всего десять

19 июля 1914 года Германия объявила войну России.

В тихом Хлебниково об этом узнали только двадцатого числа, в воскресенье пополудни. Узнали из газеты "Губернский вестник", сброшенной начальнику станции с нижегородского поезда. А позже, точно по графику, прибыл вечерний поезд из Москвы, с самыми последними новостями.

И уже двадцать второго июля крестьянина Горохова Еремея Лукича, 1885 года рождения, зачислили в 86 запасной батальон и приказали явиться на вокзал, для погрузки в воинский эшелон.

На вокзале был организован образцовый порядок. Паровоз блестел надраенным медным орлом, волнующе шипя густым паром.

В стороне стоял оркестр из нестроевых четвертой категории, которые смотрелись по-воински подтянуто. Они играли марш штаб - трубача Агапкина, под названием "Прощание славянки".

Наступает минута прощания
Ты глядишь мне тревожно в глаза
И ловлю я родное дыхание
А вдали уже дышит гроза.

Крестьянину Горохову Еремею Лукичу выдали шинель и сапоги. Такие сапоги Горохову даже и не снились. Даже лучше тех, что  болтались на прошлогоднем ярмарочном шесте в Нижнем. Горохов было полез за ними, да куда там, так и съехал с половины шеста вниз, под свист и смех собравшейся публики.

А тут война с Германией. И сапоги.

Горохов понюхал обнову, провел по голенищу шершавой ладонью. И хотел уже спрятать сапоги за пазуху, а на войну идти в лаптях. И носить не жалко и помирать привычнее. Но тут же получил  в зубы отрезвляющий тычок от унтер-офицера, державшего новобранцев под неусыпным наблюдением.

Провожали Горохова жена и сын. Сыну семь лет, дите-дитем. Углядел у чужого ротного бинокль, пристал, чтобы дали ему глянуть. И орал так басовито, по-крестьянски, что ротный улыбнулся, снял с шеи бинокль и приставил к глазам настырного мальца.

- Эка, Лука, ты у меня бедовый, - встревожился Горохов, - вы уж простите его, господин офицер, мальчонка мой теперь с бабой остается, я-то на войну.

- Понимаю, - вежливо отозвался  штабс-капитан и погладил мальчика по голове.

Прощай, отчий край
Ты нас вспоминай
Прощай, милый взгляд
Не все из нас придут назад.

- Ничего, Матрена, ничего, - Горохов неловко гладил рыдавшую на груди жену, - даст бог, а он милостив…сама знаешь…ну, за что ему меня губить? Разве не горбатились мы от зари до зари, чтобы вот так, ни за что в землю раньше срока? А может и вообще, может войне конец скоро, а? Может это они так, путают чего - нибудь? Вот приедем мы воевать, а нам и скажут, а чего приехали-то? Войны – то нет, напугались они с нами воевать-то, езжайте по домам, да? Матрен?

- А и правда скажут? – подняла Матрена зареванное лицо и жалостно всхлипнула, - не лезь ты на рожон первым-то, не лезь. Осмотрись вначале, у тебя же семья, Еремушка. Как же мы без тебя, родной, а? Как? А убьют? Я ведь не смогу…я ведь жить не буду…

- Дите береги, - встряхнул жену Горохов, - чтобы там ни было…да мало ли… не убьют.

Он подумал и добавил:

- А вдруг, Матрена, заместо тебя, я там другую примечу?  Молодую да веселую? Тогда что?

- Чего? – округлила глаза Матрена, - чего?

- А чего? – Горохов сбил шапку на затылок, - я мужик крепкий, не старый еще, а ты гляди, вон какие тут сестры милосердные ходят? С нами, видать, поедут-то, а?

Матрена оглянулась. И правда. Ровно напротив них стояла сестра милосердия. Улыбчивая, в кипенно-белом длинном фартуке с тугими лямками, на вставке большой красный крест, на рукаве блузы белая повязка.

- Ты чего это, Еремей? – еле прошептала Матрена, - ты как это…а…

- Враз и успокоилась, да? – довольно крякнул Еремей и поцеловал Матрену в губы.

Она ударила его рукой по спине. Потом еще раз. Пока не отпустил.

- Ты что, Еремей, дите же смотрит.

- Сынок, - позвал Еремей, - ты счет – то помнишь?

- До двух-десяти могу, - сказал Лука и гордо выпятил грудь.

- Ну, вот, - сказал Еремей, - и хорошо. Беги, сынок, до моего вагона-то, посчитай, сколько шагов будет? Только не торопись, иди медленно, чтобы не ошибиться.

- Уж не ошибусь, - степенно сказал Лука и, заложив руки за спину, зашагал к вагону.

Еремей отчаянно впился губами в Матрену, так и простояли слившись, пока паровоз не громыхнул горячим железом, готовясь тронуться эшелон с места.

Лес да степь, да в степи полустанки
Свет вечерней и новой зари
Не забудь же прощанье Славянки
Сокровенно в душе повтори!

- Скорей, папаня, - запыхавшись, подбежал Лука, - отстанешь.

- Сколько шагов-то насчитал, сынок? – торопливо спросил Горохов, поправляя на спине сбившуюся котомку.

- Двадцать, - сказал Лука, - я два раза считал, двадцать, в точности.

- Значит, сынок, моих десять будет!

- Десять? Ну-у? - недоверчиво протянул Лука.

- А вот и считай,-лихо присвистнул Горохов, высматривая вагон, - считай, сынок! Прощай, Матрена!

- Раз, два, три…,- припустил за отцом Лука.

- Еремей, - в отчаянии крикнула Матрена, - помни, помни, помни…

- Четыре, пять, шесть, - сын едва поспевал со счетом.

Отец ускорил шаг.

- Девять, папаня, девять, - крикнул Лука, когда до вагона осталось  два аршина.

Два аршина, это  без малого полтора метра, многовато для одного шага. Но десять, есть десять. Горохов оглянулся и помахал рукой, он махал и сыну и жене и городу Хлебниково и всей губернии и всему свету белому, потому до вагона ему оставался последний шаг, последний.

Горохов перекрестился и прыгнул. Каблуки бухнули о вагонный настил.

- Так и есть, что твоих десять! - крикнул с восторгом Лука. 

Горохов перевел дыхание и посмотрел назад. И ничего не разглядел из-за набежавших слез.

Вагон тронулся, эшелон покидал станцию Хлебниково, провожающие молчаливо  расходились.

Отставной майор, дирижировавший оркестром из нестроевых, проводил взглядом хвост состава и  дал команду сворачиваться.

- Прекрасный марш получился у штаб-трубача Агапкина, - сказал он, - сколько слушаю, столько наслаждаюсь. А ведь в нем всего десять нот. Всего десять! И простите меня за пафос, господа, но эти десять нот не иначе, как десять шагов в бессмертие!

Прощай, отчий край
Ты нас вспоминай
Прощай, милый взгляд
Прости-прощай, прости-прощай.