В нежданно рассказанной сказке...

 
                Это произошло еще в середине 70. Дед еще был жив и мы делили одну комнату на двоих.  Как-то, проснувшись ночью, я обнаружил, что мой старик, подсвечивая себе карманным фонариком, грустно разглядывает вырванный из журнала "Огонек" листок, на котором, кроме текста, была большая фотография женщины. У деда был такое печальный взгляд, мне даже показалось, в его глазах блестели слезы. 

Я взволнованно спросил "Эй, ты что?" Дед вздрогнул, торопливо сложил листок, хотел убрать его в шкатулку с документами, но потом, передумав, вздохнул и начал рассказывать.

 "До революции мы с родителями жили в Ташкенте. Тогда жизнь русской части города была глубоко провинциальной, но в 1899 году к городу подошла железная дорога, и все ожило. Семья наша принадлежала к интеллигенции,  отец преподавал в кадетском корпусе, мама была классной дамой в частной женской прогимназии. Они были заядлыми театралами, журналы и газеты выписывали из Москвы и Петербурга постоянно. И вот однажды, в начале 1909г, мне тогда лет 16 было,  получили мы новый литературный журнал "Аполлон". А в нем стихи одной дамы. Чарующей музыкой звучало ее имя - Черубина де Габриак. Одного этого имени достаточно было для того, чтоб я влюбился. О Боже, какие она писала стихи! В них она как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности и о своей участи, загадочной и печальной. В изысканных строках  сквозила тоска одиночества, желание пойти навстречу зову сердца, найти душу, которой можно было бы довериться.

Дед раскрыл листок и прочитал:" Полночное солнце – это о ней. Звезда, которую никто не видит. Она светит в холодном пространстве, не в силах рассеять ночной мрак. Зачем? Единственное объяснение: светит не зачем, а почему – потому что не может не светить, "

Вздохнул тяжело.

  - Точнее не скажешь:

Тому, кто зряч, но светом дня ослеп, –

Тому, кто жив и брошен в тёмный склеп,

Кому земля – священный край изгнанья,

 

Кто видит сны и помнит имена, –

Тому в любви не радость встреч дана,

А тёмные восторги расставанья!

 

Со временем ее имя стало появляться и на газетных полосах. И я узнал, что у нее рыжеватые, бронзовые кудри и бледное лицо с ярко очерченными губами. Что она родом испанка, ревностная католичка, ей восемнадцать лет. Строгое воспитание получила в монастыре и сейчас находится под надзором отца-деспота и монаха-иезуита, ее исповедника.

Моя любовь к Черубине росла день ото дня, я представлял себе, как, окончив гимназию, заработаю много денег и поеду к ней в Петербург, как вырву ее из рук деспота отца, мы обвенчаемся, будем жить жизнью трудовой и духовной, во всем доверяю друг другу .

 Я начал копить деньги на поездку, откладывал каждый гривенник, выданный мне родителями, бегал по ученикам, мечтал о встрече с прекрасной незнакомкой. Но меня ждал жестокий удар. В конце года  вся ташкентская интеллигенция  заговорила о дуэли между известными столичными поэтами из-за какой-то дамы, печатавшейся под именем Черубины. По словам очевидцев, дама была не так уж и молода, вовсе нехороша собой, да еще и слегка хромала, но тем не менее, именно из-за нее известный поэт Гумилев прилюдно дал пощечину самому Максимилиану Волошину. Они стрелялись, но, слава Богу, обошлось без жертв.

 А в очередном номере журнала "Аполлон" появилась новая  подборка стихов Черубины, с заключительным стихотворением «Встреча», подписанным совершенно иным именем.

  Поначалу горе мое было безмерным, мне казалось, утрата любви ставила крест на всей моей жизни. Я впал в глубокую депрессию и даже не раз подумывал о том, чтоб застрелиться. Но, как писал Соломон, все проходит! Со временем боль сердечная отступила, оставив лишь светлое воспоминание о тех днях, когда в жил в предвкушении встречи с любимой.

 - И ты ее никогда не видел? - спросил я. - Отчего же ты плачешь глядя на этот портрет?

  - Да нет, видел, даже говаривал, но не знал, что это она. Примерно в середине 20х. Я тогда уже работал в ташкентском ОГПУ, однажды зашел по какому-то делу к сослуживцу, у него на приеме сидела немолодая, полноватая дама. Она подписала какие-то документы, задала нам пару простых вопросов и, прихрамывая, вышла из комнаты. Я еще тогда поразился, что при такой незначительной внешности у нее был просто  чарующий голос.

 - Вот, смотри - с издевкой произнес сослуживец, - когда-то известной поэтессой в Питере была, мужикам головы крутила,  стрелялись из-за нее. А теперь в ссылке, ходит, отмечается.

 - А как ее зовут ? - спросил я, похолодев.

  - Дмитриева Елизавета. Только стихи она как испанка писала, РубИна какая-то.

Я кинулся в коридор, но женщина уже ушла. Больше я ее никогда не видел, а вскоре узнал, что она умерла. Вот вчера статья про нее в Огоньке напечатана была, с портретом. Так я сохранил, смотрю вот, себя молодого вспоминаю, любовь свою несбывшуюся...