***

Я стою возле зеркала в тесной прихожей и поправляю сбившийся набок шарф, который связала мне покойная мать на мой семнадцатый день рождения, последний день рождения, что я отметил дома. С тех пор шарф довольно сильно истрепался, но я по-прежнему не выбрасываю его, хотя моя подруга Алина периодически пытается убедить меня в том, что пора бы это сделать, но каждый раз я отбиваюсь от её притязаний. Алина - чудная девушка. Её голова забита, как мне кажется, бесконечными схемами, планами и графиками. Сегодня вечером она должна зайти ко мне за одной книгой. Я машинально окинул взглядом видимую из прихожей часть квартиры и с ужасом осознал, что она не прибрана со дня последнего визита Алины. И, да, пора выходить.
Я быстро сбежал вниз по облитой разного рода зловонными жидкостями лестнице и, не без усилий открыв тяжёлую ржавую дверь, ступил кожаным ботинком на свежевыпавший снег, задорно хрустнувший под тяжестью моего тела. Где-то заливисто лаяла собака, выли сирены, сердито гудел, запутавшись в проводах, ветер, до пошлости громко гоготали парни, сидящие на скамейке во дворе. Поморщившись, я пошёл дальше, рассекая замёрзшими руками воздух, в котором, казалось, застыла мелодия, что напевает смерть, относя души в мир иной. Падал искристый снег, будто бы рассыпалось на маленькие блики солнце. Он плавно опускался вниз и, либо присоединялся к кучкам, что сгребли дворники из выпавшего утром, либо, упав на землю, тут же таял от её горячего дыхания. Перемигивались друг с другом озорные светофоры, притягивая к себе взгляды прохожих, готовящихся пересечь чёрную ленту дороги, исчёрканную однообразными узорами.
Я подошёл к приземистому зданию городской библиотеки и, прежде чем войти, долго рассматривал возвышающуюся перед входом акацию. Зимой она выглядит куцо и жалко. Акация беспомощно растопырила свои острые ветки в разные стороны, точно ощерившийся зажатый в угол кот. Под деревом желтел бисер пшена, насыпанного чьей-то заботливой рукой для местных пернатых. Но ни одной птицы по близости не было, только на крыше библиотеки сидели несколько голубей.
Я поднялся по невысокой лесенке и вошёл в просторное и тёплое здание библиотеки. Там, как всегда, разлитая карамельная тишина лениво обнимала кожаные диваны, вешалку, выятившую свои чёрные зубы, столы со стульями и бесконечные ряды книжных шкафов. Я несколько минут бродил по книжному лабиринту, с наслаждением вдыхая аромат старой бумаги. Взяв несколько томиков Кэдмона, справочник по английской грамматике и словарь, я сел в самый отдалённый и неприметный угол читального задали принялся за работу.
Я никогда не любил заниматься переводами, но это единственная деятельность, которой я могу заниматься настолько хорошо, чтобы она приносила мне прибыль. Моя покойная мать хотела, чтобы я стал врачом. Но мне противно и жалко смотреть на больных и беспомощных. Когда я смотрю на них, мною овладевает не сострадание, а навязчивое желание проявить своё превосходство над ними. Этого, конечно, у врача быть не должно. Но я привык ни с кем не делиться своими переживаниями, и моя будущая профессия была предметом постоянных домашних споров и разногласий. Но вскоре после моего семнадцатого дня рождения мать умерла, и я оказался предоставлен самому себе.
В последнее время я часто задумываюсь о том, как я смог разменять мечту на мелкие достижения, не приносящие ничего, кроме эферемного кратковременного триумфа.
Алина говорит, что к мечтам прибегают те, кто не может устроить свою жизнь так, чтобы не приходилось уходить от неё в мир грёз. Возможно, она и права.
Вспомнив Алину и её грядущий визит, я поставил книги на место и вышел на улицу.
На меня укоризненно смотрела обнажённая акация, и я невольно сравнил её с Венерой, сверкающей такой же невозмутимой гордостью совершенства.
Снегопад усилился и густые хлопья плавно опускались на землю, крыши домов и магазинов, на автомобили и на людей, одевая это всё в пушистые тулупы, переливающиеся на солнце, которое уже клонилось к западу, наливаясь ярким пурпуром и разрисовывая низкое небо малиновыми мазками. Город жил своей привычной жизнью, устало-суетливой и торопящейся спрятаться в пятиэтажки, что таращатся на улицу сотнями окон. Город убегал от дышащей в затылок холодным ветром ночи, которая уже через пару часов схватит его за горло своей чёрной рукой, взвоет по-волчьи протяжно и тоскливо, зальётся неистовым лаем и пьяным смехом, замигает далёкими звёздами, опрокинет на землю ведро темноты, что проникнет во все переулки, дворы, подъезды и задушит всякий лучик, неосторожно выглянувший из своего убежища.
Когда я переступил порог своей квартирки, было уже темно. Я щёлкнул выключателем в комнате, и одинокая лампочка, подозрительно моргнув, осветила неровным слабым светом тусклую деревянную мебель. Я смёл бумажки со стола в ящик, наркыл постель тяжёлым коричневым покрывалом, поаккуратнее расставил книги, и в дверь позвонили.
Я открыл, и тут же ощутил волну морозной трескотни. Поёжившись, поднял взгляд на Алину и рассмеялся: она была похожа на снеговика: хлопья холодной ваты лежали на её голове и плечах, облепили её пальто и сапоги. Алина улыбалась так, будто всю жизнь только и мечтала оказаться с ног до головы в снегу.
Я кивнул ей, и она, для приличия слегка отряхнувшись, вошла. Пока мы обменивались общими фразами, и Алина пыталась поместить увесистый том в свою крохотную кожаную сумочку, оставшийся на ней снег растаял.
Но вскоре я понял, что он не превратился в прохладную воду, а скатался в огромный тяжёлый шар, который Алина тотчас же обрушила мне на голову:
- Я нашла для тебя работу.
И едва я успел возразить, она быстро прощебетала длинный монолог о графике, зарплате, местоположении компании и чём-то ещё, который я, конечно же, пропустил мимо ушей.
- Ну, что думаешь?
- Погоди, Алина, - начал я, - я уже работаю. Я писатель. И переводчик.
- Работаешь? - перебила меня Алина. Она по привычке взъерошила свои короткие рыжие кудри и снова прочитала мне целую лекцию, из которой до моего сознания дошло лишь несколько фраз. Алина со свойственной ей горячностью говорила о том, что мои труды не приносят пользу ни миру, ни стране, ни городу, ни даже какому-нибудь конкретному человеку, и что душа моя скована вековым льдом пассивности и заметена пылью праздности.
Внезапно хлопнула створка окна, занавеска приподнялась, и в полутёмную комнату влетел белоснежный вихрь, как врывается сквозь приоткрытую дверь в дом, где происходят поминки, чей-то громкий развязный смех беспечно гуляющего, давно не ведавшего скорби человека.
Я вздрогнул.
- Да, ты говоришь правду. Я уже без малого десять лет живу совсем один в маленькой квартирке на окраине города, кое-как перебиваясь переводами древнеанглийской литературы. Пишу стихи и романы, пылящиеся потом под кроватью, написанные не в посвящение кому-то, не с целью получения прибыли или обеспечения чего-то досуга, и даже не от желания делиться с миром тем, что кипит в сердце, переливаясь через край, а только из-за стремления заполнить ими зияющую брешь, за которой кроется бесполезность существования. Но выбираться из своего уютной, пусть и тесной норки в бешено грохочущий, скачущий, мелькающий мир, навстречу недалёким мелочным созданиям, именующим себя людьми, на мой взгляд, мерзко и абсурдно. Каждый день я, в отличие от Алины, занимаюсь не тем, чего от меня требуют планы, расписания и календари, а тем, что позволяет мне убежать от мира, где всё определяют цифры. Даже отдавшись невыразимым символами чувствам и разговаривая с человеком, ты непременно будешь сброшен с облаков мечтаний и возвышенных помыслов его вопросами о том, сколько ты зарабатываешь, сколько комнат в твоей квартире и прочей ерунду, поддающейся расчётам. Всё, что может быть вписано в рамки знаков, не имеет значения, всё это пустые формальности, за которыми нет ничего.
Я умолк, выпил залпом стакан воды, обдавшей меня неприятным холодом, вышел на балкон и закурил. Ещё несколько минут я слышал мерное дыхание Алины и точно покашливающее тиканье часов. Затем жалобно скрипнула и хлопнула входная дверь. Воцарилась тишина. Даже старые часы с треснувшим маятником наконец завершили свою хриплую вековую песню.