Разъезд. Часть 1. Бой

                Было сыро и прохладно. Только что прошёл дождь и в разбитой колее дороги, пересекающей железнодорожное полотно, были лужи, в которых плавали жёлтые листья, сорванные ветром из вблизи растущего леса, угрюмо стоящего вдоль полотна железной дороги. В воронках от бомб тоже была вода, тёмным оком смотревшая на проплывающие мрачные тучи. С левой стороны полотна леса не было, а только поля с пожухлой травой, уходящие в бескрайнюю даль. Ещё совсем недавно здесь проходили бои. Теперь же только издалека слышались взрывы снарядов и «уханье» пушек, от чего иной раз казалось, что земля содрогается. А может и содрогается. Но на это никто не обращал внимания, привыкли. Здесь была уже мирная жизнь.

                Как при таких тяжёлых боях сохранился небольшой домик железнодорожников, было непонятно. Когда-то белый, он стоял теперь понурый, серо-грязный, с посечённой осколками крышей, через которую при дожде протекала вода. Но с этим как-то смирились и приспособились при дожде подставлять в протечках мятые вёдра, забытые танкистами. Ремонт потом, всё потом, сейчас вперёд, на Запад. Наконец-то мы начали освобождать свои земли.

                На разъезде, а это был разъезд, всегда дежурили посменно железнодорожники, в основном женщины и пока линия фронта была рядом, дополнительно выделяли для охраны разъезда солдатика.
По нынешним временам в домике всегда было много народа: путевые обходчики, да солдатики, коих ночь или дождь застали в пути. А неделю назад даже один генерал заночевал, когда его машина сломалась ночью на переезде, а попуток не было.
Вот и сегодня четверо солдатиков, промокнув под дождём, завернули в домик переночевать. Там уже был часовой Матвей, долговязый парень с флегматичным лицом и дежурная Антонина, дородная молодуха лет тридцати.
В домике была одна кровать, маленький столик, табуретка, да лавка. А когда освободили разъезд от немцев, то посреди помещения поставили «буржуйку», а трубу вывели через маленькое окошечко. Всё-таки осень, прохладно, да и зима уже скоро. На трубе хорошо было сушить мокрую одежду. А второе окно было больше и выходило на поле.

                В помещении было жарко, душно и накурено. Запах табачного дыма смешался с кисло-потным запахом сохнущих портянок и сапог, расставленных рядом с «буржуйкой». Свет от керосиновой лампы тускло освещал комнату, давая причудливые тени на стены от сидящих за столиком солдат. Разомлевшие мужики трапезничали и только Матвей, вытянув длинные ноги, дремал, сидя на табуретке, прислонившись спиной к стене.
Зашла Антонина с охапкой дров. Сняла ватник и повесила его на гвоздь, вбитый в шест, поддерживающий трубу дымохода около «буржуйки».
- Господи, ну и вонища. Хоть бы окно открыли, проветрили.
- А нам ничо, тепло и ладно.
- Так задохнуться же можно. Матвей, хватит дрыхнуть, сходи за водой. Чай будем пить.
- А чо я? Это же они будут пить, пусть и идут.
- А ты на улице должон стоять и нас охранять, а не спать здесь. Я вот пожалуюсь твоему начальству. Ты что, не видишь, они все промокшие и разутые. Иди, сказала!
- Сама-то не могла что ли принести?
- Ты не зли меня, Матвей, а то пущать тебя греться не буду.
- Иду, иду... Сама не могла принести.
Матвей встал, взял ведро и, недовольно ворча, вышел.
- Ишь, какой недовольный. Пристроился тут, а мы тама не очень, тама и убить могут, а тут курорт. Ты, Тоня, с ним по-строже.
- А вы, дядька Егор, что же на войну пошли, старый уже поди?
- Старый-то, старый, да вот незадача. Как моих немец в первый год покончал, так сам и напросился. Троих положили. Троих! Что же дома мне сидеть с бабой?
- Так тяжело поди в таком возрасте?
- Тяжело, а надоть. Но ничо, ничо, меня в хозвзвод определили, к лошадям. Я это знаю, я деревенский.
- А что же сейчас пешком?
- Чего пешком? Да вот незадача. В госпиталь отвозил раненых, а тама под бомбёжку попал. Так мою кобылу начисто, а на мне ни царапинки. Вот такие дела. Немного попутка подвезла, а таперя уже рядом, дойду. Дождь тока, вишь, проклятый не с руки. Ну, ничо. Переночую и дальше двину.
- Дядя Егор, табачком не угостите? У меня отсырел, да и ваш повкуснее будет, - обратился к деду Сашок.
- А то! Настоящий! Дня три назад у одного местного мужика разжился, но пришлось пару банок тушёнки отдать.
- Хорошо винтовку не попросил, - хихикнул Фёдор.
- Она мне самому нужна.
- Так что, она ещё и стреляет!? А я думал для острастки. Зачем же конюху винтовка?
Все дружно засмеялись и дядька Егор тоже.
- Эх, милый ты человек! Да я же не всё время при кобыле. И пострелять пришлось. Мы деревенские с ружом умеем обращаться, все охотники и на медведя хаживал. Я уже пятерых упокоил. А надоть тридцать.
- Почему тридцать?
- Так за кажного сынка по десятку. Ишо успею. Я им сволочам…
Дядька Егор потряс кому-то кулаком и смахнул набежавшую слезу. Все замолчали.
- Даа… Война…

                Пришёл Матвей и поставил ведро с водой у «буржуйки».
- Тогда и меня чайком угостите, раз я ходил за водой.
- А ты чего только полведра принёс? А ночью что пить будете?
- Я потом ещё схожу.
Антонина налила из ведра воды в чайник и поставила его на печь.
- Вот чаёк это хорошо. Это с превеликим удовольствием. А ты, ефрейтор, чего не ешь. Ты не стесняйся, двигайся сюды поближе. Тут у нас всё общее и еда, и беда. Я ишо щас достану.
- Ох, и запасливый ты, дядька Егор.
- Да, есть немного. Мы же, кады под бомбёжку у госпиталя попали, тама одну машину с харчами разворотило. Я и набрал. Не пропадать же добру. Попачкалось тока всё немного, да подмочилось, а так ничо, есть можно. Я, Тоня, пожалуй, харч тебе оставлю, што мне его в часть тащить, тама всего хватает, а у тебя постояльцев кажный день полно. Надоть же и их чем кормить.
- Да, что вы, дядя Егор.
- Ничо, ничо, бери, милая. Тама и чай где-то был, подмок тока, но ничо, ишо попить можно.

                Постучали в дверь. Матвей схватил винтовку и передёрнул затвор.
- Входите, открыто.
Вошёл… мальчик лет тринадцати одетый в военную форму. Пилотка и телогреечка были мокрые. Худенькое лицо посинело от холода. Сапоги были в грязи.
- Мне бы погреться у вас.
- А это что ещё за явление? - удивился Фёдор.
- Проходи, мальчик.
- Я не мальчик!
- А кто же ты?
- Красноармеец!
- Ишь ты! Красноармеец, - съязвил Фёдор.
- Тебя как звать?
- Пётр Алексеевич.
Все дружно засмеялись, что казалось, и фитиль в лампе ярче загорелся и тени задрожали на стенах. Антонина подошла к мальчику, обняла его.
- Ох, какой мокрый! Ты не обращай на них внимания. Они не со зла. Давай, фуфайку снимай, я посушу. И сапоги снимай, я тебе сейчас носки дам и калоши.
Она помогла мальчику снять телогреечку. Под ней на гимнастёрке висела медаль.
- Ни хрена себе!
Все разом притихли. Антонина принесла свои шерстяные носки и калоши.
- Ты её нашёл или стащил?
- Помолчи, Фёдор. Ну-кась, проходи сюда, поближе к печке. Садись-ка, поешь. Проголодался небось? Табе сколько годков, Пётр Ляксеич?
- Почти тринадцать.
- Тринадцать!? Ты ешь, ешь, зараз и чайку горяченького попьём.
Дядька Егор пододвинул Петру банку тушёнки, ломоть хлеба и дал свою ложку.
- И как же ты воюешь?
- Как все.
- Это-то понятно. А што же на войну пошёл, мал ведь ишо?
- Я не мал.
- Ну-ну, ты не обижайся, вижу, что геройски воюешь. Медали так просто не раздают, её заслужить надоть. У меня вот пока ишо нету.
- Это я получил за одно важное задание в тылу немцев. Я разведчик.
- Вон оно как. И ружо табе дают?
- А как же. У меня наган, но я его с собой не ношу, а только когда на задание иду.
- Вот «заливает» малец!
- Ты, Фёдор, чево к Петру Ляксеичу пристал? Ты зараз заслужи таку медаль, а потом встревай. А ты ешь, ешь, не слухай ево.
- И ничего я не «заливаю». Я и из винтовки получше многих стреляю.
- Ну, ты, Петя, не шибко хвались. Давай я лучше тебе чайку налью.
- А ты, Антонина, прямо не надышишься на парня, словно сын твой.
- А то кто же!
Антонина села на кровать и закрыла лицо руками, плечи её затряслись. Все притихли.
- И што же ты, Фёдор, ко всем цепляешься? До чего у табе характер паскудный.
- Да, я ничего. Я же не думал, что так получится.
Дядька Егор подошёл к Антонине, погладил по голове.
- Ничо, дочка, ничо.
- Как же «ничо»!? Такой же у меня сынок был, как Петя. И волос такой, и глаза. Как же «ничо»!?
- Погиб што ли?
- Не знаю. Пропал. Как же «ничо»!?
- О! Пропал. Пропал – не убили. Можно ишо вернётся. Ты жди.
- Я и жду, а сердце болит!
- Болит, значит живой. У мене уже не болит, нету сыночков боле. Ничо, ничо, я этих сволочей…
И он снова потряс кому-то кулаком.
Ещё попили чайку, потом покурили дедовской махорки и стали укладываться спать на полу. Ефрейтор и дядька Егор снова надели подсохшие гимнастёрки, а Федька с Сашком остались в исподнем.
- Можа проветрим, братцы?
- Не надо, дядя Егор, и так нормально. А то выветрится и холодно будет.
- Дык Матвей последит за печкой.
- На него никакой надежды. Вон, уже сидит, как сонная муха. Эй, Матвей, сходил бы что ли на улицу, посмотрел, что и как. Ночевать вроде собрались, а ты ведь часовой, охранять нас должен.
- А чо тут охранять? Тут нет никого. А поезд только утром пройдёт. Чего я попрусь на холод?
- Ну, как знаешь.
Антонина положила Петю на свою кровать, легла рядом. Петя сначала отодвигался от неё, а потом согретый её телом, прильнул к ней и спал тихо, а Антонина долго не могла уснуть, обняла мальчика и всё целовала и целовала его голову, думая о своём сыночке Павлике и текли слёзы, а она их не вытирала.

                Часов в пять утра, когда ещё только-только стало светать, очнулся Матвей, так и спавший на табуретке всю ночь. Затекла шея и пересохло во рту. Он встал и подошёл к ведру с водой. Воды не было. Тихо выругавшись, взял ведро и вышел из домика. Было прохладно, но ветер разогнал ночью тучи и, на начинающем уже светлеть небе, ещё были видны звёзды и Луна. День обещал быть погожим. Уже направляясь в сторону колодца, Матвей заметил, как со стороны леса к домику шли пять тёмных фигур. Матвей сначала хотел их окликнуть, но… это же были немцы. Немцы! Он в ужасе бросился обратно к домику и, рванув дверь на себя, перешагивая порог, заорал,
- Немцы! Братц…
Раздалась автоматная очередь. Пустое ведро выпало из руки Матвея, с грохотом упав на пол, а он, словно споткнувшись, рухнул на «буржуйку», завалив её. Гимнастёрка на спине начала краснеть от крови.
Дядька Егор вскочил первым, схватил одной рукой винтовку, другой табуретку и, выбив ею оконную раму, глухо прокричал,
- Сюдой! Быстро! Ружо, ружо хватайте!
Все бросились к окну, лишь Фёдор, заспавшись, ничего не понял и ринулся в двери. Снова раздалась автоматная очередь, и Фёдор рухнул в дверном проёме. Половина туловища была на улице, половина осталась в домике
Остальные выскакивали в окно удачно, лишь Антонина, зацепившись за гвоздь, разорвала впереди гимнастёрку на две половины.
- Разбегайтесь и хоронитесь. На табе, Петруша, ружо Матвея. Стрелять тока точно, кады рядом будут. Всё, разбегайтесь.
Все, пригибаясь, побежали врассыпную. Петя отбежал влево за кучу песка, Антонина за ним. Дядька Егор вправо спрятался за валуном. Сашок в исподнем растерялся, приподнялся, хотел бежать влево, потом повернул направо, но тут раздалась автоматная очередь, он упал и больше не шевелился. Выстрелил и дядька Егор. Немец, убивший Сашка, покачнулся, ноги согнулись, и он завалился набок.
- Ага! Шестой! Я вас сволочей всех…
Петя лежал на холодной земле, но не чувствовал её холода, он внимательно наблюдал из своего укрытия за левой стороной. За ним лежала Антонина, держа его за ногу и, дрожа от страха, шептала молитву.
Минут через пять Петя увидел, как немец, пригнувшись, пытается их обойти слева. Прицелился и нажал на курок. Антонина вздрогнула. Немец ткнулся головой в землю.
- Есть!
- Что «есть»?
- Убил гада!
- О, Господи, насмерть что ли?
- Насмерть!
Передёрнул затвор, патронов больше не было.
- Тёть Тоня, вы сползайте к Сашку за винтовкой, а то у меня патронов нет.
- Как же я поползу, он же убитый?
- Так вы только винтовку возьмите.
- Нет, я к мёртвому не поползу. Я их боюсь.
- Ну и дура! Убьют нас сейчас здесь, а защититься нечем.
- Ты уж сам как-нибудь.
- Ладно.
Петя пополз к Сашку, Антонина за ним.
- А вы куда?
- Мне одной оставаться страшно. Я лучше с тобой.
Раздалось несколько автоматных очередей. Это стреляли по дядьке Егору. В ответ раздался ещё один выстрел.
- Семь! То-то же! Я вас своло…
Между дядькой и Петей разорвалась граната.
- Ой, мамочки, как мне больно! Ой, мамочки!
По правой штанине Пети стало расползаться кровавое пятно.
- Павличек, родненький, что с тобой?
- Нога! Ой, мамочки, как больно!
- Сейчас, сейчас, миленький, потерпи.
Антонина обхватила мальчика и потащила волоком обратно за кучу песка. Сняла гимнастёрку, исподнюю сорочку и разорвала её на бинты. Гимнастёрку одела обратно на голое тело.
- Сейчас, сыночек, сейчас. Потерпи миленький.
Дрожащими руками перевязала рану на ноге Пети, и бинты начали медленно краснеть.
- Господи! Спаси и сохрани. Господи! Спаси и сохрани. Сохрани моего сыночка.
- Я Петя. Ой, как мне больно!
- Я знаю, знаю. Надо нам спрятаться получше.
Она снова обхватила его и оттащила в большую воронку метрах в пяти. На дне воронки ещё была вода от дождя.
- Это ничего что вода, зато нас не видно.

                Минут десять было тихо. Антонина обняла дрожащего Петю, пытаясь согреть его своим телом, тоже дрожащим. Потом рядом с воронкой появился он. Немец. Фашист. Высокого роста, небритый, со шрамом у глаза и злобным оскалом.
Антонина закрыла своим телом Петю, расставив руки в стороны. Грудь вывалилась из разорванной гимнастёрки. Перепачканная, мокрая, лежащая в грязно-коричневой жиже, она была похожа на раненую птицу, закрывавшую своими крыльями птенца. Она уже не дрожала. Она с ненавистью смотрела немцу прямо в глаза, готовая умереть, но не отдать своё дитя. Из-за её плеча была видна голова мальчика с такими же ненавистными глазами.
- Russische Schweine! (русские свиньи)
Фашист передёрнул затвор автомата. Раздался выстрел. Тут же второй.
…Немец рухнул головой вниз, к ногам Антонины, мордой в жижу.
Тело Антонины дёрнулось и обмякло, привалив Петю к стенке воронки. Через пять минут подполз дядька Егор.
- Восьмой! О, как! А вы чево? Никак Тоня убитая? А меня гранатой оглушило, очнулся, смотрю, а эта сволочь около вас стоит. Ну, я его и упокоил. Ты, Пётр Ляксеич, трошки потерпи, надоть разведать, сколько ишо тама сволочей осталось.
Дядька Егор ушёл и через пять минут раздался выстрел.
- Девять! Эх, Тоню жалко, молодая ишо была, ишо бы рожать.
Послышался шум машины. Дядька Егор вышел к переезду. Машина остановилась. Это была машина из их части и знакомый шофёр Сергей. Везли раненых в госпиталь.
- О! Дядька Егор, а ты тут как? А что это у тебя левая сторона на лице в крови? Да у тебя пол уха оторвано. А где кобыла?
- Нету, Серёга, кобылы. Кончили у госпиталя при бомбёжке. Вот пешим добираюсь.
- Так давай с нами в госпиталь, ухо там тебе полечат.
- Нет, Серёга, мене в часть надоть. Ты вот мальца захвати с собой, кажись он ранен. Пойдём со мной и захвати свою охрану.
Подошли к воронке. Петя лежал с закрытыми глазами, потеряв сознание.
- Ничего себе! Что же у вас такое случилось?
- Да вон энти сволочи хотели стрелку подорвать, а тута мы оказались. Ты же знаешь, я их не люблю.
- Знаю. А это кажется Тоня? Убита?
- Упокоилась голубушка. А ты откель её знаешь?
- Да недавно воду у неё из колодца брал для радиатора. Хорошая была баба.
- Хорошая. Ну, што, братцы, вытаскивайте мальца.
Два солдатика полезли в воронку и начали сдвигать Антонину с Пети.
- Да она кажется ещё живая!
- Живая!? Так давайте скоренько её в машину и мальца потом.
Подошёл ефрейтор.
- А ты откель взялся? Не ранен?
- Ты же сам сказал, чтобы спрятались, вот я и спрятался.
- Ну, бог с тобой. Кажному своя доля. Давай-ка помажи хлопцам раненых вытащить. Мене вот до части как-то добираться надоть. Вот тока вещички возьму из домика.

                Антонину спасут, сделав операцию и достав пулю, которую она приняла на себя, защищая Петю.
Петя, залечив ногу, вернётся в свою часть и с ней дойдёт до Праги, заслужив ещё две медали. А после Победы вернётся к Антонине, как они и условились в госпитале. А куда же ещё было податься сироте? Будет называть её мамой. А Антонина упорно будет звать его Павликом. Петя сначала будет сердиться, а потом смирится. Павлик так Павлик. Мать всё-таки.
Дядька Егор встретит Победу в Берлине, перевыполнив взятое на себя обязательство. Тридцать три сволочи упокоит, распишется на Рейстаге и вернётся в родную деревню без единого ранения, ну, разве что наполовину отрезанного осколком уха, но это ничо, совсем ничо.

Алексей Балуев (10.02.2019)