пол, отливая коричневым цветом. И погрузился М.Окладников в ванну, смешав горячие и холодные воды, сделав среднюю температуру. Погрузил свое рыхлое тело и надел синий колпак”. 
     Вел он себя вызывающе, желая эпатировать окружающих. Суетился, выкрикивал, спорил не понятно с кем и о чем, короче, старался привлечь к себе внимание и тем утвердиться.
     Как-то рассказал, что записывает в блокнот имена всех женщин, с коими имел дело.
Спросили, зачем? Он ответил, коллекция. Каждому свое.

     Как это пошло! Пошлостью веяло и от других, подвизавшихся на литературной стезе. Некую Роксану Самойлову изгнали из студии после разоблачения. Саша Верник – наш кружковец и приятель Милославского - обнаружил источник вдохновения дамы. Роксана регулярно почитывала журнал “Работница”, ей полюбились стихи Вероники Тушновой. Их она выдавала за свои.
    Саша как заправский адвокат аргументировал  свои  заключения и сверил рукопись Самойловой с журнальным текстом. Скандал разыгрался на наших глазах,   после чего плагиатор удалилась с позором из зала.

     Время от времени появлялась долговязая девица с очередной поэмой. Одна запомнилась особенно. ”Белые пятна”. Она начиналась словами: “Ты любишь полумрак
и полумрак и полусвет”... Речь шла о физиологии.

     Из всех харьковчан мне больше всего нравились стихи Тамары Сахненко. Тома писала мало и нигде не печаталась. Спустя несколько лет она вышла замуж за Сергея Чепеля и уехала в Москву.
 
     Мы часто ходили в гости к Нелкиной однокурснице Лиле Чертковой. Нелка Стеркис поступила в университет и выбрала механико-математический факультет. У Лили тогда единственной из нас, был магнитофон и бабины с песнями Высоцкого, Визбора, Кукина, Клячкина, Окуджавы. Мы слушали их без конца. Нравились только барды. Эстраду не любили.

     Пару раз под музыку рисовали. Как-то состряпали коллективно поп-артическое полотно. Вышло неплохо. Работали часа два и картина готова. Мазня мазней.

     У Лили нелады дома. Она пришла к выводу, что родной ей только отец, а мать приемная. Никаких разговоров в семье на эту тему не вели, но Лиля говорила, что чувствует интуитивно. Возможно, она была права. С матерью внешне никакого сходства, но не это главное. Мать не одинаково относилась к ней и ее старшей сестре, родной дочери, как думала Лиля. То и дело происходили стычки. Лиля казалась нервной, даже истеричной. Рассказывала о испытаниях, что выпали на ее долю. Ранняя любовь к взрослому человеку, то ли аспиранту, то ли преподавателю. Типичная история любви к старшему и опытному человеку, когда он долго домогался ее, а потом как по схеме следуют обманы, разрывы, разлуки, терзания...

                -16-
     Устроились с Олей работать в архив. Повезло! Мы с ней вдвоем в подвале на Короленко. Являлись к 9-утра и до 4-30 приводили в порядок бумаги. В них история Харькова за несколько сотен лет. С полу до потолка подвал уставлен полками с папками, в коих хранили дела от ХIV века, в основном, судебного толка. Я зачитывалась ими как романами, да нет они значительно интереснее любого романа.
Нас пригласили, чтобы привести папки в порядок. Их никто не трогал много-много лет. Задача - где-то подрезать, где-то подклеять, потуже завязать. Норма на человека сорок штук в день.
     Работали и болтали без конца, и чем  дольше болтали, тем больше общих тем.  Читали друг другу стихи. Тогда написала (март 1967г.):

Уже в тревоге зимний снег
и опускаются сугробы
На дроги,лестницы,дороги
Закончен мартовский набег.
Но я еще не родилась,                Еще стесняясь и робея бежит ручей                словно аллея, что тихо под гору вилась.                Нет, я еще не родилась

     Нашла папку с документами о приходе войск Наполеона в Чугуев и там же об расквартировании их по домам, о случаях грабежа и насилия. Передо мной лежали донесения чиновников. Соприкосновение с подлинными материалами нельзя сравнить ни с чем. Вот я на них смотрю, а когда-то...
     Потрясли отдельные процессы в суде.
Особенно о девке, утопившей в дворовой уборной рожденного ею ребенка. Жалко, что эти факты не попали в руки  писателю. В бумагах раскрывалось все дело. Опрашивались свидетели. Приводили вещественные доказательства. Ужаснул  рассказ девицы. В нем тупость и жестокость одновременно.

     Попадалось много прекрасных фотографий. ХIХ век. Курсистки,медички проходили перед нашими глазами. Дела поступивших учиться, окончивших учебу. Какие благородные лица! Давно уже истлели их кости, а тут они все такие свеженькие, милые в форменных платьецах с белыми воротничками. Только-только начинающие жить.
               
     На майские праздники  я  с подругами отправилась в небольшой вояж. Вечером накануне путешествия позвонила Ира и предложила:
- Давай поедем  в Яреськи.
- А где это?
- Между Миргородом и Полтавой. На реке Псел. Отличные места. Туда приезжал Довженко. Снимал там фильмы “Щорс”, ”Земля и люди”. Это любимые места Гоголя.
- Еду!
- Поезд  в три.
Говорю маме, что отправляюсь с Ирой в Яреськи. Она не возражает. Иду на остановку трамвая, где до-говорилась встретиться с подругой. По дороге встречаю Олю Ландман. Спрашивает:
- Ты куда?
Объясняю. Она:
- Я с вами.
Идем уже втроем и тут, ну точно сказка “рукавичка”, уже вскакивая в трамвай, видим Аллочку Сонькину. Алла хотела было выходить из вагона, но увидела нас:
- Куда это вы, братцы-кролики?

     Домой она уже не идет. Не успевает. Звонит и сообщает с вокзала. Времени в обрез. Так в белой юбке и туфлях на каблуках поехала Сонькина в деревню.
Поезд переполнен. Двигался медленно. Весь день плелся он через полустанки центральной Украины, а вечером 30-го выпрыгнули  просто в лесу.

     Ни пыли, ни асфальта. Ирку ребенком бабушка возила летом отдыхать в эту деревню. И ее давняшняя квартирная хозяйка, нисколько нам не удивившись и не взяв ни копейки, поила нас всех парным молоком и свежеприготовленным творогом. Вечером зашли ради праздного любопытства в сельский клуб. Там играла музыка, молодежь лузгала семечки и все в диковинку, казалось съемками очередной ленты о буднях и праздниках села.
     Утром  отправились погулять по лесу. Прошли девять километров. Собирали цветы. В одном месте пришлось идти по пахоте. Бедная Аллочка с ее шпильками и узкой юбкой! Ждали ее,усевшись на ветхое бревно.
     Вышли к реке и долго стояли на берегу  Псела.Река змеей извивалась между густых лесов. Виднелось село на холме и за ним обрыв. Говорить не хотелось. Именно такие минуты запоминаются. Именно они составляют смысл бытия.
Второго, в шесть утра выехали домой. Прощаясь с деревней, Олька:
- А, ведь, тут писалось ”тиха украинская ночь”.

     У меня началась полоса поездок. Через пару месяцев после Яресек поехала с Олей к родственникам в Киев. Я остановилась у своей тети Фани, Оля - у ее двоюродного брата. В один из дней он предложил покатать нас на моторной лодке по Днепру. Однако посреди реки лодка поломалась и он, оставив нас на островке, поехал ремонтироваться. Увы! Мы купались, загорали, съели наши скудные, к сожалению, запасы пищи - у меня два пироженных, у Оли бутерброд,- а его все не было. Спрятаться оказалось негде и нельзя, иначе как бы он нас нашел. Подошел вечер и стало тревожно. Он вспомнил о нас только ночью. Оказалось, давно исправил мотор, поел, погулял и уже, ложась в постель, а где же девчонки?
 
      Летом большим коллективом отправились в Алушту. Нас собралось семь человек. Купались в море, облазили  окрестности. Одно случайное знакомство показалось любопытным. Лиля Черткова к нам в Алушту приплыла на пароходе из Новороссийска и там познакомилась с неким Володей. Аспирант из Москвы, коротконогий и юродивый. Говорили об арабоизраильской войне - актуальная тема - спрашиваю, почему Союз за арабов, за Насера, бывшего фашиста.
     Он мне о заговоре сионских мудрецов. Говорил, что его данные собраны по крупицам. Это скрывается. Потом вырвалось, что, кроме боязни сионистов, у нас к евреям еще личная антипатия. Горе в том, что в их руках  большая часть денег и искусства. Их задача проникнуть во все ключевые сферы государственного аппара-
та, чтобы управлять миром. Они связаны между собой во всех странах и там тоже владеют банками, фирмами. Это страшно. Они сила, способная подчинить себе мир.

- Знаете ли вы, что Бабель был еврей? Перечитайте его с этой точки зрения. Станет тошно.
Я понимала, что передо мной редчайшая возможность услышать откровенную исповедь антисемита и  дослушала его до конца. 
- Есть три причины ненависти к евреям,- подвел он итог своих рассуждений,- Первая - религиозная, христианства к иудаизму, вторая к сионизму как к фашизму нашего времени и третья - на бытовом уровне.
    Представьте, что у вас на кухне, в коммунальной квартире топчется какая-нибудь тетя Соня. Разьве не вызовет она презрения и брезгливости. Дурно от ее засаленных пальцев, картавой речи и всего облика.
               
                - 17 -

     В сентябре у Аллочки день рождения. Собрались у нее на девичник. Присутствовал только один мужчина. Он пришел с Нелкой. Она накануне познакомилась с ним на вылазке и у нее были на него виды. Показался человеком неглупым, но пижон. Кривлялся перед девчонками:
- Не читайте книг. Портит фигуру.

     На следующий день он пришел на занятие литературной студии и сел рядом с Ирой. Казалось их трое: он, она и презрение. Еще по дороге туда Ира сказала мне, хочу, чтобы пришел он. И мое понимающее - только не это, но вышло это. Вынесли Иркино пальто и они ушли вместе. На следующий день на работе(мы несколько месяцев работали с Ирой в одной школе пионервожатыми) Ира о произошедшем:

- Я не хотела Нелке плохого, но так вышло. Борис говорит, давай встречаться как два человека, которым хорошо  вместе и им есть о чем поговорить друг с другом.
Через семь лет они поженились. Это судьба.

     За столько лет дружбы, практически, мы никогда не ссорились друг с другом. Могли сколько угодно спорить, но не на бытовом уровне, и ребята не становились причиной распрей.
Это так не типично для женских дружб.
     С представителями противоположного пола Ирка вела себя иначе, чем с нами. У нее загорались глаза и изменялся голос. Как-то у Томы Сахненко мы отмечали ее день рождения и собралось много ребят, Ирка, споря о чем-то с Сережей Чепелем, в запальчивости ломала на елке одну игрушку за другой.
Она очень любила себя. Аллочка рассказала, что как-то стоя перед зеркалом, Ира спросила ее, хотела бы ты поменяться со мной лицом и телом?
- Нет!
- Да ну? Не может быть! Неужели бы ты не взяла мои глаза? Посмотри какие они выразительные, темные, широкораскрытые. Как я хороша!

     Понимаю, настроение у человека может быть разным, может быть и таким, но вижу в этом разговоре и нечто большее- ее откровенное самолюбование, бьющую через край женственнось.
 
     Она хотела  стать лидером в нашей девчоночьей компании и для этого у нее были все основания. Во-первых - дар рассказчика. Она умела замечать смешные стороны жизни. Ей было присуще чувство юмора. Когда она говорила, то как бы жила своим рассказом, и невозможно было не внимать каждому ее слову. Я не замечала в ней ни застенчивости, ни желания стушеваться - именно эти качества так мешали мне в жизни.
В университете Ира первой закурила. Шокировала  сокурсников свободными разговорами. Держалась независимо. Увы! Ее самоуверенность куда-то исчезала, когда дело касалось мужчин. Не поэтому ли она так часто оказывалась униженной?

     Ирка писала короткие рассказы. Она читала их нам то в каких-то полутемных подъездах, где мы прятались от холода, то в скверах. Чаще всего устраивались покурить да потрепаться в сквере “Победы” в центре Сумской. С ней  интересно. Ее рассказы всегда предельно сжаты, красочны. В них много наблюдательности и таланта.
     Мы стояли с Ирой в полутемном чужом парадном. На улице шел дождь. Я говорила о том, что раньше науки были синхронны и могли же Ломоносов, да Винчи и многие другие  быть и учеными и философами и..., Сейчас так нельзя.Все больше и больше сужается специализация и надо сделать выбор. Мое - это литературоведение, исследовательская работа.
     Я говорила ей, что любовь не должна овладеть человеком целиком. Да,может в жизни бывает период, когда она кажется главным, но у людей, которые способны на большее, чем просто существовать и рожать себе подобных, она не вытеснит суть личности, ее предназначение в другом. Во всех случаях человек остается человеком, самим собой.
На это Ира возразила, она не может иначе, как только полностью отдаться чувству, так целиком, что самой уже не быть, а стать Витей, Борей, пятым, десятым, без гордости, без мыслей о чем-то другом. Она слишком женщина.

     А я ей, что поняла другое, на земле нужно или уметь оставлять добрый след самому или же расчищать путь к этому следу другим. Есть гении, но нужны и таланты, чтобы донести гения до масс. В этом смысл жизни.

     Во Дворце задумали выпустить литературный альманах бывших кружковцев. Пригласили нас на обсуждение.
     Собралось немало интересного народа разных поколений и подумалось тогда - вот случайно рождаются люди в определенное время, повторяют в той или иной мере жизнь, предыдущих поколений. Разница в уровне развития общества, в типе личности и ее сущности, но и до меня уже другие думали об этом и об этом же будут думать и после меня. Сейчас живу я.
      То, что внове для меня сегодня, для кого-то было вчера и будет завтра. Ну и что сие означает? Главное,  оставить в развитии, чувствах, восприятии, но оставить невозможно без того, чтобы создать. Создать реально при наличии знаний, они ступень. В них счастье, блаженство,но в них и несчастье. Счастья больше, но просто познание не может быть целью жизни. Познание нет, создание - да. А, впрочем,почему собственно говоря, нет? Должно быть, потому, что узнавая что-то познаешь для себя одного, а вот передавая это-уже делаешь для других.
          
     Нелка как-то летом пригласила съездить на вылазку с их заводом «Шевченко». Привезли нас на грузовике на берег реки Донец, человек набралось с полсотни, выдали палатки  и стали их устанавливать, кто как умел.
Потом катались на лодке и рвали лилии. Лодка плыла, я по локти погрузила в воду руки и вглядывалась вглубь. Казалось на всем разлит покой и свет.

     Перед тем, как залезть в лодку, мы сняли обувь и оставили ее на берегу. Не догадались, что можно взять с собой. Вернувшись, все застали на месте, кроме моих, самых затрапезных двухрублевых спортивных тапочек. Кому-то, значит, понадобились, размер, видно, подошел.
Как же босой возвращаться в город? Паренек, что катал нас на лодке, предложил кеды. Влезла и поняла, они не меньше 41-го размера, однако выбора не предвиделось. Договорились, что верну их уже в Харькове. Он жил в общежитии и учился в Политехническом институте.
    Ирина вызвалась отнести кеды вместе со мной. На вылазку с нами она не ездила, парня не знала, но так на всякий случай убеждала меня по дороге, что этот человек не для меня. Она всегда отговаривала меня от встреч с кем бы то ни было.

- Опомнись! О чем ты? Мы лишь прокатились на лодке, да не вдвоем, так человек семь-восемь. Не перебросились даже парой слов.

                - 18-

     Лето 1968г. Снова в Москву. Теперь уже впятером. Я с Олей (жесткая экономия) ехали в общем вагоне, остальные: Ира,Саша и Алла - в плацкартном. У нас на руках бумага от университета с просьбой устроить в общежитии.
    Полнейшее отсутствие практицизма. Не учли, что прибыли в воскресенье и бумагу некуда нести. Устраиваемся на ночь у Олькиной двоюродной сестры в Томилино. Бедная сестра! Сколько гостей свалилось!

     Но вот утро понедельника! Мы - в райком комсомола с бумагой, а Аллочка и Ирина - по магазинам. Договорились встретиться в шесть вечера на лобном месте. Не зная Москвы, Алла боялась назначить другое место встречи, кроме Красной площади.

     В райкоме собралось много людей. Оказалось, что со всех соцстран прибыли делегации на студенческий форум. Подаем свое прошение. Боимся-прогонят. Ничего подобного. Молоденький паренек сообщает, не приехали из Венгрии. Не подведите. Поедете вместо венгерских студентов в общежитие на Соколе.
     На Соколе длинный хвост устраивающихся, журчание разных языков и наречий. Не знаем как себя вести, ведь мы якобы из Венгрии. На всякий случай не открываем рта. Молча подаем в окошко письмо из райкома.
     Администратор просит уплатить. Не достает рубля. Обращаюсь к подругам на украинском и тут, прослышав, что записывают венгров, кто-то прорывается к нам, разузнать о знакомых. Быстро ретируемся.

     Комната на четверых. Ирина живет у родственников. Жилье очень нравится. Драим полы. Все приводим в порядок. Забыли о времени. Спохватываемся. Едем на встречу с Аллой. Опаздываем на полтора часа.
     Где же ее искать? Но видим уже издалека – летящую к нам, зареванную, счастливую. Не надеялась встретиться. В Москве первый раз и никого не знает. В руке горсть монет. Оказалось, решила звонить Ирке. Попросила кого-то о двух копейках. Посыпался град и не только медяшек.

Тут же решили разыграть подругу.
- Весь день искали жилье. Нигде не берут.
Сия печальная новость не в силах омрачить радость встречи.
- Ерунда, - говорит Аллочка, - главное, мы вместе.

     Идем погулять на Тверской бульвар. Читаем стихи. Санди поет: “Сижу я как-то,братцы, с африканцем, а он,представьте, мне и говорит, в России, дескать, холодно купаться,поэтому в ней неприглядный вид”.
     Садимся отдохнуть. Подходит парень. Он эстонец. Когда уходим, он плетется с нами до общежития. По пути беседует с Олей. Заходим.
Оля:
- Сейчас буду. Только договорим.
Ждем ее всю ночь. Строим предположения. Босяк. Убил. Изнасиловал. Увез.
Утром выясняется. В полночь общежитие заперли. Оля оказалась вынуждена просидеть на скамейке всю ночь.
     Разговаривала с парнем о жизни. Он сидел. Недавно вышел. У него оригинальное представление о жизни. Богатый опыт.
Олька не боялась ничего. Она  необычный человек  Умела найти общий язык с самими разными людьми.
     Я видела как к ней приходили советоваться и изливать душу, казалось бы, совсем конченные парни.

     Утром пошли побродить по городу. Позвонили Григорию Михайловичу Левину и условились о встрече.
Левин учился и дружил с М.Кульчицким до его отъезда в Москву, еще в Харькове. Написал о нем статью, с которой, собственно, начался интерес к творчеству поэтов, погибших в годы войны. ”Строка, оборванная пулей”.

     Первый, к кому обратилась Оля, создавая музей погибших поэтов, был Левин. Поэт. Критик. Он руководил в Москве несколькими литературными объединениями. Мы заглянули в его “Магистраль”. Там бывали Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина. Заходил Булат Окуджава.
     Григорий Михайлович похвастался дома их подарками. К юбилею ему преподнесли очень красивые палки со всевозможными надписями.
      Побывали мы и в лит. студию “Медик” при парке Сокольники и в клубе в районе Аэропорта. Левин хотел нас познакомить с пишущей Москвой.
В тот вечер людей собралось немного. Читали невыразительные стихи.
     Привлекла внимание девушка, оборванная, почти босая (в крещенские морозы), то ли из Горького, то ли из Волгограда. Говорила страстно, одержимо. О себе рассказала, что ездит по стране, заходит в редакции, встречается с различными людьми. Живет как живется без планов и без гроша в кармане. Читает стихи, свои,чужие.
     Мне: - я говорила с человеком,что ездил искать могилу Цветаевой.Это редактор волгоградской газеты (названия не помню). Точно никто не знает, где Марину похоронили. Сестре показали условно. Этот человек нашел Маринину елабужскую квартирную хозяйку. Та:   
- Она ругалась с сыном по-французски. Потом нашли уже мертвую и где могила не помню. Предлагала вместе поехать в Елабугу. 
Я раздобыла для девушки старые туфли. Они оказались не по размеру и пришлось перевязать их тесемками, чтобы не спадали.

   С Григорием Михайловичем виделись каждый день. Он показывал свою Москву. Ходили в музей Восточного искусства. Возил нас в музей Пушкина. Там выставка японских цветов. Прошли по его удостоверению на зависть огромной очереди. Знала - экибано искусство, но увидела  впервые. Цветы создают настроение. Они сродни японской поэзии.
     Съездили в Кусково. Там симпатичные домики разных времен и народов. Их свез воедино Шереметьев.
     В Архангельском роскошь царская, но все настолько холодное и музейное, что удивительно как среди всего этого жили люди. Очень понравился парк. В нем озера. Мы взяли лодку. Оля гребла. А у меня родилось:

Облаков человечий облик
Я учусь по утрам различать.
Отражается в озере лодка
И приятна печаль.

     Левин показал нам самые живописные уголки Москвы и с тех пор я в этот город влюбилась. Он открылся нам своим исконным ликом без суеты прохожих - в маленьких переулках, сонных и тихих, среди старых особняков и почтенных деревьев.

     Иногда Григорий Михайлович встречал знакомых. Представлял всем нас. Как-то, девочки-это испанский поэт такой-то (забыла фамилию). Тот сказал, что только что он перевел Светлова. Послушайте! И он по-испански прочел “Гренаду”. Ритмика сохранилась. Узнать можно даже ни слова не понимая. Сказали, что понравилось.

     В книжной лавке писателей на Кузнецком к Григорию Михайловичу подошел Евгений Евтушенко. Попросил прочесть вслух из только что вышедшего сборника стих. Левин отказался:
- Ты сам хорошо читаешь.
- Нет, - настаивал Евтушенко, - этот стих я хочу, чтобы прочитал ты.
Г.М. нехотя согласился.
Читал он прекрасно и все, кто находился в магазине, обступили и слушали. Стало понятно, почему Евтушенко хотел, чтобы прочел именно Левин. Стихотворение посвящено ему. О гетто, о евреях.

     Там же Г.М.обратил наше внимание на немолодого человека, суетливо сновавшего у прилавка:
- Его как-то упомянул Маяковкий в поэме и он гордился этим всю жизнь:

Кто стихами льет из лейки,
кто кропит набравши в рот-
кудреватые Митрейки,
мудреватые Кудрейки-
кто их к черту разберет.

И в ответ мое недоумение:
- Этими строками! Вот, уж, воистину,пути господни неисповедимы. 
       
     Однажды он повез нас в шашлычную в парке “Сокольники”. В воздухе висел табачный дым. Запах вина, уксуса, лука и горелого мяса застрял там навеки вечные. Гоготали и горланили рядом пьяные мужики. Левин предлагает по кругу читать стихи. Говорю - здесь не место.
Он:
- Стихам везде и всегда место.

     Его эрудиция поражала. Знал сотни, если не тысячи стихов. При чем не только русских и европейских поэтов, но даже восточных авторов. Он любил и понимал литературу как художник.      
     До войны в Харькове у него была девушка. С фронта он вернулся не домой, а в Москву. Ее искал повсюду, но не нашел. Шли годы. Левин женился. Стал отцом двух детей. Как-то случайно встретил ее у общих знакомых.

     У бывшей невесты уже была взрослая дочь. Как выяснилось, наша подруга по филфаку - Наташа Жукова, муж.
Они продолжали вести прежнюю жизнь, сдружились семьями и ездили друг к другу в гости.
В Москве, в тот наш приезд, с Григорием Михайловичем была Наташа.
Через пару лет случилось несчастье. Наташа в 22 года тяжело заболела. Оказался рак. Ее хоронил весь университет.
Наташин отец тут же ушел из дому. Его держали только чувства к дочери. И мать ее Н.Г. осталась  совсем одна.
     Григорий Михайлович чувствовал эту боль как свою.На него невозможно было смотреть, а домашние жаловались “выпивает, непрактичен, даром проживает жизнь”.   
         
                - 19 -

     С девчонками ездила в Тарусу через Серпухов. От серпуховской автостанции шли метров 700 до реки огородами. После многих лет жизни в городе я  забыла как растут картофель и капуста, лук и огурцы, а тут все разом вспомнилось, встретилось.
     Было так тихо и так хорошо, словно вернулась в детство. Чудилось - это Глухов и не было последних двенадцати лет. 
    
     До прихода парохода оставался час. Походили по причалу. В буфете взяли лимонад и по бутерброду с колбасой.
     Человек довольно быстро переключается из состояния в состояние. Еще утром были в Москве, потом дорога в Серпухов. Удивил пригородный поезд с необычными короткими вагонами. Народу ехало мало. Девчонки устроились на полках-спать. Я читала сборник Ахматовой.

     Серпухов-старинный город на Оке. В нем много сохранилось деревянных домов, а каменные сплошь одно-двухэтажные купеческого типа. Улочки кривые, а надо всем этим ослепительное августовское небо.
     Пришел пароход. Приятен тем, что не туристический, а старенькое рабочее судно. Оно возит вниз и вверх по Оке людей и грузы. Вверх до Алексина, а нам выходить в Поленово.
Долгая дорога без остановок. На берегах одинокие избы и леса, леса. Какой это век? 14? 20? Ничего не изменилось. Та же река. Избы на берегах и медленный ход по воде.
Пассажиров немного. Девушка-студентка ехала на дачу в Алексин и два грибника из Москвы.

     В Поленово берег крутой. Недалеко от причала дом художника, но, увы,  понедельник и надо же, именно этот день музей выбрал своим выходным. Не попали. Пошли пешком в Тарусу. Дорога через лес километров пять. По пути собирали грибы и цветы. С нами шли попутчики: словоохотливый мужчина, бывший спортсмен и, как выяснилось, гурман и женщина - техник. Сентиментальная и очень худая, она велико-лепно разбиралась в травах. По пути срывала то одну, то другую и интересно рассказывала о каждой из них. Жаль, забылось.

     В Тарусу попасть можно только переправившись через реку, но паромщик ушел  в милицию. На пароме собралось немало народу, но он все не шел и пришлось долго ждать. Наконец он появился и перевез всех почему-то на лодке.
Таруса! Для меня она прежде всего связана с Цветаевой и Паустовским.
Таруса! Город или поселок? Удивили местные жители. Не знают названия улиц.
- Да-да! Дойдете до пригорка, три дома направо, потом налево и вверх…
- Бабушка,  вы местная-то?
- Уроженка.
 
     От пристани пошли на кладбище к Паустовскому.
Могила его на самом высоком месте - так завещал. Край холма. Внизу река Таруска и вокруг все в зелени.
     Тогда прошло ровно три недели после его смерти. Еще не завяли цветы на венках и четко виднелись надписи. Думали говорить с живым, не успели. Сели молча на траву возле могилы.
     Я знала, что в Тарусе живет сестра Марины Цветаевой, Ася. Григорий Михайлович дал адрес – попытайтесь встретиться и разговорить ее.

     И вот я со страхом дергаю кольцо ее калитки. Вышла женщина. Сухощавая. Пожилая. Как-то по-особенному высокомерно подтянутая. Догадываюсь - это Ася.
Однако, она мне:
- Анастасии Ивановны нет дома.   
Сухо и неумолимо. Тут же увидела спину. Удалялась вглубь двора. Так мы с ней и не встретились.
   
В то лето-полоса невстреч. Продолжала собирать материал о Цветаевой. По совету Г.М. поехала к Илье Сельвинскому. Застала у его дома машину “Скорой помощи”. Она увозила поэта в больницу, из которой он уже не вышел.

     Звонила Виктору Шкловскому. Случайно попала в день его юбилея. Голос радостный приветливый, но сказал, что о Цветаевой он мало чего знает. В сущ-ности, с ней не виделся.
Посоветовал встретиться с Павлом Антокольским.
- Вот кто знал ее очень хорошо.

     Та же неудача, когда попыталась поговорить с И.Эренбургом. Зато попала в Переделкино к Э. Миндлину. Он квартировал у Цветаевой в Борисоглебовском переулке в двадцатые годы.
В доме у Эмилия Львовича большая семья. Суета и он тоже будто куда-то торопиться.
- Мне нечего вам рассказать о Марине Ивановне. Я все уже описал в своей книге ”Необыкновенные собеседники”. Она скоро выйдет в печати.
- Неужели же все-все там.
- Представьте себе. Все.

     От Миндлина пошла к Лидии Борисовне Либединской. Она - веселая и молодая-провела в одну из комнат, в других скакало около десятка ребятишек, шестеро из которых, ее.
     Мне показалось, что она из тех русских женщин, которые по-некрасовски “коня на скаку остановят, в горящую избу войдут”.
    Подошел ее муж, художник Игин. Показал последнюю работу “Улыбка Светлова”. Принес экскизы. Интересно.
Спросила о Цветаевой.
- С Мариной Ивановной меня, тогда почти ребенка, познакомил Василий Крученых. Он был дружен с моей матерью и часто бывал у нас в доме.

     18 июня 1941 г. Он с М. И. и ее сыном собирались в Кусково. Меня взяли с собой. Должно быть, чтобы сыну было не скучно. Мы с ним ровестники.
В Кусково М. И. очень понравилось. Гуляли там весь день. Осмотрели домики. Купались. Цветаева очень беспокоилась за сына. Как бы не простыл. Чувствовалось дорожит им бесконечно.
Он холодный и выспренный, мне не понравился.
Там же мы сфотографировались. На фотокарточках Марина Ивановна сделала надписи. На одной (Крученыху)
- Сегодня ровно два года, как я приехала в Россию. Это самый счастливый день за это время.
И мне:
- Какой красивый дом, хочу жить в нем.
Заметила в ней умение отличать немцев от фашис-тов и страх перед войной. Поразила кристальной честностью. В разговоре Марина Ивановна спросила меня:
- Какие вы знаете языки?.
- Немецкий.
- А французский? Надо и его знать. Позвоните в понедельник. Начнем заниматься. Понедельник был 23 июня. Между нашей поездкой и этим днем пролегла война. Думала, звонить-не звонить. Все же позвонила. Ее не оказалось дома.
Последний раз увидела М.И. на пристани,ее когда провожали в эвакуацию. Помнится,туда же пришел Эренбург.

                - 20 -
     На кладбище в Переделкино долго стояла у могилы Бориса Пастернака. там по-деревенски спокойно. В мои следы успела набежать вода после недавнего дождя. Непривычно громко для городского слуха трезвонили птицы. Они не мешали мне читать стихи. Его стихи. Я много помнила их. Строки. Строки. Упивалась их звучанием, музыкальностью.

     Потом медленно шла к дому, где он жил. Все выглядело знакомым, виденным однажды - и речонка справо от дома и огород и сад перед входом.
На мой звонок выглянула женщина и сказала, что Евгения Борисовича Пастернака, его сына, нет дома. Скоро будет. Подождите обязательно. Я долго сидела в саду и снова вспоминались строки:

Как бронзовой жарой жаровень
Жуками сыплет сонный сад.
Со мной, с моей свечою вровень
Миры рассветшие блестят.
И как в неслыханную веру,
Я в этот сад перехожу,
Где тополь,обветшало серый
Обсыпал лунную межу.

     Казалось сон это или сказка, где стихи оживают и нет ничего невозможного.
Поднялась. Резко оборвала сладостную дремоту. Ушла, закрыв за собой деревенскую калитку, но судьба не пустила, не дала уйти. Забыла в саду зонтик. Вернулась за ним и во дворе увидела черноволосого мальчугана лет десяти:
- Тебя как зовут?
- Борис Пастернак.
- А отец где?
- На улице. Разговаривает у афиши с мужчинами.
Иду туда и тут же угадываю его в толпе. Характерный пастернаковский профиль.
- Можно поговорить с вами?
- Конечно. А о чем говорить?
- О Цветаевой.
Радостно:
- Идемте.

     Мы шли, он такой молодой и высокий, по переделкинским улицам и Евгений Борисович говорил о том, что к нему приезжали две девушки из Алма-Аты. Пишут об Ахматовой и Пастернаке, но об Цветаевой его пока никто не расспрашивал и никто о ней, насколько он знает не пишет. Я первая. Сейчас он разбирает архивы отца. Может быть, найдет что-то важное и о Цветаевой.

     В его доме простая и приятная обстановка. Милая жена с грудным ребенком (Лизой) на руках. Крестьянская пища.
     Мне он рассказал, что о Цветаевой в доме говорили часто. Отец в 1935 г. был приглашен в Париж на конгресс. Перед этим он год мучался бессоницей. Наверно из-за страха, а там вдруг стал спать. В гостиницу к нему пришла Марина. Она специально приехала, чтобы увидеть его, но разговор не вышел.

    Это после таких писем. Он находился в полусне, да и дома дела были такие, что лучше помолчать. Даже в своем выступлении Пастернак больше говорил о болезни, чем о поэзии, но и после того они продолжали переписываться.
Письма Цветаевой Пастернак считал самой большой ценностью, какая у него была. Никогда не расставался с ними. Постоянно носил с собой в чемодане.
Однажды вечером возвращался из Москвы в пригородном поезде и задремал. Чемодан исчез. Отец тщетно искал его повсюду. Думал, что забыл в вагоне или кто-то украл и вернет за ненадобностью. Он ездил в депо, спрашивал у машинистов и проводников. Увы! Уцелело только чудом восемнадцать писем, тех, что отец разрешил переписать В. Крученыху.

     В 1939г. М. Цветаева переехала в Москву. Я видел ее лишь однажды. Как-то папенька пришел домой с Мариной. Она провела у нас весь день. Говорила о Париже (это было вскоре после ее возвращения), о литературе, но ничего о душе. Настроение у нее было паническое. За столом расспрашивала о знакомых. Держалась несколько замкнуто. Да и обстановка не располагала к откровенности.

    Позднее видел Мура. Он в 15-16 лет выглядел на 19-20. Эгоистичен. Выспренен. Производил впечатление человека мечтающего о славе. Воспитанный в Париже плохо ориентировался в окружающей жизни. Мать обожала его и мучалась. Чувствовала себя перед ним виноватой.
     Последний раз встретил его в Ташкенте. Он всем говорил, сам того не подозревая, страшные вещи:
- Она не хотела стоять у меня на дороге.
Евгений  Борисович предложил прочесть письма Марины. Дал адреса и телефоны тех, кто может еще что-то помнить и рассказать о ней. Обещал сообщить, если найдет важные материалы.
Сколько у него оказалось такта и отзывчивости, стремления помочь каждому человеку.

                - 21 -
     Уговорившись о встрече, я шла по адресу в дом Арсения Александровича Тарковского. В справочнике, который дал просмотреть Григорий Михайлович, прочи-тала, что в том же дворе жили многие писатели, даже, кажется, Андрей Вознесенский. Пока от метро подходила к улице Черняховского, казалось, что сей-час кто-нибудь особенно любимый, может быть, сам Вознесенский, ему тогда чуть более тридцати, обязательно должен объявиться где-то рядом.
     Размечтавшись, не заметила машину. Она ехала медленно. Вынырнула неожиданно из-за арки. Чуть-чуть толкнула. Я потеряла равновесие. Упала. Поднялась. Все было в полном порядке, но уже открылись дверцы и мне навстречу бежали двое. Мать и сын.
Они беспокоились и звали к себе пить чай.
- Благодарю вас, мне некогда.

Они продолжали настаивать. Заходим вместе во двор. Я иду по указанному адресу. Дом тот же, подъезд тот же. Вызывают лифт, убежденные, что ведут меня к себе. Этаж тот же. Что это?
     Как удивилась, когда женщина своим ключом открыла дверь необходимой мне квартиры №16. В первый момент подумала, Тарковский живет с соседями, но выяснилось, что на меня наехали жена и сын Арсения Александровича. Сын - тот самый Андрей Тарковский, чьи фильмы так восхищали и радовали.

     Арсений Тарковский провел меня в свой кабинет. На голове темно-синий берет, на шее небрежно повязана цветная косынка. Лицо французского художника. В комнате артистический беспорядок, много книг, на стенах картины.

    - С Цветаевой я познакомился у Н.Яковлевой, -начал рассказывать Тарковский, - часто приходил к ней в дом на Покровских воротах. Она жила там в подвальном помещении. Однажды захожу - Марина Ивановна распаковывает вещи и счищает с туфель землю. Спросил, что она делает. Ответила, что в этих туфлях не ходила после Парижа. Тут французская земля. Положу ее в медальон.

    Она чувствовала себя бесконечно одинокой. Приятельниц имела много. Довольно серых, но очень добрых. Марина разбиралась в людях. Любила делать подарки. Мне как-то в четыре часа ночи преподнесла платок.
     Ахматовой подарила шаль,а та ей бусы, которые Марина выменяла или продала. Жила не просто бедно, нищенски.

С Ахматовой Марина переписывалась очень долго, а встреч было две. Первая длилась часов шесть. Разговор интересный, приятный, теплый, а в дверях прощаясь сказала ей: “А, все-таки, вы обыкновенная дамочка”.

    Цветаеву отличал вечный бунт и оппозиция к любому строю, необычайная горделивость. Драматург Волькинштейн, увидев ее в кафе, отвернулся. Она подозвала и дала пощечину.
Как-то ночуя с Асей у Звягинцевой, стены соседской квартиры разукрасили надписями: “Здесь ночевали Ася и Марина Цветаевы”. Может,это было еще от юношеской бесшабашности, от ненависти к мещанству.

     Марина смертельно боялась войны, особенно после того, как видела падение Чехии и Германии. Ходили с ней за разрешением на эвакуацию, затем долго сидели на бревнах. Она говорила,что скоро умрет и сын то-же. “Моя нога на палубе корабля, плывшего в Россию - шаг к смерти.

     Должно быть, ее состояние усугубилось тем, что она очень болезненно переживала случившееся с дочерью Алей и Сергеем Эфроном. Одно время Сергей был врангелевским офицером, затем работал у Врангеля в прессе. Позднее, разочаровавшись в добровольчестве, в Коминтерновском ТАСС, подчиненном сталинскому ГПУ.
     Он хотел вернуться в Россию как до, так и после Испании. В конце концов, приехал сам или вызван был Сталиным, как раскрывшийся агент. Арестован и растрелян.

     Марина не могла оставаться в Париже. Приближались немцы. Многие знали о связи ее мужа с Россией…
- Я считаю, - продолжал А.А., - что Цветаева сделала все, что могла и умерла мертвой. Об этом же есть у меня и в стихах “Через 22 года”:

Не речи, - нет я не хочу
Твоих сокровищ - клятв и плачей,
Пера я не переучу
И горла не переиначу, -
Не смелости пред смертью:                ты Все замыслы довоплотила
В свои тетради до черты,
где кончились твои чернила.
 
     Она эвакуировалась в Чистополь. Я провожал ее на пристань.
Тарковский достал воспоминания Тарасенковой. В них о жизни во время войны. Немного о Цветаевой, но больше о времени и об окружавших ее людях.

     Цветаева очень доверяла Николаю Асееву. Уезжая в эвакуацию, она оставила у него все, что у нее было: вещи, произведения, дневники. Ничего этого жена Асеева Оксана Белкина не вернула.
     Сказала, было трудно и она продавала на базаре и цветаевское и других людей, доверившим хранение им.
Жена Тарковского торопилась в гости, но время от времени вставляла реплики. Молодящаяся, голубоволосая о Цветаевой она дополнила то, что увиделось ей:
- Яичницу готовила Муру, да картошку. Ничего больше не могла.

     Арсений Александрович подарил мне рукописный сборник своих стихов. Он назвал его “Марине Цветаевой”. На титульном листе он написал: ”Этот цикл стихотворений уже не принадлежит автору - им владеет его адресат, навсегда покинувший нас в суровую пору испытаний 1941г”.
Семь стихотворений, пронизанных болью разлуки и смерти, горечью и виной. Вот одно из них - “Август на Каме”:



Друзья, правдолюбы, хозяева,
продутых смертями времен,
Что вам прочитала Цветаева,
Прийдя со своих похорон?

Присыпаны глиною волосы
и глины желтее рука,
и стало так тихо, что голоса
не слышал я издалека…

Какие над Камой последние
Слова ей на память пришли
В ту горькую,все еще летнюю,
Горючую пору земли…

Всем клином,всей вашей державою
Вы там,за последней чертой.
Со всей вашей правдой неправою
И праведной неправотой.               
1963г.
    
Держу в руках крошечную тетрадку с этими стихами, А Арсений Александрович:
- Вы видели нью-иоркское издание прозы Цветаевой?
- Нет.
- Приходите еще раз. Покажу.

     Через несколько дней снова сидела у него в кабинете. Читала книгу Цветаевой. Казалось, ее каждое слово обращено ко мне. Все существо переполняет осязание духовной высоты и силы. Эта сила переливается в меня. Рождает огромную радость понимания, сопричасности, ощущаемую почти физически. Когда бы и в каком состоянии не открывала бы цветаевскую прозу - такое оказывает действие.

     Цветаеву приняла сразу. 1961г. В лектории я, еще подросток, впервые услышала несколько строк и имя - вот, пожалуй, и все. Сразу же кинулась искать, тогда выходившие журналы “Нового мира” с книгой Эренбурга “Люди.Годы.Жизнь”. Взахлеб обо всем, но, особенно, о Цветаевой.

     Много позже доставала дореволюционные сборники стихов и спустя еще некоторое время, стали публиковать цветаевскую прозу.
В Коктебеле, в волошинском доме - для меня закрыт - издали глядела через занавес -комнаты, книги. Она жила там и все это видела.
И в Москве в Трехпрудном переулке тополь столетний и долгое - она смотрела на небо из окна, но дома уже не было.

                - 22 -

     Несколько раз Левин приглашал к себе. У него прекрасная библиотека. Дал прочесть неизданную прозу Цветаевой и сохранившиеся письма Пастернаку. Письма потрясли. Он познакомил меня со своим соседом по подъезду-поэтом Яковом Шведовым (автор знаменитой песни “Орленок”).

     Шведов увидел Марину Ивановну впервые в 1940 г. Зашел в книжный магазин, кажется, на Арбате. Услышал, идет торг. Продавали книгу Цветаевой “Ремесло” за 125 руб. и “Психею”за 75руб. Некто, не возразив ни слова, тут же купил книги.

     Цветаева случайно оказалась рядом. Молча слушала как идет продажа, а потом сказала:
- Я не знала,что так высоко оценена в СССР, но у меня у самой этих книг нет.

     Перед отъездом на фронт Шведов предложил Марине Ивановне свою комнату. На что она ответила:
- Мой юный друг, вы не знаете, кто такие немцы. Я должна уехать из Москвы. В 1942 г. он хотел поехать к ней, чем-нибудь помочь, но узнал, что уже поздно.
Мне он записал свое послание к Цветаевой.
                Е.Благининой.
                Пошли мне сад                на старости лет.

Я не ищу себе покоя,
Воспоминаньям - нет числа.
В Голицыно перед войною
Тогда Цветаева жила.
И не меня она, бывало,
Встречала на закате дня,
Но юным другом называла
Она счастливого меня.
К ней с фронта я спешил, упрямо,
Отринув все заботы прочь.
В татарский городок над Камой,
Чтоб ей, божественной, помочь.
Ты не растрачивай и не расстраивай.
Воспоминаний горек мед, -
Но в наши дни душа Цветаевой
В садах голицинских живет.
                Шведов.
13 сентября 1966г.

     Однажды повел нашу компанию Григорий Михайлович в ресторан в ЦДЛ. Там собиралась вся литературная братия. К нам подошла женщина - поэт из Прибалтики. Поздоровалась. Левин явно не узнавал ее, но мило раскланялся. Она пыталась напомнить ему об их давнем знакомстве. Говорила о своих книгах, показала фотографии двух сыновей.
Левин, с интересом рассматривая: - Хорошие сыновья.
Она:
- У меня и муж хороший.
Он, будто совершила неловкость, пропускает мимо ушей, мол, о муже не говорят, еще раз подчеркивает:
- Да. Сыновья знатные.

     Кормил он нас испанской кухней. Заказал фасоль под соусом. Называлась экзотически.

     Смотрела я на Г. М. и думала, что он излучает мягкость и надломленность, великую силу, что дают ему его энциклопедические знания, и  душевную слабость.
Между нами  возник спор. Я говорила, что поэзия должна быть только высокой, иначе это вообще не поэзия, он доказывал, что малые поэты так же необходимы, как и большие. Они нужны как проводники великого в массы. Мне такое утверждение в корне  чуждо и думалось так Левин оправдывает свое существование “малого” поэта. Вот она - категоричность юности.

     Человек образованный, как немногие, тонкий, он никогда не кичился своими знаниями. Зачем нужны были ему мы,провинциальные девочки? Он столько времени уделил нам. С ним обошли такие московские закоулки, которые сами никогда бы не обнаружили, но, главное, ничего бы без него о них не узнали. Благодаря ему объездили и осмотрели Подмосковье.

     Левин никогда не пытался вставить свои фразы в чужой текст. Он никому и ничему не подражал. Оставался самим собой, готовым помочь, чем мог. Иначе просто не мог.         
     Поэзия была его стихией. Он жил ею. Он дружил со многими поэтами и они  дорожили его точкой зрения, знали, что его поэтическому чутью можно доверять.


                - 23 -

     Как-то Левин  сказал, что мне необходимо повидаться с Марией Петровых и добавил:
- Ее одно время любил Пастернак. Как раз тогда, когда Цветаева так нуждалась в его помощи.
     Это настораживало. И вот я в ее комнате в доме творчества в Переделкино. Она - маленькая, нахох-ившаяся, будто певчая птичка.
- От кого вы?
- От Левина.
И тут же забыла.

     Она мало что помнила и слышала из того, что говорилось вокруг. Приходили какие-то невзрачные люди, скорее всего, администраторы. К ним отстраненая брезгливость. Во всем ее облике что-то неземное, нездешнее. Со мной проста и трогательно внимательна. Готова всю себя перевоорушить, но только бы все вспомнить и помочь мне. Никакой задней мысли. Предельная естественность и
душевность. Говорила, как говорят с самыми близкими людьми - откровенно и заинтересованно.

     Комната захламлена. Письменный стол завален бумагами и пеплом. Кровать больничного типа, металлическая и крашенная, стол да пару стульев - и все убранство, и то не свое, на прокат. Разительный контраст с другими домами.

     Пепел ее сигарет - курила одну за другой – летел и падал, куда ему вздумалось, сползла шлейка лифчика, не замечала ничего. Она как бы ушла туда, в прошлое, все переживала заново.

     - Я жила в Галицино в доме Творчества. Как-то из своей комнаты услышала серебрянный звон в коридоре. Что это? И мать мне в ответ, Цветаева приехала. Ее браслеты звенят.               
     Потом мы познакомились ближе. Я ходила в ее дом на Чистых прудах. Марина сидела за столом в небольшой комнате, заставленной грязными кастрюлями и что-то лихорадочно каторжно писала, возможно, переделывала старое или переводила. Я не спрашивала. Нового в то время она не писала совсем.

     Была она жилистая, стальная. Вдруг однажды притронулась к телу, показалось железным, впрочем, она носила корсеты и всегда широкие юбки.

     Сын производил ужасное впечатление. Старше своих лет, элегантен, очень красив. Мать не понимал и Россию не любил.
     В Чистополе во время войны я увидела его в последний раз. Это для меня оказалось очень тяжелое время: дурные вести с фрота, ничего не знала о муже, маленький ребенок.
     Как-то сидела в столовой совершенно одна, неожиданно появился Мур. Тотчас же пронзило ощущение беды.
- Где Марина?
- Марина Ивановна, - ответил он, - о, это жестокое обращение, - умерла. Я не хотел ее видеть мертвой.

Тон жуткий. Ледяной. Айсберга.

     В то время в Чистополе я жила на окраине с дочерью четырех лет. Хотелось одиночества. Ни к кому не ходила и ни с кем не виделась. Марина останавливалась в Чистополе на три дня. Я не знала. Боже мой! Как жаль! Все могло бы быть иначе. Я устроила бы ее у себя, укрыла б.

     Сколько горечи в словах, в глазах, во всей сгорбившейся фигуре Марии Сергеевны. Как сильно в ней и всегда таковый будет - пока жива - чувство  личной ответственности, может быть, даже вины, - не уберегла,  и весь ужас непоправимости.

    - Вы знаете, - продолжала она свой рассказ, -эту историю, что Асеев и Тренев отказали ей, вернее, не поручились за нее. Марина написала заявление на право жительства в Чистополе, но ей отказали, отправили в Елабугу.
     Пастернак в то время находился далеко. В Чистополь он попал уже в октябре, в дни битвы за Москву. Будь он там раньше, все, наверное, сложилось бы иначе.

     - Ася в Елабуге оказалась только через двадцать лет. Искала могилу, но никто ничего не знал и не помнил. Показали условно.

     Задумалась и потом каким-то своим мыслям:
- Как необыкновенно тонко Марина чувствовала людей!
Дым заполнил все пространство, вытеснил воздух, а Мария Сергеевна все курила и не могла уйти от воспоминаний. С каким трудом удалось ее разговорить, но была счастлива тем, что удалось.
      К пяти часам Петровых спешила к К.И.Чуковскому.
- Несу ему кое-что показать. Сейчас я много перевожу.

     Вскоре ей присвоили звание заслуженного переводчика.

     И еще одна встреча. То ли в начале весны, то ли поздней осенью. Я приехала в Москву поработать в библиотеке. Жить было совершенно негде. Нашла Ольку. Она уже несколько месяцев ночевала на стульях в фойе, а то и просто в туалетной комнате кинотеатра “Зарядья”. Работала там уборщицей.

     Г.М.Левин сказал, что Мария Сергеевна Петровых тяжело больна. Появилось непреодолимое желание ее увидеть.
На что он, - “а стоит ли?”
И я:
- Цветы еще никому не вредили.

     В тоскливый слякотный день к ней топаем с Олей по московским улицам. Не говорить. Все уже было рассказано. Передать букет и уйти. Я чувствовала, что именно внимания не достает ей сейчас.
     Мария Сергеевна открыла дверь и я обомлела от изумления и боли. Ее трудно было узнать. Щеки, гла-\за, все лицо горело болезненным румянцем. Взгляд не просто нездоровый - безумный. Подумалось, не стоило приходить.

     А она нам: - Заходите пожалуйста. Я хорошо помню вас, вы из Харькова и пишите о Цветаевой. Как я рада. Вы будете жить у меня. Я вижу вам негде. (Как можно  это увидеть?) Никаких отговорок. Зачем пустое и никому не нужное стеснение. Оно только мешает людям.

- Нет, нет,спасибо вам за то, что вы есть.

                - 24 -

     Вдвоем с Олей бродили по улице Писемского. Долго стояли у дома Цветаевой. Зашли до двор и посмотрели на ее окна. Подошел старик. Разговорились. Он бывший работник газеты “Правда” и живет в ее квартире. Пригласил войти. Поднимаемся вслед за ним в комнаты на второй этаж. Особое ощущение – прикосно-вение. Одна комната чуть выше. Надо под-яться на ступени. Получается как бы еще один этаж. Кухонька маленькая. Окно ее смотрит во двор.

     Нынешние жильцы ничего не изменили, так и живут без современных удобств. Они отказались от реконструкции. Надеются, когда-то будет тут музей Марины Цветаевой. Тепло прощаемся с ними.

    Идем в наше общежитие. Увы! ключа от комнаты нет. Девчонки унесли с собой. Сидим в фойе час, другой. Подходят ребята-аспиранты из соседней комнаты. Говорят, мол, что-нибудь придумаем. Есть тут всего несколько типов замков. Действительно, возвращаются с ключом:
- Откроете и вернете его в такую-то комнату.

    Благодарим их. Приглашают в гости пить зеленый чай. Мы с Олькой отказываемся.
Вскоре появляются девчонки. Уже в комнате слышен шум - так они поднимаются по лестнице. Ругаем их за забывчивость. Просим отнести ключи. Они уходят и долго не возвращаются. Потом зовут нас в гости. Там - студенческий пир. Гитара. Песни. Стихи. Чай.Незатейливая еда. Недостает только хлеба.
    Я иду за хлебом к единственным знакомым – к аспирантам из Азербаджана, что помогли с ключом. Хлеба у них много. Дают. Благодарю, не заходя в комнату – всегдашняя осторожность. Несу хлеб подругам. Сижу в новой компании. Оказывается, гитарист из Загорска. Он из религиозной семьи. Очень интересно рассказывал о своей жизни. Мать специально рожала побольше детей, так как многие чурались дружить с ребятишками священника. Говорила, чтоб  могли друг с другом общаться.         
Совсем иное мировозрение открывалось передо мной.

     Посидела-послушала, ушла читать в свои апартаменты. Вскоре появились и девчонки. 
Вдруг стук в дверь:
- Зину можно?
Выхожу. Стоит один из аспирантов. Называет себя -Алтай. Лицо полно злобы и гнева.
- Как смела наш хлеб отнести другим. Какую обиду нанесла. Себе - сколько угодно бери, все, что есть бери, но мужчинам... Да, я, знаешь, что могу за это сделать
. Я - кавказец, человек гор. Глаза горят. Он возмущен до глубины души. Чем? Что за странная психология?

Этот случай стал мне уроком - не все смотрят на вещи одинако. Кавказцы - народ особенный. Кое-как уладилось. Помирились:
- Приходите чай пить.

     Передаю приглашение девчонкам.
- Мы пойдем, если не хочешь ты.
- На здоровье.
Коллектив пошел пить чай к Алтаю.

      Приняли решение на несколько дней поехать во Владимир и Суздаль. Утром прибываем на Курский вокзал, как выясняется за несколько минут до отправления поезда. На покупку билетов не остается времени, да и кассу не нашли. На авось сели в поезд “Москва - Горький”. Первая остановка - Владимир. Надеемся, пронесет. Увы! Входят ревизоры. Стоим в тамбуре всей командой: Оля, Алла, Ира, Нелка, Саша Шевченко и я.
- Ваши билеты.

     Все молчат. Снова и снова - покажите ваши билеты.
Народ безмолвствует. Я не выдерживаю и на украинском развиваю легенду, мол, деревенские девочки с Украины. В Москве на экскурсии. Потеряли своих, заблудились. Едем догонять по Золотому кольцу, а посему билетов нет, денег тоже нет.
Ревизоры неумолимы:
- Нет билетов, платите штраф.
Стали рыться в карманах. На один за всех штраф собирали с трудом.
- Ось ще десять копiйок.
- Ще три.
- Учтите, дальше Владимира вы не поедете. На первой же остановке ссадим. Мы ликуем. Дальше нам и не надо.
Во Владимире топаем завтракать и совмещенно обедать в ресторан “Нерль”. Заказываем грибы. Только Ирина:
- Я экономлю. Берет суп “Нерль”.

     При расчете выяснилось, ее полпорции супа дороже всего нашего роскошного обеда. Фирменный суп.
Гуляем по городу. Обошли все наиболее интересные храмы. Видели росписи Андрея Рублева. Сидели на берегу живописной реки. К вечеру собрались двигаться дальше – в Суздаль.

     Дорога. Серая лента асфальта тянулась, то вверх, то вниз. Если вверх, то вечером - ощущение въезда на трамплин. Вот-вот оборвется стальная нить пути и взлетим. Вниз - захватывало дух от возможности падения. Чувствовалась необыкновенная реальность полета, но ничуть не страшно. Изредка мелькали села, но больше поля и луга.
     Небо виднелось во всю возможную ширь и на сколько можно было разглядеть - “багровый до крови закат”. Это выглядело так красиво и необычайно, что всем существом ощущала приподнятость. Девчонкам в пути читала стихи. Как много я знала их!
     Я им - стихи, а они вдруг запели (Саша и Оля). Подхватил весь автобус. У Саши здорово выходили цыганские романсы, песни Вертинского, суденческий фольклор. Из ее репертуара помню:
“Ехали на тройке с бубенцами”, “Я ехала домой, душа была полна”, “Сашка”.
До Суздаля добрались довольно поздно. У гостиницы - толпа и на лицах администра-торов написано ”оставь надежду всяк сюда входящий”. Попросились на ночлег, постучав в первый попавшийся домик.

     Хозяйка,мило окая:
- Заходите, девчонки. Чайком попою.
Приняла всех. Всех уложила. Нагрела горячей воды - мыться и чаю, а утром не спросив денег, ушла на работу, бросив двери настежь. Как были благодарны! Как удивлены!

     Вечером, устроившись, пошли бродить по городу. Сколько церквей и соборов! Красиво чрезвычайно. Облазили все окрестные овраги. Повсюду запустение. Тогда только начинали реставрацию и в этом была своя прелесть.

     Утром повезло снова. Нас взяли в автобус с ленинградскими художниками. Экскурсию для них проводил директор комплекса. Человек чрезвычайно обаятельный и остроумный. С ним - теперь совсем по иному - обошли все то, что уже успели увидеть вечером. Запомнились его рассказы о ссыльных царицах, о жизни монастырей - мужских и женских - прорыли подземный ход от одного к другому.
     О скоромных рыбных днях и праздниках, о быте, что сложился в Суздале на протяжении столетий от царя Ивана III и до пленения фельдмаршала Паулюса, который жил в Суздале после окружения его армии под Сталинградом.

     После экскурсии решили попробывать местную достопримечательность - хмельной мед. В трапезной -настоящие русские блюда: блины, грибы, каши и медовуха. Ее продавали в небольших количествах и только после 18 лет, без права выноса - национальный секрет.

    В 12 км от Суздаля деревня Боголюбовское. Там -знаменитый храм Покров на Нерли. Он так построен, что отражается сразу в нескольких речушках. Зрелище говорили необыкновенное. Хотелось посмотреть, но рейсовые автобусы туда не ходили. Пройти же двад-цать четыре км туда и назад казалось нереальным.
Сидим на вокзале в ожидании электрички на Петушки. В зал заходит бритоголовый парень: 
- Есть место до Москвы.
Олька тут же:
- А в Боголюбовское  отвезешь?
- Отвезу.
Мгновенно исчезла.
Выбегаем вслед. Мелькает хвост легковой машины без номера. Гадаем, почему без номера и одно место. Если в машине есть еще люди, сомнительно, что они согласятся сделать крюк в Боголюбовское, если нет никого, то почему приглашал одного человека? Бросаем жребий, кому идти в милицию. Выпадает мне.
Однако, в Москве Олька прежде нас. Все выясняется. Без номера, потому, что машину только получил, а одно место - сзади багаж.

                - 25 -
     Корней Иванович Чуковский жил в Переделкино. Первое, что бросилось в глаза у него во дворе – разукращенный сказочный домик. Оказалось в нем библиотека для местной детворы. И калитка и сад вокруг все миниатюрное и все радовало глаз. Из этого дворика был проход во второй. Там за столом возвышался он сам - Корней Иванович Чуковский в окружении импозантных бородачей. К нам с Олей вышел он за калитку.
- Сейчас у меня французские художники. Погуляй-те час-два. Еще должны подойти студенты из Швеции. Потом мы с вами сможем поговорить.
Ходим-бродим по переделкинским улицам. Читаем названия. Большинство из них носят имена писателей. Дачи за заборами. Много зелени. Возвращаемся через час. Он занят. Извиняется:
- Делегация из Швеции.
Стемнело. Подходим снова. Корней Иванович поджидает нас у своего двора:
- Простите меня, девочки. Я с удовольствием поговорил бы с вами сейчас, но родные не позволяют, беспокоятся о моем здоровье. Приходите завтра.
- Увы! Завтра мы едем в Ленинград.

- Тогда по возвращении. Позвоните или напишите в какой день вам удобно.
- Хорошо. Большое спасибо. Так и сделаем.

     Звоним, вернувшись через несколько дней из Ленинграда. Узнаем, он заболел, лежит в больнице, а вскоре Чуковского не стало.

     В Ленинград мы поехали с Олей вдвоем. Алка и Ира остались в Москве, Санди, так мы звали Сашу, подалась в Новгород, оттуда она собиралась попасть в Питер и встретиться с нами, но так как мы никогда в сем городе не были и ничего там не знали, то Саша никак не могла придумать, где  нам встретиться. В конце концов, она выбрала место - у входа в Русский музей. В Ленинграде у Санди жила родная сестра, да и сама она какое-то время обитала у сестры и работала в Эрмитаже.

      Стояли последние ночи августа. Мышинного цвета небо, гладкое и линялое, сочилось мутной житкостью и обволакивало все вокруг. Шли дожди.
Мы поселились в студенческом общежитии ЛЭТИ. По 14-16 часов в сутки топали по улицам Ленинграда. Обошли вдоль Фонтанки, Мойки, по Невскому. Бесконечные набережные исходили вдоль и поперек. Сколько на них мостов, узких и широких, горбатых, развод-ных, со скульптурами и без них. Старые улочки, помнящие так много и так многих: Пушкина, Достоевско-го, Блока, Мандельштама, Ахматову.
Подумать только! Я стою у Лебяжьей канавки, у Зимнего, на Пряжке, на Мойке. В Марьинском театре слушаю орган.

      Нашли Кукушкин мост. Дом на трех улицах – Садовой, Столярной, канале Грибоедова. Грязный двор. Из него два выхода. Здесь жила ростовщица из “Преступ-ления и наказания”. Поднимаемся наверх по лестнице. Невольно думаю, а есть ли еще тот колокольчик, что дергал Раскольников. Узкая немытая лестница, нагне-тающая тоску, обшарпанные двери, люди - все вчера только из романа, будто потом уже ничего не было.

      Ездили несколько раз загород: В Пушкино, Гатчину и Павловск.
Навсегда остался туман узких заросших, уже почти сентябрьских аллей, со скульптурами, пруды, фонтаны, скамейки в саду и любимейший из всех на свете - запах осени.
     Встреча с Сашей выросла в проблему. В назначенный ею день Русский музей не работал, поэтому к входу подойти не могли. Здание - внутри сада. Делали круги вокруг забора. Тщетно.
     Однако, на почте нас поджидала  записка, нам  назначено новое свидание. На сей раз - на Аничкином мосту у коня. У какого из них? Именно тот день выдался настолько туманным, что видимость оказалась минимальной. Увидеть можно было только одну фигуру.
     Подругу не разглядели. Оставили ей на почте послание с указанием адреса общежития. Только так и наши друг друга.

     Билеты до Харькова у нас были. В Москве   их   оставалось закомпосировать. Капиталы давно расстаяли. На двоих насчитали один рубль и пятьдесят копеек, так что расчитывать могли только на общий вагон без места. У касс, как обычно, невероятная толчея и трудно сказать, что бы мы делали, если бы не встретили в очереди харьковского приятеля - Витю Утенина. Первым делом он повел нас завтракать. Я не помню, сколько времени до этого мы не ели, но яичница с ветчиной показалась божественной. Свободных мест не ожидалось на ближайшие два дня и мы с Олей ночевали в сквере. Там зябко и гнала милиция. Пришлось перебраться на вокзал в зал ожидания.
     В поезде я всю дорогу  проговорила с Витей. Его назначили режисером театра “Музыкальной комедии” и у него зарождался грандиозный план перестройки всей театральной системы.
Трудно расставалась со столицей. Курский вокзал, казалось, не хотел отпускать. Медленно-медленно покатил поезд и родились строчки:

А я еще в тебе, Москва.
Во мне ничто не изменилось
Вот перекладины моста
Здесь часто проходила мимо.
               
И церковки. И площадей
всегда веселое верченье,
и на Зацепе повторенье
твоих взволнованных речей.

     На Зацепе жила Тома Сахненко. Мы собирались у нее и до хрипоты читали стихи, до утра спорили обо всем на свете. Муж Тамары, Сергей Чепель закончил физфак харьковского университета. Получил направление на работу в центр управления космических полетов. Жили они очень бедно, но весело. У них в доме постоянно собирались друзья по университету и по работе. Среди них попадались ребята неординарные, такие как, Дод Сорока - физик, философ, эрудит. Он вскоре уехал в США. Гена Иванченко. Человек с нестандартным мышлением, интересующийся, казалось бы, несовместимыми вещами. Да и сам Сергей умный, обаятельный и очень добрый человек.

Иду.Снега.Москва во льду
и на Тверском и в Чистопрудном.
Ты помнишь,мы гуляли тут
И мир был полон силы чудной.
                Голодные почти всегда.                Мы пировали крепким чаем.                И были тем сильны тогда,                что трудностей не замечали.

Часами нравилось бродить
по Герцена и по Арбату.
Из двориков его покатых
так не хотелось уходить.               

Однажды встретился старик                И пригласил зайти в квартиру.                “Здесь некогда жила Марина.                Дом помнит ее строгий лик.”
               
И вот по лестницам,как все.
Нет! Как никто - идем к Марине!…
И комнам мрачное унынье
свое подставило лицо
               
                тому, что в воздухе парило,                осело, скрытой тенью было                и расстворилось пред окном.                Жильцы,о низкий вам поклон!

Они не ведали корысти
И отказались от удобств
Лишь только б не коснуться кистью
и не создать благих удобств.               


Мы задержались во дворе,
где часто ей стоять случалось.
Благословляю жизни малость
о той прекраснейшей поре.
               
Прошу, прими меня Москва.
И головой в твои колени.
На Курском сосны заболели,
а ива криком изошла.

                - 26 -
Месячный вояж завершился. Неплохое турне. Москва–Владимир-Суздаль. Москва-Серпухов-Поленово-Таруса. Переделкино. Болшево. Ленинград-Павловск-Пушкино-Москва. Снова Харьков.

     Осень. Сентябрь. Настроение прекрасное. Будто бы ничего не изменилось. Тот же скучнейший университет, однообразные лекции и  преподаватели, среди которых редко кто  блистал.
     Нравилась Рита Поддубная. Молодая. Модная. Умная. Современная. Образованная. Она вела семинар по Достоевскому. Я написала работу по “Преступлению и наказанию”. ”Проблема преступности в романе и в жизни».  Приятно, что мою работу выделили из всех.
Рита внешне настолько не вписывалась в общий фон, так выделялась среди преподавателей, что уверена, ей приходилось нелегко.

     Симпатию у меня вызывала  Лидия Березникова, бывшая фронтовичка. Она курила мужские папиросы, говорила грубым глухим голосом. Очень напоминала  режисера театра “Современник” Галину Вовчик. В отличии от большинства, она чуралась коньюктуры и отличалась справедливостью. Пусть ее мнения не всегда совпадали с нашими, но она исходила в своих оценках от собственных пристрастий, а не от “поз-ции партии”. Мне она прочила большое будущее и уговаривала идти в аспирантуру. Не знала, что я еврейка или не понимала, где живет?

     Курировала курс Нина Александровна Федотова. Она преподавала русский язык. По-женски мила и обаятельна, Нина Александровна нравилась многим. Очевидно, ей тоже  не очень сладко жилось в университете.
То и дело возникали о ней те или иные слухи и она приняла решение оставить университет и перейти преподавать в педагогический институт.
Недолго до этого, Н. А. собрала у себя весь наш курс - двадцать четыре человека.  Дома у нее прекрасная библиотека. Особенно тщательно  подобрана методическая литература и книги по языкознанию.

      Она поразила меня в тот вечер умением принимать гостей. Вот бы научиться! Нина Александровна сумела всех занять, сделать так, чтобы каждому нашлось дело. Мы играли в КВН, читали стихи, придумывали на ходу занимательные истории (реальные или вымышленные), объедались сладостями ее собственного приготовления и все это легко, непосредственно, играючись.
Преподаватель зарубежной литературы, как-то стоял вместе с нами в курилке за лифтом и, видно, решил немного пококетничать с девчонками. Он заговорил о  методах  своего преподавания.

     “Понимаете, - бубнил он, - я вижу, что вам не интересно и не нравиться, но я должен ориентироваться на среднюю массу, а у вас выше интеллектуальный уровень.” Он читал лекции безобразно и мы стали ему высказывать свою точку зрения на этот счет. Он так рассказывал о Марии Стюарт, будто только накануне похлопывал ее по ягодицам. Во всей богатейшей литературе его, прежде всего, интересовала клубничка, единственно, клубничка и он, соответственно, подавал нам все произведения. Мало того, подавал бледно и неумно.
Пробыл он с нами, к счастью, не долго. Его посадили  то ли за совращение малолетних, то ли за денежные махинации. Мы не удивились.

      Все  как будто тоже. Те же походы в “автомат”. Встречи с девчонками и прогулки с ними по городу. Студии. Лекции. Клуб друзей кино. Всевозможные ком-пании, в которые мы вхожи. Вот я стою в ХГУ за лестницей у огромных окон. За ними синий город. Огни. Вечер. Осень. Идут люди. Мерзнут. И хорошо от того, что есть город, осень и, главное, что есть, я. Это чувство проникает сквозь все клетки, вглубь. Я счастлива. Вокруг ничего не изменилось. Изменилось нечто во мне.
Написала расписание дня. В него включила занятия гимнастикой иогов, античной литературой, исто-рией искусств, философией.
     С Томой Сахненко мы строили планы как найти могилу Цветаевой в Елабуге и затем добиться разрешения перевести ее тело в Москву и как найти надежного человека, что смог бы попасть в Париж и отыс-кать там блокноты и записные книжки Марины Цветаевой.
      За лифтом собирался весь цвет университета. Ира Серебрийская познакомила меня с Ирой Савиной. Вскоре она вышла замуж за художника Бахчаняна и уехала с ним в Москву, а оттуда в Америку.
 
     Декан факультета преподнес нам предновогодний сюрприз. Войдя в аудиторию,  он обратился к Оле:
- Ландман, вы отзывались дурно о преподавателе философии.
Говорил он спокойно и самовлюбленно.
Оля ответила утвердительно:
- Свое мнение я высказывала в кругу близких мне людей и поражена вашей осведомленностью.
Тут-то все и началось. Оказалось,что кто-то из студентов говорил на кафедре о низком уровне преподавания философии.
Что из этого вытекает? Декан должен, во-первых, разобраться, каков в действительности уровень преподавания, а, во-вторых, выяснить мнение других студентов. Однако, он не собирался делать ни того, ни другого. Ему нужна не правда, а тишина, отсутствие даже намека на бунт, на недовольство. Старые сталинские методы. Не узнать истину, а припугнуть.

      Поднялся шум. Ира сказала, что если кто-то ходит и докладывает вам, и еще лжет, потому что Оля ни на какую кафедру не ходила, то человек этот просто глуп.
- Глуп? - переспрашивает декан. Багровеет и кричит ей в лицо-что же я пересмотрю мнение о своих способностях.
Он принял это почему-то на себя, впрочем, на воре и шапка горит.
- Вы, - он тычет пальцем в нас четверых, - вы вообще учитесь ради бумажки. - (Мы-то как раз и нет) - Так вы ее не получите. Я уж постараюсь. Я слышал, - продолжал Мосинцев, что университет вам ничего не дает (интересно,где он мог подслушивать наши разговоры?) Что же я сделаю все от меня зависящее. Теперь мне понятно откуда это исходит. Вы не окончите университет, я постараюсь! Я обращу внимание всех преподавателей на вас! Далее в таком же духе! Наша еврейская четверка получила по мордам.
Как противно, что весь курс замер. Кроме нас, все остальные, после первой его фразы уткнулись в тетради и не подняли глаз, стоило же ему выйти, - все бросились сочувствовать и поддерживать. Оказывается и они согласны с мнением о философе и об университете и возмущены деканом.
И мое:
- Что же вы молчали три минуты назад?
Робкое:
- У нас и так много неприятностей.

    Начался период борьбы. Мосинцев преподавал у нас русскую литературу конца 90-х гг. ХIХ века -начала ХХ. Золотой период. Как-то на лекции он утверждал, что если  Бунин вернулся бы на родину, его судьба сложилась бы более благополучно. Можно ли  проглотить подобную тезу? Люба попросила слова. Она умела говорить ярко.
- Откуда такое убеждение? Куприн вернулся умирать. Цветаева вернулась и все знают чем это окончилось. Бунина ненавидела власть. Он четко просматривал суть нового времени и его конец был бы ужасен. Заграницей он писал, а чем бы он занимался здесь?

Преподаватель вышел из аудитории, хлопнув дверью и отказался вести занятия. Лучший выход, когда нет аргументов.

    Мне запретили писать диплом о Цветаевой. Тяжелый разговор с завкафедрой русской литературы про-фессором Легавко( ну и фамилия). Он сказал:
- Цветаева-декадентка. Литература без нее обходилась и обойдется.

Сколько в нем снобизма и дутой напыщенности. К экзаменам мы готовились как никогда. Их было пять в зимнюю сесию и все я сдала на отлично. Девчонки то-же сдали хорошо. Ни один из преподавателей не смог или не захотел, что делает ему честь, снизить нам баллы. Мы победили.

     На радостях после экзаменов отправились бродить по городу: Санди, Аллочка, Олька, Ирина и я. Встретили Витю Чекалина. Он писал стихи, сочинял для них музыку, но профессию выбрал более реальную. Работал в  НИИ, средоточие интеллигенции в те годы.
      Витя позвал нас к себе во двор послушать песни. И вот мы всемером (он был с другом по прозвищу Витя маленький) приобрели по дороге пять бутылок сухого вина и уселись в его огромном дворе - он жил в доме специалистов - так назывался  жилой комплекс в районе госпрома, построенный в тридцатые годы. Престижный район.
Пел он свое и чужое: Окуджаву, Высоцкого. По мере уменьшения содержимого бутылок, пел все лучше.

      Когда взглянула на часы, ахнула. Два ночи. Мы бросились по домам. К себе добралась около трех. Дома меня ждала живописная картина.
Тусклая лампа горела на секретере и бедная мама выискивала в справочнике телефон милиции. Папа находился в командировке.

     Это единственный случай, когда я ее не предупредила и заставила волноваться.
- Прости, не смогла позвонить.   

     Как-то я попала к Чекалину на день рождения. Он много пел и много пил, потом попросил меня почитать стихи. Я читала Мандельштама и Пастернака, Есенина и Рильке, Ахматову и Гумилева, Цветаеву и Волошина… В благодарность от избытка чувств Чекалин поцеловал мои руки, пальцы, словно мы живем не в ХХ веке, а в эпоху галантных ритуалов. Это показалось диссонансом ко всему привычному. 

                - 27 -

     Мне очень нравилась моя работа экскурсоводом в бюро путешествий. Внештатным.
     Мои поездки: Ясная Поляна, Мценск, Спасское-Лутовиново, Орел, Тула. Киев. Полтава. Луганск-Краснодон-Ровеньки. Днепропетровск. Запорожье. Керчь. Севастополь. Впервые от работы получала удовольствие.

      Впечатления наслаивались. Люди. Города. Природа. Музеи. Сначала ездила только автобусами, потом и поездами, затем паралелльно начала проводить го-родские экскурсии.
     Во время автобусных поездок двух-трех дневных мы колесили из города в город. Часто останавливались, осматривали то, что привлекало наше внимание, иногда подвозили пассажиров от села к селу. Говорила со многими из них. Каждый человек  по-своему интересен, каков бы он ни был, а попадались люди необыкновенные.

     Вот, например, старушка, бывшая дворянка из Петербурга, Елена Васильевна Чамара. У нее было имение в Коктебеле. Знакома со многими, бывавшими у Волошина. Цветаеву не знала, но знает тех, кто знал. Дала адреса. Какая старушенция! Сохранила тонкость манер, обаяние и бодрость. Ей  далеко за семьдесят, а какая память, какие здравые рассуждения!
     Или еще одна попутчица - Саша. Чудеснейший человек. Умница. Окончила два института и аспиранту-ру. Влюблена в свою работу - логопеда. Написала диссертацию. Скольким помогла исправить речь.
В пути, где встречи мимолетны, люди охотнее делились личным, становились откровеннее обычного.

      Попадались и трудные экскурсанты. Запомнилась женщина лет сорока. Она ехала с дочерью. Еще при посадке обратила внимание на ее блуждающую улыбку на перемазанном едой лице. Отсутствующие глаза. Через пару часов в пути она стала просить отвести ее в больницу, у нее, якобы, приступ хронической болезни и срочно нужен укол морфия. Ближайшая остановка - Орел. Не успели выйти из автобуса, как увидели, как она валится в лужу и корчится в судорогах. Вместо музея поехали в больницу. Врач определил диагноз - морфинистка. Столкнулась с этим впервые.
    Группа ощутила шок. Случалось немало раз-ных непрятностей, но все-таки больше происходило в поездках того, что радовало.

      В старых дворянских усадьбах сохранился особенный дух. Как там нравилось! И чем меньше человек нарушил естественность парка, тем он выглядел живописнее и приятней.

      Спасское полюбилось больше Ясной Поляны. Гостиница в Мценске захудалая во всех отношениях казалась необыкновенной. Я сидела в номере и писала рассказ. Осень дышала мне в окно прохладой и желтизной и я думала,  это и есть счастье, такие минуты надо ценить.

     По парку в Спасском-Лутовиново нас водила простая женщина. Трудно сказать в чем состояло чудодейство, но от нее исходила христианская доброта и  родилось ощущение,  это настоящее,  все о чем она говорила, как раз то, что нужно  сказать. Ее рассказ выглядел не как игрой слов и не работой, а  самовыражением. Она говорила о Тургеневе, но через него в целом о жизни.
               
      И. Бунин писал в своей книге: “Какие далекие дни! Я теперь уже с усилием чувствую их собственными при всей той близости их мне, с которой я все думаю о них за этими занятиями и все зачем-то пы-таюсь воскресить чей-то далекий юный образ. Чей это образ? Он как бы некое подобие моего вымышленного брата, уже давно исчезнувшего из мира вместе со всем своим бесконечно далеким временем.”
Как это точно о любом воспоминании!

     Вот мы собрались старым литературным кружком отмечать пятилеие. Все с любопытством смотрели друг на друга. Понравился Милославский. Подобрел и помягчал. Читал новые стихи, куда интереснее старых. Много смеялись. Вспоминали.
Встречаясь, мы говорили о литературе, поэзии,  политике, философии.Читали стихи и пели под гитару.  Магнитофоны и проигрыватели появились у нас чуть позже, посему в то время редко слушали музыку в записи. Танцевали не часто, разве что на вечеринках и днях рождения. Обычно проводили время в гостях друг у друга или же в постоянных прогулках по городу.

     Помнятся крестины Томкиного Кирюши. Какой будет человечек, загадывали, держа крохотный комочек в руках.
Весело также в гостях у Жука. Туда приходили  ребята с физтеха, физического факультета и мехмата. В них ни йоты даже  намека  на надрыв, на апатию. Они нисколько не похожи на богему. Здоровые и настоящие мальчишки. Не такие, как те, среди кого привыкла общаться.

     Новый 1970 год я встречала вместе с ними. Тако-го количества снега не выпадало уже много лет. Так засыпало город, что не ходил транспорт и не работали многие предприятия. Красотища. Ветер сбивал с ног, а снег все мел и мел.

     Один из ребят, Саша Виленкин, пошел меня провожать. Мы продвигались между горами снега и вели неторопливый разговор ни о чем и я вдруг как-то поняла, что именно этот человек - мой. Он учился на физико-техническом факультете.

     Удивительно, как он там оказался, единственный еврей. Возможно, из-за того, что его отец, профессор географии, преподавал много лет в университете.
Ветки деревьев прогибались под тяжестью свежевыпавшего снега, не везде даже виднелись стволы деревьев.

     Через несколько дней Саша пришел к в гости. Мы сидели с ним в нашей второй комнате и листали альбом. И тут - как гром среди ясного неба - я слышу из-за двери отец спрашивает Юрку:
- Что они там  делают?

     Для меня тогдашней… услышать такое… Остолбенела. Не знаю, как проявилось внешне, но состояние было близко к обмороку. Однако, Саша никак не отреагировал и мы продолжали видеться.

     Он звал меня на улицу, и мы часами ходили по городу или сидели в скверах и говорили. Саша собеседником оказался интересным. Знал много, очень много самых разных вещей. Его неординарность чувствовалась во всем. О сложнейших физических явлениях рассказывал так просто, что они становились понятными даже мне.

     С удовольствием слушал стихи и никогда не уста-вал, сколько бы я их ему не читала. Как-то он признался, что его студенческие статьи опубликовал некий сверхважный зарубежный научный журнал. Не помню - перепечатал ли с нашего издания или добыл их иным путем. Это во всех случаях грозило неприятностями.

     Саша пригласил меня в университет на “капустник” его факультета и я “вечерница” увидела как интересно проводят время студенты “стационара”. Весело. Беззаботно. Они все еще оставались детьми.
Однажды мы случайно столкнулись во Дворце пионеров. Он привел сестру, а я брата на детский спектакль. Ждать надо было пару часов и мы спустились на цокольный этаж, где во Дворце помещались раздевалки. Болтали, курили и так увлеклись, что не заметили, что стряхиваем пепел прямо на его брюки. Это рассмешило обоих. Что-то неуловимое и необъяснимое словами реально витало между нами.

     Задержалась в один из дней в библиотеке. Прихожу домой. Мама сообщает, были гости, но не дождались. Ира с Аллочкой шли в кино. Потом пришел Саша. Они усиленно стали приглашать его, тем более, что пропадал мой билет, но он отказался. Это обрадовало.

     Прошел год. Мы заканчивали университет. Писали дипломные работы. Свободного времени не оставалось, но все-таки он звонил и мы по-прежнему прогулива-лись по городу по любимым маршрутам: Набережная, глухие улочки вдоль реки Лопань, Марьинская, Москалевка…

     Мой диплом ”Жанр литературного портрета в творчестве К.И.Чуковского”. Руководитель Владимир Маркович Черняков.
Работа меня увлекла и вот в течении года я жила, в основном, только ею. Получила на работе преддипломный отпуск и последние три-четыре месяца занималась с восьми утра и до поздней ночи.

     Я попросила Сашу посмотреть в их библиотеке что-нибудь по истории религии. Он принес книгу, но предупредил, что она отца, потому надо ее прочесть побыстрее.
     Мы договорились, что он позвонит в четверг, но он не позвонил, а когда позвонила я, уловила необычные нотки в голосе. Сказал, что, бог с ней, с книгой. Ему сейчас некогда и он не сможет приходить. Все это звучало странно. Говорил скороговоркой, невнятно.

     Не существовало никаких причин заподозрить неладное. Однако, он больше не появился. Через месяц шла в университет. Навстречу двигалась большая компания ребят. Он  среди них. Когда мы поровнялись, сделал вид, что не узнает. Покраснел, просто стал багровым и прошел мимо. Я терялась в догадках. Не было оснований для подобного поведения. Терзалась, безуменела от вероятности, от уже факта, потери, но ничего не сделала, чтобы что-нибудь выяснить.

     Я не задавала никаких вопросов и ничего никогда не раскладывала по полочкам. Через некоторое время снова столкнулась с ним на улице и уже лицом к лицу на узенькой Пушкинской. Он опрометью, опять пунцовый, перебегает через дорогу и ныряет в ближайший подъезд. Просто невероятно, что все это могло значить?
     Через пару месяцев Виленкина забрали в армию. Хотелось написать и хотя бы выяснить, что случилось, но я не могла перебороть застенчивость и  попросить его адрес.
     Однажды зашла в гости с Аллочкой к одному из Сашиных друзей - к Косте Крупскому и он вдруг обратился ко мне, хочешь  знать, почему Саша перестал с тобой видеться?
- Конечно.
- Это сделал Люсик.

     Люсик - полное имя Илья - тоже из их компании. Мне он казался желчным и злобным. Такое случается с людьми, испытывающими чувство собственной неполноценности. Нюсик - маленького роста, меньше метра пятидесяти, но,если для другого это досадный факт, у него переросло в болезнь. Возможно, это усугубило его страдания.
      Он занимался в школьные годы во Дворце пионеров, в драматическом кружке и   писал девочке записки, назначал свидания. Он серьезно влюбился. Из-за нее он бросил университет и пошел в армию, затем уехал жить в Новосибирск. Писал ей и оттуда. Вернулся и занялся  фотографией. В этом  нашел себя. Фотографом оказался великолепным.

     Люсик искал фотомодель и  решил, что для этого более всего ему подходит моя соседка Тамара Манойлова. Он позвонил и попросил переговорить с Тамарой.
- Почему я? Обсуждай этот вопрос с ней.
- С ней уже говорил. Не хочет. Я знаю, что ты имеешь на нее влияние, а мне это очень нужно.
- Нет, я не стану этого делать.
- Если так, ты очень сильно пожалеешь. Послед-ствия для тебя будут неожиданными.
- Ну и сволочь же ты, братец кролик.
Вот так мы мило переговорили и я тут же все выкинула из головы.

     Тома жила в нашей коммунальной квартире, в комнате которую прежде занимали Найгерцики. Они переехали в район под названием «Новые дома». Тогда строилось довольно много. Вселились они вчетвером. Отец Томки, мать, она и маленький брат, вскоре отец их оставил.
Странное дело. Пока он жил с ними, беспробудно пил. Я часто видела, как его подбирали на улице. Не знаю бывал ли он в принципе трезвым. Когда же он ушел к другой женщине и переселился в Высокий поселок, пить перестал. Чудеса. Внешне он никак не выглядел как алкоголик. Породистое лицо. Красивые черты. Тамара походила на отца.
     Она рассказывала, что ее бабушка из дворян. Фамилия Манойлев - молдавская. Отец молдаванин. В революцию бабушка потеряла все, чем владела, и с детьми бежала в их имение под Харьковом, то есть в тот самый Высокий поселок, где у них дача, и куда потом перебрался ее отец. В общем, обычные катаклизмы большевистской эпохи. Правда, верить Тамаре нельзя.
 Ее мать Галина трудилась много лет в продуктовом киоске на платформе Южного вокзала.  Неграммотная, но добрая женщина, она закончила только два класса. Отсутствие образования   не помешало занять чрезвычайно  доходное место и она зарабатывала там большие деньги.
     Однажды у них в комнате перевернулся сервант с хрусталем и дорогой посудой, через неделю Галя уставила его еще больше.
Мою собаку Норда они подкармливали бутербродами с черной икрой, на нее у них уже никто не мог смотреть.
     Тома училась в одном классе с моим братом, ей  в то время едва исполнилось шестнадцать лет. Заниматься ей хотелось меньше всего. У нее возникали бесконечные проблемы в школе,туда она изредка наведовалась. Целыми днями к ней приводили друзья и подружки, слушали музыку, ели, пили, курили. У каждой из ее подруг, несмотря на юные лета, имелись уже свои разочарования, свои падения и взлеты.    
В сущности, все девчонки самые обыкновенные и совсем неплохие  и так же обыкновенно у них потом сложилась жизнь. Одной судился муж алкоголик, другая не могла иметь детей из-за раннего аборта,  третья родила шесть детей и жила в нищете. Еще одна из них – Ира, то сходилась, то разводилась. Ладу себе ни одна  дать не смогла.
     Люда Рудная заканчивала школу в тюрьме. Она не была ничем ни лучше, ни хуже других. Просто, так сложилось. 
Тамара яркая, эффектная бросалась в глаза. Чер-ные глаза, черные волосы - молдавско-украинский тип. Правда иногда выдавала себя за еврейку.
     Круг общения - от сыновей партийных босов до бомжей. Ей все  интересны, но заставить ее пойти с тем, с кем не хотелось, не смог бы никто. Денег она ни с кого не брала, поэтому совершенно напрасно мои подруги называли ее проституткой. Она делала только то, что  хотелось. Ее тянуло на приключения с неодолимой силой и она их находила везде. Удержать Тамару все равно,что остановить цунами.
     Как-то поехала со мной на пять дней на экскурсию в Днепропетровск. Ее мама умоляла  взять Томку с собой, потому что никто, кроме меня, не мог с ней справиться.
      Из школы ее исключили: пришло сообщение из вендиспансера о том, что Тамара лечилась у них от гонореи.
    В поезде она отпросилась купить бутылку минеральной воды и по пути в буфет успела-таки заглянуть в чей-то номер.

     На следующий день наша группа отправилась осматривать Запорожскую ГРЭС. Там встретили еще один харьковский автобус. Экскурсовод-коллега и приятель - издали помахал рукой и сообщает, мол, увидимся в Днепропетровке. Мы живем в вашей же гостинице. И Томка вдруг в последнюю секунду - уже тронулись с места-перебегает в его автобус и была такова.
     Вечерами я долго засиживалась за письменным столом. Вблизи кухни каморка, собственный закут. В один из таких вечеров явилась Тамара и сообщила,что познакомилась с наркоманами. Кололась. Дальше следовал рассказ о компании,куда  она попала в тот вечер. Молодой парень жил за счет девчонок. Приоб-щал их к наркотикам, а затем заставлял на него работать на улице.

     Я  в ужасе. Только этого не хватало. Она стала приходить под утро или не приходить совсем. В другие же дни сутками не вставала с постели.
Сколько труда, сколько сил  мне понадобилось, чтобы убедить ее не видеться ни с кем из них. Слава богу, с ними она порвала. Она-то да, а вот ее подруга Люда, та, что попала в тюрьму, а  другие девчонки... 
   
     Томкин плюс-это ум. Если человек сам не видит, в чем его выгода, другие его не уберегут.
Мы часами могли разговаривать обо всем на свете. Мама не понимала, как мне может быть интересно с Тамарой. Очень даже может.Она интересовалась самыми разными вещами. Мы говорили о космосе, о литературе, о политике. Я общалась с ней как с подругой и рада, что смогла помочь  в трудный момент.
     Однажды,к тому времени Тома жила уже в Финляндии и вышла замуж за художника, она приехала ко мне домой. Мы провели весь день вместе. Тома чего-то пекла в моей духовке, няньчилась с моим дитятком, плакала и смеялась сквозь рыдания и тут же го-ворила, что она всю жизнь молится за меня. То, что я сделала для нее, так она считает, больше и важнее всего, что было в ее жизни. Без меня не случилось бы ничего, кроме болота. Она девять раз рожала и все дети вскоре умирали, а один мальчик прожил три года.
Она расплатилась за все. Больше мы не виделись.

Люсик  искал модель для ню. Однако, при чем тут я? Костя рассказал, что при нем  Люсик говорил со мной по телефону. Я болела и сказала, что собираюсь идти с Тамарой в поликлинику. Ей тоже надо  туда.
- Не знаю точно, что он сказал Саше, что-то вроде того, мол, посмотри с кем она водит компанию. Сегодня, я знаю, они вместе идут в притон. Может,  не совсем так, - добавил Костя, - я сидел во второй комнате, но почувствовал неладное и стал прислушиваться. Это все, что знаю.

     После этого сообщения, первая мысль, правильно, что перестали видиться. Не мой человек, если мог поверить в подобную чушь, мог заподозрить меня в дурном. Значит, не знает и не верит. Даже не поговорил со мной...

      Его друзья рассказывали, что к нему в армию ездила одна приятельница. Она успела к тому времени уже дважды побывать замужем и дважды разойтись. В ней жило неодолимое желание войти в историю, а так как она  собой ничего не представляла, то занялась поисками гения-мужа. Саша оказался в самый раз. После ее визита к нему в армию, заявила, что ждет ребенка. Он женился. Потом выяснилось, что она «ошиблась» и ребенок появился у них  спустя некоторое время. Мне  всегда казалось, что он не может быть счастлив в  браке, впрочем, кто знает.

      После армии Саша не мог найти работу в городе, устроился учителем физики в загородней школе. Полтора часа ежедневно ездил туда и столько же обратно. Долго это выдержать сложно. Решил ехать в Америку, где уже знали его научные статьи. Одно время он работал на случайных работах.
    Мы не виделись. Только однажды... Шла через сад Шевченко и, свернув с главной аллеи, неожиданно оказалась возле скамейки, на которой сидел он. Не знала, что делать. Он поднял голову и как-то много-значительно произнес:
- Здравствуй!
Потом стал говорить, что уезжает в Америку, но ни слова о прошлом. Вскоре он уехал. 

     Сашиного отца, знаменитого профессора Виленкина, уволили с работы, несмотря на имя и звания. Через несколько лет Саша забрал  родителей к себе.
 Друзья рассказывали, что в далеких далях их друг смог продолжить свою научную деятельность.Стал профессором в Медфортском  университете, специалистом в области теории космических струн и квантовой гравитации. У него выходят книги, статьи. Он,  удостоин нескольких престижных премий.

     Диплом  написан. «Жанр литеретурного портрета в творчестве К.И.Чуковского». Все преподаватели, захваливали наперебой.
Березникова:
- Буду вас рекомендовать в аспирантуру.
Я, понимая, что с моей национальностью шансы нулевые:
- Не стоит!
Недоуменно:

- Но у вас ярко выраженные филологические способности.
За месяц до защиты деканат и лично декан Голубева отчислили Ирку из университета. Дело в том, что зимой нам обьявили, надо сдавать зачетные книжки. Все экзамены  позади, отметки проставлены в ведомостях, но в зачетках у некоторых ребят имелись пробелы. Вместо того,чтобы разыскать преподавателей, Ира поступила иначе и отметила все сама. Ничего не приписала, но расписалась вместо двух-трех профессоров.

     Ее обвинили в подделке государственных подписей и лишили права поступления в другой вуз. Дикая несправедливость.
Мы  пошли к проректору. И  ему о Ире: -Лучшая их лучших. Больше всех имеет право на звание филолога. В конце концов, добились разрешения Серебрийской защищать диплом, правда,в следующей году.

     День моей защиты диплома! До этого столько труда. Занималась ежедневно в библиотеках и дома, но вот все позади и я стою на кафедре, зачитываю реферат и сильно волнуюсь, но беру себя в руки. Отвечаю на вопросы, слушаю хвалебную резензию Чернякова.

     Получила отметку отлично. Мне кажется, что все трудности позади и хочется податься к морю, и ходить в театры, и в походы... Напряжение  многих месяцев спало. Закончился еще один, может быть, самый важный период жизни.