О чем, дева, плачешь?

Как всегда, за пять минут до начала работы, я вошел в вестибюль многоэтажного здания института, где  вот уже почти полгода тружусь по распределению. Элеонора Борисовна, моя начальница, — женщина сама очень пунктуальная, поэтому не терпит опозданий. Так что приходится вставать рано.

Подходя к лифту, я заметил на стене фото в траурной рамке, цветы на подставке. Медленным шагом, боясь узнать  знакомое лицо, подошел к стене.

Безвременно ушла из жизни одна из сотрудниц нашего НИИ, женщина лет сорока.  Она работала в соседнем отделе. Мы иногда встречались по делам, а еще на лестнице и в коридоре. Вот и все. Жаль…

Я поднялся  к себе на четвертый этаж, разделся. Сел за стол. Работы  с утра было немного: принести начальнице на подпись письмо, потом отвести его  в министерство.   

Пришлось немного подождать: мои отношения с Элеонорой Борисовной были вполне дружественными, и мне не хотелось  теребить ее делами с самого утра. Пусть постоит у зеркала, осмотрится, отдышится немного после   довольно  утомительной  утренней прогулки на работу.

Постучав негромко, я отворил дверь ее кабинета:
"Здравствуйте, Элеонора Борисовна!" — сказал я машинально и тут же  продолжил:
"Что случилось? Что с вами?"

Ее миловидное лицо было искажено гримасой невыразимого страдания; глаза опухли и почти не открывались; по щекам текли потоки туши.

"Я потеряла ее! Потеряла!"   — донеслось до меня сквозь рыдания.

Я наклонился и поднял с пола сумочку начальницы. Никогда она раньше так с вещами  не обращалась! Вон и пальто  швырнула на стол, а не повесила аккуратно в шкаф, как делает всегда. Как же ее разобрало…

Помедлив, я сказал:
"Да! Большое  горе!"

"Никогда! Никогда себе  этого не прощу!" — не сказала, а как-то вскрикнула  обычно сдержанная   Элеонора Борисовна. "Я, только я виновата!"

"Эмоции захлестывают. Говорит невесть что! Никогда бы не подумал, что она такая ранимая…
Пусть выговорится: авось, легче станет! Я и не знал, что они дружили!" — подумал я.  А вслух сказал:
"Ну, что вы такое говорите,  Элеонора Борисовна! Причем  здесь вы?!  Беда с каждым может случиться!"

Гордая женщина пыталась взять себя в руки, сдерживая бесполезные слезы, но вдруг плотину мужества снова прорвало  потоком горя и слез: она залилась неудержимым плачем, то срываясь на крик,  то жалобно всхлипывая, как обиженный ребенок.

"Нет-нет! Не могу! Невозможно. С этим. Примириться…"

Мне подумалось, что смерть человека, действительно, единственное, что нельзя исправить. Ну, хоть поплакать можно!
Мне захотелось  отвлечь ее каким-нибудь вопросом, вернуть в нашу посюстороннюю реальность.               
Я  сказал:
"Кстати, как это произошло?"
Она ответила не сразу:
"Случайно.  В троллейбусе!"

Я сокрушенно покачал головой:
"В троллейбусе? Какой ужас!"
"Да! Глупее не придумаешь… Она разбилась, должно быть!"
"Да не может быть!  Авария?"
"Нет. Я сама. Сама выронила ее  из рук!"
"Простите! Не понял…!" — пробормотал я, сам уже на миг утратив связь с реальностью. — "Что вы сказали?"

Из глаз   Элеоноры Борисовны снова хлынули слезы. Второй приступ, однако, оказался слабее и закончился быстрее первого:

"Вы ничего не поняли. Выходя из дома, я приколола к жакету мою любимую брошь, подарок мужа…  Да вы видели ее тысячу и один раз!..
Представляете, какая нелепость! В троллейбусе мне захотелось взглянуть на драгоценный камень, я сняла брошь, но тут водитель резко затормозил, и она выскользнула у меня из рук! В этой проклятой давке мне даже не дали ее поднять, буквально вынесли на остановку вместе с потоком людей! Какое несчастье! Какой неудачный день!"

Она снова всхлипнула, молча подписала мой документ, который я успел положить перед ней на стол, и взмахом руки выпроводила меня из кабинета.

"Если бы так плакали, если бы умели так плакать — по людям!" — подумалось мне, когда я проходил мимо столика с цветами и молчаливой фотографией, смотрящей  поверх гвоздик.

Какие мы все же странные…
Что у нас в головах?                Кроме наших "драгоценностей", разумеется?!