И снилась музыка Рассказ

Тропки-дорожки к рассказу неисповедимы. Бывает, что начинают «раскручиваться» с какой-либо фразы, образа, или с услышанного от кого-то. В общем, путей неисчислимо много, а к этому привела чистая случайность. Как-то, вынося мусор, увидела возле ящиков два кресла и поскольку такая мебель иногда здесь появляется, то мельком только и подумалось: «Наверное, сменили на более модные, хотя и эти вполне могли бы послужить». И прошла мимо… но остановилась, оглянулась. Ну да, на одном лежала стопка книг и ноты, которые нагло листал ветер. Как пройти мимо? Подошла, просмотрела названия книг: тома из собрания сочинений классиков нашей литературы Тургенева, Чехова, Достоевского… «Всё это у меня есть, так что пусть остаётся тем, кого заинтересуют». Взяла в руки и ноты: Шопен, Моцарт, Чайковский, Бетховен... «Да-а, если судить по книгам и нотам, то «хозяин» был… А почему был? Может, при переезде на новую квартиру просто вынес сюда лишние экземпляры, а мебель сменил на новую». И полистала ноты Бетховена: симфонии, «F;r Elise», соната для фортепиано или «Лунная»… Когда-то, купив пианино для дочки, начавшей заниматься в музыкальной школе, разучивала эту сонату и сама, хотя плохо знала нотные знаки, но ах, как же сладостно было слышать живые звуки! С трудом осилив лишь медленную часть сонаты, бросила, - мучительно было слышать свои фальшивые звуки, - а позже купила музыкальный центр, диски с классической музыкой… «Так зачем мне теперь эти ноты?» И положила их на кресло, отошла… но снова оглянулась: «А, впрочем, возьму и отнесу соседке. Она преподаёт в музыкальном училище и, если будут не нужны, отдаст кому-либо».

Несколько дней пролежали ноты на тумбочке, а когда собралась отнести их соседке, машинально стала листать сборник Моцарта и вдруг увидела меж страниц исписанный листок. Взяла, прочитала: «Сегодня моя спутница жизни опять упрекнула меня, что ей не хватает денег на нормальную жизнь, а я спросил: что значит в её понятии нормальная жизнь?» Интересно, почему это оказалось здесь, в сборнике? Вырвано из дневника? Нет, не похоже. Края ровные, а, значит… И пролистнула дальше. Ба! Да здесь таких листков – через страницу!.. листков, исписанных мелким почерком, и из следующего прочитала первую попавшуюся фразу: «Спрашиваешь, что испытываю, когда дирижирую? Отвечу. Я становлюсь частью оркестра и той музыкой…» Значит, «хозяин» был дирижером. Но знала ли я его? Ведь, когда делала музыкальные передачи, то вроде бы со всеми была знакома. И еще загадка: если листки-дневники – в нотах, значит пишущий прятал их от того, кто даже не заглянул в ноты перед тем, как избавиться от них. «Но ладно, кем бы ни был автор этих любопытных записок, оставлю их себе». И одной рукой приподняв ноты за корешок, другой перебрала их страницы, как струны арфы, отчего листки посыпались-полетели на пол. И было их довольно много, а когда собрала и попробовала прочитать, то оказалось, что записки как бы делились на две темы: одни - о семейной жизни «хозяина», а другие - о музыке и работе дирижёра. Нет, тогда они меня почти не заинтересовали, и только спустя месяц…

Стоит ли так легкомысленно впускать в себя чужой мир? Ведь случается, что он незаметно, -  крадучись! – пробирается в душу и надолго обживает в ней для себя уголок. Так случилось со мной и в тот раз. Перечитав заново ставшие вдруг беспризорными записки незнакомого мне человека, я вдруг ощутила, что его мир уже поселился во мне и с каждым днём расширяется, словно обретая плоть. И уже нельзя вот так… запросто отмахнуться от него, спрятаться, поэтому оставалось попробовать «пригвоздить» его словами к компьютерному «листку», - такое иногда помогает хотя бы отчасти уйти от навязчивого образа. Так что, дорогой читатель, делюсь с тобой тем, что во мне соткалось из прочитанных разрозненных записок незнакомца и додуманного или увиденного моими «глазами» души.
 
«Понимаешь, у дирижера есть только руки с палочкой, глаза, ноты и движения. И это всего лишь инструменты, своеобразный пульт, при помощи которого он передает музыку оркестрантам. Главное же – в другом. По-своему чувствуя какое-либо произведение, я должен наполнить его своими ощущениями, своими оттенками и непременно передать оркестру, иначе...»
И запись оборвалась. «Интересно, если эти строки были предназначены кому-то… ведь есть обращение «Понимаешь…», то почему остались не отосланными и зажатыми между нотных страниц?» Этот, вдруг ставший навязчивым вопрос, не давал мне покоя, подталкивая делать всё новые и новые предположения и, наконец, выбрала такое: он, (почему-то захотелось назвать его Артуром, и может, потому, что недавно смотрела концерт оркестра под управлением итальянца Артуро Тосканини) писал всё это не кому-то, а просто для себя, чтобы с помощью слов докопаться до глубинной сути своей профессии. И к этому выводу меня подтолкнуло еще то, что записи на листках о музыке были такими, что казалось: ему не хватало места для выражения всего, а вот о жене, детях - всего по несколько фраз: «Жена приболела и вчера мне пришлось бегать по магазинам, покупать продукты. Такое занятие -  бестолковая суета. Представил себе: а если бы пришлось заниматься подобным ежедневно? Нет!», «По просьбе жены пылесосил. Да, гудение этой машины не похоже на музыкальный инструмент. Обучу сына», «Жена опять настаивала, чтобы я помогал дочке делать уроки. Зачем? Ведь меня никто не заставлял учить ноты, так пусть и она привыкает к самостоятельности». И такие короткие записки Артура были мне не интересны, а вот такие… «Знаешь, когда я дирижирую, то сам становлюсь музыкой и мне кажется, что неведомыми лучами она исходит от моих рук, я сливаюсь с оркестром, а каждый музыкант считывает мои чувства глазами, сердцем и оркестр начинает звучать нашими ощущениями…» Разве не поэзия в этих строках?.. Но тут же, рядом: «Каждое утро, просыпаясь, выглядываю в окно и вижу напротив серые камни соседнего дома, а потом слышу одно и то же: «Иди, вынеси мусор, сходи в магазин, помоги дочке, поговори с сыном, а то он…» Понимаю, надо, надо всё это делать! Но почему так часто становится от этого тошно! И только она, музыка…» И снова оборвана запись. Может, для того, чтобы на другом листке написать: «Музыка - звуки февральской метели, апрельской капели, летнего дождя, предгрозового шелеста листьев. Она - в трелях жаворонка, иволги, соловья… Музыка – в каждом звуке, который отзывается в моём сердце неожиданной гаммой чувств и аккордов…»

Интересно, почему в конце всех записей о музыке у Артура – многоточие, словно его прерывали. Может, потому, что переполненное чувство мешало найти еще какие-то слова, и он внезапно понимал, что словами о музыке говорить нельзя, - только творить и слушать? Но опять и опять писал, обращаясь к неведомому мне другу: «Поверишь ли? Сегодня мне снилась музыка. Я ловил её с того, что проносилось мимо то в плавном, то в стремительном полёте. Она летела ко мне с веток деревьев, легким туманом поднималась с глади озера, опускалась с белых облаков. Ах, какой же то был упоительный сон!» И уже на обороте листка: «Мне снилась музыка. Она легко меняла очертания, как облако или волна, как снежный день, как ночь слепая, то сладостна, то солона, то на изгибах зелена, то золотисто-голубая. Мне снилась музыка. Во мгле такая в ней светилась сила! И то, что было на земле, всё из неё происходило». Его строки? И почему написаны прозаической строкой? Но если даже и не его, то в моём незнакомце жил и поэт.

Выше я написала: «Стоит ли так легкомысленно впускать в себя чужой мир? Ведь случается, что он незаметно, -  крадучись! – пробирается в душу и надолго обживает её уголок. Так и со мной случилось…» И надо было что-то делать, чтобы этот «чужой мир», так уверенно поселившийся в моей душе, пригасить или хотя бы сообщить ему некое ускорение, которое подтолкнуло бы к финалу и тем приглушило. Но как, это осуществить? И подумалось: «Может, что-то подскажет концерт симфонической музыки местного оркестра?»

Придя домой после концерта, сделала вот такую запись:
«Перед началом концерта дирижер объявил, что будет исполнено произведение местного композитора Алексея Лагутинского, «которого уже нет с нами». Ну, что ж, местного, так местного, хотя хотелось услышать что-то из классики. Но неожиданно, и эта музыка начала волновать, уводить за собой, притрагиваясь к струнам души. И звучал в ней лейтмотив… грустный лейтмотив, которым автор словно жаловался кому-то, но к финалу, вспыхнув в последний раз, грусть затерялась, утонула в усилившихся голосах скрипок, виолончелей, гобоев… Потом пел хор, но дирижёр прежде чем начать, с минуту стоял, опустив голову, а когда взмахнул руками!.. Казалось бы, чем они могут привлечь? Но я не могла оторвать от них глаз. Руки соединяли голоса, разъединяли, усиливали, приглушали! И вот уже голоса хора становились лишь аккомпанементом для их полётов. Нет, этот хормейстер не дирижировал, он творил музыку сейчас, сию минуту, она слетала с его рук, пальцев и казалось, что он, став инструментом некой неведомой силы, гипнотизирует не только певцов, но и меня. И то было волшебством».
Ну, а там, в концертном зале «Дружба», когда уже я стояла в раздевалке, кто-то тронул за плечо. От неожиданности вздрогнула, оглянулась.
- Ой, Игорь… - растерянно улыбнулась: - Забыла ваше отчество…
- Николаевич я… - улыбнулся он приветливо: – Рад Вас видеть.
Ну да, это был он, дирижёр и композитор Дубинин, о котором когда-то делала передачу. И после обычных при таких встречах вопросов-ответов, спросила:
- Игорь Николаевич, а кто он… этот Лагутинский? В своё время я вроде бы всех знала.
- Вы не могли его знать. – И его приветливая улыбка растаяла: - Он очень мало дирижировал, а потом…
И замолчал, не решаясь досказать.
- А что потом? – всё же подхлестнула вопросом.
- Да понимаете…
И снова замолчал, взглянул с вопросом: а стоит ли продолжать?
- Нет, пока не понимаю, - улыбнулась и тоже посмотрела вопросительно.
- Ну, хорошо. Если настаиваете…
Мы вышли на улицу и направились к остановке троллейбуса.
- А был Лагутинский талантливым дирижёром. Закончил Московскую консерваторию, приехал в наш город, за пару лет создал очень хороший оркестр симфонической музыки, женился, и всё было хорошо, но...
Игорь Николаевич наклонился, голой рукой зачерпнул горсть снега, сжал его, швырнул снежок вдоль газона.
– Но попал в аварию. – Взглянул на меня, но я лишь молча посмотрела на него, ошарашенная услышанным. – Ну… Врачи так и не смогли спасти ему руку, да потом и с ногой начались проблемы, так что дирижировать он больше не смог. – Почему-то остановился, взглянул живо, улыбнулся: - Но не сдался Алексей. Писал музыку, приносил нам свои ноты, мы разучивали, но вот…
И меня вдруг осенило:
- Игорь Николаевич, а где жил Лагутинский? Не рядом ли с цирком?
- Да, там. В одном из двух домов, что справа…
«Так это рядом с моим!» ахнула я про себя, а он удивлённо взглянул:
– А почему Вы спросили?
И я, рассказав о найденных листках, тоже спросила:
- Не подскажете ли, кому Алексей мог их писать? Не вам ли?
Он пожал плечами:
- Нет. Если мне, то отдал бы, когда я его навещал. – И, сощурив глаза, предположил: - Знаете… а, может сыну? Ведь он так хотел, чтобы тот стал дирижером! А Валентин… - Остановился, помолчал: - А Валентин хотя и поступил в Консерваторию, но потом перешел в коммерческий институт и теперь работает менеджером в какой-то компании, так что… - Улыбнулся совсем грустно: - Да, Алексей любил музыку самозабвенно, хотел заразить ею сына, но не получилось.
И для него это стало драмой.
 
Тропки-дорожки к рассказу неисповедимы. И не только к рассказу, но и к его финалу. Ну разве могла я предположить, что судьба подбросит мне встречу с Дубининым, который раскроет тайну найденных записок? И теперь снова перебирая листки Алексея, я подыскиваю именно те слова, - его слова – которыми могу завершить рассказ.
«Есть дирижеры, которые не способны ощутить волшебство музыки, оживить ее. Они подводят её исполнение под шаблон, который им когда-то показали и просто хотят походить на того, кого возвели в кумиры. Такие дирижеры даже боятся оркестра».
Нет, такое – не для финала.
«Как же бывает невыносимо больно, когда не нахожу слов для передачи оркестрантам именно той музыки, которую ощущаю! Может быть, во мне недостаточно любви к ним, чтобы каждый сумел почувствовать, поверить в то, что делюсь самым сокровенным?».
Подобное уже было в рассказе.
«Я в музыку иду, как в океан, пленительный, опасный, чтоб устремить ладью сквозь морок и туман к звезде неясной…» Прекрасные слова! Но его ли? Спросила у Интернета и оказалось: Шарль Бодлер*. Ну, что ж, пусть строки французского поэта и станут некой эпитафией герою моего рассказа: .
…И парус, и меня толкает ветер в грудь.
Я в темноте ненастной
Через горбы валов прокладываю путь,
Влекомый силой властной.
Я чувствую себя ристалищем страстей
Громады корабельной,
Смешением стихий, просторов и снастей, -
Могучей колыбельной.
Но никнут паруса, и в зеркале воды -
Ты, лик моей беды.

*Шарль Пьер Бодлер (1821-1867) - Французский поэт, критик, эссеист, переводчик.