И снилась музыка Рассказ

Тропки-дорожки к рассказу неисповедимы. Бывает, что начинает «раскручиваться» с какой-либо фразы, образа, или с рассказанного кем-то. В общем, путей неисчислимо много, а к этому привела чистая случайность. Как-то, вынося мусор, увидела возле ящиков два кресла и поскольку такая мебель иногда здесь появляется, то мельком только и подумалось: наверное, сменили на более модные, хотя и эти вполне могли бы послужить. И прошла мимо… но остановилась, оглянулась. Ну да, на одном лежит стопка книг и ноты, которые нагло листает ветер. Как пройти мимо? Подошла, просмотрела названия книг: тома из собрания сочинений классиков нашей литературы Тургенева, Чехова, Достоевского… всё это у меня есть, так что пусть остаётся тем, кого заинтересуют. Взяла в руки и ноты: Шопен, Моцарт, Чайковский, Бетховен... Да-а, если судить по книгам и нотам, то «хозяин» был… А почему был? Может, при переезде на новую квартиру просто вынес сюда лишние экземпляры, а мебель сменил на новую. Полистала ноты Бетховена: Симфония… Багатель, «F;r Elise», Соната для фортепиано или «Лунная»… Когда-то, купив пианино для дочки, начавшей заниматься в музыкальной школе, разучивала эту сонату и сама, хотя плохо знала нотные знаки, и ах, как же сладостно было слышать живые звуки!
Но, с трудом осилив лишь медленную часть сонаты, бросила, - мучительно было слышать свои фальшивые звуки, - а позже купили музыкальный центр, диски с классической музыкой, так зачем теперь эти ноты? Положила их на кресло, отошла… и снова оглянулась: а, впрочем, возьму и отнесу соседке, она преподаёт в музыкальном училище и, если будут не нужны, отдаст кому-либо.
Несколько дней пролежали они на тумбочке, а когда собралась отнести, то машинально стала листать сборник Моцарта и вдруг увидела меж страниц исписанный листок. Взяла, прочитала: «Сегодня моя спутница жизни опять упрекнула меня, что ей не хватает денег на нормальную жизнь, а я спросил: что значит в её понятии «нормальная жизнь?» Интересно, почему это оказалось здесь, в сборнике? Вырвано из дневника? Нет, не похоже. Края ровные, а, значит… И пролистнула дальше. Ба! Да здесь таких листков – через страницу!.. листков, исписанных мелким почерком. И из следующего прочитала первую попавшуюся фразу: «Спрашиваешь, что испытываю, когда дирижирую? Отвечу. Я становлюсь частью оркестра и той музыкой…» Значит, «хозяин» был дирижером. Но знала ли я его? Ведь когда делала музыкальные передачи, то вроде бы со всеми была знакома. И еще загадка: если листки-дневники – в нотах, значит пишущий прятал их от того, кто даже не заглянул в ноты перед тем, как избавиться от них. Но ладно, кем бы не был автор этих любопытных записок, оставлю их себе. И одной рукой приподняв ноты за корешок, другой перебрала их страницы, как струны арфы, отчего листки посыпались-полетели на пол. И было их довольно много, а когда собрала и попробовала прочитать, то оказалось, что записки как бы делились на две темы: одни - о семейной жизни их «хозяина», а другие - о музыке и работе дирижёра. Нет, тогда они меня почти не заинтересовали, и только спустя месяц…
Стоит ли так легкомысленно впускать в себя чужой мир? Ведь случается, что он незаметно, -  крадучись! – пробирается в душу и надолго обживает в ней для себя уголок. Так случилось со мной в этот раз.  Перечитав заново ставшие вдруг беспризорными записки незнакомого человека, вдруг ощутила, что его мир уже поселился во мне и с каждым днём расширяется, - словно обретая плоть, - и уже нельзя вот так просто отмахнуться от него, спрятаться, поэтому оставалось попробовать «пригвоздить» его словами к компьютерному «листку», - такое иногда помогает хотя бы отчасти уйти от навязчивого образа. Так что, дорогой читатель, делюсь с тобой тем, что во мне соткалось из прочитанных разрозненных записок незнакомца и додуманного или увиденного моими «глазами» души.
 
«Понимаешь, у дирижера есть только руки с палочкой, глаза, ноты и движения. И это всего лишь инструменты, своеобразный пульт, при помощи которого он передает музыку оркестрантам. Главное же – в другом. По-своему чувствуя какое-либо произведение, я должен наполнить его своими ощущениями, своими оттенками и непременно передать оркестру, иначе...»
И запись оборвалась. Интересно, если эти строки были предназначены кому-то (ведь есть обращение «Понимаешь…»), то почему остались не отосланными и зажатыми между нотных страниц? Этот, вдруг ставший навязчивым вопрос, не давал мне покоя, подталкивая делать всё новые и новые предположения и, наконец, выбрала такое: он, (почему-то захотелось назвать его Артуром, и может, потому, что недавно смотрела концерт оркестра под управлением итальянца Артуро Тосканини) писал всё это не кому-то, а просто для себя, чтобы с помощью слов докопаться до глубинной сути своей профессии. И к этому выводу меня подтолкнуло еще то, что листки с записями о жене, детях были до удивления скупы, несколькими фразами, а о музыке - с едва сдерживаемым восторгом.   
«Жена приболела и вчера мне пришлось бегать по магазинам, покупать продукты. Такое занятие -  бестолковая суета. Представил себе: а если бы пришлось заниматься подобным ежедневно? Нет!» «По просьбе жены пылесосил. Да, гудение этой машины не похоже на музыкальный инструмент. Обучу сына.» «Жена опять настаивала, чтобы я помогал дочке делать уроки. Зачем? Ведь меня никто не заставлял учить ноты, так пусть и она привыкает к самостоятельности.»
И такие короткие записи Артура были мне не интересны, а вот такие…   
«Знаешь, когда я дирижирую, то сам становлюсь музыкой и мне кажется, что неведомыми лучами она исходит от моих рук, я сливаюсь с оркестром, а каждый музыкант считывает мои чувства глазами, сердцем и оркестр начинает звучать нашими ощущениями…»
Разве в этих строках – не поэзия?.. Но тут же, рядом:
«Каждое утро, просыпаясь, выглядываю в окно и вижу напротив серые камни соседнего дома, а потом слышу одно и то же: «Иди, вынеси мусор, сходи в магазин, помоги дочке, поговори с сыном, а то он…» Понимаю, надо, надо всё это делать! Но почему так часто становится от этого тошно! И только она, музыка…»
И снова оборвана запись. Может, для того, чтобы на другом листке написать:
«Музыка - звуки февральской метели, апрельской капели, летнего дождя, предгрозового шелеста листьев. Она - в трелях жаворонка, иволги, соловья… Музыка – в каждом звуке, который отзывается в моём сердце неожиданной гаммой чувств и аккордов…»
Интересно, почему в конце всех записей о музыке у Артура – многоточие, словно его прерывали. Может, потому, что переполненное чувство мешало найти еще какие-то слова и он внезапно понимал, что словами о музыке говорить нельзя, - только творить и слушать! Но опять и опять писал, обращаясь к неведомо кому:
«Поверишь ли? Сегодня мне снилась музыка. Я ловил её с того, что проносилось мимо то в плавном, то в стремительном полёте. Она летела ко мне с изумрудных веток деревьев, легким туманом поднималась с глади озера, опускалась со скользящих по бирюзовому небу белых облаков. Ах, какой же то был упоительный сон!»
И на обороте листка:
«Мне снилась музыка. Она легко меняла очертания: как облако или волна, как снежный день, как ночь слепая, то сладостна, то солона, то на изгибах зелена, то золотисто-голубая. Мне снилась музыка... Во мгле такая в ней светилась сила! И то, что было на земле, всё из неё происходило».
Его строки? И почему написаны прозаической строкой? Но если даже и не его, то в моём незнакомце жил и поэт.

Выше я написала: «Стоит ли так легкомысленно впускать в себя чужой мир? Ведь случается, что он незаметно, -  крадучись! – пробирается в душу и надолго обживает её уголок. Так и со мной случилось…» И надо было что-то делать, чтобы этот «чужой мир», так уверенно поселившийся в душе, пригасить или сообщить ему некое ускорение, которое подтолкнуло к финалу и тем приглушило. Но как, что сделать? Может, что-то подскажет концерт симфонической музыки местного оркестра?

Придя домой после концерта, чтобы не размылось увиденное и услышанное, сделала вот такую запись:
«Перед началом концерта дирижер объявил, что будет исполнено произведение местного композитора Алексея Лагутинского, «которого уже нет с нами». Ну, что ж, местного, так местного, хотя хотелось услышать что-то из классики. Но неожиданно и эта музыка начала волновать, уводить за собой, притрагиваясь к струнам души. И звучал в ней лейтмотив… грустный лейтмотив, которым автор словно жаловался слушателям. Но к финалу, вспыхнув в последний раз, грусть затерялась, утонула в усилившихся голосах скрипок, виолончелей, гобоев… Потом пел хор, но дирижёр прежде чем начать, с минуту стоял, опустив голову, а когда взмахнул руками!.. Казалось бы, чем они могут привлечь? Но я не могла оторвать от них глаз. Руки соединяли голоса, разъединяли, усиливали, приглушали! И вот уже голоса хора становились лишь фоном для их полётов. Нет, этот хормейстер не дирижировал, он творил музыку сейчас, сию минуту, она слетала с его рук и казалось, что он, став инструментом некой неведомой силы, гипнотизирует не только певцов, но и меня. И то было волшебство».
Ну, а там, в концертном зале «Дружба», когда уже стояла в раздевалке, кто-то тронул за плечо. От неожиданности вздрогнула, оглянулась.
- Ой, Игорь… - Растерянно улыбнулась: - Забыла ваше отчество…
- Николаевич я… - улыбнулся приветливо: – Рад Вас видеть.
Ну, да это был он, дирижёр и композитор Дубинин, о котором когда-то делала передачу. И после обычных при таких встречах вопросов-ответов, спросила:
- Игорь Николаевич, а кто он… Лагутинский, которого мы слушали? В своё время я вроде бы всех знала…
- А Вы его и не могли знать. – Приветливая улыбка исчезла с его лица. - Он очень мало дирижировал, а потом…
И замолчал, не решаясь досказать.
- А что потом? – всё же подхлестнула вопросом.
- Да понимаете…
И снова замолчал, взглянул с вопросом: а стоит ли продолжать?
- Нет, пока не понимаю, - улыбнулась и тоже посмотрела вопросительно.
- Ну, хорошо. Если настаиваете…
Мы вышли на улицу и направились к остановке троллейбуса.
- А был Лагутинский талантливым дирижёром. Закончил Московскую консерваторию, приехал в наш город, за пару лет создал очень хороший оркестр симфонической музыки, женился, и всё было хорошо, но... – Игорь Николаевич наклонился, голой рукой зачерпнул горсть снега, сжал его, швырнул снежок вдоль газона. – Но попал в аварию. – Взглянул на меня, но я лишь молча посмотрела на него, ошарашенная услышанным. – Ну… Врачи так и не смогли спасти ему руку, да потом и с ногой начались проблемы, так что дирижировать он больше не смог. – Почему-то остановился, взглянул живо, улыбнулся: - Но не сдался Алексей. Писал музыку, приносил нам свои ноты, мы разучивали, но вот…
И меня вдруг осенило:
- Игорь Николаевич, а где жил Лагутинский? Не рядом ли с цирком?
- Да, там. В одном из двух домов, что справа…
Так это рядом с моим, ахнула про себя. А он удивлённо взглянул:
– А почему Вы спросили?
И я, рассказав о найденных листках, тоже спросила:
- Не подскажете ли, кому Алексей мог их писать, не вам ли?
Он пожал плечами:
- Нет. Если бы мне, то отдал бы, когда его навещал. – И, сощурив глаза, предположил: - Знаете… а, может сыну? Ведь он так хотел, чтобы тот стал дирижером! А Валентин… Хотя и поступил в Консерваторию, но потом перешел в коммерческий институт и теперь работает менеджером в какой-то компании, так что… - И улыбнулся совсем грустно: - Да, Алексей любил музыку самозабвенно, хотел заразить ею сына, но не получилось. И надо сказать, для него это оказалось драмой.
 
Топки-дорожки к рассказу неисповедимы… и не только к рассказу, но и к его финалу. Ну разве могла я предположить, что судьба подбросит мне встречу с Дубининым, который раскроет тайну найденных записок? И теперь снова, перебирая листки Алексея, подыскиваю именно те слова, - его слова! – которыми могу завершить рассказ.
«Есть дирижеры, которые не способны ощутить волшебство музыки, оживить ее. Они подводят её исполнение под шаблон, который им когда-то показали и просто хотят походить на того, кого возвели в кумиры. Такие дирижеры даже боятся оркестра…»
Нет, такое – не для финала.
«Как же бывает невыносимо больно, когда не нахожу слов для передачи оркестрантам именно той музыки, которую ощущаю! Может быть, во мне недостаточно любви к ним, чтобы каждый сумел почувствовать, поверить в то, что делюсь самым сокровенным?.. »
Подобное уже было в рассказе.
«Я в музыку иду, как в океан, пленительный, опасный, чтоб устремить ладью сквозь морок и туман к звезде неясной…» Прекрасные слова! Но Алексея ли они?..  И спросила у Интернета. Да, это - Шарль Бодлер. Ну, что ж, пусть строки французского поэта и станут эпитафией герою моего рассказа.
…И парус, и меня толкает ветер в грудь.
Я в темноте ненастной
Через горбы валов прокладываю путь,
Влекомый силой властной.
Я чувствую себя ристалищем страстей
Громады корабельной,
Смешением стихий, просторов и снастей,-
Могучей колыбельной.
Но никнут паруса, и в зеркале воды -
Ты, лик моей беды.

Шарль Пьер Бодлер (1821-1867) - французский поэт, критик, эссеист и переводчик.