Боли и утешение Нов. 4 Болезненная дорога к дочери

Содержание:
От автора
Новелла первая   В ВОЙНУ  и ПОСЛЕ
Новелла вторая   ЖЕНА - ИНОПЛАНЕТЯНКА
Новелла третья    БОЛЬ СЫНА НА СЛОМЕ ИСТОРИИ

Новелла четвертая   БОЛЕЗНЕННАЯ ДОРОГА К ДОЧЕРИ

1.
Боль, испытанная сыном, не могла не отозваться болью в отце.
Хотя  на внешности Алексея  Ивановича это сказалось мало. Единственное, пожалуй, что отличало Алексея Ивановича ДО  от Алексея Ивановича ПОСЛЕ, - заметно прибавилось седины в волосах. Но это никак не шло в сравнение с той переменой во внешности, которая произошла, например,  с  Григорием Захаровичем, когда Борошневы получили похоронку на их младшенького. Когда скрылся   в лесу  обыкновенным, чуть выгоревшим на солнце  шатеном, а вышел  наутро белым лунем. Но ведь  и потеря, понесенная Алексеем Ивановичем,   все же блекла перед той,  что настигла тогда его деда. Дед  лишился своего любимца, в котором души не чаял,  навсегда, а судьба худо-бедно, с какими-то оговорками, все же пожалела Алексея Ивановича. Решила: «Так уж и быть. Оставим-ка твоего сыночка в живых! Тебе все полегче будет. Разве не так?»
Да так! Так! Алексею Ивановичу, действительно, не так тяжко, как было бы, - не выдюжи его кровинка, обратись в прах, в ничто. А так… Может, еще посчастливится отыскать в жизни какие-то свои особенные радости, утешения. Так или иначе, на его глазах будет подрастать его продолжение, его собственный сын. Чем  не   утешение,  не источник радости? Даже для человека, осознающего, что больше ему дорожка к отцовству заказана.  Ведь именно об этом предупредил  Алексея  Ивановича  военврач с грустными глазами в Главном клиническом госпитале имени Бурденко.
Да, все так, но…  О, если б  Алексей Иванович в одно прекрасное утро проснулся и убедился, что все это  было лишь кошмарным сном: взбаламученная безмозглыми агитаторами  Чечня, редко когда «просыхающий» Борис Николаевич,  «демократическая» общественность, уверовавшая в фукуямовский «конец истории» и  решившая , что «армия больше не нужна», и т.д.  и т.п.   Но раз   уж этот кошмар все  же случился наяву… Жизнь-то ведь все равно на этом не заканчивается, не так ли?
Что сделано, то сделано. Что толку укорять себя за прошлое? Если бы, да кабы, росли бы в носу  грибы. Убиваться по тому, что было не стОит.
А что стОит? Пока ноги носят, идти вперед.

2.
В один из пасмурных ненастных  сентябрьских деньков  2005 года Алексея  Ивановича занесло в кадастровую службу города Мышкин: у него была тяжба с новым соседом по Костюрино по поводу  принадлежности  куска усадьбы, на котором, кажется, уже испокон века стояла баня Борошневых.  Он уже покинул службу,  шел от улицы Карла Либкнехта в сторону паромной переправы, когда зазвонил его сотовый. Звонила сестра Ольга.
-Ты, конечно, вчера не смотрел телевизор.
-Смотрел. А что?
-Я про канал «Культура».
-Нет, наш же телевизор в Костюрино не принимает этот канал. А что?
-Показывали твою тещу.
-Неужели? Полину Андреевну?
-У тебя еще есть какая-то другая теща?
-Неужели? –  Алексей Иванович, в самом деле, был удивлен. – Ты ничего не перепутала?
-Ну, Леш…
-И…что? Зачем ее показывали?
-Она о твоей жене рассказывала.
-О Софье?
-Вначале про ее выставку. Ты же помнишь, как она чего-то там…
-Выставка чего?
То, что Алексей Иванович  слышал, казалось ему чьей-то нехорошей шуткой. Отсюда, и то, насколько  корявой выглядела его сиюминутная реакция. Ольга даже немного рассердилась.
-Ну, Леш, ты хоть голову-то свою включи. «Выставка чего»!  Забыл, как  она когда-то малевала?  А теперь ее в Москве показывают. Там типа искусствовед была. Кучу вопросов назадавала. Оказывается, она уже  в Америке живет. Я сейчас про твою Полину Андреевну. С сыном переехали. Сначала Софьино в Америке где-то показали. Теперь и до Москвы докатилось… Про твою дочь тоже интересное рассказала. Вроде, набожной стала. В монахини подалась. А теперь уже и сама игуменья. Представляешь, что такое игуменья? Должность!.. Слушаешь меня?
-Да-да!
-Будто от нас где-то неподалеку. Там новый монастырь открыли. Точнее, еще не открыли. Пока в проекте только, а она за всем этим присматривает… А Полина Андреевна старенькая уже совсем, но такая, я тебе скажу…  Энергия из нее так и прет. Жаль, ты на нее не посмотрел. Я пыталась до тебя дозвониться. Ты не отвечаешь. Валерия мне сказала, ты все с соседями новыми судишься? Что-то от нас оттяпали?  Плюнул бы на них. Хватит нам и того, что есть. Кроме тебя это все уже никому из наших не нужно.  Когда к нам? Приезжай. У нас тут еще пополнение ожидается. Вот так-то, брат!
Эка, как много новостей! Ольга отстрелялась, а  Алексею Ивановичу теперь есть, о чем подумать, пока доберется до своей наималой родины, что в деревеньке Костюрино. 
«Ай да Софья! Вот, значит, как все обернулось! Пока жила, хоть бы кто-то словечко хорошее насчет ее художеств замолвил!  А как она из-за отсутствия этого словечка переживала! Стоило в далекой Америке показаться – до канала «Культура» докатилось. Жаль, она сама всего этого не видит. Вот порадовалась бы!»
Второе по своей значимости из того, чем удивила Алексея Ивановича   Ольга,  - их, Софьи и Алексея Ивановича, дочь. Лида. Ведь Алексей Иванович, как человек законопослушный, можно сказать, неукоснительно  выполнял взятое на себя обязательство: в жизнь дочери ни под каким видом не совался. Был один сбой. Как-то,  еще в бытность его  главным инженером на НПО «Чайка»,  Алексей Иванович был  командирован в Москву на переговоры с их на тот момент конкурентом часовым заводом «Полет».  Когда переговоры уже закончились, до отправления в Ярославль оставалось еще много времени, им вдруг овладело желание нарушить данное им когда-то слово. А домашний телефон Сухановых, так, на всякий пожарный, у него всегда при себе.  Позвонил из номера гостиницы. На звонок откликнулась приемная мать Лиды. Узнав, кто звонит, на пару секунд смешалась, но скоро совладала с замешательством. Далее говорила твердо, спокойно. Самое главное из того, что Алексей Иванович тогда от нее узнал: «С Лидой все хорошо. Умница. Блестяще закончила Университет. Она психолог. Заканчивает аспирантуру. Уже обдумывает докторскую. Будущее у нее великолепное». А под конец: «Большая к вам просьба. Она по-прежнему живет в полной уверенности, что мы – я и мой муж – ее настоящие родители. Пожалуйста, не нарушайте ее спокойствие. Не вносите смуту. Она девочка впечатлительная. Реагирует на каждый пустяк. Оставьте все так, как есть».
-Борошнев! Леша! Это ты?
Алексей Иванович еще не добрался до другого берега  Волги, стоял у поручней парома, задумчиво наблюдая за стремительно убегающими из-под него речными водами, когда к нему обратилась какая-то женщина. Приблизительно его лет. То есть, говоря откровенно: старуха.
-Я Донская. Леля. Мы с тобой в одном классе учились. Совсем не узнаешь?
Судя по внешности – видит ее впервые. Но по  фамилии и по тембру голоса – пожалуй, д-да. Была у него когда-то такая одноклассница. В классе не то седьмом, не то восьмом.
-А ты неплохо сохранился. Тебя еще можно узнать. Ты же за мной когда-то ухаживал. Не помнишь? У меня тогда рука правая была сломанная, я с сарая неудачно свалилась, так ты мне пальто несколько раз помогал снимать и надевать. А в Мышкине я родственницу одну только что похоронила. До девяносто одного года дожила! Нам  бы так… А я слыхала про тебя…
-Что именно?
-Про твои несчастья.
-Какие несчастья?
-Ну, что с сыном у тебя. Что обгорел. Еле живым остался. Что с ним теперь?
-Нормально.
-Нормально?
Похоже, одноклассница по  имени Леля не поверила, а Алексей Иванович, как ни в чем не бывало:
-Нормально… Педвуз окончил. Учителем в школе. Ботанику  преподает.
-А-а…  Ботанику… Ну, я про то не знала. Тогда, конечно. Еще ничего, -  как будто была немного разочарована.
К облегченью Алексея Ивановича, паром уже начал приближаться  к берегу. Воспользовавшись этим, поспешил поближе к месту схода на берег. Но бывшая одноклассница тут же вслед за ним. Шустрая. Ни на шаг не отстает.
-А ты чего тут, в Мышкине-то,  делаешь? Ты же, вроде бы как, тоже пенсионер.
Алексей Иванович сделал вид, что не расслышал, благо паром уже ударился боком о предохраняемую металлическим листом стенку причала,  а паромщик  изготовился, чтобы  набросить на кнехты могучий, почти с кулак толщиной,  канат.  Поспешил к сходням.  А бывшая одноклассница все никак не унимается:
-А еще, я слышала, - стараясь говорить чуть потише, хотя все вокруг слышали, - ты в тюрьму будто бы чуть не угодил. Условным как будто отделался…
-Вас, простите, - Алексей  Иванович решил: «Хватит дипломатничать», - кроме меня в этой жизни еще кто-нибудь интересует? – огрызнулся и ступил на только что переброшенные с причала на паром сходни, пошел  по ним, как можно быстрее, чтобы только отцепить от себя этот репей.
Хотя  по факту репей  был прав. Недолог был «золотой век» сотрудничества добропорядочного Алексея Ивановича и корректного «денежного мешка».  Видимо,  стал мешок кому-то поперек горла, если науськали на него всех собак из контрольно-наблюдательных органов. Был ли он,  в самом деле,  чем-то серьезным замаран, или то был типичный для тех времен элементарный «наезд», - хозяина Алексея Ивановича обвинили в мошенничестве  «в особо крупном размере». Осудили на четверочку с половиной. Алексею Ивановичу под общую раздачу тоже досталось. Тоже обличили.  В «преступной халатности». Хотя, казалось бы, Алексей Иванович и халатность  вещи несовместные. Получил год условно. Уже набирающая оборот фирма по производству теплиц на этом свое существование не прекратила. Правда,  при другом хозяине. Он приглашал Алексея Ивановича занять прежнюю должность, даже уговаривал. Алексей Иванович категорически отказался. К этому моменту он был уже три года как полноценным пенсионером. Принял решение: «Хватит с меня. Пора на заслуженный отдых». Теперь делил время между Угличем и Костюрино. Наималая родина  влекла его к себе все больше и больше.
И еще из случившегося за последние годы: Алексей Иванович  похоронил своих «старичков». Уже в довольно преклонном возрасте. Отец угас  на восемьдесят седьмом году жизни, мать на восемьдесят четвертом. Долгожители. Так Алексей Иванович и стал сиротой.
К моменту, когда добрался до Костюрино, уже в сумерках, прошел в холодную избу. Валерия в городе, прихворнула, и Алексей Иванович запретил ей покидать теплую уютную угличскую квартиру. Сам же с утра, до того, как отправиться в Мышкин,  печь не топил. Новость о том, что дочь, от которой он когда-то отказался, у которой, если вспомнить, как ее описывала приемная мать, настоящее так блестяще, а будущее вообще великолепно, вдруг «набожной стала», доросла  аж до игуменьи и теперь будто бы присматривает за строительством какого-то монастыря, да еще  где-то в окрестностях  Ярославля… Это как? Неужели не байка? 
Последние годы Алексею Ивановичу жилось, что называется, ни шатко, ни валко. Жизнью обычной для человека, чей возраст перевалил далеко на седьмой десяток. Еще чуть-чуть и очередной юбилей. Правда, приглашать на этот юбилей кроме близких родственников почти некого. У Алексея Ивановича всегда было мало друзей, в основном, - сослуживцы, попутчики, компаньоны. С тех пор, как сделал для себя выбор: волнениям, деловой суете, чинимым конкурентами козням, чреватым инфарктами-миокардами судебным разбирательствам предпочел существование в более чем скромной обветшавшей двухкомнатной квартире, которой еще здоровый сын Григорий когда-то тыкал ему в глаза («Мог бы дом купить»), в крайне узком домашнем кругу (жена, кошка), - все его прежние сослуживцы и компаньоны постепенно от него отдалились. Или он отдалился от них. Отчуждение взаимное. Остались только воспоминания. Даже поздравительные открытки от них постепенно приходить перестали. И сам больше никого не поздравлял. Мода на открытки пропала, сейчас все больше общаются по интернет, а «пользователь» из Алексея Ивановича еще тот! Вот и подумаешь, стоит ли еще кого-то, кроме близких, приглашать на предстоящий юбилей.
Сузилось и пространство, в пределах которого ему теперь приходилось  доживать свой век: Углич , Костюрино, изредка Ярославль, еще реже столица Москва. Вот, пожалуй, и все его жизненное на этот момент пространство.
В Москве  бывал бы, может, и почаще, там - худо-бедно – боролась за достойное место в жизни его безнадежно искалеченная  тупой, безмозглой и безглазой  государственной машиной  родная кровинка. Нареченная им при рождении Григорием.  Его предвкушаемое «будущее», обернувшееся на более чем наполовину беспомощным настоящим…
Да, бывали моменты, когда Григорий  пытался справиться с какой-нибудь пустяковой житейской задачей, допустим, хотел самостоятельно натянуть себе на ноги носки, - но  без посторонней помощи, как ни старался,  справиться  не мог. Алексей же Иванович, когда становился свидетелем такого вот рода сценок,  или спешил отвернуться, или  зажмуривал глаза. Невозможно было на все это смотреть!.. А потом, когда уже возвращался в Углич, и  мысленно видел ту же  сценку - чаще всего это случалось глубокой ночью, - начинал испытывать желание  по-детски разрыдаться. Каждый раз ему стоило больших усилий не марать свое мужское достоинство и не мочить наволочку на подушке. Заталкивал просящиеся наружу слезы внутрь.   
 Но не одним сыном Алексея Ивановича была богата матушка Москва. В ней же  быстро наливался зрелостью – дай Бог ему уберечься от любых отупевших ошалевших государственных механизмов, - его внук Коля. С ним, слава Богу, пока все в порядке. Развивается, как все нормальные подростки, никаких странностей, отклонений. Деда, правда, чурается. Чем-то Алексей Иванович его стесняет. Но Алексей Иванович не обижается, хватает ума понять, что они с внуком живут уже во многом в разных мирах. Словом, себя никак ему не навязывает. Нравится ему и то, как невестка относится к инвалиду-мужу. Невольно вспоминаются подвиги верных долгу женщин, связавших свою жизнь и судьбу с опальными  декабристами. Так что неправ был тот военврач с грустными глазами, когда предостерегал Алексея Ивановича: «Это она сейчас так. А с годами может и по-другому». Нет, годы шли, а Лиза – дай Бог ей сил и здоровья! – ничуть не сбрасывала раз и навсегда навьюченную на себя ношу. Ни малейших попыток. Если б такие попытки случились, Алексей бы Иванович, точно, это как-то бы унюхал.  Сохранялись неплохие отношения и с родственниками по невестке, кумом и кумой. Неизменно приветливы, гостеприимны, радушны. Не всегда и не во всем с ним откровенны в том, например, что касается внутренней и внешней обстановки – у них ведь информации побольше, масштаб видения пошире, чем у скромного угличанина, - но Алексей Иванович и сам не большой любитель посудачить о политике. Его куда больше волнует, как восстанавливается, а потом приспособляет себя к новой жизни его сын.
Так что…  Да, гостил бы в Москве почаще. Ограничивал, одергивал себя только из-за не покидавшего его  ощущения своей – уже не государственной – доли вины за все, что случилось с Гришей. Ведь концовка той его страшной исповеди, с которой он обратился к отцу, хотя и прошло уже порядочное количество лет, никуда не исчезала из  еще крепкой памяти Алексея Ивановича. Прямой недвусмысленный укор сына: «Жаль, я тебя послушался», - по-прежнему бил в его сознании набатом тревоги. И, покинув суетную Москву, вернувшись в  тихий провинциальный Углич, чувствовал себя не окрыленным, окрепшим, посвежевшим, как если бы его окропило сверху благодатной живой водой, а больным, уставшим, внутренне опустошенным. Как если бы в него впрыснули дозу яда. И оживившаяся, воспрянувшая с новой силой боль… На то, чтобы вернуть свое нормальное, относительно умиротворенное состояние, у Алексея Ивановича  уходили недели. Отсюда, и то, что его поездки в Москву были так редки.  Боялся, что когда-нибудь его выдержки не хватит.   Остерегался надлома. Боялась этого же и его чуткая внимательная жена Валерия.
А теперь еще добавилась эта новость о воспрянувшей, как птица Феникс из огня, легкомысленно отринутой им когда-то дочери…  Еще один оживший источник боли. До последних пор пребывающий в состоянии анабиоза.
Анабиоз. Состояние организма, когда какое-нибудь  существо, менее, чем, скажем, вечно чем-то возбужденный, подстрекаемый обстоятельствами жизни к постоянной суете  человек,  впадает в глубокую спячку и  может пребывать в этом состоянии много-много лет. Аж миллион, если речь идет о каких-нибудь, скажем, микробах. В не микробе же, а человеке, ведущем нормальный,  самый, что ни есть, активный образ жизни, где-то на самом донышке его сознания,  может пребывать  не подающая ощутимых признаков жизни память о чем-то. Что не хотелось бы вспоминать. Плюс к этому еще и приглушенное, попридушенное  или  сожаление, или раскаяние по поводу чего-то когда-то им содеянного. Того, что лучше не оглашать. 
Ровно этим, не микробным, а человеческим, состоянием длительного анабиоза  долгое время был поражен, сам этого не замечая, ничуть от этого не страдая,  и Алексей Иванович. И вдруг – словно забил горячий  ключ  из-под скованной вечным ледовым панцирем  земли. А панцирь-то оказался не вечным!  Все подмороженное  в Алексее Ивановиче стало стремительно, буквально на глазах  оттаивать. А в результате пребывающая в нем долгое время в анабиозе боль дала о себе знать. И с этим новым, ранее на себе не испытываемым, Алексей Иванович теперь вынужден был жить. Эту внезапно пробудившуюся, конечно же, отнюдь не новую, а старую  боль как-то в себе усмирять. Какой-то, что ли, общий язык с ней находить. 

3.
Уже когда вернулся  в Углич, почувствовал желание узнать хоть что-нибудь о монастыре, настоятельницей которого, якобы, была его собственная им когда-то отвергнутая  дочь.
Бесспорно, на церкви, да и на монастыри, в том числе, в последние годы – мода еще та. Впрочем, с церковью относительно все понятно: человек не находит полноценных ответов на возникающие у него по жизни вопросы у мирских учителей, а жить бессмысленной животно-растительной жизнью не хочет, поэтому, как альтернатива,  тянется к священному писанию, к духовным пастырям, к священникам. Кому-то,  таким образом, удается устраивающие его ответы найти, они примиряют его с шершавой, а зачастую и суровой реальностью. И слава Богу! Кто-то по-прежнему остается неудовлетворенным. Опять же, Бог, как говорится, ему судья. Ведь сказано же, кажется: «Ищите да обрящете»…
Да, с церковью, с прихожанами, допустим, разобрались, но монастырь…  Это же обитель  не тех, кто еще только ищет ответы на вопросы, у таких, как они, подобного рода вопросов, по идее, быть не должно. Они сознательно,  добровольно  отрекаются   от привычного уклада жизни,  посвящают себя служению Богу. При этом соглашаются с  любыми   запретами  на «свободы», «радости»,  «удовольствия», словом,  «прелести» обычного  мирского существования. Взамен всего этого – суровый, жесткий, непреклонно соблюдаемый  регламент, режим. Отказ от всего, чем до сих пор была наполнена его (ее) жизнь. От того, чем  ты, скажем, до сих пор духовно питался, на что рассчитывал на пороге и сразу за порогом взрослой жизни. Со всеми прилагающимися к этой жизни  ответственностями (семья, дети – это в первую очередь). Чтобы все это совершить… Хм…  Что должно этому шагу предшествовать? Разумеется,  в первую очередь, необходима безоглядная, не допускающая никаких вопросов, сомнений  вера в Бога. Но одного этого мало. Кроме веры  мирской человек  должен испытать какое-то внутреннее потрясение. В каком-то смысле, в его взаимоотношениях  с  окружающим его миром, грубо, конечно, выражаясь «дойти  до ручки». Иначе говоря: поддаться  отчаянию. А чтобы совладать с этим отчаянием, он готов поступиться всеми свободами, радостями, удовольствиями, предоставляемыми ему опостылевшим ему миром. Мощное решение. 
У  Алексея же  Ивановича Борошнева, полных шестидесяти восьми лет, урожденного костюринца, а ныне скромного рядового жителя скромного рядового провинциального городка Углич, такого вот неприятия привычного, устаканившегося без его на то воли, но принятого им  уклада жизни нет. Да и быть не может. Более того, его и в церковь-то  за ответами на какие-то насущные вопросы  бытия по-прежнему не тянет.  Не то, чтобы такого рода вопросов в нем до сих пор не возникало, и на доброго, как говорится, коня бывает спотычка,  но как-то без священников до сих пор обходился, придерживаясь древнего крестьянского обычая: «Сам пашу, сам ору, сам песенки пою».А ежели и выскочит на него из-за угла  «аки зверь рыкающий» то самое отчаяние,  пытается бороться с ним исключительно подручными средствами. Да, что под руку ему подвернется, тем и навернет.
Да, Бога пока вопросами не докучает, но жизнь так оборачивается, что у него вновь появилась дочь. Которую он вначале, вроде бы, полноценно, учитывая обстоятельства ее появления на свет,  не признал, а потом и вполне официально, за подписью напротив круглой печати,  безоговорочно отказался.  О которой – будем честны, не станем лукавить, - почти совсем забыл.
Жизнь, как она протекает, как складывается, это всегда результат того, что творят над нами, и того, что творим с собою мы сами. Мы конечный продукт того и иного. И если с надличным, неизбежно нависающим над каждым из нас могут как-то побороться только какие-то наделенные баснословной мощью  титаны - да и то лишь с мизерной надеждой на успех, - то на то, чтобы бросить вызов самому себе, может хватить сил и решимости даже у такого угличского провинциала, каким является Петр Алексеевич. Для этого нужен лишь какой-то мощный толчок. Такого рода толчком и стала для него весть о живущей где-то неподалеку от него дочери. В нем заклубилось желание, во что бы это ему не стоило, повидаться с нею.
Подавляющее большинство церквей и монастырей, ныне здравствующих и как-то функционирующих  на родной ему  Ярославщине,  это более-менее старинные, приведенные в порядок культовые сооружения.  Так или иначе, в меньшей или большей степени  сохранившиеся после обрушившегося на них советского цунами. Совершенно новые? Только что с иголочки? Или планирующиеся, находящиеся в процессе созидания?  Нет, о таких, как будто, ни слуху, ни духу.  Ни под Ярославлем, ни на административной территории Ярославской области. Алексей Иванович уже решил, что или Полина Андреевна повела  зрителей канала «Культура» по ложному следу, или  что-то напутала Ольга.  Утопающий, как известно, в безвыходном положении хватается за соломинку, а Алексею Ивановичу пришло в голову забрести  в угличский музей городского быта. Прежде никогда тут не бывал.
Крохотный музейчик. Всего три комнатки. Хотя и просторные. Много старой утвари, отчасти напомнившей Алексею Ивановичу убранство их собственной костюринской избы. Да, их, Борошневых, изба это живой музей. Привози туристов и показывай-рассказывай. Гостей немного. Слушают экскурсовода. Алексей Иванович присоединился к ним. Вдруг слышит: «Этому поставцу  цены нет. Середина девятнадцатого века, а посмотрите, как сохранилось!  Подарок  матушки настоятельницы  строящегося женского монастыря». Да, она четко это произнесла: «строящегося».  Алексей Иванович, хотя и стоял чуть в отдалении, хорошо это услышал. Тут же перешла к следующему экспонату.
Дождавшись, когда гости  покинут музей, Алексей Иванович подошел к экскурсоводу.
-Вы не могли бы сказать, где, как вы говорите, еще только строится этот монастырь? Я имею в виду тот, чья настоятельница  подарила вам этот поставец.
Экскурсовод назвала местность. Нет, конечно, не под Ярославлем, как заявляла Ольга, но и не за тридевять земель в тридесятом царстве. Можно доехать на машине. Займет от четырех до пяти часов. В зависимости от качества дороги. Экскурсовод же задала встречный вопрос:
-А почему это  вас так заинтересовало?
-Я бы хотел наведаться туда.
-Не советую.
-Почему?
-Я там была. Там ведь еще, вы знаете, и конь не валялся.  В смысле, не благоустроено. Сервиса никакого и службы настоящей нет. Там только махонькая часовенка. И то – для своих.  Приезжих, если заранее как-то не договорятся,  не допускают. 
-Где же они там живут?
 -В  старом доме. Вроде бы, еще от прежних владельцев сохранился. Послушницы и насельницы, тех и других, правда, пока совсем немного,  в одном крыле,  строители  в другом.
-А настоятельница? Она где живет?
-Отдельно. Там еще флигель. Тоже старинный. Чуть сбоку Поставец как раз оттуда
-Старая или молодая?
-Кто? Настоятельница? Ну, как вам сказать? Думаю, что-то около сорока.
-А как ее зовут?
-Матушка… Извините! Уже с полгода прошло. Вычурное имя. Так сразу не вспомнить. Но это ведь ее ненастоящее имя, вы понимаете.  Я имею в виду, не то, как ее в миру звали.
Спасибо этой женщине за все, что Алексей Иванович от нее узнал. Стопроцентной уверенности, что этой матушкой настоятельницей  была непременно его дочь, у него по-прежнему не было. Но теперь хоть известно, куда ему ехать и, примерно, чего ему ждать. Комфорта, точно, там не получит. Но он же поедет туда не ради комфорта. И без церковной службы всяко переживет. Ее отсутствия даже не заметит.
Валерия вначале с некоторым недоверием отнеслась к желанию мужа отправиться на поиски его пропавшей и, как будто бы, счастливо ожившей дочери. Как любая  женщина, особенно зрелая, опытная, почуяла в этом внезапно вспыхнувшем у мужа стремлении непременно встретиться с «отказной» дочерью нечто, выходящее за границы их уже устоявшегося жизненного уклада. Нечто, способное выбить мужа из привычной колеи, потащить куда-то по бездорожью. Смирилась только от того, что над  ней самой висело одно… Можно даже назвать это «проклятием». Та авиакатастрофа над Лиепаей, результатом которой стало то, что она лишилась первого мужа и дочери… У мужа ведь было нехорошее предчувствие. Что с ними может что-то случиться. Нет, сам он не отказывался лететь, он лишь предлагал: «Я полечу один, Тамара полетит следующим». Валерия же просто посмеялась над его суеверием, а в результате… Случаи как будто бы неодинаковые, но исток и последствия очень друг на друга похожие: и Валерией, и Алексеем Ивановичем было когда-то совершено что-то неправильное, отчего у них до сих пор и побаливала совесть. Но если в случае с Валерией последствие было уже непоправимо, то в случае с Алексеем Ивановичем…  Как знать?
По-житейски практично отнеслась к затее брата Ольга.  «Дело, может, и хорошее… В самом деле, с девочкой тогда нехорошо поступили. Затмение какое-то, видно, тогда на всех нашло.  Но не забывай, кто, кем  она сейчас. Игуменья это,  я тебе скажу… Это вроде… ну, если не генерал, то полковник. Она о чужих душах печется, а ты ей – свалишься, как снег на голову. И что? Плакаться, что ли, будешь? У тебя хоть план действий какой-нибудь есть?» Нет. Алексей Иванович намеревался ехать без плана.  Еще  Ольгу  смущало, что Алексей Иванович собирается в дорогу в такое непутевое время года. «Потерпи  до лета. Бывала я в тех краях, там дороги, как при царе Горохе. С тех пор ничего не переменилось. И не вздумай ехать на своем драндулете. Завязнешь – как пить дать».
К мнению сестры, конечно, стоило прислушаться: прошла жестокую жизненную школу выживания. Лет шесть добывала хлеб насущный челночницей. Держала постоянное место на городском рынке в Ярославле. А это дорогого стоило.  Да, наверное, до сих пор стоит, хотя сама она уже давно не челночница: хозяйка салона красоты.   Закончила свои увещевания приглашением: «Загляни к нам,  в Ярославль. Поговори с Олегом. Может, он какой-нибудь вариант предложит. Заодно полюбуешься моим третьеньким». Олег, племянник Алексея Иванович, к этому времени стал довольно уверенно стоящим «на своих двоих»  предпринимателем. Посредником между торговыми сетями и непосредственно работающими на земле фермерскими хозяйствами.
Алексей Иванович  послушался совета сестры:  прогулялся в Ярославль, обстоятельно побеседовал с племянником. Тот также отнесся к затее дяди без энтузиазма, видимо, воспринял это, как уже старческое чудачество, но и энергично отговаривать не стал. Наоборот, помог.  Знакомств, полезных связей у него воз и маленькая тележка. Алексей Иванович поедет не на своем  «драндулете», а на японском вездеходе «МАЗДА». И водитель в его распоряжении будет.  В нагрузку к ним  сотрудница журнала «Ваш досуг». У нее  какое-то «спецзаданье».  Только после этого Ольга успокоилась. Напутствием же ее было: «Лекарства только с собой прихватить не забудь. Расчувствуешься же ведь. А моторчик у тебя уже не тот».

4.
 Дороги. Человек постоянно ими пользуется, но редко задумывается, что они значат для него. Дороги с нами всегда. Человек только-только появился на свет, еще ни стоять на ногах, ни, тем более, ходить не научился,  - только ползает, но перед ним уже сейчас какая-то дорога: ему надо обязательно доползти  до чего-то яркого, что мелькает перед его глазами, в метре от него, прикоснуться к этому яркому,  убедиться, что это такое. Дорога ждет человека и после того, как он, пользуясь несколько вычурным, устаревшим выражением, «испустит свой дух». Когда он расстанется, - кто-то с сожалением, кто-то с облегчением, - с этим миром и пустится в новое странствие. Один Бог ведает, что оно ему сулит.   
При  этом неважно, какая у  дороги  протяженность. Каковы ее размеры. По какой территории, через какие пространства она проложена. Допустим, кому-то понадобилось выйти из квартиры, опуститься лифтом с двенадцатого на первый этаж, выйти из дома, пересечь улицу и войти в магазин напротив, чтобы купить заурядный коробок спичек, а затем вернуться в квартиру. Или кто-то поставил перед собой задачу доехать до противоположного края большого города, чтобы навестить больную мать. А кто-то пускается в длинное путешествие, длящееся не один день, чтобы добраться до другого континента и успеть поохотиться на еще не вымершего окончательно, занесенного в «красную книгу» , о чем он и не подозревает,  черного носорога. Расстояния, мотивации разные – но суть одна. Человек ставит перед собой цель, задачу. Преодолевает какое - то расстояние, отправляясь от пункта «А» до пункта «Б»,  чтобы приобрести, достать, заполучить, а то - бывают и такие случаи -  и вырвать из рук другого нечто для  пустившегося в дорогу чрезвычайно важное, обязательное. Из этого скопления  наикратчайших и длиннющих дорог и складывается  один  большой Путь, который вменяется в обязанность каждому человеку, независимо от его стати и значимости,  за данную ему жизнь преодолеть. 
Но и это еще не все. Мы до сих пор имели в виду буквальное преодоление пространства, то есть перенос физического тела из пункта «А» в пункт «Б». Но, допустим, кто-то с рожденья прикован к постели. И за спичками ему в ближайший магазин не сходить и на континент, чтобы поохотиться на черного носорога, увы, не слетать. Означает ли это, что в жизни такого человека нет дорог? Вовсе нет! Дороги у такого человека могут быть еще поразнообразнее, чем у человека прямоходящего. Стремительно развертывающиеся, уводящие в такие бескрайности, что только дух захватывает, мыслительные тракты, большаки, магистрали,  хайвеи. Впрочем, иногда, в порядке исключенья, можно таким,  не знающим преград путем пуститься и по бездорожью. А еще есть и те,  кто, хотя и не обделен способностью преодолевать расстояния ногами, предпочитает  странствовать, пользуясь инструментом воображения. Таких чудаков называют фантазерами, мечтателями. Иногда из таких мечтателей получаются писатели. Но это уже большая редкость. Намного чаще те, кто притворяется писателем.
Независимо от того, какой способ передвиженья выбирает человек, его, как правило, в дорогу что-то зовет. Человек получает какую-то команду, сигнал, и дальше уже идет, преследуя цель исполнить воспринятую им команду. Зачастую даже не осознавая до конца, какими побуждениями он руководствуется, и не задумываясь над тем,  что с ним, после того, как исполнит задуманное, произойдет. 
Примерно, в таком положении  «не осознающего» оказался, пускаясь в странствие,  и Алексей Иванович. Ольга, как человек, видимо, по-житейски более практичный,  не напрасно науськивала, инструктировала его: «Кто сейчас ты и кто она? Ты бы, чтобы не угодить в лужу,  хоть как-то заранее, что ли,  подготовился». Алексей Иванович отчасти внял ее советам. Вот примерный ход его рассуждений. «Итак…Допустим, я с нею как-то встречаюсь. Как я себя при этом поведу? Что ей скажу?..  Но она ничего не знает обо мне. Едва ли в том возрасте, в каком ее увозили, в ее памяти что-то сохранилось обо мне. Она посмотрит на меня как на сумасшедшего. Потребует  каких-то документальных доказательств. Вполне может ничему не поверить, что бы я не говорил и чем бы, какими бы бумажками перед ней  не тряс.  Каково при этом мне будет?.. Хотя, наверное, так мне и надо. Заслужил».
Запланировано было выехать в восемь,  а получилось – уже в начале десятого. Подвела журналистка. Та, что из журнала «Ваш досуг». Подбежала к дожидающейся ее машине растрепанная, задыхающаяся: «Ой, простите, пожалуйста! Я все на свете перепутала! Ради бога, извините!» Относительно молодая женщина неяркой внешности. Наиболее яркое на ней – бордовая оправа очков. Высокая по женским меркам, пожалуй, не ниже Алексея Ивановича, худая. Ножки длинные, тоненькие, как у цапли. Словом, далеко не Мэрилин Монро. Да, дива еще из шестидесятых. А с кем еще пенсионеру сравнивать? О новейших эталонах красоты у Алексея Ивановича представлений с гулькин нос.   
Алексею Ивановичу бы сделать опоздавшей выговор, однако  у женщины такой жалкий вид, что себя сдержал. Его единственное сейчас желание: закрыть глаза, попытаться заснуть. Ночью-то он почти глаз не сомкнул. То есть сомкнул, конечно, но из-за одолевающих  его «что, да как» проворочался с боку на бок.  Задремал лишь под утро.
И вот они, наконец, в пути. Хмурый, недовольный, невыспавшийся Алексей Иванович сидит в переднем кресле, смотрит на развертывающийся перед ним однообразный мир, вынужден пока слушать не прекращающуюся ни на секунду  болтовню их водителя. Молоденький паренек. Совсем недавний  дембель. У него куча еще совсем свежих воспоминаний о солдатском житье-бытье. Как то и дело попадал в самые щекотливые ситуации. В них  чаще всего  замешаны более старшие по званию, начиная с сержанта и заканчивая «батяней».  Как всякий раз из любой заварушки  выходил  победителем. Обычный солдатский фольклор. Алексей Иванович, в свое время,  первые несколько месяцев после возвращения на гражданку, был напичкан, примерно, такими же историями, готов был делиться ими со всеми, у кого было терпение его слушать. Постепенно все нормализовалось. Скоро нормализуется и у их водителя.
И все же, в конце концов, болтовня дембеля убаюкала Алексея Ивановича. Очнулся, когда почувствовал, что его потряхивает. Открыл глаза… Теперь понятно, отчего потряхивает: под колесами их японца не асфальт трассы М-8, по которой они до сих пор благополучно, не встречая на своем пути никаких препятствий, ехали себе, да ехали, а ухабистый суглинок. На нем там и  сям возвышающиеся терриконы. Правда, не такие высокие, как, допустим, на Донбассе, и не угля, а  щебня. Однако, чтобы протиснуться между этими миниатюрными терриконами, их довольно габаритной машине приходится  лавировать. Как лавируют конники – спортсмены на полосе препятствий.
-Что случилось? – спросил Алексей Иванович.
-Все путем, отец! Пару часов, как минимум, сэкономим. Только вот эту   заразу сейчас…
-Сам придумал?
-Не. Мне, когда я подзаправлялся, умные люди подсказали.
Звали их болтливого водителя  Сашком. Сам так себя представил. Это «Сашок», а не, скажем, Александр или, менее официально, Саша, очень многое говорило о человеке, от которого сейчас зависело, доберутся ли они до конечного пункта их путешествия вовремя, или нет. Человек, очевидно, не уважает себя. Поэтому и «Сашок».  Во-вторых, глуп, как сивый мерин. Ему дано видеть только то, что лежит прямо у него под носом. В данном конкретном случае: под колесами. О последствиях того, что делает, никогда не задумывается. «Авось. Бог не выдаст, свинья не съест». Жаль, что Алексей Иванович догадался об этом не сразу. Иначе б – еще до того, как выезжать, - попросил отыскать другого водилу. Постарше, поопытнее.  Не дали б другого, может, пошел бы на риск, то есть сам  сел бы за руль.  Пусть даже и за руль своего, как Ольга обозвала принадлежащую Алексею Ивановичу машину, «драндулета». На самом деле, еще вполне сносная модель Жигулей. Но мало того, что он ничего этого не сделал,  его еще угораздило заснуть, и теперь приходилось пожинать плоды им несодеянного. Еще неизвестно, что выйдет из обещанной Сашком «экономии».
Плоды не заставили себя ждать. Только это лавирование между терриконами закончилось, - впереди их поджидала переправа через речку. Название этой речки, о чем возвещает табличка на въезде на мост:  Сольба. Алексею Ивановичу за его жизнь пришлось переправляться  по  самым разным  мостам. Его вывод: «Нет мостов более ненадежных, чем те, что соединяют берега рек и речек в так называемой центрально-европейской, нечерноземной полосе  матушки России».
-Заглуши мотор, - приказал Сашку. Вышел из машины, прошел к мосту.
Ожидания плохого его не обманули. То было даже не «плохое», - а, скорее, «наихудшее». Очевидно, что не только  на дороге, но и на мосту уже какое-то время проводились ремонтные работы. То, что ремонтники отсутствуют сейчас, это лишь следствие того, что сегодня суббота. Но следы своего пребывания  оставили: собранные в кучку по обочине дороги совковые лопаты, отдыхающий…  не то битумовоз, не то разрыхлитель. Одна половина мостового настила  вовсе разобрана. Открыты глазу уходящие в воду сваи. По другой, здоровой,  половине проехать… может, еще и ничего… может, и пронесет…  Но доски гнилые, и вести машину надо крайне осторожно, ни сантиметра ни вправо, ни влево. Если вправо, - ударишься в  ненадежное деревянное ограждение, оно поддастся удару, машина может спикировать с моста. Если влево – может соскользнуть на нижележащую балку, а там, не дай бог, и вовсе завалится набок.   
Алексей Иванович стоящему бок о бок с ним Сашку:
-Я поведу.
Сашок заерепенился:
-Не, отец! Ты чо?! Да я… Да мы…
До Алексея Ивановича дошло, что для Сашка это принципиально: задета его водительская честь. Хорошая черта. Значит, не такой уж он и шаляй-валяй, каким в самом начале показался. Поэтому  дальше спорить не стал. Сашок  с видом готового в любую минуту расстаться со своей жизнью камикадзе за руль, а Алексей Иванович принялся за их попутчицу-журналистку. Она,  как сразу, приземлилась  в  заднем кресле,  так от нее за все время их уже состоявшегося путешествия ни слова. Спит себе, уложив голову на мягкую ручку кресла. Ноги под себя подобрала, сапожки с себя сбросила.   Алексею Ивановичу пришлось этот ее кайф потревожить.
-Выходите. Нам придется немного прогуляться.
Журналистка  врубилась в ситуацию не сразу:
-Уже приехали? Так быстро?
-Нет, но нам сейчас придется  проехать по мосту, а он, судя по всему, едва живой.
Когда уже вышли на мост, Алексей Иванович произнес:
-До сих пор не знаю, как вас.
-Ой, извините! Сразу не представилась. Людмила. Можно Людой.  А вас, я знаю,  Алексеем Ивановичем…  Я понимаю, я вас подвела… Мне было нехорошо, тяжелая ночь, и я перепутала время…
-БЫЛО нехорошо. А как сейчас?
-Спасибо… Кажется, немного получше.
-Что-то со здоровьем?
-Н-не совсем… Не поладила с одним человеком.
«С мужем, должно быть. Или, скорее, с любовником». Алексей Иванович делает этот вывод от того, что не замечает на женщине обручального кольца.
-Мне сказали, у вас какое-то спецзадание…
-Вам когда-нибудь  приходилось читать наш журнал?
-Моя сестра его постоянно покупает. Я сам – нет. Не люблю, когда копаются в чужом белье.
-Ну, у вас несколько искаженное о нас представление. Мы  не только об этом. У журнала самый разнообразный контингент читателей….
-Я понимаю… 
-В том числе и читателей интеллигентных. Таких, как вы, например.
-Ну, какой из меня интеллигент! Я, скорее, пролетарий…
-Ну, не скажите!.. На пролетария вы никак не походите.
Алексей Иванович и женщина  мирно себе беседуют, а Сашок  плетется за ними на своем японце. Мирно-то, может, мирно, но у Алексея Ивановича на сердце кошки скребут. Откровенно говоря, его мало задевают эти разговоры о вещах далеких от него. Например, какой у журнала «На досуге» контингент.  Его волнует то, что близко.  Не слишком-то он доверяет водительскому искусству недавнего дембеля. Поминутно оглядывается. Женщине, кажется,  передалась эта его встревоженность. То ли по этой причине, то ли исчерпали материал для беседы, - последний отрезок пути по мосту прошли молча.
А Сашок-то справился со своей задачей! Не завалился ни вправо, ни влево. Когда уже съехал с моста, вышел из машины, не удержался, чтобы не похвалить себя:
-Ну чо, отец? А ты боялся. Да я… Да мы…  - Словом, напряжение спало, слава богу, остались живы-здоровы, и японец не пострадал. Ну, вот из Сашка и  полилась прежняя хвастливая песня. Словом, опять пошла писать губерния.
Алексей Иванович тоже доволен, ему тоже полегчало, хотя старательно это скрывает: не хочется давать лишнюю фору по-прежнему не вызывающему у него большого доверия водителю.
Сразу за мостом к ремонту дорожного покрытия еще не приступали. Это значительно ускорило темп их передвижения. Местами ехали даже, что называется, «с ветерком», и Алексей Иванович повеселел. Если таким же макаром  и дальше дело пойдет, до наступления вечерних сумерек они, точно, будут на месте. Тогда ему, может даже придется извиниться перед Сашком за то, что так неважно о нем вначале подумал.
Сашок опять на коне, Алексей Иванович успокоился, но, видимо, что-то по-прежнему не дает покоя их спутнице. Что-то ее угнетает, если решилась довыяснить ее отношения с тем, кому  она должна была быть благодарна за предыдущую, как она сама призналась,  «тяжелую» ночь. Такой была всего лишь догадка Алексея Ивановича,  но, кажется, она  была вполне правдоподобной. Алексею Ивановичу, конечно, нет никакого дела, какие свои проблемы решает эта далекая чужая ему женщина однако, какие-то отдельные слова, чаще междометия, все же достигают его ушей. Не берушами же их затыкать, чтобы не слушать. Из  этих слов, междометий вырисовывается достаточно определенная картина. Уже многолетний жизненный опыт подсказывает Алексею Ивановичу один общий вывод: «Если женщина, примерно, тех же лет, что у их спутницы, встревожена, нервничает, чрезмерно раздражена, - все это на почве каких-то проблем на фронте личной жизни». Вот и эта женщина, скорее всего, сейчас бьется над решением проблемы: «Любит, не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет».
Но что ему, Алексею Ивановичу, до проблем этой уже лишь относительно молодой, и совсем уж не относительно, а без обиняков не блистающей красотой женщине? У него свои, куда более существенные проблемы. 
Долгое время по обе стороны дороги один сплошной лес. Но вот какое-то поселение Старых совсем обветшавших домов, таких, как в любой нормальной деревне, такой, как их Костюрино, словом, изб,  не видать.  Сплошь более-менее современные, дачные разнокалиберные постройки. Алексей Иванович догадался, что это какое-то то ли товарищество, то ли садоводство. Сюрприз их ждал, когда они уже проехали всю территорию садоводства. Их глазам  открылся простор большого, простершегося на несколько километров влево и вправо озера. Дальше берега озера дорога не шла и нигде его не огибала. То был ее конечный пункт «Б». Сашок, озадаченный, тот же миг приглушил двигатель. Словом, приехали с орехами!
-Ну, чо? – Алексей Иванович намеренно передразнил говорок  Сашка. Ехидно. – Сэкономили? – Едва не обматерил все-таки не состоявшегося Шумахера. Удержала только боязнь, что по-прежнему выясняющая свои «интимные» отношения журналистка  его невзначай услышит.
Сашок в ответ только тупо водил глазами справа налево, слева направо. Алексей Иванович вышел из машины и отправился к стоящему на берегу озера одноэтажному деревянному домику. Вывеска на двери: «Турбаза “Дед Щукарь “.  Пониже, более мелким шрифтом ЗАО «Плещеево озеро». Пока знакомился с вывеской, Сащок успел его догнать.
-Я не виноват, отец. Мне мужик сказал. Солидный. Вроде тебя. Я и поверил.
Алексей Иванович отворил дверь, вошел. Сашок протиснулся вслед за ним. Что-то вроде лавочки. Торгуют сплошь рыболовными принадлежностями. Пожилая женщина. Сидит на подоконнике и смотрит телевизор. Теперь вопросительно уставилась на вошедших.
-Скажите… - Алексею Ивановичу не сразу удается сформулировать вопрос.
Женщина его опередила:
-Турпутевочники или вольные?
-Нет. Нам нужно добраться до… - Алексей  Иванович назвал местность. – Далеко отсюда?
Женщина переспросила, потом с извиняющейся интонацией:
-Впервые слышу… Я неместная. Подождите, человека позову.
Через несколько минут женщина вернулась  с беззубым и чему-то постоянно улыбающимся старичком.
-Эка вас жанешло! – зашамкал улыбающийся старичок. - Это вам не по прошпектам.   Это вам обратно теперь переть  надо. Это как, примерно, километров пять отшюдова. Там, увидите, развилок этакий будет. Вожьмете  влево. А еще километров ш дешять, в  топь уткнетешь. Ее еще Горелой жовут от того, что лето шухое штояло… Это еще, когда я  молодым шовшем был…И кто-то  крашного петуха ради потехи пуштил. Так учечица ш рыбартели шильно тогда погорела…
-Ближе к теме, - прервал болтовню старичка Алексей Иванович.
-Тема тоже будет, - пообещал старичок. – Топь, жначит. Но вы не боитешь. Там гать увидите. Ш километр. Хорошая гать. По ней бывалоча камажами еждили  и ничего. Шлава те, Господи Никто не увяж. А вы жеж, наверное, не на камаже. Как на твердое  выберетешь, там дорога, что надо. Утоптанная. Там в том лешу, который за болотиной шразу, прежде волки водилишь. Но их  всех до одного поубивали. Чучелов иж них понаделали. У меня тоже ешть. Могу жа недорого…
Алексей Иванович дальше слушать словоохотливого старичка не стал, вышел из домика. Сашок тут же последовал  за ним.
«Что делать? – на всю катушку  работает голова Алексея Ивановича. – Не лучше ли вернуться в город? Километры туда, сюда, гать, волки, пусть даже  и одни только чучела. Это когда ж мы доберемся до места? Ближе к ночи, не раньше. Как нас встретят? Как мы проведем эту ночь?»
К моменту, когда мужчины вернутся к машине, женщина  успеет закончить со своими разборками.  Она по-прежнему в машине. Вид далеко не радостный. Алексею Ивановичу впервые стало ее жалковато. Так он в детстве, допустим, жалел кошек, которые чем-то выводили из состояния равновесия своих хозяек, и те вышвыривали их вон из избы, а на улице какое-нибудь ужасное ненастье. Ливень, как из ведра. Кошка сидит на крылечке, мокнет, время от времени дает о себе знать мяуканием, мол, я еще здесь, я еще на что-то надеюсь. Но  хозяйка непреклонна.
-Вы бы хоть вышли, ноги размяли, - обратился к удрученной женщине  Алексей Иванович. А хотелось бы: «Да плюньте вы на этого!» – Нам еще дальняя дорога предстоит.
-Разве мы еще не приехали?
Алексей Иванович вкратце изложил ей суть дела. Закончил вопросом:
-Как насчет того, чтобы вернуться в Ярославль?
Женщина    ни в какую.
-Нет! Ну, что вы? Даже речи быть не может. Я получила заданье. Им нужна статья уже в следующий номер. Не справлюсь, редактор меня убьет.
 «Ладно, - решил Алексей Иванович, будь что будет».  Говоря по правде, ему-то  самому меньше всего хотелось возвращаться из этой поездки, не солоно, что называется, хлебавши. Сколько переполоха наделал, всех на уши поставил, целую экспедицию для него организовали, на какие-то траты пошли, а он, видите ли,  топи и волчьих чучел перепугался.

5.
Итак, их экспедиция возобновилась. Правда, что-то понудило Алексея Ивановича перебраться с  переднего кресла на  заднее.  Чем была вызвана эта перемена мест? Может, отчасти  пробудившимся в Алексее  Ивановиче сочувствии к их попутчице?  Лишь относительно молодой и безоговорочно некрасивой. Да к тому же  еще, скорее всего,   и не замужней.  Вот откуда и все ее проблемы, проявляющиеся в  этом  бесконечном телефонном общении  на нервах. А, может, и более прагматичным желанием, чтобы рядом с ним  сейчас находилась пусть уже и не очень молодая, и мало чем внешне привлекательная ему,  измочаленная в связи с каким-то другим человеком… словом, много всего… и все-таки  женщина!  Одним своим соседством будет  как-то держать его в  тонусе, не позволит вновь незаметно перейти в режим сна. 
«А иначе, наверное, и быть не могло, - подумал, уже после того, как Сашок лихо развернет машину, едва не переехав  при этом лезущую им прямо под колеса местную  голосистую собачонку, пока не устремит японца  в обратный путь. – На простую дорогу надеялся? Раз, два и в дамках? Шито-крыто? Нет уж! Натворил  дел, - по недомыслию, по житейской неопытности – неважно. За все надо ответ держать. И чем больше трудностей, помех и все такое, чем больше усилий на преодоление всего этого, тем больше шансов на успех». Да, такое вот очень разумное, дающееся далеко не каждому рассуждение.
Похоже, не таким уж безбашенным  все-таки был их водила Сашок, если сделал для себя какие-то выводы:  сосредоточился, перестал отвлекаться на болтовню, стал смотреть в оба, чтобы не пропустить рекомендованный шамкающим старичком сверток влево. Не пропустил – свернул на грунтовую дорогу. Теперь довольно уверенно, пусть и на умеренной скорости,  поехали по ней. Алексей Иванович держал при этом в уме: «Километров десять. Болото. Там гать. По ней камазы ходили и ничего. Никто не увяз.… Когда, интересно, они по ней ходили? Может, еще  в той же молодости старичка, когда и болото горело? Ну, не при царе Горохе, разумеется, но где-то поближе к эпохе Николая Кровавого».
Сашку пока хватает силы воли держать рот на замке.  Женщина также молчит. Она, по-видимому,  по-прежнему под гнетом ее «любит-не любит». Пусть даже это всего лишь домыслы Алексея Ивановича, но такая вероятность совершенно не исключена. И вот  в Алексее Ивановиче вдруг проклевывает какое-то сочувствие к этой некрасивой женщине. Да, будь она красивой, такого бы не возникло. Потребность даже оказать ей что-то вроде «первой помощи». Допустим, дать какой-то житейский совет. Его ведь, учитывая его годы, уже можно посчитать каким-нибудь аксакалом.
Но прежде чем давать советы,  припомнить, как ее зовут… Вроде бы, Людмилой. Да, точно: «Можно Людой, а вас, я знаю…».  Далее, чтоб только затеялось какое-то общение:
-Так, значит,  вы говорите,  статью будете писать?
Людмила  с первого раза не расслышала: доказательство, насколько глубоко она погружена во что-то личное. Алексею Ивановичу пришлось  повторить  вопрос. А вот ее реакция:
-Да.
Хм… Не густо. Впрочем, это всего лишь начало.
-О монастыре?
Вздохнула, прежде чем ответить. Наверное, недовольна его вмешательством:
-Н-нет… Совсем нет. О старом доме.
-Да?.. А что в нем такого интересного,  чтобы о нем писать?
Людмила, очевидно, не горит желанием отвлекаться от своего, но не настолько, чтобы, допустим, сказать: «Извините, мне сейчас не до этого». На пару секунд задумалась, потом:
-Ну, как вам сказать?..
-Да как получится, так и скажите… Если, конечно, вам не очень сложно.
Людмила молчит.  Видимо, в  ней сейчас происходит переключение с одной темы на другую. Переключение дается не без труда. Но это ровно то, чего и добивается мудрый аксакал Алексей Иванович. «Без труда не выудишь и рыбки из пруда», а ей сейчас надо что-то в себе подавить, забыть на какое-то время.  Наконец, кажется, обрела способность говорить о чем-то,  далеком от того, чем только что была занята ее голова. – Во-первых, вы знаете, мне кажется,  все старое чем-то интересно.
-Например.
-Допустим, своими уроками. Что-то уже давно совершено,  прожито.  Мы можем пользоваться результатами этого прожитого, чтобы, скажем, не допускать тех же ошибок…
-А что, те, кто жил в этом доме, делали какие-то ошибки?
-Еще какие!
-Какие?
-Но вам, действительно, интересно?
-Да что вы так обо мне?.. – Алексея Ивановича, действительно, это сомнение, будет ли ему интересно, немножко задело. Неужели таким тупоголовым выглядит? - Вы хотя бы начните, а я вам скажу, будет мне интересно или нет.
-Чуточку только погромче, - подал реплику Сашок, - чтобы я тоже мог услышать.
-Ты за дорогой смотри, - строго наказал Алексей Иванович.
-Ну, хорошо, - наконец, согласилась Людмила. - Тогда слушайте. Если заскучаете, - скажете.

Рассказ Людмилы

-Начну по порядку. С биографии человека, которому когда-то принадлежал этот дом. Я назову его по первой букве его фамилии. Ка. Ка был из  довольно знатного, но обедневшего рода… Нет, немножко не с того начала. Надо бы о времени. Все, о чем я вам расскажу,  происходило   еще в середине девятнадцатого века, но еще живы кто-то из родственников, потомков. Я, когда еще только собиралась с мыслями, что и как, связалась с ними. Не со всеми, конечно. С  теми, кому  по каким-то причинам не удалось уехать заграницу. В один голос заявили, чтобы я скрыла его настоящую фамилию. Теперь вы понимаете, откуда взялось это «Ка»..  А дальше сами… Догадайтесь, если сможете. Хотя какие-то подсказки  я вам все-таки дам. У Ка  было двое дядьев. Оба как-то связаны с Пушкиным. Старший, самый вельможный,  преуспевший,  удостоился от Пушкина едкой эпиграммы. Средний, наоборот, дружил с Пушкиным, поскольку также был лицеистом и умер в очень раннем возрасте. Собственно отец  Ка ничего особенного собой не представлял. Как бы его сейчас назвали: «номенклатурный работник». Подвизался  при разных ведомствах. Одно время даже цензором. Но больше всего прославился своим хобби: ему нравилось  переводить с голландского… Сам же  Ка  большого интереса ни к чему не проявлял. Ничем особенным себя не проявил. Но был далеко не глупым. Чувствовал себя тем, кого… Добролюбов, кажется… назвал «лишним человеком». Помните еще, наверное,  из советской школьной программы? Евгений Онегин, Печорин…
Алексей Иванович подтвердил кивком головы: литература была едва ли не самым его любимым предметом, пока обучался в школе. Уступала только географии. Но география была недолгой, а литературу пришлось изучать вплоть до выпускного класса.
-А еще  он был добрым, мягким, но при этом еще и очень неуверенным в себе.  Повторяю, он был относительно бедным, но родовитость обязывала его к  военной карьере. Конечно же, в кавалерию.  Слава Богу, повоевать, кровь пролить – ни свою, ни чужую, -  ему не пришлось. Кое-как дослужился до ротмистра. И тут на него свалилось наследство от богатой бабушки. Довольно неожиданное. С бабушкой у родителей Ка всегда были очень натянутые отношения. А деньги довольно  большие.  К тому же еще и поместье в Пошехонье. Он, долго не раздумывая, ушел в отставку и покатил поглазеть на доставшийся ему в наследство в Пошехонье куш, то есть дом. Его путь лежал через Москву. По пути в Москву остановился на почтовой станции в одном переходе от Твери. Не уверена, читали ли вы повесть «Станционный смотритель».  Повести, кажется,  не входили в школьную программу. При мне точно…
-Да, - согласился Алексей Иванович, - при мне тоже. Не входили.
-Немножко о самих  станционных смотрителях. По табели рангов: коллежский регистратор. Их еще пренебрежительно звали фендриками…
-Как? Как? – закаркал со своего водительского кресла Сашок.
Людмила повторила, а Алексей Иванович еще раз напомнил Сашку, чтоб глаз с дороги не спускал.
-Жалованье двести пятнадцать рублей в год.  А у нашего смотрителя еще и больная жена. Восьмеро детей. Из них шесть девочек. Старшая Пелагея, как может, помогает отцу, а ей самой всего-то лишь недавно исполнилось шестнадцать. Между тем как нашему  Ка  вот-вот стукнет  тридцать. Но он еще холостой…
Заметно было, как, по мере того, как Людмила продолжала рассказ, она сама увлекалась им все больше и больше. Глаза заметно оживились, даже как будто щеки порозовели, а то ни кровинки. Алексей Иванович с удовлетворением за этой переменой наблюдал. Именно то, чего он по своей «мудрости» и добивался, хотя сам рассказ, если честно, его пока не сильно увлекал.
-И вот тут мы переходим к  больной теме. К женской.
«Вот когда должно стать по-настоящему интересно», - подумал Алексей Иванович.
-У Ка  с женщинами отношения как-то совсем  не складывались.  По двум причинам. Первая.  Его не могла серьезно увлечь ни одна девушка. Его сердце очень долго оставалось холодным. Причина другая… Он, видимо, страдал комплексом мужской неполноценности. Ему не нравилась его собственная внешность. Может,  он был и прав. Я видела его портрет. Скорее всего, крепостной  художник. Тогда Ка было уже где-то за сорок. Невзрачное, ни о чем не говорящее, унылое лицо. С глубокими морщинами. Реденькие бакенбарды.  К тому же к тридцати годам у него начали заметно выпадать волосы. А еще он заикался, от того, что в детстве его сильно напугали. Заикался не всегда. Только  когда особенно волновался. Объясниться  девушке в любви, согласитесь, тут ой как поволнуешься. Никак без того, чтоб не заикнуться. Обращаться за помощью, допустим, к какой-нибудь свахе? Гордость не позволяла. «Как это? Я. Дворянин…». Словом, там было много всего.
И вот они встречаются. В домике станционного смотрителя. Уже начавший стареть Ка. Но неожиданно разбогатевший и чуточку от этого ошалевший. Это же, неожиданно свалившееся богатство, конечно, добавляет ему уверенности. И наискромнейшая, юная девушка, еще ничего серьезного в этой жизни не повидавшая, не испытавшая. Сплошные хлопоты. Чтобы только проезжим угодить. И вот…
В этом месте Люда смолкла. То ли потеряла нить рассказа… Она ведь как будто читала по уже написанному: настолько все гладко у нее пока получалось. То ли ей что-то мешало. Может, настолько  вжилась в чей-то образ… Скорее всего, той бедной девушки. Вжилась настолько, что сейчас почувствовала себя ею... Наконец, возобновила рассказ.
-То ли чудо какое-то,  то ли закономерность.  Ка впервые в своей жизни мгновенно и пылко влюбляется.  И как часто случается с такими, как он - неуверенными в себе людьми,  с теми,  кто сто раз отмерит прежде, чем отрежет,  - первый раз в жизни он совершает совершенно необдуманный поступок. Предлагает, причем, что очень для него важно, ни капельки не заикаясь, ошеломленной девушке свои руку и сердце… И что, вы думаете, делает в ответ на это девушка?..
Людмила действительно ждет, что ей ответит Алексей Иванович, с ожиданием смотрит на него, однако более проворным оказывается Сашок:
-Понятное дело -  что. Кто ж против богатого жениха откажется?
-Да, - соглашается  Людмила, - хотя, не думаю, что все дело в богатстве… Хотя и оно, конечно, тоже. Сыграло свою роль. Но судя по тому немногому, что осталось от нее: с полдюжины очень трогательных записочек, - она была сразу тронута его внимательностью и добротой. Словом, она  соглашается. При условии, конечно, что ее родители будут не против. Родители тоже за. Уже на следующее утро рабы божии Александр, так зовут Ка, и Пелагея венчаются в ближайшей церквушке и уже семейной парой направляются в их поместье в Ярославской губернии… А дальше…  Александр  и его молодая жена уже пробыли в законном браке и, надо подчеркнуть это, во взаимной любви уже пару лет, но детей им… хоть ты плачь!  Бог не дает.
Ровно в этом месте мурашки побежали по спине Алексея Ивановича. А Людмила  продолжает:
-И Александр уже начинает думать, что они обречены жить без детей. Он склонен винить в этом самого себя. Ведь комплекс мужской неполноценности у него, как был, таким и оставался.  А потом происходит следующее. К управляющему их поместьем, немцу, приезжает погостить на лето его сын, студент Дерптского университета. Они с Пелагеей, примерно, одного возраста. Не удивительно, что они искренне подружились. Много времени проводят вместе. Ка при этом, конечно же, немножко ревнует, но всего лишь «немножко». Через какое-то время после того, как этот молодой человек покинул этот дом, Пелагея забеременела. Вот только когда Ка по-настоящему заволновался.
Есть отчего заволноваться и Алексею Ивановичу, хотя не подает виду.
-Он не поверил, что жена забеременела от него. Вначале крепился, пыхтел-кряхтел, но свои подозренья не выдавал. Вопросы жены, в чем причина, что он так к ней изменился, - оставлял без ответа. Бедной Пелагее от этого еще тяжелей. Но шила в мешке до бесконечности не утаишь. Словом, Пелагея как-то догадалась. Или кто-то ей подсказал, почему муж к ней так сильно переменился. Уже рожая об этом знала.  Родилась девочка. Хорошая, здоровая, славная, не капризная. Назвали Катей…
«Хорошо, что не Лидой!»
-Но радости в дом ее рожденье не принесло. Началась самая черная полоса их совместной жизни. Пелагея, как могла, пыталась защитить себя,  доказать, что она невинна перед мужем. Но ее муж уже закусил удила. Он уже перестал ей в чем бы то ни было верить. Дошло до того, что однажды в пылу ссоры поднял на жену руку. Это стало для Пелагеи последней каплей. Видимо, находясь уже в состоянии полного отчаяния, надела себе на шею тяжелый камень, вышла поздним вечером к их искусственном пруду… Вытащили из пруда только на утро.  Их дочери  в тот момент исполнилось пять. Продолжающий сомневаться, отец он или не отец, Александр отвез девочку в Петербург, оставил у своей сестры («Делайте с ней, что хотите. Деньги буду высылать»). Вернулся в свой опустевший после кончины жены и исчезновения девочки дом в Пошехонье. Он  был полностью опустошен, как этот дом. Чувствовал себя раздавленным. При этом не забывал вести свой дневник. Раздирающие душу записи. Даже сейчас, когда с тех пор прошло так много лет! Основный мотив этих записей: «В этом мире нет ничего святого. Во всем неблагодарность, коварство, подлость, животная похоть. В общем, одна сплошная мерзость».
Очень скоро понял, что больше не может жить в этом доме. Слишком много тяжелых воспоминаний. Построил себе новый более скромный дом, как можно дальше от опостылевших ему людей. Там, где добраться до него, продраться через леса, болота – целая проблема. Стал фактически жить бирюком с небольшой командой обслуживающей его челяди…  Пошли годы. А потом… вдруг… как будто ни с того, ни с сего…как будто пелена с глаз упала…Или кто-то  ему подсказал, так, мол, и так, зря ты  подозревал жену в измене. Прозрев, подумал о возвращении  дочери. С этим  помчался в Петербург. Она к этому времени успела получить образование, закончила с отличием  Патриотический  институт благородных девиц. Была, как тогда это называлось, «на выданье». Жила в скромном доме приютившей ее тетушки на Васильевском острове. При  новости, что приехал отец и хочет ее повидать и поговорить, сказала, как отрезала: «Нет! Ни за что!» Ничьи уговоры не смогли заставить ее изменить решение. Такое ее упрямство удивило всех. Катя в обычной жизни была очень покладистой. Никто не припомнит, когда бы она на кого-нибудь рассердилась. Если кто-то обидит, - лучше втихомолку поплачет. Только-то и всего. И вдруг… И вдруг «Нет» и хоть ты кол у нее на голове теши. Отец долго ждал ее выхода. Заметно переживал, мучился, его все пытались успокоить. А еще пытались, как могли, уломать Катю. Но она была непреклонна. Ка так и уедет в свое одинокое логово, не встретившись с ней.
Пройдут еще годы.  Отец, хоть и отрекся от нее, но завидного приданого не лишил. Это помогло Кате сделать, как тогда говорили, «хорошую партию». Ее мужем станет человек со связями, его пошлют нашим  посланником  в Милан.  А Ка предпримет еще одну попытку повидаться с дочерью. Отправится специально для этого в Милан. Но… Она опять его к себе не допустит. Он проживет в Милане почти месяц. За этот месяц ее сердце не оттает. И вновь Ка вернется ни с чем к себе. Через пару лет он переживет то, что в прежние времена называлось, апоплексией. Хотя, может, и сейчас называется. Иначе говоря,  «его разбил паралич». Он не мог ни двигаться, ни говорить… Видимо, Катина тетушка сообщила  своей продолжающей жить в Милане племяннице о том, что случилось с  отцом. И вновь  Катя  удивила всех. В первую очередь, конечно, ее мужа. Срочно собралась и  помчала  Петербург. Оттуда, ни капельки не задерживаясь, - к прикованному к постели  отцу…
О том, что стало потом, можно узнать из  Катиного письме к ее тетушке. Вообще, нужно отдельно сказать пару добрых слов об этой женщине, я говорю о Катиной тетушке. Вроде бы, ничем не примечательная, далеко не богатая, ее муж занимал невысокую должность в министерстве уделов, мать собственных шестерых детей, добавьте еще к ним и Катю, ее отличал большой ум, способности в самых разнообразных видах творчества  и доброе сердце. Почти все, что я вам рассказала, я нашла в ее обширном, аккуратно составленном,  чудом сохранившемся архиве, он сейчас в рукописном отделе научной библиотеки при нашем Университете. Там же и Катины письма. Вот что она написала после встречи с отцом… Я так, по памяти,  не смогу. Одну секунду. - Вынула из своей дорожной сумки ноутбук, пальцем быстренько тык-тык. Видимо, нашла, что хотела. - Вот!.. Послушайте.  «Мы оба выплакали кучу слез, не знаю, кто из нас больше,  и простили друг другу все наши обиды. Все раны. Нанесенные как преднамеренно, хладнокровно, так и в порыве злых страстей. Все наши pr;tentions. Мы пришли к выводу, что оба были неправы. Кто в большей степени, кто в меньшей, - приговор  будет вынесен не этим судом. Я приняла твердое  решение  остаться  с ним. Буду оставаться с ним до определенного одним Богом конца». – Закрыла ноутбук. – Кажется, яснее ясного. И ничего фальшивого, натужного, показного. Все от души…  Да, тут надо еще добавить, что ее брак не увенчался появлением детей. Может, еще и поэтому ее муж не так сильно настаивал, чтобы она вернулась к нему. К тому же он скоро увлекся другой женщиной.  Катя же… Да, она  исполнила, что хотела.  Не оставляла без внимания беспомощного отца, пока он не умер. Но даже после этого не покинула дом. По соседству с прахом отца и матери выстроила часовню. Назвала ее в честь святых Александра и Пелагеи. Продолжала жить, ухаживая за могилами и молясь за души усопших, пока сама не испустила дух в возрасте восьмидесяти двух лет. Дожить до таких лет… Для тех времен очень редкое явление. Означает едва ли не благословение свыше.
Людмила закончила рассказ, вернула ноутбук в сумку.
-Да, какие прежде дочки – то бывали, – комментарий от Сашка. – А у меня другой пример. Тоже дочка. Выгнала своего папашку из квартиры. Из него уж давно песок сыпется. Теперь на чердаке с голубями живет. А как зима придет, - чо с ним будет?
-Я вас не усыпила? – Людмила  Алексею Ивановичу.
Он эти последние несколько минут держал глаза закрытыми. Но не потому, что опять потянуло в сон: не видя настоящее, ему проще было представить прошлое. Открыв глаза:
-Когда, вы говорите,  это можно будет прочесть?
-Если все нормально, номер выйдет к  следующим выходным. Но, если оставите ваши координаты, вам на дом наш курьер принесет…
Сотовый. Людмилин. Поспешила переключиться  на телефон. «Ну, все! Пошла та же старая песня!» - подумалось недовольному Алексею Ивановичу, а ему-то хотелось еще побыть пусть и в трагичном, но красивом прошлом. Может, вызнать у нее еще какие-то детали. Картина же нынешняя точь-в-точь повторяет старую. Только ведущим в разговоре на этот раз является позвонивший. Людмила, в основном, слушает. В  какой-то момент прерывает говорящего:
-Я сейчас не смогу…
Звонящий наступает, и, видимо, нервы у слушающей окончательно сдают. Уже без стеснения, не боясь, что ее услышат чужие уши:
-Ну, все! Хватит! Остановись! Мне это надоело! И больше мне не звони! 
Возникшую сразу вслед за этим  неловкость спасло только то, что японец резко притормозил, а Сашок громогласно объявил:
  -Ну вот и оно! То самое.  Болото то есть.   Выходит, не соврал нам. Старикан-то.

6.
Стелющийся над болотистой низиной туман. Из тумана проступают силуэты   карликовых, рахитичных, с искривленными стволами  елочек. По равнине  тянется нечто, скорее всего, рукотворное. То,  что сулил старичок, и  что  называется «гать». То, что поможет им благополучно добраться до противолежащего рубежа болота.  Алексею Ивановичу приходится  в очередной раз вылезать из машины. Ему нужно  убедиться, насколько надежна предстоящая им переправа.
Уложенные в ряд поверх трясины, скрепленные металлическими скобами, выглядящие  довольно хилыми, ненадежными  неошкуренные бревнышки. В основном, судя по сохранившейся местами коре, -  ольха и осина. Самое дрянное, бросовое, чем  может порадовать  лес.  Ох, что-то не верится Алексею Ивановичу, чтобы эта штука   выдерживала  когда-то на себе ползущие по ней  КАМАЗы. Особенно, если вспомнить, что вес одной кабины  у некоторых КАМАЗов может достигать   семи тонн. Сбрехнул старичок. Не иначе. Ради красного словца, не пожалеет и отца. 
-Справимся? – решил посоветоваться с подошедшим Сашком.
-А чо?.. – судя по тому, что «А чо» прозвучало неубедительно, даже у бесстрашного дембеля Сашка очко взыграло. Хотя и бодрится. – Ничо. Там, где пехота не пройдет и бронепоезд не промчится, тяжелый танк не проползет, там пролетит стальная птица.
Алексей Иванович  давно не дембель, может, поэтому и нет такой веры в стальную птицу. Хотя  и отступать некуда.  «Рискнем». Сашок на свое водительское место, а Алексей Иванович и только что пережившая какое-то свое очередное выяснение отношений Людмила   пошли вслед за неспешно ползущим по настилу гати японцем. Словно провожают его в последний путь. Бредут, склонив головы,  за  катафалком. Хорошо, Алексей Иванович догадался взять с собою в дорогу фонарик. Сейчас светит под ноги себе и жмущейся к нему женщине. Самые предынфарктные первые два десятка метров… одолели… «Теперь будет  поспокойнее».  Просигналил сотовый. На этот раз, слава Богу,  Алексея Ивановича, а то Людмила  как будто бы даже вздрогнула. Его, Алексея Ивановича, законная супруга и надежная, до гробовой доски, подруга.
-Как? Уже? Приехали?
-Не так скоро.
-Пора бы.
-Не волнуйся. Занимайся своими делами. Я позвоню тебе…
Поговорил с женой, заодно узнал время: четверть пятого. А ощущение такое, будто уже глубокий вечер. Болотина и туман это близнецы-братья. Особенно в осеннюю пору. Впрочем, от любого болота, особенно от того, что не исследовано, не исхожено,  то есть, если ты болоту чужой, даже в разгар лета, в ярко-солнечную полуденную пору, можно ждать каких угодно гадостей. Один неосторожный шаг и можно угодить в бездну. Тут возможны варианты: от только замочить подошвы ботинок до погрузиться в трясину с ручками-ножками.  В общем,  жутковато.
Но не только коварством болота сейчас занята буйна головушка молодца  Алексея Ивановича. Не оставляет его недавно  услышанная и, конечно же, не оставившая его равнодушным  история про беднягу Ка.  Какой бы далекой от него по времени она ни была, ее параллели с тем, что произошло и происходит ровно сейчас с самим Алексеем Ивановичем, очевидны. Отрицать этого нельзя. При этом, да, несовпадений много, но ведь и повторений, попаданий тоже! Ревность, сомнения: «Ребенок мой – не мой», ранняя неестественная смерть жены ревнивца, отвергнутая в младенчестве, почти забытая и лишь после многих лет забвения всплывшая из небытия   дочь. Как будто процентов на восемьдесят с его биографии списано!.. Ну, пусть не восемьдесят, пусть поменьше. Но нерв-то, что задет, и там и здесь один. 
 Или взять то, что происходит с ним ровно здесь и сейчас. Это вдруг накрывшее, обуявшее его желание непременно и не откладывая дела в долгий ящик повидаться с дочерью. Как будто хотя бы до поздней весны нельзя было подождать! Что за сила его так гонит? Прямо в шею толкает. Примерно, так же, наверное, было и  с этим Ка, когда он ринулся, сломя голову,  заграницу. А потом, подумать только! -  целый месяц ждал…  Что он делал этот месяц? Не стоял же под окнами ее дома?  Наверное, время от времени подходил к дверям. Какая-то прислуга откликалась на его звонок. Или как там в Милане?  В прошлом веке. Когда кто-то хотел войти в чужой дом. А прислуга ему: «Не велено». И так раз за разом на протяжении целого месяца. Это ж мученье-то какое!..  «Что со мной-то будет? Разрешат ли мне войти? Или тоже укажут на дверь?.. Вроде бы, не должна. Настоятельница  все-таки. “Должность!”  Как выразилась сестра Ольга. Милосердие какое-то должна проявить»
Алексея Ивановича не оставляет прошлое, пусть даже и не его, но имеющее так много сходства с пережитым и еще переживаемым самим Алексеем Ивановичем, а вот его спутницу, похоже,  терзает все то же. И еще ей неловко перед Алексеем Ивановичем. В чем ему, слегка запинаясь, и признается.
Алексей Иванович на это, по-пролетарски, то есть коротко и емко:
-Да бросьте! Что вы так переживаете?  Из-за этого-то. – Хотя и сам не знает, что он вкладывает в «это-то».
-«Бросьте»!.. Если бы это было так просто!
Кажется, неправильно истолковала Алексея Ивановича. Он ей: «Бросьте» в смысле «Оставьте вы эти извинения», а она восприняла это, как пожелание, чтобы она буквально «бросила» только что донимавшего ее по телефону.
-Если бы это было так просто!..  У  нас были планы пожениться… Теперь едва ли.
-Ваш, извините…муж?
-Нет, я не замужем.
То есть догадка Алексея Ивановича нашла свое подтверждение.
-Поссорились?
-Если бы «поссорились»!.. Мне уже за тридцать и у меня впервые появился шанс  стать матерью.
-Поздравляю.
-Но он не хочет.
«Бывает», - подумал Алексей Иванович. Но только подумал, озвучить не осмелился.
-Он… примерно, тот  же лишний человек, что и Ка. Добрый, мягкий,  всепонимающий, далеко не глупый… но не нашедший для себя в этой жизни никакой ниши… Слабовольный… В каких-то обстоятельствах, где как раз нужно проявить себя, пугливый,  бесхарактерный…
-А что, простите, для вас свет клином на этом человеке сошелся?
 Алексей Иванович только это сказал, понял, что сморозил очередную глупость. Хорошо, Людмила эту его глупость как будто пропустила мимо ушей. А, может, и не пропустила, но не обиделась.
-Вам может показаться это странным, но… Я люблю этого человека. Да, таким, как он есть. Слабым, бесхарактерным.
-А кто он?
-Вообще-то… В настоящее время начинающий писатель… Хотя ему уже давно за тридцать… Он пишет роман. Вся надежда на него… Поэтому и ребенок ему сейчас ни к чему. Боится, что он себя им закабалит. Лишит, как он сам это называет, «маневренности»… Вам, конечно, такое трудно понять…
Алексея Ивановича это Людмилино «Трудно понять» слегка царапнуло. Он уже приготовился было дать какой-то достойный ответ, но Людмила опередила его лишающим повода для возмущения тем же: «Извините». А Алексей Иванович продолжил:
-И что же дальше?
-Пока…ничего.
-О, ё моё!
Вопль,  донесшийся от ползущего  впереди них Сашка. Алексей Иванович поднял голову. Что он увидел: задок  японца провалился едва ли не до рессор, передок же заносчиво вздернулся вверх. Машина выглядела как большое неуклюжее дрессированное животное, ставшее,  по команде дрессировщика,  на задние лапы. Как будто катапультой  выброшенный из кабины Сашок начал было материться, - Алексей Иванович, даже в самую критическую минуту не забывающий, что рядом молодая женщина,  - жестко приказал ему  «заткнуться». Затем осмотрел место происшествия.
Случилось ровно то, чего он и опасался: трухлявый настил. Не выдержал нагрузки, посыпался. Вывод неутешительный: «Это капкан». Попытались было  по команде Алексея Ивановича «Раз-два…» вызволить японца из беды. Похоже, машину от этих попыток  стреножило еще  больше. Теперь она больше напоминала попавшую в паучью сеть гигантскую муху.  Неутешительный вывод Алексея Ивановича: «Пожалуй, это всерьез и надолго».
-Ну, что, стальная птица? – вопрос  обращен к потерявшему последний самоуверенный лоск лихому дембелю Сашку. – Далеко улетел?
Теперь что ж? До кого-то дозваниваться,  договариваться о помощи, благо связь с цивилизованным миром не потеряна. Они – Алексей Иванович, Сашок, Людмила… да, про японца тоже не забыть! он на этот момент наибольшая жертва… еще остаются частью общей огромной системы, которая должна непременно откликнуться, когда услышит подаваемые ими сигналы SOS. Алексей Иванович поручил  эту задачу Сашку,  сам подошел к стоящей в стороне и  наблюдающей за всем происходящим Людмиле.
-Боюсь, это надолго.
Людмила на это:
-Ничего. Я бывала и в худших переделках.
«Молодец, - не мог мысленно не похвалить спутницу Алексей Иванович. – С личной жизнью не справляется, зато в столкновении с «неличным» держит удар»
-Отец!  -  Сашок издалека. - В общем, я за десяточку  с эмчээсниками сговорился! В смысле: десять кусков. Они вначале хотели за пятнашку. Я им: «Откудова у меня такая прорва денег?» Короче, как нас отыскать, им объяснил…Правда,  не раньше, чем  часа через три. Раньше никак. Пока их смена не закончится. И до нас еще надо доехать.
Алексей Иванович уже и пожалел, что поручил это деликатное дело Сашку, а не взялся сам, но… «Да черт с ней, с этой десяточкой!» Хорошо, ему хватило  ума взять с собой в дорогу приличную сумму денег.  Заранее предположил, что могут возникнуть какие-то ЧП. Смущали сроки:  три часа. К тому же: « А ну как истекут эти три часа, а спасителей нет, как нет? Опять названивать? Так они доберутся до цели не раньше утра». Вспомнилось, о чем прошамкал беззубый улыбающийся старичок: «Как через болотину переберетесь, там шосе. С пару километров.  Выберетесь  на настоящую дорогу, голосните».
-В общем-так, - обращаясь к Сашку, - предлагаю вариант. Я попробую один. А вы дождетесь этих самых
-Нет! – первой энергично возразила Людмила. – Тогда и я с вами.
Алексею Ивановичу ее предложение не понравилось. Чтобы только представительницу слабого пола попугать:
-Там могут волки…
-Как будто я не видала волков! Они будут не страшнее  многих людей. – Подтвердила то, о чем Алексей Иванович совсем недавно о ней подумал.
-Хорошо.
Оставили  Сашка посреди болота, забрали из салона машины свои прибамбасы, также медленно, осторожно, как и прежде, побрели  по гати. Им сейчас в помощь свет, отбрасываемый фарами запрокинувшегося японца.  Его хватит, пожалуй, еще метров на сто… Ну, может, на семьдесят. А там и переправе, должно быть, конец. Выйдут на твердь.
Идут молча, но отзвук только что сделанных этой женщиной чистосердечных  признаний – да, «чистосердечных», от того, что Алексей Иванович никак ее к тому не принуждал, где-то как будто рядом с ними, над ними, вокруг них. Витает. Такое вот обладающее магической силой, размагничивающее волю, ослабляющее скрепы  облако. Все по поговорке «Слово не птица. Вылетит – не поймаешь». Витает, витает птицей это Слово. Только что эта женщина не побоялась чужого уха, не постеснялась, саморазоблачилась.  Открылась. Ее никто за язык не тянул.  А вот   теперь как будто уже пришла очередь открыться и ему. Иначе, чем объяснить, это неожиданно выскочившее  из него: 
-Вот вы едете на дом старых хозяев посмотреть, на могилы посмотреть…
-Да, - подтвердила Людмила.
-А знаете, зачем еду я?
-Знаю.
Ответ, которого Алексей Иванович никак не ждал.
-Я слышала, там настоятельницей  ваша дочь. Будто ваша жена умерла при родах второго ребенка,  и вам пришлось отказаться от первого, иначе бы не справились…
«Вот! Это называется: напросился».  Вроде бы, и сам начал, а все равно внутри все дыбом. «Откуда она могла об этом?»  Однако хватило смекалки   догадаться:  Канал “Культура “. В Ярославле его смотрит не только Ольга. Ну, а о том, что “ отказался”, это уже пошло по воде. Кругами. Тем более, что к делу подключились профессионалы. Вроде этой женщины. Им ведь не только до то, что когда-то было, как жилось отставным ротмистрам в девятнадцатом веке, им и до нынешних отставников-пенсионеров дело есть. Только бы было интересно их читателям.
-Извините, если вам  это  неприятно, - Людмила. -  Я это не за тем, чтобы как-то бросить камушек в ваш огород. Просто к слову пришлось…
-Что-нибудь еще? – Алексею Ивановичу стало даже любопытно. -  Если не секрет.
-Да ничего особенного… Люди  все же больше интересуются   не вами, а вашей покойной женой…  Кстати, вы знаете, что выставку ее произведений теперь как будто хотят здесь организовать?  Да. В Ярославле. По идее надо бы в Угличе, но у них нет  опыта. Да и посетителей в Ярославле будет побольше.
О выставке в Ярославле Алексей Иванович слышит впервые.
-Еще о вашем сыне… немного… Сколько  же вам, конечно, пришлось в связи с ним пережить!
Людмила  еще продолжает что-то говорить.  Да, теперь, в основном, о сыне, но Алексей Иванович ее уже не слушает. Теперь он весь в  услышанном им чуть раньше. «Вон оно как!  Софья, возможно, приедет ко мне с выставкой. Это новость! Еще раз встретимся». А что эта женщина… журналистка… что-то знает и лично о нем, и о его чадах и домочадцах… Словно он теперь какая-то местная звезда… Так, наверное, в этом нет ничего плохого. «Ведь вот, я совсем недавно узнал что-то о ней самой… Такого, что мне, как постороннему человеку, знать и вовсе не положено. Что?  Разве после  этого я  стал относиться к ней хуже? Ничего подобного».  Ей тоже как будто не стало хуже. Наоборот.  Призналась… саморазоблачилась… и  стало, наверное, чуточку полегче.  «А я  так тоже…чтобы сам… без просьб и без принуждений..  Как? Смогу?»
-Видите ли, в том, что все так получилось… Я  сейчас  о дочери… Что я… почти без проволочек… взял и настрочил  эту отказную…
-Не надо, Алексей Иванович, - чуть ли не  впервые обратилась к нему по имени-отчеству… Нет, второй.  – Вас ведь никто за это и не осуждает. Вы уж поверьте мне. Очень многие, окажись в вашем положении, поступили бы ровно так же.
-Может, и не осуждают, - согласился Алексей Иванович. – Важно, осуждаю ли я… В то время… я был сам не свой… У нас с женой были сложные отношенья. Я ее, как мог, любил… Она меня – нет. Сама призналась мне в этом…  Когда ее так – вдруг – не стало… я какое-то время жил, как… приблизительно в таком же тумане, - Алексей Иванович  имел в виду сгустившуюся вокруг них,  поднимающуюся со дна болотистой бездны пелену. – Из этого тумана я не выбирался и дальше… Почувствовал, что выбираться обязательно надо, только сейчас…
-Да не убивайтесь вы так, - теперь как будто настала очередь Людмилы  пожалеть ее путника. – Люди постоянно делают что-то не то. Это еще хорошо, что вы еще что-то чувствуете, у большинства нет и этого… Вы только что сказали, будто жена вас не любила. Что даже призналась вам в этом. Что-то мне не верится… Вы просто ее не правильно поняли…
-Не думаю. Она была в тот момент совершенно искренней…
-Да. Именно «в тот момент». Такое случается. Со мной тоже. Сейчас : «Видеть его не хочу!» Через какую-то буквально минуту: «Жить без него не смогу»… Это качели, Алексей Иванович. Уж вы мне поверьте. Я это все  по себе изучила. 
Так, продолжая еще какое-то время этот обмен мнениями, подтверждающий старую, как мир, истину: «У кого что болит, о том и говорит», они подобрались к противоположному зарубежью болота. Здесь их поджидал еще один сюрприз. 

7.
Из сохранившихся еще с детства в памяти Алексея Ивановича средств отпугивания от себя навязчивой нечистой силы: известно, что любая нечисть, как огня, боится, например, чего-нибудь остро пахнущего. Например, чеснока. Нужно вдоволь, в избытке им наесться, чтобы от тебя уже не только люди, но и кошки с собаками шарахались, а потом произнести, поворачиваясь на все четыре стороны света, обращаясь к находящемуся где-то неподалеку от тебя  тому же, скажем, черту: «Чих на тебя, чертяка! Промежду глаз. В пузо. В рыло. Чих! Чих! Чих!» И так не один  раз. Если проймет, тот, к кому этот зловещий призыв  обращен, реально  зачихает. Это значит, больше не станет к тебе приставать. Если не проймет… Ну, что ж? Можно попытать другое средство. Их много. Рано или поздно вы добьетесь своего.
Жаль, Алексей Иванович забрел далеко от   Алеши,   не к лицу ему прибегать к такого рода самообороне. Но то, что нечистая сила сегодня привязалась к нему, -  сомнений почти никаких.
Так вот. Сразу за переправой  их поджидало новое осложнение: бурелом. Лежащие друг на друге,  поваленные, видимо, каким-то мощным ураганом деревья. Скопище древесных стволов-трупов, ощетинившихся обломанными, заостренными, готовыми нанизать тебя на себя  пиками- ветвями. Алексей Иванович осмелился было пойти на штурм - ух, как сразу забилось давно не испытывающее подобных нагрузок сердце! Дыхание сбилось. Еще более жалкой выглядела бы – если б решилась на такое,- Людмила. С ее-то тонюсенькими, как спички,  ножками! Переломает. Как пить дать.
«Пройдусь краем болота. Где-то этот кошмар  должен, в конце концов, закончиться.  Дальше  по лесу. Без дороги. Напролом. А как иначе? Ждать, когда соизволят приехать эмчээсники?»
-О чем вы думаете?
-Думаю, что дальше я пойду один, а вы вернетесь к машине.
-Мне бы хотелось с вами.
-Речи быть не может. Не в вашей обувке.  Дождитесь.  Скажете нашему, пусть разожжет костер. Для него это не проблема. Веселее будет.… Ну, и будем, конечно, поддерживать по-прежнему какую-то связь. Держите меня в курсе дел… Спасибо, как говорится, за компанию.
-Д-да, - неуверенно произнесла Людмила. – Это даже как-то удивительно. Многое про себя наговорила.
-Я тоже.
Досвиданкались. Дальше Людмила  побрела в направлении брезжащего вдали огненного зрака (фары японца), а Алексей Иванович, мысленно перекрестившись, сошел с настила и   осторожно зашагал по пружинящим  под весом его тела кочкам  болота.
Вот не вернулся в детство,  не поел чеснок, не покружился вокруг собственной оси, не погрозил жутковатыми заклинаниями «Чих! Чих! Чих!», - чего ж после этого удивляться, что нечистая сила еще поводила его по темному глухому лесу? Больше двух часов! Мог бы блудить и  больше,  если б не набрел на старую мелиоративную канаву. Она-то и вывела его на дорогу. Но не на ухоженную трассу М-8,  которой они пользовались, пока Сашку не взбрело в голову «сэкономить»,  а на грейдерную. Впрочем, вполне себе сносную.
 Ему посчастливилось: только из леса и живая душа!  Плетущаяся  прямо по полотну дороги старушенция со спортивным рюкзачком на сгорбленной спине. Хотя… Какая она «старушенция»? Пожалуй, тех же лет, что и Алексей Иванович. Поэтому, по справедливости,  и зваться должна, скорее, «пожилой женщиной». Время темное, дорога пустынная, по ту и другую сторону дороги довольно плотная стена леса, - женщина, естественно, испугалась, когда заметила   Алексей Иванович. Он же   еще издали поспешил с нею объясниться:
-Извините, мне строящийся монастырь нужен. В какую сторону идти?
Женщина ткнула пальцем вперед себя.
-Далеко отсюда?
-Километра три.
-Хотите, я вам помогу? - Алексей Иванович  подразумевал горбом выпячивающийся на спине женщины рюкзак.
-Не, зачем? Мне и так хорошо.
Пошли рядом.
-А что там у вас?
-А не скажу! – как-то игриво это получилось у женщины. Через пару секунд, однако, передумала. Выложила всю неприглядную правду. - Комбикорма немножко подворовываю. У нас тут фемер завелся. Склад у него, еще с колхозных времен, прямо у дороги. Правда, там сторожиха, но я ее знаю, товарка моя, и лаз там один надыбала. Ничего. Там этого комбикорма видимо-невидимо. С фемера не убудет, а мои кури ему спасибо скажут… А чего тебе там, в монастыре-то, понадобилось? Неужто записаться хочешь? Дак там, вроде как, только баб привечают. И то далёко не всех. Кто еще спастись может… Меня, к примеру, уже не возьмут. На мне печати некуда поставить. 
С  нечистой на руку женщиной на пару Алексей Иванович одолел около километра. Пожилая мелкая воровка сошла с полотна дороги, побрела  уже проселком в сторону светящейся окнами деревеньки, а  Алексей Иванович продолжил свой путь. Пока шел, мимо него не проскочила ни одна попутка. В обратном направлении – да. Как будто в насмешку: одна машина за другой.. Но если б и попутка,  навряд ли Алексей Иванович попытался ее остановить. Вид у него  был неприглядный. Болотную пакость из ботинок  хотя и  вытряхнул, но бьющий по ноздрям свойственный только болоту  кисловато-смрадноватый запах остался. А к пропитавшейся влагой,  пока продирался сквозь чащобы, куртке, видимо, с веток кустарников, с коры  деревьев, прилипло множество неприятной лесной живности. Вроде улиток, пауков, клопов-черепашек, особенно пахучих, если придет в голову их раздавить.  Хорошо знакомых Алексею Ивановичу еще с его «лесного» детства.
Наконец, вроде бы, вот оно! То, к чему он стремился. Опять же чуть в стороне от дороги. Темные строения. «Темные» от того, что никаких уличных фонарей. Выделяется своей массой относительно небольших размеров кирпичный  дом,  о двух этажах. Но хоть размеры и небольшие, но, в целом, стиль дворянской усадьбы сохранен:  старинная архитектура, под классицизм, с колоннами по фасаду, и бельведером на крыше.  Видимо, тот самый дом, где жил в затворничестве, запершийся от всего мира Ка. Пока его не разбил паралич и к нему не приехала из заграницы  на помощь дочь.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА. Дому и его окрестностям посчастливилось сохраниться только потому, что в 20-е годы он стал домом для беспризорных. Позднее перешел во владение министерства здравоохранения, здесь многие годы проживали дети с умственными отклонениями. В девяностые годы из-за отсутствия финансирования, эту функцию дом потерял, детей рассовали, кого куда. Дом опустел и уже был на грани полного исчезновения, если б не началось по соседству строительство монастыря

Дом светится  разрозненными  огоньками. Огоньков не густо. Или постояльцев мало, или электричество экономят.  Метрах в пятидесяти от дома погруженный в темноту флигелек, о котором говорила экскурсовод. «Наверное, там живет настоятельница… Возможно, моя дочь».  А чуть вдали, за небольшой березовой рощицей,  кажется, возвышается  еще какое-то строение. Оттуда доносится слаженное хоровое пение. Алексей Иванович догадался: «Часовенка… Видимо, идет служба. Скоро восемь. Судя по тому, что поют хором, вот-вот и службе конец. Но где же монастырь?» Монастыря, каким бы он  сейчас ни был, совсем не видно.
-Отец! Ты?
Пока Алексей Иванович озирался, присматривался,  из-за дома  вынырнул человек. Точнее, его силуэт. Похоже,  Сашок. Алексей Иванович, пока блудил по лесу, старался, как мог, поддерживать с покинутыми им попутчиками связь. Отвечали. Однако в какой-то момент связь прервалась: ни от него, ни к нему. Выходит, они все же добрались до пункта «Б»  раньше него.
-Сюда! – Сашок подзывает Алексея Ивановича к себе. - Тут через задний проход все делается… Ты куда пропал-то? – едва вошли в дом, и, в полной темноте,  начали подниматься деревянной лестницей, зашептал. –  Звоню, звоню, -  «абонент недоступен». Грибы-ягоды, что ли, в лесу собирал? Много чего нашел?
-А ты почему шепотом? – поинтересовался Алексей Иванович.
-Здесь баба  всем общежитием командует. Типа комендант.  Строгости еще те. Почище, чем  в казарме. Водку не пить, не курить, в азартные игры не играть, голоса не повышать, отбой не позднее одиннадцати. Она и ко мне приставать начала…
-Как «приставать?»
-«Почему, да почему себя так унизил? В общем, то, что я Сашком себя обозвал, не понравилось. Святым Александром    стала мне в глаза тыкать. Мол, позорю его. Я ей: «Я же не святой!» 
-Монахиня?
-Не! Я говорю, обычная баба. Монашек тут раз, два и обчелся. Причем, все, как одна, старичье. Они по другую сторону. К ним вход строго запрещен. А здесь строители. Мужики все как на подбор. Двужильные. Днем вкалывают, вечером на службу, как по команде, ходят. Никто не жалуется… Ну, и  посторонние, те, кто ни к селу, ни к городу. Вроде нас.
К этому моменту они поднялись на максимальную высоту, выше только крыша. Сашок ступил в помещение, Алексей Иванович за ним. Убранство, как в самом дешевом гостиничном номере. Единственное отличие – в левом углу большая икона. Три койки, по тумбочке на каждую койку. На каждой тумбочке дешевенькое, в мягком переплете,  издание Библии. Общая на всех вешалка. Обеденный стол. Камин. Кто-то затопил. Поэтому и в помещении тепло. Даже жарко.
Сашок, едва переступил порог номера, глядя на икону, поспешил перекреститься.  Заметив, что Алексей Иванович не последовал его примеру,  тем же шепотом сделал ему строгое замечание:
-Ты это зря, отец. Тут, если неприятностей на шею не хочешь,  лучше не залупаться. Все – чуть что – крестятся. И не по одному разу. Тебе б лучше  тоже.
На Алексея Ивановича это внушение Сашка никак не подействовало: креститься не стал. Вместо этого поинтересовался, что с их спутницей.
-А чо?.. Здесь она. Только не про нашу честь. Здесь, как в бане: мужское, женское отделение. Я ж говорю: полная сегрегация. На службу как будто вместе со всеми пошла. Все ушли. И мужики-строители тоже. К ним поп молоденький на мерседесе откуда-то прикатил. Молоденький и уже мерседес. Что с ним дальше - то будет? Все молиться, один я за сторожа остался… С тебя, кстати, четыре  тыщи двести.
-За что?
-Во-первых, эмчээсники  еще три тыщи  затребовали. Иначе, говорят,  шиш вам, а не помощь. Я им, видите ли, когда к ним еще звонил, не всю правду, во что мы вляпались, обрисовал. Короче, я с ними спорить не стал. Наша журналюга с ними из своих рассчиталась. Ну, вы там сами потом, между собой. Остальные за  крышу,  жратву… - Сашок кивнул на обеденный стол. На нем прикрытая салфеткой горка. – Я уже поел. Вкусно!..  За белье за постельное. За то, что электричеством, их дровами пользуемся. Вот и набежало…  Тебе б, отец, еще в душ сходить. Воняет, говоря по правде, от тебя. Будто только что из сортира.
-А где этот душ?
-Пойдем, я тебе покажу. Только предупреждаю: вода еле тепленькая.
«Все-таки неправой оказалась экскурсовод, когда предупреждала, что службы здесь только для избранных». Вот о чем подумал Алексей Иванович уже после того, как оказался под тощенькой струйкой тепловатой воды, Монашенок немного… Ну, да, - пока монастырь не достроят, их тут много и не должно. Все правильно. Потом слетятся. Не нашедшие себе применения в этом мире. Не удовлетворенные скромной ролью жены, матери, хранительницы, как принято говорить, очага… У многих и очагов-то нет. Хранить нечего. А мужья бывают такими, что лучше в петлю. Для таких монастырь это, в полном смысле этого слова, спасенье. 
Душ принес Алексею Ивановичу ощутимое телесное облегчение. Жаль, не во что переодеться. Пришлось натягивать на себя прежнее, влажное, пропитанное пролитым потом, пока блудил по лесу,  исподнее. В номере… да, помещение, в котором их поселили, скорее всего, соответствует понятию «гостиничный номер»… Алексея Ивановича ждал маленький сюрприз:  заглянувшая «на огонек» Людмила. Довольная. Улыбающаяся. Алексей Иванович уже подумал было: «Ну, все. Договорилась до чего-то хорошего со своим писателем». Оказалось другое.
-А я уже  разрешение поучила, что матушка  Неонила меня у себя в покоях примет!
-Матушка Неонила  это кто? – Алексей Иванович, конечно, уже догадался, но хотелось подтвержденья.
-Матушка игуменья, - потом добавила неуверенно. – Видимо, ваша дочь… Сейчас время вечерней трапезы. Потом, мне сказали,  она пройдет к себе… Я, когда договаривалась, подумала, конечно, и о вас, но потом решила: «Мне как-то не с руки. Я вам человек посторонний. Вы сами должны».
-Правильно решили. С кем вы договаривались?
-С матерью Еленой. Она при игуменье вроде  секретаря… Хотите, мы сейчас вместе с вами пройдем. Я уже немного знаю, где и что…Или, может, вам  вначале лучше поужинать?
Алексей Иванович, действительно, был голоден, как волк, но…»Нет, вначале лучше договориться».
-А что вы от нее хотите? – поинтересовался Алексей Иванович, когда отправился вслед за Людмилой.
-Буду просить разрешенья на  документальную съемку. Мы ведь, кроме статьи, еще и фильм небольшой хотим снять. Показать по местному телевидению. Без ее разрешенья ни-ни.
Они уже спустились прежней лесенкой, вышли, потом обогнули дом. Пока огибали,  Алексей Иванович опознал стоящий неподалеку от дома, на специальной площадке, их измызганный  грязью – выглядит как обвалявшийся в грязной луже боров – вездеход. А рядом чистенький , видимо, только что помытый «Мерседес». У «Мерседеса» толпится какой-то народ. Судя по нарядам, это миряне. Скорее всего, побывавшие на службе строители.  В центре - возвышающийся надо всеми священник. Видимо, просят у него благословения. Он не отказывает никому.  Когда вышли на  торец  дома, Люда остановилась напротив двери. Попросила Алексея Ивановича подождать, прошла в дверь. До слуха Алексея Ивановича донеслось, как тронулась с места какая - то машина. Это мог быть только «Мерседес». Вернулась Люда. Немножко чем-то озабоченная.
-Идите за мной.
-Что-то не так? – спросил Алексей Иванович.
-Нет-нет, все так!.. Я думаю о вас…
-Не думайте! – Алексей Иванович даже немного рассердился. Он уже, конечно, жалел, что допустил такую слабость: разоткровенничался… Обстановка располагала. Сейчас бы ни за что такое не сделал.
Алексей Иванович молча  прошел вслед за Людмилой, не спрашивая, куда и зачем. Прошли метров двадцать по хорошо утоптанной тропинке, вышли на строение, похожее на продолговатый сарай. У двери сарая стояла пара: две женщины. На одной мантия, под мантией длинная ряса, на голове клобук. Другая женщина одета намного проще: длинная юбка, кофта, на голове темный платок. Женщина в мантии и рясе, видимо, отчитывала за что-то женщину в кофте и платке. Та покорно слушала, опустив голову. Та, что отчитывала, заметила подходивших. Отпустила  женщину попроще, та прошла дверью в сарай. Другая,  что осталась,  переключила все внимание на Алексея Ивановича и Людмилу.
-Мать  Елена! – разумеется, это произносится Людмилой. Она здесь уже относительно «свой» человек.  – Это Алексей Иванович. Мы вместе приехали.  Он тоже хотел бы  повидаться с матушкой… Если можно.
-А что? – строго заметила мать Елена. – У Алексея Ивановича собственного языка нет?
-Есть, - поспешил продемонстрировать наличие у себя языка Алексей Иванович.
-Что с вами? – прозвучало  приблизительно, как: «Что у вас болит?»
-Простите, это личное, - ответил Алексей Иванович. Он предвидел этот вопрос и заранее настроил себя, что ни в коем случае не выдаст, кем ему может приходиться «матушка Неонила».
-У всех  личное, - возразила мать Елена.
У  Алексея Ивановича был рубеж, до которого он мог отступить, Но ни шагу дальше:
-У меня особенное. Это может относиться к самой матушке. Мне бы не хотелось…   
-Вы из ТОЙ жизни?
-Да.   
-Фамилию-то свою хоть  можете назвать? Или это тоже тайна?
Алексей Иванович назвал.
 Мать Елена немного подумала. Наконец, без охоты, все же согласилась:
-Хорошо. Я передам. Пока ничего твердо не обещаю. 
-Можно, мы вначале вместе подойдем? – попросила Людмила. На фоне смущающегося Алексея Ивановича она выглядела поувереннее. – А потом… смотря по обстоятельствам… Можно?
Мать Елена еще немного подумала, потом коротко, никак не комментируя:
-Можно.
На этом их общение и закончилось. Мать Елена прошла  в сарай, а  парочка просителей вернулась к дому.
Итак, мать Елена озвучила «Можно», но это «можно» относилось лишь к тому, что Алексею Ивановичу и Людмиле дозволялось вместе подойти к матушке Неониле. А вот уделит ли матушка сколько-то  своего времени какому-то  явившемуся из ТОЙ жизни Борошневу Алексею Ивановичу, непонятно, что собой представляющему, - об этом пока ни слова.  По нормам обычного человеческого общежития, - вроде бы, да, должна, но то, где Алексей Иванович сейчас находится, это территория особенная. Здесь могут действовать какие-то иные законы. Пониманию  простого, непосвященного во все эти тонкие  материи  человека не всегда доступные.  Да и того, что узнал от экскурсовода, что настоятельница будто бы бывает не рада праздным гостям, тем, кто  приехал не помолиться, а поглазеть, вытекало: «Может и отказать. Мол, не знаю, кто вы,  и тратить на вас свое драгоценное время не хочу». И что тогда? Открыться раньше времени?
Эта неопределенность, конечно, угнетала Алексея Ивановича. Чуткой Людмиле его угнетенное состояние, похоже, также  передалось. Она не пыталась как-то его обнадежить. Парочка молча преодолела небольшое расстояние между сараем и домом, установились у угла.
-Давайте договоримся… - негромко, стараясь не нарушать царящую здесь тишину, произнесла Людмила. – Мне  к без четверти девять. Вам, выходит, тоже. Встретимся здесь же без двадцати… - И совсем перед тем, как на какое-то время расстаться, решилась приободрить, очевидно, приунывшего Алексея Ивановича. – Не переживайте. По-моему, у вас все должно получиться.
-Отец! Ты где гуляешь-то? – такими словами встретил возвращение Алексея Ивановича Сашок. В номере натоплено почти как в парилке. Сашок в одних трусах и носках возлегает на своей койке. – У тебя ж все остыло. – Он имеет в виду по-прежнему стоящую на обеденном столе укрытой салфеткой  снедь. – Теперь подогревать надо. Давай, я схожу, я знаю.
Алексей Иванович заглянул под салфетку. Эмалированная мисочка с морковными котлетами под сметаной. Также покрытая эмалью, наполненная киселем  кружка. Кусок пирога. Совсем недавно, сразу, когда первый раз вошел в номер, почувствовал, как он голоден. Готов был наброситься на еду. Сейчас – самая мысль о еде вызывала у него отторжение. Жажда – дело другое. С жадностью набросился на кисель.
До того, как ему выходить на встречу с Людмилой, еще оставалось неполных тридцать минут.
«Почему она… если, конечно, это действительно она… решилась взять себе имя Неонила?» То, что его дочь когда-то нарекли Лидией, - заслуга исключительно его тещи Полины Андреевны. Алексей, когда узнал, конечно, немного возмутился, что с ним не посоветовались.  Когда же задал теще вопрос: «Почему именно Лидия?», - получил ответ: «В честь Лидии Чарской, Алексис. «Княжна Джаваха». Настольная книга моего детства. Я еще сносно читать не умела. Маман читала мне каждый вечер. Пока не засну». Алексей счел тогда такую мотивировку  выбора довольно странной. Он-то предпочел бы, например, чтобы его дочь назвали в честь его бабушки. То есть Марией. Учитывая, какую важную роль она сыграла в том, что Софья стала нормальной во всех отношениях женщиной… матерью. Не окажи тогда бабушка вовремя помощь и как знать, как бы дальше все обернулось?..  Да, у него были вопросы к Полине Андреевне, однако проглотил обиду. Потихоньку привык к имени Лидия… Какое-то время спустя, под гнетом обстоятельств, в жизненной суете…Нет, конечно, не то, чтоб забыл…  Ввиду отсутствия практической необходимости это имя перестало всплывать в его памяти.
А вот  отчего же все-таки Неонила? Имя куда как редкое, но для монахини, наверное, вполне подходящее. У Алексея Ивановича в далеком прошлом была знакомая. Все ее звали Нелей. И только, когда как-то разговорились, Алексей узнал, что ее полное правильное имя «Неонила». Еще узнал, что у девушек с таким именем должен быть твердый решительный характер. Мужской ум, склонность к математике. И что она бьется до конца, из последнего, чтобы добиться поставленной перед собой цели… Возможно, его дочь… если матушка Неонила действительно его дочь… отвечает всем этим качествам. 
Без двадцати девять, как и договаривались, Алексей Иванович спустился лесенкой, дошел до угла дома, стал дожидаться Людмилы.
 Было очень тихо, спокойно. Никаких хождений. Все сидели по своим комнатам, номерам, кельям. Местопребывание Алексея Ивановича на этот момент выглядело чем-то вроде крохотного островка, с крохотным, нашедшим пристанище в одном доме  населением, а вокруг   простершийся на тысячи миль  необитаемый  океан, под лишенным звезд небом. Да, даже без огонька на ретрансляционной вышке. Не случайно и сотовые телефоны  оказались не у дел. Дозвониться отсюда ни в одну точку мира невозможно.
Наконец, и Людмила.
-Как здесь хорошо! – почти прошептала, чтобы не нарушать тишину. – Давно такого покоя не встречала. А прежде это было нормой… Ну что, пошли? Или еще постоим? У нас есть парочка минут.
Нет, покой хорошо, но и путь к дочери еще не завершен. Не раньше, чем  будет  поставлена финальная точка. Медленно направились в сторону стоящего  отдельно от  дома одноэтажного  флигеля. Очень простое строение, никаких архитектурных причуд. В прежней жизни, скорее всего, здесь проживала обслуживающая господский дом челядь. Поднялись на небольшое крылечко. Входная дверь не на запоре и никаких видимых звонков или колотушек для оповещения: «Мы пришли! Можно войти?»  Поэтому  вошли беспрепятственно, без предупрежденья. Сразу за порогом их ждало слегка вытянутое полутемное  помещение. Его освещала лишь пара настенных светильников, а лампочки горели лишь в полнакала. Видимо, то была  прихожая. С двумя дверями.  Одна немного приоткрыта, из-за нее доносились спокойные негромкие голоса.  Алексей Иванович и Людмила молча переглянулись и, видимо, добившись этим какого-то взаимопонимания, дружно присели на небольших размеров, как раз для двоих, кушетку.
Минут через пять из комнаты, откуда доносились голоса, вышла мать Елена. Людмила  мгновенно поднялась с кушетки, а вот Алексей Иванович встать не решился. Он ведь до сих пор не получил желанное: «Можно». Ощущение, что он находится здесь почти на птичьих правах. Поэтому и ведет себя так робко.   
-Да-да, проходите, матушка вас ждет, - мать Елена.  Все это относилось исключительно  к Людмиле. Скромно сидящего  Алексея Ивановича как будто не заметила.
Что ж, мать  Елена  разрешила - и Людмила  тут же нырк за дверь. Имела полное право на это. Алексей  Иванович был им  пока обделен.  Входя в заветную комнату -  Людмила  ее чуть пораньше  назвала на старинный лад  "покоями" -  скорее всего,   случайно, оставила за собой дверь закрытой не до конца. Довольно большая щель. Через нее до напряженно прислушивающегося  Алексея Ивановича вновь стали доноситься голоса. Такие же спокойные, без всплесков, какими  они звучали и при предыдущей беседе. Слов разобрать невозможно, но Алексею Ивановичу было по силам различить уже знакомый ему, несколько в повышенном регистре, энергичный голос Людмилы,  и другой, принадлежащий матушке. Он  звучал ощутимо тише.
Беседа длилась  минут пять… Потом еще пять… Еще… Беседующих уже почти не слышно… «Не на шепот же они  перешли? Но о чем им шептаться?» Алексей Иванович начал беспокоиться: «Так и на меня ни минутки не останется». Наконец, слышно, как Людмила  прощается. Благодарственные слова… Выходит… Улыбающаяся.
-Все в порядке? – Алексей Иванович. Шепотом. А Люда смотрит на него как будто не понимает, или не слышит. Тогда Алексей Иванович спросил еще раз. – Разрешила?
-Да… Буду рожать, - с этим, словно ее метлой гнали, чуть не выбежала за дверь. Так, словно  не терпелось поскорее этой новостью с кем-то поделиться. Скорее всего,  с ее писателем.
Вот и прояснилось, отчего так затянулась их встреча.  Они обсуждали важное. Не идущее ни в какое сравнение с проблемой: «Снимать – не снимать».  Словно обретшей  крылья будущей роженицы  след простыл, а  над Алексеем  же Ивановичем  нависает  облачко той же неопределенности. «Кто он той, что находится за этой дверью? И кто она ему?»  Никакой уверенности, что он по праву занимает место на кушетке.
Сейчас матушку и Алексея Ивановича разделяла всего лишь тоненькая межкомнатная перегородка. Да, судя по всему, это даже не капитальная стена. То, что появилось лишь после относительно недавнего переустройства. Словом, не кирпич. Панель из ПВХ. Алексей Иванович, наконец, решился: поднялся на ноги, подошел к двери вплотную. Из-за двери ни шороха, ни малейшего скрипа, ровно ничего. Гробовая тишина. Как будто он сейчас, действительно, находится в каком склепе..  Собрался окончательно с духом,  несмело постучал..
-Да! – услышал из-за двери спокойный ничуть не испуганный голос.
-Можно? – Алексей Иванович с трудом разлепил губы.
-Я вас жду.
В комнате, куда  ступил Алексей Иванович, тот же полумрак, что и в прихожей. Меж тем в доме, где его поселили, свет нормальный. Едва ли здесь замешаны какие-то соображения экономии. Скорее, матушка Неонила предпочитала именно такое освещение. Возможно, у нее даже какие-то проблемы с глазами. В левом углу комнаты большой иконостас. Икон три. Одна, та, что центру, больших размеров, две другие, по бокам, - поменьше. Три горящие лампадки. Алексею Ивановичу вспомнилось недавнее: крестящийся перед иконой Сашок. Его же предостережение: «Здесь все на каждом шагу крестятся». В тот раз Алексей Иванович не послушался своего водителя, сейчас  поступил иначе. Неловко, глядя на иконостас, перекрестился. Только после этого стал искать глазами матушку…  Возможно… до сих пор ведь не определился… свою дочь.
Она сидела на корточках у изразцовой печи. Перед открытой дверцей. Помешивала кочергой багровые раскаленные угли. Она держала кочергу в левой руке. Следовательно, она была левшой! И все сомнения в том, что матушка была, действительно, его дочерью, у Алексея Ивановича мгновенно отпали. Почувствовал себя капельку более уверенным. Негромко  кашлянул. Матушка не спешно  обернулась… На ней черная ряса, поверх рясы большой крест, на голове черный платок, а на  глазах очки. Оправа не такая, как, скажем, у Людмила, а  самая, что есть простенькая, напомнившая Алексею Ивановичу очки  его бабушки. 
-Вы пришли…..- голос спокойный, сильный, грудной.  Отвернулась, чуть отодвинулась от печки,  уложила кочергу на кованую из металлических прутьев  подставку, поднялась с корточек. – Пожалуйста, присаживайтесь.
Алексей Иванович сел на простой жесткий стул с подлокотниками. Матушка  – на такой же, стоящий у противоположной стены. Между ними сейчас ничего. По правую же руку от матушки   овальный столик, на нем громко тикающие, очевидно, не из этого века часы.   
-Вы…- начала было матушка и умолкла.
-Да, я Борошнев. Алексей Иванович. Вам должны были передать.
-Да-да, сестра  передала вашу просьбу. Я так понимаю, вас что-то ко мне привело. Что-то, как мне сказали, личное… Я вас слушаю, Алексей Иванович.
Она готова его слушать, а Алексей Иванович не может разжать губы. Наконец,  в какой-то мере справившись с волнением:
-Я живу в Угличе… Вы также когда-то там жили… Вы, конечно, этого не помните… Вам было чуть больше двух лет, когда вас увезли оттуда…  - Алексей Иванович борется с волнением, а матушка спокойно взирает на него через стекла ее очков с простенькой «бабушкиной» оправой. При этом держит голову чуть в наклонку. Вправо. Так она делала и ребенком. Софья пыталась отучить ее от этой привычки. Лида, поддаваясь внушению,  старалась держать голову прямо, однако это послушание длилось совсем недолго. Чуть забудется – голова опять на боку. Неужели это та же, усвоенная ею еще в младенческие годы дурная привычка? – Теперь о личном… О том, что меня к вам привело… Вы, скорее всего, этого не знаете. Когда вас увозили, с меня взяли слово, что я не стану вмешиваться в вашу жизнь. Я всегда держал это слово…  Дело в том, что я ваш настоящий отец… Хотя у меня были какие-то сомнения, та ли вы… В смысле: моя ли дочь? Но   все это уже позади… Вас удочерили от того, что ваша мама умерла при родах… другого… вашего брата… Мне было очень трудно, а  старший брат вашей матери… он столкнулся с проблемой, что у него никогда не будет собственных детей… Он стал вашим формальным отцом…
Алексей Иванович взмок, а матушка с прежней невозмутимостью смотрела на него. Похоже на то, что уже сделанное Алексеем Ивановичем признание, ничуть не ошеломило ее. Судя по всему, ждала, что он скажет дальше.
-Я узнал о вас… Какой вы стали… Чистая случайность. Ваша бабушка… Полина Андреевна…
И в это же время из прихожей стал доноситься шум.
-Извините, - матушка Алексею Ивановичу, потом громким голосом. -Что там?
В дверь заглянула мать Елена:
-Простите, матушка!.. На минутку.
Матушка, помедлив, кротко:
-Да, сестра.
Мать Елена вошла, приблизилась к матушке, наклонилась, пошептала на ухо.  Матушка в ответ:
-Хорошо. Передайте ей, пусть спокойно трудится.
-Не успокоится, вы же ее знаете. Пока не услышит прямо  от вас.
Матушка, еще раз помедлив:
-Хорошо. Пусть войдет.
Мать Елена за дверь, а матушка,  оборотившись  лицом к сидящему ни жив, ни мертв Алексею Ивановичу:
-Подождите немного.
Вошла уже знакомая Алексею Ивановичу женщина, которую какое-то время назад отчитывала мать Елена. Перекрестилась, потом с ожиданием посмотрела на матушку. Вернулась и мать Елена. Однако в комнату проходить дальше не стала, остановилась  у порога. Как часовой.
-Вы напрасно так себя укоряете, сестра, - с мягкой укоризной, видимо, боясь   задеть за что-то больное,  обратилась к вошедшей  матушка. – То, что вы  так переживаете,  принимаете так близко к сердцу, конечно, это хорошо. Говорит о вашей добросовестности…
-Ну, какая же это добросовестность? – вдруг позволила себе громким скрипучим голосом  не согласиться женщина. – Разве это добросовестность?  Я невнимательна, матушка. Вместо того, чтобы заниматься исключительно порученным мне делом, то и дело на какие-то посторонние мысли  отвлекаюсь.. Я знаю, это большой грех. А все от того, что давно не наказывали меня. Меня раньше, где я прежде вас была, намного чаще наказывали. То и дело уроки давали. Это исправляло меня. Вот мать Елена меня уже поругала за то, что дырку забыла заделать… Куры не стало… Я  ей за это благодарна. Но разве для такого несобранного человека, как я, одного этого достаточно? Наложите, матушка,  на меня хоть какую-нибудь епитимью. И построже. Иначе я опять чего-нибудь упущу, недосмотрю.
Стоящая у двери, как часовая мать Елена, шумно вздохнула.
-Это лишнее, сестра. – Как бы ни был сейчас Алексей Иванович занят тем, что мучило его, но даже от него не ускользнуло, что матушке этот разговор с недовольной собой «сестрой» не доставлял никакой радости. Скорее, был ей в тягость. – Не надо так себя истязать по пустякам. Я вам об этом уже неоднократно говорила. Не знаю, как с вами обращались ваши прежние духовные учителя. Они,  видимо, смотрят на это отлично от меня. Скажу  свое. Вы намеренно усугубляете свою вину. Расчесываете на себе рану. Вот ваш наибольший грех, от которого надо избавляться, а не невнимательность. То, чем вы занимаетесь, называется мазохизмом… Не надо запоминать это слово… Господь против этого строго предостерегает. 
-Так накажите! – вновь попросила сестра.
Матушка оставалась непреклонной:
-Еще раз. Вот вам мой наказ. Отправляйтесь  к себе. Отдыхайте. Скоро  время покоя. Пусть отдохнут и ваше тело и ваша душа. Забудьтесь,  ни о чем плохом не думайте.
Судя по выражению лица, сестра осталась этим мягким наказом недовольной. Тем не менее, когда пришло время уходить, смиренно попросила:   
-Ручку, матушка.
Матушка благословила сестру. Та страстно поцеловала благословившую ее руку. Еще раз перекрестилась, обернувшись лицом на иконостас. Только после этого покинула комнату. А матушка обратилась глазами к продолжающей стоять у двери матери Елене.
-Тяжелый случай,  – еще раз вздохнула мать Елена. – Но, даст Бог, - перекрестилась, потом. – Но с Патрикеевной-то,  матушка, той, что к нам повадилась, все-таки что-то будем делать? Или как?  Ведь уже третью куру за два дня ощипала.  Так мы скоро совсем без кур останемся.
-У вас есть какое-то предложение,  сестра?
-Свяжемся с местными охотниками. Я уже с ними поговорила. Рады помочь. И возьмут с нас не много.
-Хорошо… Только не сейчас. Дайте мне с человеком закончить…
-Да, конечно, матушка! - мать Елена бросила взгляд на Алексея Ивановича, вышла за дверь. 
 Матушка, едва за матерью Еленой закрылась дверь,   встала со стула, медленно прошла к иконостасу, тихим голосом о чем-то помолилась. Молитва длилась несколько минут. Наконец, вернулась, села на тот же стул. Алексею Ивановичу то ли показалось, то ли так было на самом деле, будто ее лицо было влажно от слез.
-Я не успел  рассказать, - Алексей Иванович прервал длившееся уже довольно долго молчание, - как я о вас узнал… То есть, что вы здесь…
Матушка прервала его:
-Да-да, я все поняла! Не будем тратить на это время - и дальше привычным ей тихим спокойным голосом. - Я вам благодарна… Алексей Иванович… За то, что решились, наконец-то, мне открыться… Вы совершили благое дело. Оно, мне кажется, стоило вам больших усилий. Думаю, вы пришли к этому постепенно. Преодолели какие-то колебания, сомнения…. Однако вы горько заблуждаетесь, если думаете, что я сейчас расчувствуюсь перед вами… Что я вам все прощу и вы уйдете от меня примирившимся с вашей совестью. И что это даст вам возможность впредь так же спокойно, умиротворенно продолжить вашу жизнь. Нет, такого благостного финала вы от меня не дождетесь. Вам еще придется проделать огромную внутреннюю работу. Пока вы только открылись передо мной. Но вы согрешили тем, что отреклись от своего дитя, не только передо мной… И, может, даже… не столько передо мной, сколько перед Тем, чьими детьми мы все являемся. Он вам вверил меня, а вы Его дар отвергли. Поручили его другому. Понимаете, о чем я? Осознаете, насколько ваша вина более огромна?.. А между тем… Когда вы были последний раз на исповеди?.. Когда последний раз причащались?.. Не помните, конечно… Да и крещенный ли вы вообще?
-Крещенный, - пробормотал растерянный Алексей Иванович. Да, «растерянный»: он ждал от матушки-дочери другого.
-Когда вы были последний раз в церкви? – продолжала строгий допрос матушка.  Алексей Иванович как будто воды в рот набрал. - Вам хотелось бы искупить ваш страшный грех только тем, что придете и объясните, как это все на деле было?.. Слишком мало, Алексей Иванович.  По сравнению с тем, что вами было совершено, почти совсем ничего.
-Что же мне?.. – продолжал беспомощное бормотанье Алексей Иванович.- Может, тоже… пойти в монастырь?
-Ну, о чем вы! Вас… в том  состоянии, в каком вы  сейчас, не примут ни в один монастырь. Даже послушником…  Но раз уж вы сами заговорили о монастыре, - вначале попробуйте очистить  себя сами. От  всей скверны, мерзости, всего, что  копилось в вас годами. От того, что  туманит ваш мозг. Испепеляет душу. Вспомните, кто вы.  От кого вы. Ради чего вы. Повернитесь лицом и душою к Господу… И тогда… может быть… вы еще раз придете ко мне. Уже другим человеком. И я признаю в вас своего отца… Да, может быть.  Но, извините, не сейчас.
Кто-то опять вошел в прихожую. Довольно бесцеремонно постучали в дверь.
-Кто там? – громко и на этот раз нервно спросила матушка.
-Матушка, - в дверь заглянул бородатый мужчина. Алексей Иванович уже приметил его,  благодаря именно этой большой и густой бороде. Он был, очевидно, одним из строителей. Скорее всего, их бригадиром. – Не очень помешаю? Я ведь по срочному делу. Можно?
От матушки ни звука.
Бородач, видимо, поняв, что пришел не вовремя:
-Ничего, я попозже.
Тут уже как будто исправилась матушка:
-Что у вас?
Бородач вошел в комнату, перекрестился, затем обратился к матушке:
-Поставщик-то, матушка, нас опять объегорил. Опять кирпичом дохлым с нами поделился. Его же, этот кирпич, в руку возьмешь… даванешь посильнее… он же крошится. Буквально в ладони. Так дело дальше не пойдет. Так мы только избушку на курьих ножках  построим, а не дом Господень.
-Он мне обещал, - ответила матушка. – Богом поклялся.
-Ну, вы, матушка, тоже!.. «Богом поклялся». А вы ему уже и поверили. Вам ли не знать о таких, как он: «Бог на языке, нажива на уме». Так испокон века было. Не заклинания его слушать, а брать за микитки. Я давно вам уже про это.
-Ладно. Хорошо. Я, конечно, приму меры.
-А с этим-то кирпичом чего теперь?.. Тут предприниматель из местных. Ему пилораму надо достроить. Может, отдадим ему? По дешевке. Для пилорамы-то вполне сойдет
-Решите сами. Я не возражаю.
Бородач за дверь, а матушка Алексею Ивановичу:
-Извините.
Извиняется, видимо, за бородача, за плохой кирпич, а Алексей Иванович готов хоть сквозь землю провалиться. Понимает, самое важное уже произнесено – и им и матушкой Неонилой. Он открылся, она его вновь закрыла. Глухо. До лучших времен. Пока не исправится. Теперь важно достойно уйти. А зализывать нанесенные ею раны будет непременно потом.
-Вы… все же… простите меня, - пробубнил, устремив глаза в дощатый крашеный пол у него под ногами.
-Я – да. Прощаю… Ищите прощенья у нашего общего Отца. – Поднявшись со стула, издали благословила его. - Да снизойдет на вас милость Божья. Воспрянете для новой жизни. Тогда, даст Бог, свидимся  еще раз.
Алексей Иванович  повернулся  к матушке спиною, прошел на ватных ногах, вышел за дверь. Вначале в прихожую, его слегка пошатывало, потом и вовсе вон из флигеля. Под моросящий дождик.   
В пылающей его голове: «О как!.. А что, разве не справедливо? Разве  не по заслугам?.. Эй, ты, старая галоша, ты надеялся на что-то другое? Что твоя дочь, только узнает, кем ты ей приходишься, прослезится, бросится дорогому папуленьке на шею?  Еще хорошо с тобой обошлась. Вежливо. Будь она не матушкой, а какой-нибудь, допустим, домохозяйкой, запустила бы в тебя первым, что попалось бы ей под руку. И никакие бы  твои  «Мне было тяжело»  или «Я оказался в безвыходном положении» делу б не помогли.  И ведь она  была бы права. Никто  б ее за это не осудил. Потому что по человеческим законам ты , Алексей Иванович Борошнев, преступник. Ты бросил свое, единокровное, на произвол судьбы, отпихнул в чужие руки. Глазом при этом не моргнув.  А то, что новый отец приходится братом твоей покойной жены, и что он геофизик, - это еще далеко не гарантия, что твоей дочери непременно  будет с ним хорошо. Геофизики тоже ведь разными бывают.
Вот о чем подумалось Алексею Ивановичу, пока брел, под моросящим дождем,  от флигеля к дому.  Но не только об этом. Не длинен путь от флигеля, кажется, каких-то несколько десятков метров, а, пока одолевал его, сколько всего успел передумать! Даже отчасти о чем-то взаимоисключающем… 
Ведь как бы себя сейчас не порицал, как бы мысленно себя по щекам не стегал («Так тебе и надо! Заслужил-получай»), в нем оставалось место и для какого-то… недоумения, что ли.  Несогласия. Даже… не побоимся этого слова: протеста. Что-то как будто ненатуральное сквозило в самой манере матушки-дочери, когда она отчитывала пришедшего к ней с повинной Алексея Ивановича. Ведь как бы плохо, недостойно какое-то время назад он с нею не поступил, как бы не провинился перед родным человеком, дочь -  сейчас-то, когда утекло уже так много времени! -  могла бы обойтись с ним как-то более по человечески, что ли.  Немножко поснисходительнее. Не холодом одним могло бы от нее сейчас повеять, а и каким-то даже теплом. Например, хотя бы один вопрос задала. Как он жил. Как живет. Как у него со здоровьем, наконец. Не молоденький ведь. Неужели для нее это совсем…ничего?.. Да, именно так, с большей, что ли, готовностью к сглаживанию углов,  повела бы себя с Алексеем Ивановичем, наверное,  любая другая нормальная женщина, окажись она ровно в такой же ситуации… Пусть даже уже после того, как выскажет все, что о нем думает. Послегрозовая разрядка… У этой же… не простой… у кого клянчат наложения епитимьи… как-то не по-людски. Отчитала его, как суровая директриса школы вызванного к ней «на ковер» проштрафившегося ученика. Еще хорошо, что ремнем по попе не отстегала. Отпустила на все четыре. «Пока от скверны не очиститесь, больше ко мне не подходите». А если не очистится?.. Неужели все? На этом конец?
Таким, одновременно погруженным в смирение и  раздираемым смутой, Алексей Иванович поднялся по лесенке. «Принять бы… разумеется, что-то достойное… заснуть бы поскорее. А утром решить, что мне делать дальше». «Достойное» у него с собой было – предвидел, что ему будет нелегко, поэтому взял в дорогу шкалик бренди, - но в  номере его поджидал очередной, который уже за день! сюрприз.
-Нашему полку, отец, прибыло! – такими словами встретил его лежащий на койке Сашок.  Держит на груди открытую где-то на середине, обложкой вверх, Библию. – Твой как будто бы земляк. Угличский… А чо на тебе лица нет? Чо тебе надзирательница сказала?
Алексей Иванович как будто не услышал.
-Нешто отшила?.. Да брось ты, отец, так сильно переживать!  Три к носу. Все пройдет… А с земляком с этим самым вы будто бы даже в одной шарашке работали. С теплицами будто бы мухлевали. Он и сюда насчет теплиц приехал. Договариваться...  А я вот… - на Библию.  -  «Дай, думаю. Скуки ради».  Пока темный лес. Но не оторваться. Затягивает. 
Вскоре показался и заявленный Сашком якобы земляк. Вернулся  из душа. Алексей Иванович сразу его признал.  В  пору, когда Алексей Иванович еще верховодил ЗАО «Народный завод Теплицы», этот человек, Петр Петрович,  был у него в подчинении. Исполнял обязанности менеджера по продажам. Был пройдошистым мужиком. Следовательно, делу полезным. Когда начались неприятности, хозяина осудили, ЗАО перешло во владение другого лица, - Алексей Иванович предпочел уволиться по собственному, а Петр Петрович остался.
-Алексей Иваныч! – вскрикнул, едва вошел в номер. Осекся, когда Сашок жестом дал понять, что тут кричать не положено. Дальше голосом потише. – Сколько лет. Очень рад. Не меняетесь. А у нас, как видите, дела идут… Вот заявка поступила на несколько теплиц. Решили тут типа парникового хозяйства. Ранние овощи. Самим, а в будущем на продажу. Приехал, договорчик подмахнуть.- Доставая из дорожной сумки флягу. -  За  встречу…
Не тут-то было! Сашок тут как тут, сердитым шепотом:
-Да вы чо? Спрячьте, пока никто не видел. Здесь спиртное ни-ни. Строго запрещено.
-Почему?
-Здесь молятся только. Грехи замаливают.
-Да  никто ж  не увидит.
Сашок на икону:
-Как это «никто»? А это?
-Хм… - обескураженный Петр Петрович. - Верующий, что ли?
-Да при чем здесь это? Я тут старшим уполномоченным назначен. Своей головой за порядок отвечаю. Неприятностей из-за таких, как ты,  не хочу.   
 Петр Петрович  Алексею Ивановичу:
-Вы тоже против?
-Вы, как хотите. Я не хочу.
Он не лукавил. Да,  от лишь пару-другую минут назад возникшего в нем желания  убить в себе качественным спиртным причиненную ему матушкой-дочерью боль  сейчас следа не осталось. Петр Петрович с сожалением вернул флягу в сумку. То ли один пить не захотел, то ли иконы, то ли того, что уполномоченный Сашок наябедничает испугался – неизвестно. Оказалось, что  во время убрал,  потому что  в номер заглянула  средних лет женщина. Алексей Иванович догадался, что это и есть та самая комендантша, которая приструнила Сашка. На ней темная, длинная, почти до пят, юбка. На голове черный платок. Со стопкой постельного белья.
Женщина, передавая белье Петру Петровичу, строго:   
-С правилами ознакомились?
 Сашок:
-Я уже всех проинструктировал. 
-Через полчаса  отбой, - предупредила. -   Про вьюшку не забудьте
-Не забудем, - пообещал Сашок.
-Электричество скоро отключат. Не наша вина.  Проделки ТЭЦ. До утра не будет. Пользуйтесь свечами. Знаете, где свечи?
-Знаем, знаем, - вновь отрапортовал за всех Сашок. – Не маленькие.
-Если у кого-то есть желание побывать на утрене-милости просим. Начало в шесть. Просьба не запаздывать.
-А мне тоже можно? – тот же Сашок. – Я ведь некрещеный.
-Господь милостив. Приглашает на встречу всех.
«Господь – да, - подумал Алексей Иванович. – Он милостив. Она – нет». Под «она», конечно, он сейчас подразумевал не только что посетившую их женщину, а матушку-дочь. 
Женщина сделала свое дело и ушла,  а новоявленный земляк Петр Петрович поинтересовался  у Алексея Ивановича:
-А у вас, я слышал, здесь какая-то родственница?  Неужто тоже в монахини подалась?
-Что за теплицы вы тут хотите установить? – Алексей Иванович  вопросом на вопрос.
-Теплицы?.. Да наши, Алексей Иванович. Вы же помните. Ничего нового после вас  не придумали. Правда, там фишечка одна есть.
-Какая фишечка?
-Пленка…Помните, наверное, ту самую пленку, которую нам из Волгоспецхим сбагрили? За недорого. Мы еще обрадовались. Мы ее с серией Д40 поставляли, а она – и пары месяцев не прошло  – начала расползаться по швам. В общем, брак. То ж еще при вас, по-моему, было. Вспомнили?
-И что?
-У нас этой пленки с тех пор… Видимо-невидимо. Полсклада ею забито.  Мы не знали, как лучше от нее избавиться…
-Короче.
-Короче, мы ее теперь  монашкам сбагрить хотим. Они же   ровным счетом  в этой пленке. Им все, что хочешь,  можно. Глазом не моргнут. И  по судам потом не затаскают. Недосуг этим заниматься. Только с утра до вечера молятся…
-А совесть –то… - на Алексея  Ивановича нахлынула изнутри волна раздражения. - Не боитесь? Не заест?
-Ну, про что вы! Алексей Иваныч!.. Тем более, что это не меня, а хозяина касается. Я лицо, вы знаете, подневольное. А монашкам зато урок будет. Не все ж «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» На грешную землю тоже иногда полезно спуститься… Только уж вы по старой памяти не выдадите меня.
-Я выдам, - выпалил по-прежнему лежащий на спине на койке с открытой Библией Сашок.
Петр Петрович, как будто не веря своим ушам, уставился на Сашка.
-Чо, дядя? Испугался?.. Ладно. Вольно!.. Шутю. 
Алексей Иванович почувствовал, что больше не может здесь находиться. И дело тут, скорее, не в его жуликоватом земляке... Он что? Он живет по законам мира. «Не обманешь-не продаешь». Бородач-то тот прав. Как было, так и осталось. И так будет всегда. «Капитал» Маркса надо читать. Там у него все очень подробно описано. Хотя и далеко не везде и во всем понятно.  И не в читающем Библию и видящем в ней, по его собственному признанию, лишь фигу Сашке. Он-то меньше всех и всего сейчас раздражал Алексея Ивановича. Вся соль в том,  что муторно на его собственной душе. Вот он – главный источник раздражения. А муторно… Ну, понятно, отчего. Что сотню раз об одном и том же? А коли так… Надо находить какой-то выход… Хотя бы какую-то брешь… Щелочку… Пусть самый слабый просвет.
Вскоре, как и предупреждала суровая, но справедливая, надо отдать ей должное,  комендантша,  электрический свет в доме погас. Сашок  - с фонариком Алексея Ивановича, – пошел на поиски свечи, а Алексей Иванович спустился уже темной лесенкой, вышел на улицу.
Дождик больше не моросит. Дом погружен в темноту. Вновь, как и пару часов назад, когда еще только собирался на встречу с дочерью, стоял, дожидаясь Людмилы, подивился царящими  здесь в эту минуту тишине и покою. Сейчас это ощущенье… даже не столько тишины и покоя, как автономности, что ли, существования отдельно от всего даже будет поострее, чем тогда. Тогда ведь еще брезжила какая-то надежда и было  какое-то брожение. Признаки обычной повседневной жизни. Хотя бы ее намеки, слабые  отзвуки. Где-то что-то скрипнет-брякнет. А сейчас… Полная безнадёга  и только плавающие в некоторых окнах огоньки… Видимо, кто-то бродил по дому с зажженными свечами… Так похоже на памятные по детству, пугающие не только детей, но и некоторых взрослых светлячки! «Пугающие» от бытующего еще в те далекие непросвещенные времена мнения, будто это мечущиеся в ночи в поисках ими утраченного усопшие человеческие души.
И вновь, хотя и не хотелось, а навязывалось чем-то посторонним, припомнилось уже не детское, а совсем недавнее… свежее… Этот жутковатый, устроенный ему матушкой-дочерью  пыточный прием. Не сулящее Алексею Ивановичу ничего хорошего напутственное: «Бог даст, свидимся еще раз». Такие напутствия делаются только, когда нет  уверенности, что это «свидимся» когда-нибудь случится. Кстати, ее жилище тоже в темноте. И даже без блуждающих огоньков-светлячков в ее «покоях».. А Алексей Иванович уже и не прочь был бы повторить их встречу. Постарался бы вести себя на этот раз посмелее, пораскованнее, что ли. Не мямлить.
Его наибольшая ошибка – заранее не обдумал, какой от него должна последовать  реакция, если дочь скажет… ну, например, что-то его не устраивающее. Он же легкомысленно решил: «Все образуется само собой. Я увижу ее, она увидит меня, узнает, убедится, кто  я, а дальше… что Бог на душу положит». Ему ли, уже пожилому, стреляному воробью, достаточно заматерелому переговорщику, не знать, что такого рода деликатные  обсужденья  на «авось»  не делаются. В таких случаях любой экспромт должен быть исключен.  Здесь каждое слово, даже интонация должны быть заранее более-менее продуманы.  На него, конечно, давило, кем является сейчас  его дочь. Какую достаточно высокую ступеньку в монашеской  иерархии занимает.  Будь она человеком рядовым, просто Лидой, а не матушкой Неонилой, он почувствовал бы себя более уверенным. Разговор потек бы по другому фарватеру. Где уже все заранее промерено. И слова бы какие-то более убедительные  нашлись, а не тот жалкий лепет, на который только он и  решился…
Если б нашлось во флигеле хоть одно светящееся окошко, свидетельство, что обитающий за этим окошком в данную минуту бодрствует, он бы, наверное, осмелился взойти на крылечко, постучать в дверь… Кем-то  его стук был бы непременно услышан. Кто-то бы подошел и спросил: «Кто вы и что вам нужно?» Он бы ответил: «Я отец. Я пришел, чтобы повидаться и объясниться со своей дочерью. Если вы все здесь такие набожные, вы должны понять, выслушать меня. А не отделываться общими проповедями».
Но такое возможно при условии, если есть светящееся окошко. Здесь его нет.  А коли так – ему необходимо взять себя в руки. Набраться терпенья. Дождаться утра. «Утром… Да. Она пойдет на утреню. Я подстерегу ее. Никто меня не остановит. Я  настою… потребую от нее… чтобы мы еще раз встретились. Словом, я уже не буду такой размазней, и это принесет  результат» .
Алексей Иванович простоял у дома  уже с полчаса, но возвращаться в дом не хотелось. Подул холодный ветер и чтобы оберечься от него, пришлось обогнуть дом: ветер бьет с севера, а тыльная сторона дома обращена в сторону юга. Теперь перед глазами  Алексея Ивановича крохотная рощица. Сразу за рощицей та самая часовенка, что была возведена, если верить рассказу Людмилы, на деньги дочери отставного ротмистра Ка.  И где этим вечером проводилась служба. Алексеем Ивановичем овладело желание подойти к часовенке поближе. Когда подошел, увидел, что дверь в часовню отворена. «Значит, там кто-то есть?.. Почему бы и мне не войти?» Алексей Иванович так и сделал…
 Горела одна свеча. В отбрасываемом этой свечою свете увидел человеческую фигуру. Она была  в темном, стояла  на коленях, с прижатыми к груди руками, с поднятой головой. Очевидно, что  она очень тихо, почти беззвучно  молилась. «Кто бы это мог быть?» Алексей Иванович осознавал, насколько бесцеремонным было его поведение, но на то, чтобы побороться с искушением, не хватало ни решимости, ни сил. Ему непременно надо было узнать, кем был этот молящийся. Без этого знания вся его дальнейшая жизнь потеряет смысл.
Он приблизился к молящемуся вначале всего-то на один шажок… Один, но теперь Алексей Иванович мог определенно сказать самому себе, что молилась женщина… монашка… Ему хотя бы на этом остановиться, но искушение узнать больше, докопаться до истины,  не отпускало его. Сделал еще один шаг. Молящаяся услышала. Порывисто обернулась… А еще через мгновение все пространство часовенки взорвал один, вырвавшийся из груди молящейся, как птица из клетки, крик:
-Папа!

    7.
Пару слов о взаимоотношениях между Алексеем Ивановичем и медициной.  Если вернуться в детство Алексея Ивановича:  оно, скорее всего, прошло под знаком не матери и не отца, а бабушки.   Бабушка же предпочитала лечиться и лечить других средствами не  узаконенными , а подаренными  ей окружающими   Костюрино лугами, полями, лесами. Это унаследованное от бабушки недоверие к официальной медицине Алексей Иванович  сохранит на протяжении всей взрослой жизни.  Пальцев на одной руке будет более, чем достаточно, чтобы посчитать, какое количество раз он обращался за помощью к официальной медицине, скажем, за последние десять лет. Один случай: это, когда всех угличан охватила паника в связи с «великим и ужасным» свиным гриппом. Тогда Валерия прямо таки уломала мужа, чтобы он отыскал время сходить  в поликлинику: «И без бумажки, что тебе  там сделали прививку, домой не возвращайся». Случай второй, более серьезный:  это, когда оба, и Алексей Иванович и Валерия, получили пищевое отравление. Поели грибов, собранных и  приготовленных сестрой Алексея Ивановича. Тогда у обоих поднялась высокая температура, и они вызвали на дом «скорую». Им сделали промывание желудка. Вот, пожалуй, и все. Конечно, в промежутках между этими двумя случаями Алексей Иванович испытывал какие-то отдельные недомогания, однако, врачам, когда бабушки-целительницы уже не было в живых,  предпочитал уникальное народное средство: стопочку – другую хорошего коньяка.
Наверное, этим – в какой-то степени -  можно объяснить, отчего его организм не справился всего лишь с угодившим прямо  в его сердце  коротеньким, двуслоговым словом «папа». Вырвавшимся из  стоящей на коленях женщины-монахини-игуменьи-матушки-дочери  Алексея Ивановича. Это слово свинцовым осколком впилось в его сердце,  и вся неподготовленная к такому испытанию система Алексея Ивановича  была мгновенно одним  этим словом обесточена. 
Сознание вернулось уже какое-то неопределенное время спустя. Ровный гул работающего  автомобильного двигателя подсказал  Алексею Ивановичу, что его  дорога   к  дочери  еще продолжается. Он все еще в пути. Лежит на чем-то мягком. Его слегка покачивает, потряхивает вместе с машиной. Рядом с ним, ближе к изголовью,  какой-то человек. Довольно темно, горит одна лишь синяя лампа, поэтому и черт лица этого человека не разглядеть.   Впрочем, Алексея Ивановича волнует сейчас не столько этот не опознаваемый  им человек, сколько, что происходит лично с ним, Алексеем Ивановичем. Силится  обратиться к этому человеку с вопросом, но… что-то ему мешает. Какое-то непреодолимое препятствие. 
Алексей Иванович пытается узнать, что с ним,   человек склоняется над ним… Теперь он видит, что это женщина, в белом халате. Догадывается: «Санитарка».   Санитарка ему: «Все хорошо. Лежите спокойно».  А Алексея Ивановича осеняет: «Язык! Мой язык! Что с ним? Сбежал от меня! От того и… ни бе, ни ме».
 Им овладевает желание тут же, пока язык еще не успел далеко убежать, броситься ему в погоню. Сообразил: «Далеко скрыться от меня не мог. Скорее всего, где-то спрятался». Не откладывая дело в долгий ящик, приступил к  поиску. Пока он ограничен пределами их костюринской избы. «С чего бы лучше начать? Пожалуй, заглянуть под стол… потом  подо  все лавки.  Его тут нет? Обшарить  углы. Не пропустить  комод. Дедушкин, скрепленный коваными скобами сундучок… Нет, там он едва ли. Зачем дедушке чужой язык?  У него  есть свой. А вот  на печке он вполне может оказаться! И там нет? Еще есть надежда отыскать его на полатях… Какая досада! Опять ничего».
 Убедившись, что в горнице он  язык не найдет, Алексей Иванович прошел во двор. Просунул руку в хлев, чем испугал до сих пор спокойно дремавшую там свинью, она отчаянно завизжала. Может, подумала, что уже пришел ее смертный час.  Алексей Иванович коснулся ее слюнявого пятачка, чтобы только успокоить, но его собственного языка что-то не видно.  Отогнул алюминиевую проволочку, на которой обычно держится обляпанная засохшим навозцем дверца стойла, вторгся в жилище их коровы. В отличие от свиньи, она отнеслась к такому вмешательству в ее суверенный  мир спокойно, даже позволила Алексею Ивановичу пролезть под ее брюхом, чтобы он мог добраться до наполненных сеном яслей. Алексей Иванович вооружился попавшимися  ему на глаза вилами, потыкал ими туда-сюда. Может, на донышко завалился?.. Нет, опять ничего. Но язык это не иголка,  обязательно должен отыскаться! Его  последняя, пожалуй, на  скотном дворе надежда: куриный нашест. Добрался по приставной, сплошь усеянной куриным пометом  лесенке и до него. Нащупал несколько свежеснесенных яичек, но только не язык. И эта неудача, по-видимому, уже стала  последней каплей. Настолько обескуражила Алексея Ивановича, что он решил: «Ну, что ж? Если на мою  долю  выпало прожить последние годы немтырем, - так и быть». Только так подумал – все внутри него улеглось, и вокруг установились покой и тишина.
Когда очнулся вновь,  нашел себя  в ограниченном занавесками пространстве, лежащим на чем-то твердом, может даже, на досках, покрытом прохладной клеенкой. Никакой подушки под головой: четко горизонтальное положение. У изголовья нечто  вроде штатива с  мерным инструментом типа манометр, с ответвляющимся от него прозрачным щупальцем, присосавшимся к его, Алексея Ивановича, обнаженной руке… Обратил внимание на вспухшие, синие вены на этой руке. Такими, как сейчас,  никогда у себя их не видел. На  другой руке, лежащей внутренней, белой, не покрытой пушком стороной кверху, -  прильнувший к коже, слегка окровавленный   кусочек ваты. Должно быть, осталось  от последнего сделанного ему  укола. Не успело высохнуть и  отцепиться.
Занавесочка с одного бока колыхнулась, появилось лицо какой-то женщины, на ней белый халат, на голове твердо стоящий, лишенный складок, видимо, накрахмаленный колпак. «Ну что? Поправляемся потихоньку?» Сама же через мгновение с удовлетворением и ответила: «Поправляемся». 
У Алексея Ивановича, хотя и не больничный завсегдатай, хватило смекалки понять, что он находится в зловещем отделении, имя которому «реанимация». Что это означает, он отлично знает, но не по собственному опыту, с ним такое происходит впервые, а по тому, что происходило сколько-то лет назад с его донельзя обожженным злосчастной войною сыном. Он и четкое определение этого состояния тогда в одной из медицинских брошюрок нашел. Запомнил: «Реанимация. Совокупность мероприятий по оживлению организма, находящегося в состоянии клинической смерти, восстановление резко нарушенных или утраченных жизненно важных функций системы».
Сколько суток  Алексей Иванович пролежал в реанимации? Не может этого сказать. День перепутался с ночью. В любом случае, показалось: очень-очень долго. Наконец, дождался, когда его  транспортировали на санитарной тележке в отдельную палату. Спасибо удачливому племяннику - предпринимателю!  Алексей Иванович обязан этой отдельной VIP палатой именно ему. Палата, похоже, совсем недавно отремонтирована. Стены покрашены  в нежно-бирюзовые, не раздражающие сетчатку глаз цвета. Широкое окно, выходящее прямо в сквер, огибающий  один из корпусов областной больницы Ярославля.  При проветривании, когда опускают фрамугу,  становится слышным, как волнуются, видимо, в вечном сражении за животворную пищу, воробьи: палата  на первом этаже. Часто воркуют, теша слух, приземляющиеся на подоконники, но, видимо, этажами выше, кажется, никогда не упускающие возможность  поухаживать за верной преданной подругой  голуби. Кругом невероятная чистота.  Заботливые, никак не озлобленные нищетой, не вымещающие свои злосчастья на беспомощных больных, какими их часто представляют, нянечки и медсестры. Внимательные, видимо, обеспеченные, не напрашивающиеся на «благодарности»  врачи. Прямо чудо какое-то! Уж не в рай ли он попал? Питание… д-да. Так себе. Но у Алексея Ивановича пока никакого аппетита.  Одно плохо… Ну, может, и не одно, но для Алексея Ивановича на этот момент едва ли не самое существенное: он пока так и не смог отыскать свой, потерянный им где-то прежде язык. Правая рука пока также ему не повиновалась, но он хотя бы ее видит, и даже кончиками пальцев чуть-чуть шевелит. Примерно, то же с правой ногой. Ведет себя так же своенравно, независимо от воли ее обладателя, как и рука.
Его перевели в палату сразу после завтрака, а ближе к обеду Алексея Ивановича впервые навестила примчавшаяся  из Углича Валерия. То есть, может, она навещала его и раньше, но Алексей Иванович осознавал, видел, осязал  ее присутствие, с тех пор как с ним случилось это несчастье,  впервые. Заметно похудевшая, но, может, ей это даже и к лицу: в обычное, лишенное  особенных тревог и забот время, она с годами становится все более похожей на быстро перемещающийся в пространстве  колобок. Да, в прыткости, несмотря на те же ее годы –  уже чуть-чуть за семьдесят! - ей не откажешь. После обеда подошли Ольга и ее  двенадцатилетняя дочь. А уже совсем близко  к вечеру – нежданная посетительница.   Людмила. Принесла с собой  номер журнала «На досуге».  «Здесь статья. Вы, помнится, спрашивали про нее». Алексей Иванович сразу понял, о какой статье идет речь. Благодарно кивнул головой. Еще Людмила  передала привет от их водилы Сашка. «Между прочим, он  теперь обижается, когда его так называют. “Какой я вам Сашок? Сашки только на базаре. Я Александр” Да, подменили как будто человека. Покрестился, Библию взапой читает, бороду начал отращивать. Такое впечатление, -  будто сам в монастырь  собрался. Так на него эта поездка подействовала!» Под конец поделилась своими ближайшими планами: «Поедем на следующей неделе на съемку… Да, матушка тогда дала согласие, я вам забыла тогда об этом сказать. Не до того было. Со своим помирилась.   Словом, со мной все хорошо» Сказала и – непроизвольно – бросила взгляд на уже чуть-чуть выпячивающийся из-под жакета живот.   
Уже в девятом часу покинула палату Валерия. Алексей Иванович остался в полутемном помещении  один. «Полутемном» от того, что когда еще с ним была жена и попыталась  включить находящийся по центру потолка плафон, он  дал ей понять, что  не хочет яркого света. Валерия его поняла,  оставила включенным  только настенный рожок. В половине десятого в палату заглянула дежурная медсестра. Негромко позвала:
-Больной…  Вы еще не спите?
Алексей Иванович  приподнял руку в знак того,  что он бодрствует.
-К вам просится на свидание ваша дочь. Как вы? Не слишком поздно для вас? Сможете сейчас?
Алексей Иванович головой подтвердил:  «Да. Смогу». Только после этого медсестра вошла в палату. Прошла к Алексею Ивановичу, поправила под его головой подушку, подняла сползший почти до пола край одеяла. Хотела зажечь висящий по центру потолка палаты плафон, но Алексей Иванович вновь энергичным жестом той же рабочей левой руки дал ей понять, чтобы она этого не делала. Медсестра  послушалась, оставила все, как есть. Ушла. Прошло еще несколько минут, в палату вошла дочь. На ней тот же монашеский наряд, что и в первую их встречу: темная ряса, поверх рясы – большой крест, платок. Прошла, села на табурет, ближе к изголовью, наклонилась и поцеловала в губы. 
-Извини, что так поздно. Раньше никак не могла…
Заглянувшая в палату та же медсестра:
-Прошу прощенья, - в ее руках вазочка с букетом цветов. Желтые хризантемы.  Прошла, поставила  на тумбочку.
-Большое вам спасибо, - дочь.
-Не за что… - Медсестра не спешила уходить.  -  Главврач  интересуется, может, у вас  к ней какие-то вопросы. У нее еще есть в запасе немного времени, она  готова с вами встретиться.
-Д-да… Только не сейчас.
-Она не сможет долго. Ей пора уходить.
-Я понимаю. Передайте ей: я очень благодарна, но в другой раз.   
Медсестра скрылась за дверью.
-Я почти все знаю, - дочь, видимо, решила объясниться, отчего отказалась от незамедлительной встречи с главврачом. – Я все это время поддерживала связь с непосредственно лечащим тебя врачом. Я отлично информирована…  Прости меня… за тот спектакль, который я разыграла тогда перед тобой. Да, я лицедействовала. Вела себя постыдным… неподобающим образом… Я была в искушении обидой… Той, что вынашивала в себе  на протяжении многих лет…С той поры,  когда ты отказался считать себя моим отцом… Пожалуйста, - коснулась пальцами своей руки шевельнувшейся левой «рабочей» руки Алексея Ивановича, она была ближе к ней. – Я понимаю. Тебе, наверное, не все понравится из того, что я сейчас скажу. С чем-то, возможно, не согласишься. Но, пожалуйста, наберись терпенья, вначале выслушай меня. Я очень долго к этому готовилась. Постараюсь не сильно тебя утомить…  Тебе может показаться  странным, что я вообще могла питать к тебе какую-то обиду. Ведь когда мы расставались, я была еще совсем крохотной. Кажется, что я могла вообще помнить о тебе? Но я во многом была  необычным, даже феноменальным ребенком. В каком-то смысле - вундеркиндом. Обычные дети моих лет живут животно-растительной жизнью. Необходимые жизненные отправленья. Мгновенная реакция на получаемые из внешней среды  сигналы. Так живут… - дочь кивнула на цветы. -  Во мне же  не по годам очень рано проявилась способность  осознавать свое присутствие в этом мире, даже делать первые попытки  в нем как-то разобраться. Понять, что к чему. Воспринимать, подмечать, запоминать то, что по силам, скажем, десятилетнему ребенку. И, соответственно, испытывать далеко не младенческие, куда более осмысленные, глубокие  эмоции… Детей с таким развитием  обычно поджидает  печальная судьба. В подавляющем большинстве случаев они оказываются нежизнеспособными. Господь из сострадания спешит возвратить  их  к себе… Меня пощадил…
Я могла бы  очень  долго говорить на эту тему. О том, как воспринимают мир такого рода дети. Ведь это тема моей докторской диссертации… Да, я же кандидат психологических наук. Хотела дорасти до доктора. Стать профессором. Знаменитым ученым. Нет, не стала. Я защищала свою докторскую еще в советские времена. Мои доводы посчитали  мракобесными , чуть ли не  расистскими.  Это подтолкнуло меня к тому, что я перешла на практическую работу с детьми уже с абсолютно противоположными качествами. Кого называют умственно отсталыми. Таких называют идиотами… Настоящими идиотами. Не такими, как известный литературный герой… Мне хотелось создать им такие условия повседневного существования,  при которых они не ощущали бы себя изгоями. Прошло совсем чуть-чуть, когда я осознала, что исполнить задачу, которую я перед собой поставила, практически невозможно. В глазах обывателя идиот это мусор, от которого лучше всего поскорее избавиться. Или как можно надежнее оградиться. С этим отношением невозможно бороться. В результате я и стала тем… той… какой  ты сейчас меня видишь… Не буду тебя обманывать… В этом новом своем качестве… В том мире, в котором я сейчас живу… Многое меня не устраивает. Но я доверилась Богу, и буду исполнять Его волю и впредь… Чего бы мне это не стоило…  Впрочем, больше не стану об этом. Вернемся к началу. К тем первым годам моей жизни, пока я была с вами…Именно ты, никто другой был моим настоящим земным отцом. И тогда и потом. А матерью – та, чей прах упокоен на угличском кладбище. Да, это я приносила и оставляла на ее могиле цветы, ты их, наверное, замечал, задавался вопросом: «Кто?»…   При этом я не скажу ничего дурного о тех, кто меня удочерил. Я их всегда уважала.  Уважаю сейчас. Я всегда была им благодарной. За их заботу. Всегда отдавала себе отчет, как много хорошего они для меня сделали. Но все это лишь касалось моей головы. Сердцем же… не знаю, отчего, могу только догадываться…  всегда была с вами. С моими настоящими матерью  и отцом… Маму я вернуть уже не могла. О тебе, о том, что мы когда-нибудь повидаемся,  мечтала всегда. Тайно. Никогда не выдавая себя. Я всегда так боялась нарушить данное когда-то тобою обещание больше не видеть и не слышать меня…
-Пленки… - неожиданно выдавил из себя Алексей Иванович. Сам удивился тому, что только что совершил: «Неужели язык нашелся?»
-Что? – кажется, также удивилась, не поверила своим ушам дочь.
-Пленки, - более четко и с меньшими трудностями произнес Алексей Иванович. – Теплицы… Они хотят тебя обмануть… Тебя многие хотят обмануть. Будь осторожна… Я…когда выздоровею…  тебе помогу.
Дочь еще какое-то время осмысливала услышанное, потом порывисто обняла Алексея Ивановича, прижалась к его груди лицом.
В дверь палаты постучались. В палату заглянула та же медсестра:
-Прошу прощенья. Мы закрываемся для посетителей. Вам пора уходить.
-Да-да! – живо отреагировала дочь, отрывая лицо от груди Алексея Ивановича. – Еще пару минуток…
Медсестра скрылась за дверью, а дочь сняла очки, тыльной стороной ладони, не утруждая себя поисками чего-то другого, по детски, вытерла, как смогла, увлажнившееся от слез  лицо, вернула очки на место.
-Извини, папа… Да, я заканчиваю… Твой врач… Он убедительно говорил мне, что с соматикой  у тебя все постепенно наладится. Надо потерпеть.  И, что важно, ты  не испытываешь никакой боли. Он меня в том заверил. Я ему поверила. Но тебя, действительно, ничто не беспокоит? Он меня не обманул?
-Нет, - ответил Алексей Иванович. – Ничего не беспокоит. Это чистая правда. Никакой боли. Совсем! Мне еще никогда…  в этой моей жизни… не было так  хорошо, как сейчас.