Записки из-за бугра - 2. Правосудие

Правосудие

- Ну, вот и все… Пошли, - сказал Гусик и, тронув меня за плечо, протянул пачку Marlboro.
Убедившись, что Женька окончательно скрылся за плотными рядами таможенников, пограничников и граждан, рвущихся в неизвестное, но такое желанное, я взял предложенную. сигарету, и мы вышли из зала вылета на эстакаду.
Облокотившись на холодные, влажные перила я курил, смотрел вниз, и только в эту минуту до конца понял, что Женька уехал. Над Шереметьево зарождался рассвет четвертого июля 1991 года. От бессонной ночи, полной суеты, томительного ожидания и нервотрепки, в голове осталась только свинцовая тяжесть и наваливающаяся  тоска о потерянном друге.

Он собирался долго, полностью пройдя нескончаемый путь советско-американской бюрократии, но даже еще вчера вечером, когда до отъезда оставались считанные часы, я еще находился в прострации, взирая на лихорадочные последние сборы с каким-то насмешливым недоверием, будто все это происходило в другом измерении и должно было вот-вот закончиться. И теперь, когда все состоялось, я  почувствовал страшную душевную опустошенность. Мне казалось, что я уже никогда не встречусь со своим другом, ибо в тот момент шансов попасть в Америку у меня было не больше, чем у Женьки стать на следующей неделе сенатором от штата Кентукки. Если бы кто-то тогда сказал мне, что в скором будущем я буду бывать за границей чаще, чем наш президент на работе, а прилетая в Нью-Йорк, указывать более короткую дорогу из JFK в Бруклин, насмехаясь над брайтонским косноязычьем – “бери райт лайн, чайник, через некст экзит ближе” – я бы принял его за шизофреника с острой формой аномального бреда.

- Поедем, напьемся? – предложил я Гусику. – Водка, конечно, не решает проблем, но хотя бы откладывает на некоторое время…
- Тебе проще, ты – в отпуске… А мне к девяти на службу. Еще поспать пару часов успею.
- Тогда, давай, - я протянул руку и пожал мягкую, пухлую ладонь…

…На обетованную нью-йоркскую землю Женька ступил преисполненный радужных надежд и далеко идущих планов. Все, без сожаления брошенное в Союзе, на фоне сияющих стеклянно-бетонных громадин Манхеттэна казалось чем-то мелким, несущественным и бесконечно далеким. Опускание на неприветливую американскую землю происходило медленно, с отчетливым пониманием того, что возникающие тут и там трудности являются явлением временным и необходимым. Не приводили в уныние ни грязноватая захудалая квартирка, куда из подъезда то и дело проникал сладко-удушливый запах марихуаны, распространяемый малолетними пуэрториканцами, ни первая тяжелая малооплачиваемая работа на кожевенной фабрике, ни медленно решающиеся проблемы с языком.

Адаптации и благоустройству женькиного семейства по мере сил помогали приехавшие раньше родственники и друзья. Наконец-то пришел контейнер с имуществом, которое было давным-давно отправлено из Москвы, но на деле оказалось малопригодным и годилось, разве что для одаривания нищих в День Благодарения. Московские товарищи - Толя Спектор и Миша Гохман помогли с машиной, вывезя прибывшие пожитки из порта. Привезя контейнер к дому, они разобрали его, перенесли вещи в квартиру и сели ломать голову над проблемой утилизации досок, из которых был сколочен  здоровенный ящик. Миша предлагал все сделать в соответствии с установленным порядком, а Толя убеждал, что “когда стемнеет, вывезти их к чертовой матери и свалить в темном закоулке”.
На двадцатой минуте бескомпромиссного обсуждения, переходящего  на перечисление умственных недостатков оппонентов, Женька, слушавший эту перепалку с чувством человека, присутствующего на споре двух профессоров математики по поводу результатов умножения два на два, один из которых настаивал на “пяти”, а второй – на “трех”, спросил:
- А что – эти доски нельзя, как есть, на улице оставить?
В ответ друзья сообщили, что советская психиатрическая наука понесла тяжелую утрату вследствие выбывания Женьки из зоны ее досягаемости.
- Дешевле будет замочить мэра Нью-Йорка, изнасиловать жену президента и взорвать здание Организации Объединенных Наций…- сказал Толя.
- Видишь ли, - продолжил Миша, - по существующему закону ты должен разобрать все доски по величине, вынуть гвозди, пронумеровать, упаковать все отдельно, подготовить документы, вызвать санитарную службу, которая даст заключение об отсутствии в них вредных и радиоактивных веществ, потом пригласить мусорную команду…
- А справку из вендиспансера и комсомольскую характеристику не надо предоставить? – перебил его Женька. – Да в Москве я не успел бы до лифта дойти, а из этих досок сосед бы на даче уже штакетник мастерил!
- Я тоже так сначала рассуждал, - вздохнул Спектор, - но наши союзные привычки местные власти быстро приравнивают к нарушению закона, со всеми вытекающими…

В конце концов, с учетом необходимости еще и платить за уничтожение собственной тары, план Анатолия, целиком поддержанный Женькой, был принят двумя голосами, против одного.
Многострадальные доски были загружены в машину, и с наступлением темноты трио злоумышленников, петляя брайтоновскими закоулками, крадучись переместилось в какой-то глухой тупик и принялось освобождать грузовик от изделий советской лесной и деревообрабатывающей промышленности.

Когда разгрузочные работы подходили к завершению, и друзья уже предвкушали грядущее обмытие столь трудоемкого и опасного мероприятия, в переулок, разрывая ночную тишину ревом сирен, влетели шесть бело-голубых полицейских машин, окружив и отрезав пути к отступлению членам организованной преступной группировки, застывшей с досками в руках, как гипсовый скульптурный ансамбль в парке культуры и отдыха.

В отличие от храбрых персонажей Стивена Сигала и Брюса Уиллиса, в одиночку сметающих бесчисленные толпы братвы, осторожные бруклинские полицейские использовали местные традиции наваливаться на противника силами до батальона пехоты с использованием огнестрельного оружия, прикрываясь дверями и освещая тупик дальним светом фар. Они приказали трем бедолагам немедленно прекратить сопротивление и сдаться в плен. Видя, что перепуганный насмерть криминальный элемент не собирается отстреливаться и делать харакири, бравые служители Фемиды ловко заковали шайку в наручники и, посадив в машины, на максимальной скорости свезли в ближайший околоток. Там они пристегнули членов банды к отопительной системе, напоминающей чугунные радиаторы московских пятиэтажек и принялись составлять протоколы.

Каждый из захваченных с поличным преступников оценивал произошедшее по-своему. Миша проклинал минуту, когда согласился на эту авантюру и с тревогой размышлял о реакции своего шефа, обнаружившего в его досье bad record. Толик прикидывал – кто из знакомых адвокатов и за сколько сможет доказать их невиновность. Что касается Женьки, то все происходящее казалось ему каким-то кошмарным сном, ибо в его, еще заполненной советскими принципами голове, никак не мог уложиться факт, что арестовали их не за кражу пиломатериалов со склада готовой продукции, а, наоборот, за попытку добровольно расстаться с материальными ценностями, что никак не предусматривалось отечественным уголовным законодательством. Тем временем, остывшие от грандиозной операции полицейские дали разрешение на один телефонный звонок.
Миша позвонил жене и попросил ее не беспокоиться, Толя быстро сговорился со знакомым юристом. Женька звонить не стал, а перепоручил успокоить свою семью мишкиной жене. Самым удивительным для него оказалось то, что после составления бумаг их не отпустили с Богом по домам, а препроводили в камеру с огромной решеткой, где и оставили до утра наедине со своими невеселыми мыслями.

Утром приехал юрист, вызванный на подмогу Толиком, и с порога обрадовал вестью о том, что максимально возможное наказание за содеянное злодеяние составляет всего год тюрьмы или пятьдесят семь тысяч долларов штрафа. Женька, прибывший в Америку совсем не за тем, чтобы пополнить число заокеанских “зеков”, чего он с успехом мог добиться и в Москве, подломив палатку или дав в глаз ненавистному соседу, все же решил не сдавать на суде подельщиков, а принять вину целиком на себя. Позиция лойера, предполагающего строить защиту на полной несознанке, не внушала ему ни малейшего доверия и указывала на прямой путь в “зону”, ибо поверить в то, что судья, располагающий полным комплектом доказательств и грандиозной по численности свидетельской базой, станет всерьез воспринимать жалкие “не был, не состоял, не участвовал”, мог только ребенок дошкольного возраста.

…Суд Женьку разочаровал. Он ожидал увидеть громадное помещение с местами для кровожадных зрителей, суровых судей в париках и мантиях, размахивающих налево и направо молотками или колокольчиками, присяжных, определяющих дальнейший пищевой рацион и комфорт будущих апартаментов подсудимых и зловещего прокурора, требующего за учиненные безобразия суровых и решительных мер. На деле же их завели в небольшую комнату и, скромно посадив в уголке на обычные стулья, попросили ожидать прихода судьи. Через пятнадцать минут, в течение которых друзья поведали Женьке трогательную историю о высокой технической оснащенности местных острогов, в комнату вбежал запыхавшийся адвокат, с ходу распахнул потертый в боях за справедливость портфель и, найдя в нем какие-то мятые листки, начал скороговоркой излагать версию содеянного.
- Так. Придет судья – лица испуганные, понурый вид, полное раскаяние, граничащее с недоумением. По существу вопроса – доски не разгружали, а загружали. Ехали мимо, случайно увидели, решили подобрать…
- Зачем? – спросил Спектор.
- Собрались строить лодку, стеллажи для книг… ну, короче, для хозяйства.
- А кражу древесины в особо крупных размерах группой лиц по предварительному сговору не пришьют? – уныло пошутил Женька.
- Полиция выделит одного-двух полицейских в свидетели, - пропустил замечание мимо ушей адвокат. – Было темно и точно, что именно вы делали они не запомнили. Все. Остальное – мое дело.
- Чувствую, придется мне года полтора хлебать баланду, глядя на клетчатое небо, - проговорил Женька, которому версия юриста напоминала оправдания школьника, высадившего каменюкой окно на глазах всего преподавательского состава во главе с директором и набравшегося наглости заявлять, что во всем виноват внезапный порыв ветра.

Его грустные размышления прервал приход маленького плешивого человека в аккуратном костюме, белой рубашке, галстуке и огромных очках, принесшего под мышкой небольшую синюю папку. Коротышка поздоровался с присутствовавшими, вскочившими по команде лойера с места и соорудившими на лице гримасы, соответствующие по их внутреннему убеждению безоговорочной смиренности и всеобщему покаянию в грехах. Вошла молодая женщина в строгом черном костюме, занявшая место за небольшим бюро.

- Cлушается дело о незаконном выбросе мусора, - произнес очкарик с такой невероятной гордостью, будто речь шла о террористическом акте на атомной электростанции. – Пригласите свидетеля.
Женщина вышла в коридор и вернулась в сопровождении полицейского, который дружелюбно поздоровался со всеми и присел на свободный стул. Тем временем судья принялся зачитывать материалы дела, состряпанные в полиции. Из них следовало, что трое матерых бандюг-рецидивистов, прикрываясь ночной темнотой совершили страшное злодеяние, и только четкие действия блюстителей порядка в сочетании с бесшабашной отвагой и риском для жизни спасли спящий город от экологической катастрофы.

Чем дальше судья углублялся в изложение чудовищного по замыслу и беспрецедентного по коварству преступления, тем сильнее Женька ощущал неминуемость расплаты. К концу этого высокохудожественного чтения ему уже виделся электрический стул, с помощью которого гуманные и расчетливые американцы, любящие даже в казнях не опускаться до примитивных веревок, топоров и экономить боеприпасы, предпочитают избавляться от нежелательного для общества элемента.
Наконец, судья закончил свою речь и обратился к подсудимым с просьбой сообщить свой взгляд на произошедшее, но тут встал адвокат и сообщил, что его подзащитные целиком и полностью доверили ему это совершенно ясное дело.
- Господин судья, - начал он, указав на Женьку, - взгляните на этого несчастного человека, изгнанного из своей страны, со своей любимой и единственной Родины и приехавшего на великую американскую землю не по своей воле, а спасаясь от оголтелых коммунистических толп антисемитов и националистов!

…Речь лойера произвела на Женьку неизгладимое впечатление. В ярком, полном пафоса выступлении он предстал голодным, изможденным изгнанником, скорбно шествующим в толпе таких же обездоленных и отвергнутых евреев к земле обетованной. По пути странники, облаченные в полосатые робы с надписью “jude” на спинах теряли родных и близких, погибали от голода и холода, загонялись преследующими их по пятам бородатыми и угрюмыми “коммуняками” в буденновках и валенках в несметные концентрационные лагеря и газовые камеры, но упрямо, прижимая к груди окровавленную тору, продолжали свой нелегкий путь к приюту на берегу Гудзона.

- И вот, - продолжал адвокат, - когда мучения и издевательства остались позади, мой подзащитный, еще находящийся под гнетом тяжких воспоминаний, прогуливаясь со своими друзьями по городу, вдруг увидел выброшенные кем-то доски. Помня о нищете, о своем жалком существовании в коммунистическом аду, он проникся идеей забрать бесхозные обломки, чтобы использовать их в своем неустоявшемся хозяйстве, а заодно и очистить улицы своей новой Родины от мусора. В этом начинании его поддержали друзья, но как только они приступили к погрузке несчастного хлама в грузовик, подоспела наша замечательная полиция и, несколько не разобравшись в ситуации арестовала их. Трагическая ошибка… Но у нас есть возможность исправить ее или совершить вторую, еще более грандиозную ошибку, наказав невиновных, убив в них веру в безусловное торжество справедливости американского правосудия!

Женька, слушавший лойера с открытым ртом, в конце речи был уже готов пустить слезу, если бы не нервное икание Спектора в самых трогательных местах выступления. Судья же слушал адвоката несколько рассеяно, перелистывая бумажки на столе, и когда тот закончил, спросил полицейского:
- Что вы можете сказать по существу дела?
- Нам поступил сигнал от жильцов соседнего дома, что кто-то подозрительно возится в тупике. Мы выехали и застигли этих троих людей за разгрузкой досок.
- Тот, кто сообщал вам о происшествии, говорил – что именно делают люди в тупике?
- Нет. Нам сказали только, что “долго и подозрительно”.
- Вы уверены, что эти люди разгружали, а не загружали доски?
- Не уверен, но мне кажется, что разгружали, - после паузы сказал полицейский.
- Вам кажется или вы точно видели?
- Нет. Точно я сказать не могу…
- Хорошо. У защиты есть что добавить?
- Нет.
- Как это – нет? – зашипел Женька лойеру. – Говори чего-нибудь!
- Спокойно. Вы приготовили мой гонорар?
- Пятнадцать минут перерыв, - сообщил судья.
- Какой гонорар? – завопил Женька, когда тот удалился. – Ты что считаешь, что он поверил в ту белиберду, которую ты нес о шествии Моисея по пустыне?!
- У Вас еще нет необходимого опыта. Все будет нормально, - проговорил лойер и углубился в какие-то бумаги.
Судья появился вовремя и, не садясь, зачитал краткое решение, которое закончил словами: “не виновны!”. Женька, не поверивший своим ушам, повернулся к Спектору, но тот воспринял все спокойно и уже жал руки Мишке и адвокату…

…В  шесть  утра он с трудом поднимает с постели ноющее тело и с закрытыми глазами шаркает в ванну. Глаза открываются только на пятом глотке кофе, сопровождаемом началом нотаций жены по поводу его работы и образа жизни. Без пяти семь нотации заканчиваются, потому что жена выходит из машины около станции метро. Через сто метров он сворачивает к воротам своей мастерской по ремонту машин, где его уже ждут механики и первые клиенты. Следующие двенадцать часов проходят в нервотрепке по поводу замены трансмиссий, моторов, тормозов и рулевых тяг, звонках в магазины запчастей, разборок с клиентами, приеме машин, расчетах и подсчетах, пятиминутного обеда из остывшей китайской курицы…

В восемь вечера он выходит на грязную McDonald Ave., закрывает станцию и садится в машину. В восемь двадцать он открывает дверь квартиры и, не успев вынуть ключ из замка, начинает выслушивать продолжение начатого утром нравоучения по поводу его работы и образа жизни. Так продолжается до вторника.
Вторник – единственный выходной. Он может немного больше поспать, побыть с сыном, разобраться со счетами и зарплатой механикам. Один раз в год он способен съездить на две недели отдохнуть…
Он не плачет, что ему плохо и тяжело. Он понимает, что его жизнь создана им самим, и только он сам может в ней что-то исправить и вернуть ей логику, надежду и перспективы.
Добиться от жизни правосудия….
Или сдаться на милость победителя и начать опускаться на дно. Безжалостно и необратимо…