Время Александра Ермакова

                ГЛЕБ ДЕЙНИЧЕНКО
   историко-биографическая повесть
   От автора
 В повести рассказывается о непростой истории рода Ермаковых от времен легендарных до наших дней. В основу повествования легли семейные предания, воспоминания ныне здравствующих потомков фамилии Ермаковых, а также некоторые исторические  свидетельства, документы разных лет. Автор поставил себе  задачу проследить в историческом плане причины восхождения и забвения одной из известных российских фамилий на фоне происходящих социально-экономических перемен, социальных стрессов.
Главный герой повести Александр Сергеевич Ермаков — лицо реальное, известный российский предприниматель, меценат, ныне депутат Тульской областной Думы. Человек новой формации, взявший на себя нелегкий труд переломить косность и убогость нынешнего состояния российской провинции, возродить её былую роль генератора деловой активности.
Он реалист, понимающий всю сложность стоящих перед ним задач, знающий, как взяться за дело. В том числе путем изжития психологии людей, не помнящих своего родства.
А. С. Ермакова, воплощающего в себе все лучшие черты своих семейных предков, можно по праву считать соавтором произведения, поскольку он стал инициатором его создания, горячим сторонником возрождения родовых гнезд и традиций, продолжения фамильной династии деловых людей Ермаковых.

                ЕРМАКОВО ПЛЕМЯ

В СРЕДИНЕ ОСЕНИ, 26 октября
7009 года, в православный праздник
святого Дмитрия Солунского, казачьи станицы атамана Ермака Тимофеевича с боем взяли Кашлык — ставку сибирского хана Кучума. Началась беспримерная эпопея завоевания и освоения огромного северного пространства, присоединения его к Русскому государству.
Беспримерной её можно назвать уже потому, что началось завоевание вопреки воле и возможностям царя Ивана IV Грозного, вопреки превосходству сил Кучума, вопреки суровым природным условиям края. Только недюжинная натура Ермака, его редкий талант воина, вождя, русского национального патриота позволили свершиться этому подвигу, имевшему огромные исторические последствия для судеб Российской державы.
Кашлык — по русским меркам не город, так, поселение азиатское. Мечеть, по¬стройки ханские, а черный люд ютится как попало. Земляные заградительные валы старые, кое-где совсем пообвалились. Даже скот и лошадей кучумовы люди угнать не успели, не ждали, видно, нападения казаков. Вот так удача. Кашлык на юру стоит, на Иртыше в устье Тобола-реки. Леса вековые кругом, река извилиста. За лесами да увалами казацких стругов трудно усмотреть. Атаман умен, удачлив. Против многочисленной татарской конницы на берег не пошел. Били казаки прямо с воды пищальным огнем, а когда враг дрогнул, сошли на берег со стругов и в рукопашной схватке добыли победу. Еле Кучум с сыновьями да прочими родичами ушел на конях.
Пять сотен привел Ермак к стенам Кашлыка. Ни одного казака не потерял в бою.
Более тысячи верст одолели казацкие струги от владений промышленников Строгановых, что на реке Чусовой, по Иртышу до владений Кучума. Сотни верст на веслах против течения могучей реки. И весь этот тяжелейший путь, полный лишений, был преодолен всего за два месяца. Это ли уже не богатырский подвиг?!
Вот каковы были наши предки, подлинные витязи, герои российские!
…Городишко Кашлык цел, огнем не тронут. Казаки рассыпались по его узким кривым улочкам. Пуст Кашлык, население разбежалось, в лесах схоронилось, выжидает, как русские себя поведут. Да казакам что за дело: они мирных не трогают, пущай-де возвращаются, если захотят. А вот посмотреть на быт местный, добычу законную к рукам прибрать — обычай казацкий. Хотя Ермак Тимофеевич и строг насчет этого. Ну да простит ради победы.
Ивашка Конь да Семка Стрела забрались в отдаленный татарский дом на окраине Кашлыка. Нашли липовые кадушки с медом, стали лакомиться. Мед душистый, прозрачный, диво дивное. Отродясь такого не едали. Казаки молодые, до еды охочие.
Ивашка пьет мед прямо из дижки, запрокинув её над головой. Попьет, попьет, помотает башкой и заржет от удовольствия, как жеребец. Оттого и прозвище у него — Конь.
Семка — казак запасливый. Приберег ломоть хлеба и теперь макает его в мед, ест аккуратно, чтобы усы и бородку не заклеить. Семка у старших казаков за посыль¬ного. Больно шустер на ногу, потому и прозван Стрелой.
Семка насытился. Глядя на Ивашку, сказал:
— Поберегись, Ивашка, лопнешь, на завтра оставь.
— Так ведь этого добра небось тут горы, — отозвался тот, — надолго хватит.
— Да, меду много, а хлеба нет, гляди, всю избу обыскали, хоть бы кусочек.
— Оно понятно, — сказал Ивашка, прикончив дижку, — это тебе не степь-матушка, здесь пашни у татаровей мало. А живут чисто, смотри — все прибрано, утварь на местах, кошма на полу, хоть спи на ней. Наши бы давно грязей нанесли.
Вдруг где-то неподалеку громыхнул пушечный выстрел. Казаки, бросив мед, опрометью побежали наружу.
Пушка сзывала казацкие сотни на круг — главное казацкое вече, где сообща решались все важные дела. Уже стояли во главе своих отрядов именитые, заслуженные атаманы — давние товарищи и соратники Ермака: Иван Кольцо, Микита Пан, Савва Болдыря, Черкасс Александров, Богдан Барбоша, Матвей Мещеряк, Яков Михайлов. Ждали Ермака.
Он появился неожиданно. Как-то сразу вырос из-за моря казацких голов, прорезав людскую массу, словно нож масло.
— Атаман идет! Атаман, Ермак Тимофеевич, — прошелестело и стихло в толпе.
Ермаку уже далеко за сорок. Высок, широк в плечах и груди, фигурой схож с медным литым брусом, с тараном, чем выбивают крепостные ворота. Ладони рук крупные с короткими крепкими пальцами, надежно обхватывающими боевой топор в рукопашной схватке. Русые волосы и короткая борода тронуты ранней сединой. Лицо у атамана скифское, степное, нос тонкий, прямой, глаза спокойные, холодно-усмешливые, цвета голубоватой сабельной стали.
— Подобру ли начинать, братья-товарищи?
Голос атамана сильный, с волжской округлостью, далеко слышный, с ясным выговором слов.
— Подобру! Подобру! — сотнями голосов отозвалась казацкая станица, вся обратившись в слух.
Атаман заговорил о походе, о его причинах. О том, что казаки пришли сюда на Иртыш не для того, чтобы грабить местные народы, а для сокрушения Кучума, нападающего на русские поселения на реке Чусовой, наносящие ущерб русскому купечеству, промышленным людям Строгановым, коих сам царь и бояре благословили промышлять богатства земли сибирской. Необходимо навсегда покон¬чить с угрозой татарских разорений в этом крае.
— Но мало нас, братья-товарищи, — гремел голос Ермака. — Много сил положили, сюда добираясь. Легко далась нам победа над Кучумом-ханом. Но знаем, не таков он, чтобы не упорствуя уступить. И сил у него много. Уже известно мне, что посланы от него гонцы в Бухару, в Крым и Турцию к единоверцам своим за помощью. Зимы здесь, сказывают, лютые. Через месяц снег лягут, реки станут. У нас вся сила в стругах. Нам зимой воевать несподручно. У Кучума же конные и пешие рати к здешним местам способные.
Как решим, други мои? Останемся зимовать, напряжем силы свои, преградим врагам путь в пределы российские и тем послужим Родине и царю-государю — или, убоявшись трудов и опасностей, вернемся, пока река свободна? Решайте, вы казаки свободные, слово круга — закон.
Ермак умолк, вглядываясь в лица казаков. Многие были знакомы ему не один десяток лет. Лица простые, крепкие, обветренные, в сабельных шрамах и ожогах. Это следы многих сражений — под Казанью, во время Ливонской войны, под Могилевом и Оршей, под Смоленском и Псковом. Немало врагов отведало казацких пуль и сабель. Рубили казаки орды крымского хана, полки ляхов и мадьяр, закованных в броню немецких рыцарей, обороняли Астрахань от янычар.
Были, правда, такие, что не гнушались пограбить ради добычи кого ни попадя, хотя бы и своих купцов и торговых людей. Таких недаром звали воровскими казаками. И такие были среди ермаковцев, затесавшиеся к нему, скрываясь от преследования за свои дела.
Ермак ждал напряженно. От решения круга зависела судьба всего задуманного им одним дела. Никому он не поверял своих планов. Знал о них только доверенный его человек, монах Чудова монастыря Савва Пронский, но то разговор особый.
— Дозволь, атаман, слово молвить!
Из теснины казаков выдвинулся широкий, с бычьей шеей и длинными волосатыми руками казак. На нем суконный чекмень, сабля с золотой рукояткой, за шитым поясом кривой татарский кинжал. Это Богдан Барбоша, атаман из старых казаков, но голова забубенная, ради наживы никого не пощадит. Вот и нынче все казаки его сотни обвешались найденными в брошенных домах Кашлыка шкурами соболей, лисиц, енотов. Не казаки, а лавки с рухлядью. Ермак напрягся, знал, о чем скажет Барбоша.
— Прости, Тимофеевич, если что не так скажу, — голос у Барбоши глухой, будто из бочки бубнит.
— Говори, здесь не моя воля, круг всему господин, — сдержанно откликнулся Ермак.
— Братовья-казаки, — заговорил Барбоша, — звал нас Ермак Тимофеевич воевать Кучума-хана. Мы пришли, дело сделали. О другом договора не было. Сам атаман сказал, что голодно здесь и зима лютая. И негусто нас супротив татар. Погибнем ни за грош. Или мало нас побито-посечено на государевой службе? А мы ведь не стрельцы, царской грамоты на верность не целовали, мы казаки — люди свободные, у нас один Бог — воля вольная. Нам везде родина, где нам хорошо. А царь, Иван Васильевич, пусть Сибирь со своими воеводами в полон берет. Наша земля на Волге, на Дону, в Украйне — там степи вольные, хлебные. Сибирь нам — мачеха. Айда, браты-казаки, домой, пока Иртыш-река не заледенела.
«Вот оно, воровское начало заговорило в Богдане, — подумал Ермак. — Немало он со своими приспешниками пару лет назад русских купцов и заморских послов пограбил на Волге у Астрахани. Потом ко мне в поход напросился. Зря я ему тогда поверил. Правду говорят, что черного кобеля не отмоешь добела. Переломить надо Барбошу, а то быть беде».
Круг зашумел. Раздались голоса в поддержку Богдана Барбоши. Прав, мол, он. Погибель нас здесь ждет, смерть неминучая.
Ермак поднял руку с раскрытой ладонью. Казаки снова стихли.
— Прав ты, Богдан! — выкрикнул Ермак. — Кругом прав! Только скажи мне, атаман Барбоша, зачем мы вместе с тобой, с другими атаманами, коих здесь я вижу, Астрахань, Казань воевали? Зачем поляков и немцев от рубежей русских гнали? Зачем там головы свои положили наши братья-казаки? Только ли в благодарность, что царь нас на службу позвал, порохом и свинцом обеспечил, на кошт свой государев взял?
Нет, не для того! Великое дело строения державы российской царь Иван Васильевич продолжает. Донской на Куликовом поле посек Мамая с Золотой Ордой, нынче государь от последышей её отряхнуться замыслил. Чтобы не терзали и не грабили народ наш, не уводили русских людей в полон, не продавали их, как зверей, на базарах заморских. Знаю, что лют Иван Васильевич, недаром Грозным прозван, крови невинной на нем много и служить ему тяжко. Прав Барбоша и в том, что мы казаки вольные и грамоты царю не целовали. Но долг свободного человека выше царской грамоты. Не подневольно, как стрельцы московские, пришли мы защитить дальние рубежи наши от врагов, приумножить славу и богатство Отечества, а по совести всего российского казачества, ради блага и спокойствия потомков наших. Неужто безразлично, что скажут они о нас, каким именем наградят, какие сказки и песни про нас сложат? Думаю, что нет таких слепых и безумных среди нас, кому слова мои впусте сказаны. А теперь, — голос Ермака сделался грустен и устал, — кто внял Богдану Барбоше, отделитесь и уходите вместе с ним с нашего стана, ибо больно мне на сие предательство смотреть.
Той же ночью тихо, без огней полусотня казаков во главе с Барбошей погрузилась на струг и отплыла в черную тьму.

РАННИМ УТРОМ, поеживаясь от осеннего ветра, задувающего с Иртыша, в наскоро срубленную из вековых сосен избу, тихо ступая, вошел Савва Пронский. Савве под шестьдесят. Сух, остронос, невысок ростом. В Чудовом монастыре оказался с детства. Сиротою взят монахами из старинного русского города Пронска. Обучен письму, книжному чтению. К казакам послан по обету настоятелем монастыря, чтобы поддерживал у не слишком ретивых к вере православной стойкое желание следовать заповедям Христовым. А паче — помочь атаманам советом дельным, если придет нужда. И в бою Савва не сидел за чужими спинами, ловко и точно постреливал из малой пищальки и тем самым снискал уважение казаков больше, чем своими учеными проповедями о вере христианской.
— Почиваешь ли, Тимофеевич? — спросил он шепотом.
— Входи, отец Савва, — отозвался Ермак. — Не до сна мне. Думы одолевают. Навалились, проклятые. В бою лучше: думать некогда.
Савва усмехнулся в узкую черную бороду.
— Не бранись, атаман. Коли человек думает, значит Бог его промышляет, путь указует. Один индюк не думал, за то и в суп попал. А мы, небось, не индюки, выберемся, одолеем, впервой, что ли? Дай только свет вздую, поговорим о делах наших.
Скоро в избе загорелся каганец — толстый фитиль, погруженный в глиняную плошку с маслом. Колеблющиеся тени метнулись по свежесрубленным ошкуренным, но не отесанным бревнам избяных стен.
Ермак полулежал на широкой лавке, покрытой толстой овечьей кошмой, опершись на локоть, положив голову на ладонь. Глаза его были закрыты, губы чуть шевелились, словно хотел сказать что-то.
Савва сел в ногах атамана, взял в правую руку большой медный нагрудный крест. Им благословил его настоятель, посылая на служение. В трудные минуты, в раздумьях и молитвах держался Савва за крест, словно призывая на помощь образ распятия.
Ермак открыл глаза, пристально посмотрел на черную фигуру монаха:
— Что скажешь, отец Савва?
— Сужу я так, — после некоторого молчания начал монах. — Что Барбоша ушел — то к лучшему. Сорную траву с поля вон. На больной зуб не укусишь. Что людей увел, конечно, жаль. Но и то — на зиму едоков меньше. Одна выгода выходит.
— Успокаиваешь меня, отец Савва. Главное говори, знаешь, о чем я думаю.
— Знаю, Ермак Тимофеевич. О главном мой сказ такой: зимовать будем, кучумцам окорот и зимой дадим. О продовольствии вот что я разузнал. Здесь неподалеку озер много. В двадцати верстах есть одно — Абалак называется. Рыбы там разной, сказывают местные, тьма. И ловить весьма сподручно. Сети есть. Пока река не стала, можно и в Иртыше больших рыбин ловить прямо со стругов. Тут и сетью можно, и острогой. Рыбу сушить надобно. При случае вместо хлеба сойдет. Народ у нас неприхотливый. За хлебом можно и к мирным татарам — к манси, черемисам послать. В обмен на ножи и топоры добрые — хлеба дадут. Так что перезимуем. Ну а еще важно: пока не заснежило, снаряжай, атаман, гонцов в Мос¬кву к царю с челобитной, что, мол, Сибирь тебе, царь-государь, покорили и Кучума воюем. Это надо делать скорее всего. Ибо подозреваю, что опередили нас с жалобой к государю от Чердынского воеводы. Мол, ты без его ведома воевать Кучума ушел, а от Москвы на это указу не было. Как бы нам в опалу не сесть. Тогда всему делу поруха. Снаряжай гонцов, а грамотку челобитную царю-батюшке, Ивану Васильевичу, я изготовлю. Будь без сомнения.
— Совет дал ты добрый, отец Савва, — Ермак впервые улыбнулся. — Только гонцов ранее весны не послать: в дороге их зима загубит. Но людей надобно уже нынче готовить. Это ладно. У меня из головы все этот разбойник Барбоша не идет. Смутил многих.
— Ты вот что, Тимофеевич, — откликнулся отец Савва, — клин клином вышиби. Объяви-ка на неделе празднество по случаю взятия Кучумова городка. Народ казацкий до гуляния охоч. Пусть вздохнут, разомнутся, потешатся, винца хлебнут. Грех сей на себя возьму, отмолю. Знаю, что на походе вина пить ни-ни, а сейчас малость можно. Вот и забудется поганец Барбоша.
— Это ты дело придумал, батя, — Ермак сразу повеселел, повел крепким плечом, как будто уже сам разминался для кулачной забавы, неизбежной в подобного рода казацких игрищах. — Велю готовить необходимое и сам потешусь, кстати.
— Ты, атаман, поостерегся бы от сего, — забеспокоился отец Савва. — От твоей потехи многим лихо бывает, а людей у нас мало.
Ермак насупился. Но скоро снова широко улыбнулся:
— Усовестил, батя. С казаками на кулачки, так и быть, не пойду, но с медведем схвачусь, поборюсь. — И, увидев предостерегающий жест Саввы, быстро договорил: — Помолчи, я сказал…

ПОСРЕДИ КАШЛЫКА у жилых построек хана Кучума широкая, хорошо убитая земляная площадь. Здесь хан чинил суд и расправу над своими подданными. Нынче на площади праздник. Казаки умытые и причесанные, при оружии, потому как никто не знает, когда враг нагрянет, толпятся и бродят кучками, окликают друг друга.
— Эй, Ваня, погуляем ноне, атаман вина выставляет.
— Гульнем, Федя, — отвечает другой казак, — небось, заслужили. Отведем душу.
Старый казак с иссеченным в боях лицом неодобрительно косится на молодежь:
— Вам бы, босота, все зелье проклятое жрать. Эй, поберегитесь. Меня вот раз под Казанью пьяного татаровья на аркан пымали. Спасибо, Ермак Тимофеевич тут случился, отбил, а то бы каюк мне.
— Так здесь, дядя, не Казань, пей и ты с нами, — хохочут молодые казаки.
Старый в сердцах плюет и отходит. Молодо-зелено, пока жареный петух не клюнет — не уразумеют беды. Не зря в народе говорят: нет добра от зелена вина. Эх, говорить-то говорят, а пьют до беспамятства. Хотя, с другой стороны — жизнь такая. Сегодня не выпьешь, а завтра, может, тебе вечную память отпоют. У Ермака Тимофеевича за печкой не отсидишься. Трусов не жалует. Да и нет их в станице. Поэтому гуляй сегодня, казацкая голова! И загуляли.
На площади в разных местах выставлены бочонки с вином и крепкой брагой, на краю бочек — корцы. Черпай и пей. Но пьют пока мало. Сейчас кулачная забава идет. Два ряда казаков выстроились друг против друга, готовые к бою. Рукава засучены. Специальный старшина проходит по рядам, проверяя, не прячет кто-либо из бойцов тяжелых предметов в кулаке: свинчаток, медных блях, камней. Это против правил.
Наконец дан сигнал к кулачной потехе. Но казаки сначала стараются рассердить противника. Сыплются обидные слова, злые шутки, припоминаются неудачные военные схватки, смешные приключения на женском фронте. Зрители хохочут, а бойцы уже охаживают друг друга тяжелыми кулаками. Лежачих не бьют, ниже пояса тоже бить запрещено. Но и так подбитых глаз, выбитых зубов, вышибленных челюстей, вывихнутых членов достаточно. Тяжело дыша, стирая кровь, вправляя носы и кости, бойцы идут к бочкам и тут уж пьют сколько душа вместит. А души казацкие объемистые.
Поодаль стоит высокий деревянный столб. На нем тележное колесо, увешанное кушаками, шапками, рукавицами и парой новеньких юфтевых сапог. По гладкому шесту лезть трудно. Но лезут. Ивашка Конь кушак да рукавицы снял, а Сенька Стрела сапоги добыл. Теперь оба тоже к вину приложились.
Но вот главная потеха. Пятеро крепких казаков сдерживают на цепи медведя. Лапы медведя одеты в крепкие мешочки из лосиной кожи, схваченные ремешками, чтобы мишка не царапнул кого. Поперек тулова зверя широкий из лосиной же кожи пояс, позади в него вделано железное кольцо с цепью. Медведь встает на задние лапы и ревет, шерсть на нем блестит, ходит волнами. Силен миша, хорошо кормлен специально для забавы. Кто с ним поборется, кто собьет его с ног, получит особый подарок — саблю с серебряной насечкой из кладовой оружейной самого Ермака. Но желающих мало. Шутка ли — с лесным великаном тягаться.
Вот Иван Кольцо подошел к медведю. Тоже казак непростой, телячью голову враз саблей смахивает. Да нет, медведь — не телок. Как хватил атамана лапой по плечу, еле Кольцо от него убрался. Примерился было Микита Пан, из украинных казаков, округлый, что твоя бочка, силы неимоверной. Но и того миша слегка прижал к себе, и Пан, кривясь от боли и хромая, отбежал на безопасное место.
— Что, кончились богатыри на Руси? — голос Ермака занозист и усмешлив. — Али мало каши ели, братья-казаки?
— А ты сам, Тимофеевич, попробуй, — кричит ему друг Иван Кольцо. — Мне миша на ухо шепнул, что только с тобой силой помериться хочет.
Все громко смеются, подначивают: «Давай, атаман, ломи мишку! Кучум узнает — на край света от страха убежит».
На руках у Ермака рукавицы из дубленой буйволовой кожи. Сжал кулаки — рукавицы на швах, шитых жилами, поползли. Ермак подошел к медведю, казаки напряглись, дергая за цепь, чтобы зверь встал в полный рост.
Одного роста они — медведь и Ермак. Человек внимательно смотрит зверю в маленькие злые глаза. Медведь ревет, поднимает лапы вверх, чтобы способнее обрушить их на голову этого человека и убить его, растерзать плоть, раздавить кости. Но человеку этого и надо. Мишкины лапы над головой, грудь и брюхо его открыты. Вот туда и обрушивает Ермак два страшных удара левой и правой рукой. Медведь выхаркивает кровавую пену, лапы у него подгибаются и дрожат, с глухим ревом он падает на землю и начинает по ней кататься. Казаки оттаскивают зверя к краю площади.
— Слава! Слава! — гром гремит на площади. Это казаки славят своего атамана, восхищенные его силой и умением. Вот он, вождь единственный, могучий, надежный. К черту Барбошу, только с Ермаком, куда он — туда и мы. С ним добудем Сибирь, с ним победим всех врагов, послужим Отчизне до последнего дыхания своего.

ВООДУШЕВЛЕННЫЕ вином и молодечеством своего атамана, казаки еще долго бузили, но Ермак уже занят был другим. Приказав выставить сторожевые дозоры, атаман стал готовиться к встрече гостей. Чего-то подобного он ожидал, но не так скоро. В самый разгар празднества тайно пробрался в стан казаков один из уцелевших родичей убитого Кучумом хана Едигера, данника Москвы, и поведал, что Кучум шлет к Ермаку послов, чтобы склонить его на свою сторону.
Послы явились через неделю, когда землю запорошил по морозцу первый снежок. Пятеро татарских мурз вошли в избу Ермака, где, кроме него, были все атаманы сотен. Покосились на образа в красном углу, задержали взгляд на казачьем знамени. Синее полотнище, обшитое красной каймой с узорами. В центре синего поля — стоящие на задних ногах друг против друга лев и единорог в виде лошади с рогом на лбу: символы могущества, благоразумия, чистоты и строгости. Татарам хорошо знакомо это знамя, пронесенное казаками с победой от стен завоеванных Астрахани, Казани, Азова до Сибири.
— С чем пожаловали, господа послы? — Ермак сидел на лавке, одетый в новое казацкое платье.
Один из мурз, хорошо говоривший по-русски, выступил вперед, поклонился.
— Великий хан Сибири Кучум хочет дружить с тобой. Ты — воин знатный. Любой улус сибирский даст тебе хан. Забудь русского царя, ты ведь казак вольный, сам большим князем будешь.
— Слушайте, послы, и передайте хану Кучуму, — Ермак говорил не задумываясь, как по писаному. — Кучум договор с Москвой нарушил, людей русских на Чусовой реке побил, городки тамошние пожег. Известно нам, что ныне ищет руки бухарцев, крымцев и турчина, чтобы Русь воевать. Известно вам также, что царь и великий князь Иван Васильевич уже по договору с Кучумом назван правителем Сибири. Значит, вы с ханом — бунтовщики. И за это ответ держать будете своими головами. А земля Сибирь — наша, русская отныне и навсегда. Так Кучуму и передайте.

ЗИМА была голодной и ратной. Много казаков погибло в боях с ордой Кучума. Погиб атаман Иван Кольцо, один из друзей Ермака. И только весной отряд казаков повез в Москву челобитную грамоту Ермака Ивана Грозному о покорении под его державную руку Сибири.
…На Москве лето кончается. Плывут над первопрестольной белые облака, ветерок доносит из садов и рощ запахи увядающих цветов и трав.
В Посольском приказе светло. Солнце падает в высокие окна. Писцы склонились над своими столами, мелькают гусиными перьями на бумаге. Дьяк Арсений Челядин перебирает стопу документов касательно событий за Каменным поясом, в Сибири. Вчера добрались до Москвы казаки от атамана Ермака, что самовольно воюет с богомерзким ханом Кучумом. О прошлом  годе пришла от Чердынского воеводы Василия Перепелицина жалоба, что Ермак, не слушаясь его, ушел от промышленников Строгановых воевать Сибирь, а вслед за этим татары напали и Чердынь осадили. Царь, рассердясь, велел Строгановым Опальную грамоту послать, чтобы впредь с Кучумом не ратовать, сил-де на это нет. А нынче вот как дело обернулось.
Дьяк вспомнил свой доклад царю о Ермаке, кто он и как Кучума добыл. Царь слушал молча. Дьяк закончил доклад и тоже замолчал. Ждал со страхом, как дело обернется. Иван Васильевич в свои 53 года совсем одряхлел. Болен зело, ноги отекли, духом скорбен. Да и есть от чего. Двадцатилетняя Ливонская война истощила силы государства. Поляки, литовцы, немцы, шведы, крымцы и турки, аки хищные звери, рвут на части не только окраинные земли России, но и до Москвы тянут алчные руки. Остатки Золотой Орды всеми силами стремятся восстановить былое могущество. Воевать со всеми сил нет. А тут еще этот Ермак в Сибири осиное гнездо разворошил. Но хоть он порадовал: добрую службу сослужил. «Победителей не судят», — вспомнил царь латинскую мудрость, вслух сказал:
— Готовь, дьяче, по указу моему грамоту: послать в Сибирь на помощь Ермаку-атаману добрых воевод со стрельцами и воинским запасом добрым. Дабы начало, что положил оный Ермак, укрепить и Сибирь-землю навечно за нами оставить.
Дьяк поклонился низко, но остался стоять.
Царь поднял голову: «Что еще?»
— Как, государь, с Ермаком быть?
Иван Васильевич снова поник головой, задумался. Но вот вздернул голову, глаза на миг блеснули прежней волей и силой.
— Ермака ни в чем не винить, а за удаль его и за службу верную, вот, возьми передай мой подарок, — царь встал и сбросил с плеч соболью шубу…
В Посольском приказе дьяк Арсений Челядин беседовал с прибывшими от Ермака казаками. Какой все крепкий, могучий народ, думал он. У нас на Москве таких мало. А эти казаки и впрямь соль земли, как они о себе мнят. Это сколько же сил надо иметь, чтобы из Сибири через дебри, реки и озера до Москвы добраться всего за два месяца. Царь велел их задержать, чтобы в обратный путь вместе с воеводами ушли. Воеводам тот путь неведом.  Значит, долгонько им здесь сборов воеводских ждать. На Москве торопиться не любят.
— А что, станичники, — спросил дьяк, продолжая разговор, — как же мне вас звать-величать, чтобы сказку должную составить? Прозвания у вас только, чудно получается: Черкас, Мещеряк, Болдыря, Ясырь, Карчага, Окул.
— Ты, дьяче, не сумлевайся, — за всех ответил Черкас Александров. — Мы люди простые. Наш отец Савва говорит, ежели помрем, Бог и так примет. А пиши нас, что все мы и там, в Сибири, и здесь, на Москве, Ермаковы люди. Ермак Тимофеевич по слову и по делу чекан нашему казацкому сибирскому имени положил.
Казаки ушли, а дьяк Челядин еще долго сидел в задумчивости. И откуда на Руси берутся такие люди, как Ермак? Дьяку за шестьдесят. Многое он на своем веку повидал. В Англию ездил в составе посольства царю невесту заморскую сватать. У ляхов, мадьяр и немцев был. А нигде таких людей, как Ермак и казаки его, не встречал. Сам себе голова Ермак. Ни царь, ни воеводы ему не указ. Сам решил Сибирь покорить и покорил всего лишь с горсткой людей. Ну, богатырь! Ну, голова!
Дьяк порылся в сундуке, обитом узорчатой железной полосой, извлек листик пожелтевшей бумаги, начал вчитываться в строки, писанные полууставом:
«…А тот Ермак родом из Суздаля и Володимера, ходил на стругах в работе по рекам Каме и Волге у купцов Строгановых. Надоев работой, собрал дружину и назвался атаманом у казаков, прозван ими Ермаком, что сказуется дорожный, артельный таган, по-волжски — ручной мельницы малый жорнов». Дьяк читал дальше: «Настоящее же имя его Ермолай Тимофеевич, от чего казацкое прозвище Ермак. А еще другие казаки звали сего Ермака Токмак, то бишь колотуха, таран. А зван он так за силу огромную, коей в кулачном бою никто не преодолел, будучи убит им до смерти…»
Людей, подобных себе — смелых, находчивых, самостоятельных в решениях своих судеб — и собирал Ермак вокруг себя. С ними он совершил исторический подвиг покорения Сибири.

ПРОШУМЕЛИ над Россией века. Рассеялось Ермаково племя по лику земли. Многие казаки из дружины Ермака остались в Сибири, стали основателями Сибирского казачьего войска. Иные ушли в украинные, польские, венгерские земли. Пошли от Ермака фамилии Ермаковых, Ермолаевых, а также Ермаченки, Ермаши, Ермины. Все они одного рода, хотя не знакомы часто друг с другом. Но их значительно меньше, чем Ивановых, Петровых, Сидоровых и других более обширных фамильных групп. Поэтому Ермаковы инстинктивно приглядываются, тянутся к однофамильцам, стремясь разглядеть, понять родственные черты, характерные качества, подаренные им их отдаленным героическим предком Ермаком.

                ПОСЛЕДНИЕ  РАДОСТИ
ГРАФ Сергей Петрович Комаров ехал
из Петербурга в свое родовое имение
в Хвастовичский уезд Орловской губернии. Графу сорок пять лет. Он среднего роста, хорошего сложения. Серые, чуть навыкате глаза, прямые с пробором волосы, как носят военные. Лет десять назад граф вышел в отставку из гвардии в чине ротмистра и до сих пор скучал по кругу бывших товарищей, по удалой службе и бивачным пирушкам.
Сергей Петрович мог и не служить. Но его отец, Петр Борисович, человек упрямый и крутой, преклонявшийся перед Николаем Первым и сам немало послуживший, один из героев-защитников Севастополя во время его осады англичанами, французами, турками и сардинцами в Крымскую войну, велел сыну служить.
Старший Комаров любил повторять слова обожаемого им монарха: «Каждый русский должен служить Отечеству. Не служилый человек — дурак. Только военная служба может сделать из любо¬го болвана человека». Сергей Петрович окончил сначала кадетский корпус, затем Николаевское военное училище и до смерти отца пребывал в уланском полку.
Проживая в Петербурге с женой и двумя детьми, Сергей Петрович каждое лето вместе с семьей проводил в своем имении на Орловщине. Теперь, после смерти отца, он стал там полноправным хозяином. Были у него и другие усадьбы в соседних Калужской и Смоленской губерниях, но сюда его тянуло особенно. Причины были разные, но все дорогие и близкие сердцу.
Лошади резво бежали по хорошо укатанной дороге. Вокруг расстилались бескрайние просторы заливных лугов, местами к дороге вплотную подходила стена сосновых и еловых лесов. А дичи здесь! В лесах кабаны, косули, зайцы, лисы, волки на любителя. Болота — настоящее царство разного рода пернатых. Тут охотнику рай. Кто в эти места из именитых соседей только ни приезжал, и все останавливались, гостили в усадьбе графов Комаровых, охотились в их лесах.
Сам Сергей Петрович не видел, а только по рассказам отца, матери и бабушки знал, что бывали здесь по охотничьему нетерпению Иван Сергеевич Тургенев, Лев Николаевич Толстой, Афанасий Афанасьевич Фет, Тютчевы из Брянского имения Овстуг и многие другие известные люди.
Срединная Россия! Уникальные, святые для русского человека края. Могучие леса, множество крупных и малых рек, поля, луга, перелески и крутые горные лбы-увалы. Необъятное, бездонное небо над головой.  Сёла, деревеньки, церкви на пригорках уходят фундаментами в чистый белый песок. Взгляд теряется, тонет в зеленом и голубом просторе. Что-то теснит и тревожит сердце, словно жгучая тайна мироздания вдруг обняла душу и не дает покоя. Как это все родилось? Как случилось, что именно здесь так вольно, так хорошо дышится? Почему именно к этим просторам так подходит короткое, но емкое звание — Русь?
Как не быть здесь Руси, великой России, когда меньше сотни верст отсюда лежит Красный Рог А. К. Толстого, того самого, из-под пера которого вышли и «Колокольчики мои, цветики степные…», и «Князь Серебряный», и «Средь шумного бала…» А чуть дальше расположено Панино, хозяин которого — Н. С. Лесков, автор знаменитого «Левши», замечательных рассказов и романов. Недалече отсюда и фетовские Новоселки, и тургеневское Спасское-Лутовиново, и Ясная Поляна графа Л. Н. Толстого. На Брянщине в селе Овстуг родился Федор Иванович Тютчев — замечательный человек, талантливый дипломат, великий русский поэт, которого Л. Н. Толстой ставил выше А. С. Пушкина. И всё это духовное начало, всё это величие русского ума, глубокой мысли, трепетного, сострадательного сердца Господь поместил здесь, на Среднерусской возвышенности, как пасхальное яйцо на белой праздничной материи.
Может быть, не так складно думалось Сергею Петровичу, но из воспоминаний о повествованиях старших родственников рисовалась вот такая яркая, вызывающая на размышления картина.
Несмотря на военную службу и связанные с ней пороки и привычки, граф Сергей Петрович сохранил в себе и доброе начало раннего воспитания, и привитую домашними учителями любовь к чтению, к российской истории. Сам был не чужд надежды передать свои мысли бумаге. Но однажды, взявшись за перо и просидев за столом битых четыре часа, понял, что дело это, казалось бы простое, настолько тяжело и непонятно, что опыт этот он уже больше не возобновлял.
Не только эта привязанность к родным местам заставляла тихо радоваться его сердце.
Таня, Танюша, Танечка, его грешная давняя любовь ждала его в имении.
Ох ты, Господи, как нехорошо все получилось, стыдно нынче, совестно перед самим собой в первую очередь, да ведь ничего уже не переменишь. И дочка растет, Анечка…
Кучер Семен, служивший в их питерском доме, молча гнал отличную рессорную коляску по знакомой дороге. Было начало лета 1914 года. Из окрестных лесов, с лугов тянуло перепрелой за зиму опавшей хвоей, теплой пахучей зеленью, жаворонок висел в синем небе, кулички поскакивали по обочине. Встречались крестьянские возы и телеги с мужиками и бабами, с рабочим инструментом и домашним скарбом из соседних деревень. Бабы смело разглядывали сидящих в экипаже, мужики, сняв шапки, кланялись.
Народ все какой крепкий, красивый, думал Сергей Петрович. Иную бабу причеши, приодень — какая там против нее графиня или княгиня!
Вот и с ним случилось. Жену свою Нину Аркадьевну из старинного рода Пилецких он уважал, не более. Женился на ней по настоянию отца: «Не исполнишь мою волю, — говорил, — лишу наследства, прокляну». Вот ведь как. Ну и женился. Жена как жена по петербургским меркам. Светские развлечения, балы, приемы, какие-то благотворительные занятия. Все это Сергею Петровичу было противно. Армейская жизнь порядком выветрила из него необходимость соответствовать наследственному титулу.
¬И обращение к себе — «Ваше сиятельство» — он всегда воспринимал с усмешкой.
— Ваше сиятельство! В Палькевичи заезжать будем? — кучер повернулся вопросительно к графу.
— Нет, Семен, давай-ка быстрее к дому.
— Слушаюсь, Ваше сиятельство.
Коляска понеслась шибче, а Сергей Петрович снова погнал мысли вспять.
Да, да. Палькевичи. Именно из этой соседней с имением деревни взяла жена крестьянскую девушку Таню ходить за малыми барчуками, его детьми Викой и Денисом, когда наезжали они из Петербурга на лето. Обычно в конце августа жена со всей питерской прислугой уезжала домой, а Сергей Петрович еще оставался на месяц-другой поохотиться, по-холостяцки погулять с давними знакомыми, наезжающими пополевать осенью из Москвы, Калуги, Орла, Тулы.
Вот так раз остался. Гостей не случилось. Вечер был ненастный. На дворе ветрено, задождило. Он сидел в кабинете на любимом отцовом турецком диване, покрытом толстым узорным ковром с кистями. Курил сигару, смотрел в окно, по которому косо падали струи воды.
В буфетной что-то звякнуло. «Кому бы это быть?» — подумал Сергей Петрович. Камердинер с кучером за новой конской сбруей да за припасами в Хвастовичи уехали. В доме пусто.
Он упруго поднялся с дивана, прошел короткий коридор и отворил дверь буфетной. На столе горела лампа.
— Кто здесь?
— Это я, Ваше сиятельство, Таня. Барыня велела все серебро из буфетной перечистить и упаковать, чтобы его в город забрали…
Сергей Петрович подошел ближе, вгляделся, и его словно обожгло. Господи, да неужели эта самая крестьянская девочка, что два года назад начала обихаживать его детей? Перед ним стояла настоящая русская красавица в первой поре своей девичьей свежести. Она была в простом наряде, который носят обычно в господских домах горничные, прислуга. Но сидел он на ней как-то особенно, словно царевну на время переодели для обычной грубой работы. Вот она сбросит это дешевенькое платье, фартук, наденет шитое шелком платье, жемчужный кокошник, сафьяновые сапожки и станет снова самой собой — царевной-лебедью.
Да, что-то лебединое было в Тане. Нежный белолицый овал, светло-золотистые, слегка курчавые волосы, округлая легкая шейка и приветливые, с искрой карие глаза.
Сергей Петрович в женской красоте толк знал, но в этой девушке было что-то другое, не сравнимое с теми женщинами, которых он видел ранее. Эта крестьянка с формами, обещающими развиться в совершенство, соединяла в себе и чистую милую народную красоту, и притягательную силу здорового, ждущего мужских ласк женского тела.
— Танечка, — граф взял её за руку, — как же ты выросла за эти два года, тебя и не узнать, а похорошела! — он задохнулся, замолчал, смотрел на нее восхищенно.
— Это Вы смеетесь надо мной, Сергей Петрович. Мы деревенские, какая у нас красота?
Она улыбалась, не отнимая своей руки из руки Сергея Петровича, и было видно, что она говорит так специально, хорошо сознавая, что и вправду хороша.
«Всё, — подумал Сергей Петрович, прижав её руку к левому лацкану сюртука, стараясь сдержать бешеный стук сердца. — Всё, мое это, с детства снилось, царевна-лебедь. Согрешу, пропаду — будь что будет».
— Тебе сколь же лет, Танюша? — спросил он.
— А шестнадцатый годок пошел нынче по весне, — сказала она…
Через два года Таня уехала к себе в деревню и родила там дочку, Аню.
Шила в мешке не утаишь. Был в петербургском доме небольшой семейный скандал. Нина Аркадьевна после размолвки с Сергеем Петровичем уехала к тетке в Прагу и там жила около года. Мать попеняла Сергею Петровичу на распущенность и безответственность. Старый граф с младшим братом, дядей Сергея Петровича, держали себя с ним холодно-сдержанно. Но одни, без женщин, без лишнего шума поздравили его и откровенно позавидовали.
Петр Борисович с братом Николаем Борисовичем засели в кабинете, выпили коньяку, закурили трубки. Призванный отцом Сергей Петрович хмуро сидел на оттоманке, предаваясь неприятным думам. Пропади всё пропадом, но Таню, свою милую любимую Танечку, он в обиду не даст. «Заберу её в Петербург или в Москву, — думал он, — куплю дом, деньги на её имя в банк положу, девочку устрою как надо. А может, за границу махнем».
— Ты, Сергей, носа не вешай, — услышал он голос дяди, старого холостяка. — Плюнь на все, ну их к черту, баб, выпей коньячка лучше, сразу полегчает.
— Да, женщины, женщины, — вступил басом отец. — С ними, сынок, надо держать ухо востро. Думаешь, у меня в свое время не случалось? Всё было. Только мать твоя — умница, поняла и простила. Ведь как бывает. Встретишь вдруг какую, влюбишься, окрутит она тебя, и стоишь ты перед ней: и граф, и кавалер орденов, а дурак дураком.
Петр Борисович еще выпил с братом и снова заговорил:
— Ну-с, твой случай особый. Вот нынешние социалисты-нигилисты кричат: народ! свобода! равенство! А зачем ему свобода? С кем он сравняться хочет? Народ, народ. Все мы — народ. Предки наши никогда народа не гнушались. И кумились, и детей крестили у крестьян. Чего греха таить: бывало, и детей приживали от баб крестьянских. Так никто из детишек не пропал, все выросли, хозяевами стали. В них кровь наша. А тебе вообще несказанно повезло: Семка-кучер говорит, что Татьяна — красавица писаная. Сам поеду в именье, погляжу.
Не успел Петр Борисович взглянуть на Таню: после этого разговора через неделю скоропостижно скончался. Вот теперь Сергей Петрович едет в Комаровскую усадьбу с дядей Николаем Борисовичем, который всю дорогу мирно похрапывает в углу коляски, накрывшись пледом и подняв бархатный воротник пальто. Экипаж с двумя лакеями, камердинером и буфетчиком со всякими припасами далеко отстал, а места пошли совсем родные. Вот миновали большую деревню Кудрявец, вот мосток через чистую, как слеза, речку Рессету, вот лошади побежали под уклон, и кучер свернул влево от дороги на проселок. Дальше будет большая деревня Буки, а вот сейчас, отделенная от нее широкой полосой соснового бора, на великолепных прудах, на песчаном пригорке раскинется Комаровская усадьба. В просветах деревьев замелькали хозяйственные постройки, высветились на ясном небе башенки бельэтажа, побежали навстречу колонны барского дома, сквозят аллеи лип, цветочные клумбы, полыхает сирень. Коляска остановилась.
— Эй, дядя, Николай Борисович! — кричит Сергей Петрович. — Проснитесь, приехали!
Дядя вздрагивает, открывает глаза, потягивается со смаком.
— Ну, слава Богу! Изволь, племянник, чтобы обед поскорее, есть и пить страх как хочется. Воздух здесь, что ли, такой аппетитный…
Пока распрягали лошадей, носили в дом багаж, Сергей Петрович беседовал с управляющим именьем богатым мещанином из Хвастовичей Антоном Ивановичем Романовым.
— Всё в доме в порядке, Ваше сиятельство, — говорил он. — Письмо Ваше получил, наказы Ваши выполнены. Особа, о коей Вы писали, уведомлена. У них всё по-прежнему. Обед через час. Если будут еще распоряжения, готов служить.
— Спасибо, Антон Иванович, рад тебя видеть. Одно попрошу: на днях могут быть ко мне гости, так что насчет комнат распорядись.
— Будьте спокойны, Ваше сиятельство.
Он уходит, а Сергей Петрович начинает ходить по дому, заглядывать в комнаты, на кухню. Вот и буфетная. На него снова пахнуло прошлым. Милый образ Танюши поплыл перед глазами. «Год не виделись, как сто лет. Как встретимся? Что скажем друг другу? Ах, время, время. Неуловимое, бесстрастное, безжалостное. Вот уже и седина на висках пробивается…»
На дворе слышится какой-то шум, лошадиное ржанье. Возвращается Романов, докладывает скороговоркой:
— Ваше сиятельство, проезжие, просят доложить.
— Кто пожаловал? Я никого так скоро не ожидаю.
— Его преподобие священник отец Георгий Погодинский, чиновник по особым поручениям Андрей Александрович Тютчев и жандармский полковник Дмитрий Степанович Ермаков.
«Странная компания, — мелькает в голове Сергея Петровича. — Чиновник, поп и жандарм. Прямо как в водевиле».
— Проси, — говорит он вслух.
Первым в приемную вошел священник. Преподобный небольшого роста, с добродушным простоватым лицом деревенского батюшки, к которому так и хочется подойти под благословение и умильно чмокнуть в пухлую руку. Но, вглядевшись внимательно, остережешься: у отца Георгия Погодинского очень внимательные, зоркие глаза, спрятанные за набрякшими веками. Такие глаза бывают у очень начитанных, скрытных людей.
Андрей Александрович Тютчев ничем выразительным не отличался, разве только большим лбом с глубокими залысинами, характерной особенностью всего тютчевского рода.
Последним в дверь прошел высокий, стройный человек с жестким, как бы обветренным лицом, одетый в летнее легкое пальто. Он слегка поклонился графу.
— Ваше сиятельство, осмелюсь от лица моих попутчиков извиниться за незваный визит и просить Вашего гостеприимства. Лошади подустали, а ехать нам еще далече.
Сергей Петрович смотрел на гостя, вслушивался в его голос, и что-то давнее, ушедшее на задворки памяти, вдруг огнем полыхнуло в нем.
— Ермак! Ермаков! Господи! Ты ли это? Вот так встреча! — говоря это, он порывисто шагнул навстречу гостю, протягивая к нему обе руки.
— Комаров! Сармат! Сколько лет минуло, вот не ждал не гадал.
Они обнялись.
— Господа, прошу прощения, — обратился граф к двум остальным гостям. — Встретил давнего товарища по военному училищу. У нас, знаете ли, принято было по фамилиям обращаться, ну и, конечно, прозвища.
— Ермаков, он силен и ловок был, и фамилия соответствовала, значит, Ермак. А я с детства заядлый лошадник и в училище отличался, вот и прозвали — Сармат. Если помните, так древние римляне наших предков-скифов называли.
Преподобный и Тютчев улыбались, неожиданная встреча двух приятелей совершенно разрешила естественное неудобство неожиданного визита к незнакомому человеку.
— Господа, — продолжал Сергей Петрович, — прошу вас, отдохните с дороги, приведите себя в порядок, за ужином поговорим. Сейчас вам отведут комнаты.
Сопровождаемые лакеем, священник и чиновник ушли.
— Ну, а ты, надеюсь, останешься со мной? Пройдем ко мне в кабинет. Там и умыться, и переодеться есть, — говоря так, граф взял Ермакова под руку и увел его в свой кабинет в левом крыле дома.
Через некоторое время они сидели в кожаных креслах за легко сервированным столом. В плоских рюмках золотился коньяк. Сергей Петрович курил сигару. Ермаков, не куривший и пивший мало, рассматривал однокашника серыми холодными глазами.
— А ты молодцом, только седеть начал, — сказал он. — Ну как ты, чем занят, женат, дети есть?
Граф рассмеялся:
— Всего понемногу. И женат, и дети есть. А вот занят чем, никогда не угадаешь.
— Ну почему, угадаю, ты аграрием хочешь сделаться, а?
— Да ты, брат, провидец. Как догадался?
— Просто! — Ермаков улыбнулся. — Нынче помещики поумнели, сами хотят понять, как из собственной землицы большую прибыль извлечь. Технику из-за границы выписывают, семена урожайные приобретают, агрономическую науку штудируют.
— Ты прав, — граф встал и заходил по кабинету. — Понимаешь, наши места бедные. Луга, покосы, а хлеба мало. Поверишь ли, мужики тысячами уходят на заработки в хлебные уезды Орловщины, в другие места. А здесь работников не хватает в самую горячую страдную пору. Вот и задумался я над этим вопросом. И кое-что уже надумал. Хотим кое с кем из соседей создать товарищество по разработке и применению новых урожайных технологий хлебопашества. Конечно, придется капитал вложить. Ну, продам что-то, потом окупится. Впрочем, что это мы о такой скучной материи. Ты как? Почему жандармский полковник? Шутка такая?
— Да нет, не шутка, — ответил Ермаков, ставя на стол пустую рюмку. — История непростая. Ты ведь помнишь, что из училища нас с тобой выпустили в гвардию. Только ты, понятно, Ваше сиятельство, попал в Петербург, к родителям поближе. Я, таковых не имея, начал служить в Московском гренадерском полку. Гвардия сам знаешь — обмундировка, общество, надо соответствовать. А мои опекуны к тому времени как-то так распорядились и своими и моими деньгами, что в один прекрасный день получил я от них уведомление о прекращении мне вспомоществования. Что прикажешь делать? Не судиться же с родичами? Ну, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло.
Случаем, решившим сложности службы Дмитрия Степановича Ермакова, стала разразившаяся Русско-японская война. В 1904 году он срочно перевелся из гвардии в армейский пехотный полк и прошел всю кампанию. Был ранен осколком в грудь навылет под Мукденом, долго лежал в лазарете. Вернулся в Москву штабс-капитан Ермаков с редкой для офицера наградой — солдатским Георгиевским крестом и золотым оружием за храбрость.
— Да ты герой! — искренне восхитился Сергей Петрович. — Но я другого и не ожидал от тебя, Ермак. Давай за тебя выпьем.
Они еще выпили коньяку, продолжая разговаривать, и Сергей Петрович, всё удивляясь награде приятеля, пытался вытянуть из него подробности.
— Пару раз ходил с ротой в штыковую атаку под Ляоляном. Вот и вышел солдатский Георгий, — сказал Ермаков. — Но, признаться, не храбрость это, а дурость. Что толку? Храбрецов у нас достаточно было, но войну мы проиграли. Позорище. Огромная материковая империя потерпела поражение от маленькой островной монархии, еще недавно спрятанной от Европы за стеной феодальных родовых отношений. В госпитале, лежа на больничной кровати, я много думал над причинами нашего российского национального позора. И выводы сделал такие, что мне самому стало страшно.
— Послушай, Дмитрий, но ведь это обычная военная неудача, каких немало в истории любого государства. Помнишь, нам еще в училище втолковывали, что побеждать всегда — невозможно.
— Да полно, Сергей. А Александр Невский, а Ушаков, а Суворов, ну, Цезарь, наконец. Почему они могли только побеждать в самых трудных обстоятельствах? Голова у них была на плечах. К войне с Японией мы были не готовы. Я видел, какой дрянью снабжали армию. Бездарный генерал Стессель погубил Порт-Артур, бездарный генерал Рожественский потопил в Цусимском проливе нашу эскадру с тысячами моряков. Это, дорогой мой, не японцы нас побили. Это мы сами себя побили.
Ермаков помолчал, потом добавил неохотно:
— Извини, ты сам меня вызвал на этот разговор. Чтобы между нами не осталось недоговоренности, доскажу о себе…

КОГДА Ермаков вернулся в Москву, его назначили, как еще не вполне оправившегося от ран, в канцелярию военного генерал-губернатора. И тут грянули события первой русской революции 1905 года. На страну повеяло новой, еще не знакомой, но страшной опасностью. Он увидел баррикады на городских улицах, кровь раненых и убитых гражданских людей, разоренные, сожженные помещичьи усадьбы, беспощадные действия карательных войсковых частей. Он слышал речи ораторов-социалистов, призывавших к невероятным вещам: убийству царской семьи, всех имущих во имя какой-то небывалой справедливости.
И он с ужасом понял, что враги России, той России, которую он и подобные ему любили, в которую несмотря ни на что верили до самозабвения, не представляли жизни без нее, — эти враги родились и плодятся внутри России. Что эти враги страшны своей уверенностью, наглостью, умением увлечь на дело безжалостного распыления страны недалеких, полуграмотных, недовольных, авантюристов, разбудить темные жадные инстинкты, всегда живущие в российской толпе. Ермакову хотелось понять, как рождается эта злая стихия, кто её вдохновители? Что надо делать, чтобы не дать возгореться этому адскому пламени?
Поэтому, когда однажды его пригласили в один малозаметный московский особняк и сделали определенное предложение, он ответил согласием. Так исчез армейский штабс-капитан Дмитрий Степанович Ермаков и появился человек в штатском, жандармский полковник Дмитрий Степанович Ермаков.
В кабинете воцарилось молчание. Сергей Петрович нервно теребил витой шнур на своей венгерке. Лицо его сморщилось, как будто он хотел чихнуть.
— Послушай, — наконец тихо сказал он. — Это действительно так серьезно?
— Серьезней не бывает, — Ермаков обернулся к нему. — У вас в Питере всю эту гадость, может, не так видно. А в Москве-матушке всё проще. Живут по старинке, хлебосольствуют, по святым местам ездят, думают, что еще тысячу лет так проживут. Здесь господа социалисты, большевики вьют себе осиные гнезда, агитируют среди рабочих, солдат, готовят почву для новой революции. А полиция наша туповата, законы либеральные, условия в тюрьмах для политических смешные, в ссылках, на поселениях им еще деньги платят на проживание. Вот так-то.
В это время в дверь кабинета постучали, потом она слегка приоткрылась, и лакей, не входя, произнес:
— Ваше сиятельство, ужинать пожалуйте.
Сергей Петрович согнал с лица вызванную неприятным разговором озабоченность, улыбнулся:
— Пойдем, господин полковник, попотчую тебя чем Бог послал, а то ты меня сильно расстроил. А может, не так страшен черт, как его малюют, обойдется?
— Хотелось бы надеяться, Ваше сиятельство, — ответил ему в тон Ермаков.
За ужином разговаривали мало и, как было принято, только о еде. Кроме вновь прибывших, Сергея Петровича и дяди его Николая Борисовича, за столом по приглашению графа присутствовал и управляющий имением Антон Иванович Романов как близкий к дому и делам графа человек.
Как и ожидалось, гости отдали должное изделиям домашней кухни. Всем пришлись по вкусу гусь жареный, обложенный мочеными яблоками, цыплята, приправленные молодой зеленью, телячьи отбивные котлеты, буженина, рыба разварная, грибы разного вида. И все это под водочку, чистую, настоянную на рябине, на ореховых перегородках, на чабреце, анисовую.
Преподобный, накладывая себе вторую порцию блюда, спросил:
— Прошу прощения, Ваше сиятельство, где это Вы раздобыли таких прекрасных миног?
— Это, Ваше преподобие, не миноги вовсе, это угри, а откуда они, ей-Богу не ведаю. Знаю, что они у нас всегда подавались.
— С Вашего позволения, Ваше сиятельство, — подал голос Романов, — угри эти в изобилии водятся в нашей реке Рессете. Вода там, изволите знать, удивительно чистая, холодная и вкусная. А угорь весьма прихотлив, в плохой воде не водится.
— Но позвольте, — вновь заговорил священник, — я знаю, что рыбка сия обретается в Балтийском море, только нерестится в речках. Как же она сюда попала за тысячу верст?
Все с интересом посмотрели на Романова: попался, мол? Даже безучастный к кулинарным беседам и предпочитавший им коньячок под балычок дядюшка Николай Борисович тоже оставил свое занятие, чтобы услышать ответ.
— Видите ли, — начал явно польщенный всеобщим вниманием Антон Иванович, — у нас здесь в округе до 80 малых и больших рек. Все они принадлежат к водному бассейну Волги и Днепра. Но вот на севере у нас есть остатки моренных увалов, или лбов. Это говорит о том, что в далеком прошлом здесь были морские просторы или морской берег. Обратите внимание на большое количество озер и болот, равнинную местность, массу чистейшего белого песка явно морского происхождения и крупные массивы сосновых лесов. Такое сочетание вы встретите только еще в наших прибалтийских губерниях. Вот вам и ответ. Видимо, остались с тех пор какие-то неведомые нам подземные водные пути, по которым рыба может мигрировать в море и обратно.
Разъяснение Антона Ивановича всем очень понравилось. Сытная еда, гостеприимство хозяина настроили гостей на добродушный лад. Хотелось еще поговорить о чем-то интересном, как это часто случается с людьми, встретившимися вдруг, понравившимися друг другу и желающими это знакомство продлить сколько можно.
Все перешли в курительную комнату, куда лакеи подали ликеры и кофе. Зажглись керосиновые лампы, и сделалось так же уютно, как где-нибудь в Петербурге или в Москве у старых добрых знакомых.
Гости расселись как кому удобно на креслах и диванах. Отсутствовал только управляющий. Антон Иванович раз и навсегда установил порядок своего отношения к господам: бывал только там, куда был ими зван. Это всех устраивало: так вроде бы и разницы никакой сословной между ними не существовало. А между тем в курительной неожиданно возник разговор именно об этой сословной разнице и таящейся в ней опасности.
Начал все Николай Борисович, прихлебывая кофе с ликером и дымя сигарой:
— Надеюсь, господа, не обижу вас, если полюбопытствую, а далеко ли вы собрались?
— Я, Ваше сиятельство, в Калугу поспешаю на епархиальный съезд. Меня митрополит уполномочил, — ответил отец Георгий.
— А меня, граф, дела сугубо личные призывают, — заговорил Тютчев. — Еду в родовые наши места на Брянщину. Есть там у меня землица. Пашня, лес, луга заливные. Хочу всё обратить в деньги.
— Что так Вам приспело? — снова поинтересовался Николай Борисович.
— Времена, Ваше сиятельство, наступают непростые, лучше при деньгах быть, чем недвижимость иметь в отдалении.
При этих словах Сергей Петрович и Ермаков быстро переглянулись.
Взгляды эти, однако, не ускользнули от отца Георгия. Он долил кофе ликером, пригубил и осторожно произнес:
— Разные носятся слухи и в духовной среде, а среди посвященных тем более. Что Вы на это скажете, господин полковник?
— Я, господа, еду в Тулу на оружейные заводы. Есть опасения, что по каким-то причинам может затянуться поставка новых вооружений в наши войсковые части, дислоцированные на западной границе, — сказал Ермаков.
Повисла напряженная тишина.
Искушенный в догматических спорах и религиозных дискуссиях преподобный быстро оценил значимость сказанного полковником и резко поменял тему разговора.
— Да, все хотел спросить Вас, граф, этот управляющий Ваш, Романов, кажется. Интересный человек, из простых, а весьма начитан. Кто он, откуда?
— Не могу точно ответить, Ваше преподобие. Я и сам не однажды обращал внимание, что среди здешних крестьян и мещан встречаются не только Романовы. Вот в соседней деревне Буки живут Нарышкины, Тютчевы. Да и твои однофамильцы тоже, — он поклонился в сторону Ермакова. — Представляешь, однодворец Стефан Тимофеевич Ермаков, одних с нами лет, прекрасно говорит по-немецки. Чудеса, да и только. Даже не знаешь, как к нему обращаться: на ты или на Вы?
Все зашумели, заговорили враз, вспоминая разные смешные прозвища и фамилии.
— Господа, — говорил, смеясь, Николай Борисович, — прочел я когда-то родословную наших столбовых дворян. Честно признаться, свои корни графов Комаровых искал. Ничего определенного. Зато князья-бояре были мое почтение: Василий Немой, Телятевский Хрипун, Иван Тугой лук, Иван Лобан, Образец-Добрынский, князья Ушатые, Брюхатые и прочие.
Когда всеобщий смех утих, Андрей Александрович Тютчев проговорил:
— Тема интересная. Если вы, господа, не против, могу кое-что сообщить по интересующему вопросу — о появлении в этих краях известных фамилий. Я некоторым образом связан с архивной работой в этом направлении.
От духоты и густого дыма у некурящего Ермакова закружилась голова. Он извинился и вышел на воздух, спустился к липовой аллее и сел на садовую скамейку, опершись о спинку.
Светлая ночь молодого лета обняла его нежной, свежей тишиной. Месяц золотым рожком уперся в небо, он был настолько реален, что, казалось, действительно есть вот такой золотой предмет на небе, который, если захотеть, можно изловчиться достать. Звездочки мерцали, словно, щуря глаза, усмехались веселые малые дети.
«Да вот, дети, — думал Ермаков. — У Сергея уже двое от жены и от деревенской девушки дочь. И как это их сиятельство умудрился такое сотворить? Красивая, говорит. Ну и что, что крестьянка, любовь сословий не признаёт. А у меня ни жены, ни детей, ни любовницы. Все некогда. Бросить все да жениться здесь в деревне. Живет же какой-то Ермаков в Буках. По-немецки говорит. А может, и не однофамилец, а родич дальний? Кто знает… В России за тысячу лет все так перепуталось-переплелось!»
Запахи ночи обволакивали одуряюще, до истомы пахла сирень. С зеркала пруда, берегом подпирающего господский дом, тянуло прохладой и горьковатой сердцевиной кувшинок. Высокие стволы сосен, словно великаны, встали на ночную стражу, оберегая покой этого дома и его обитателей. Ночная птица быстро пролетела над его головой к пруду. Плеснула хвостом в воде крупная рыбина. Ермаков забылся коротким сном.

—  ПРАДЕДЫ мои, — рассказывал между тем в курительной Тютчев, — были люди дикие и своевольные. Иногда даже грабежом на проезжей дороге забавлялись. Детей наплодили и от законных жен, и от наложниц. И фамилию свою им давать не стеснялись. Век был такой. Вот и живут нынче по деревням крестьяне Тютчевы, выходит, что мои родственники.
Что же касается Романовых и Нарышкиных, то это куда серьезнее. После смерти в 1598 году сына Ивана Грозного — царя Федора Иоанновича на Земском соборе царем был провозглашен Борис Годунов. Первый случай, когда на российском престоле оказался самодержец не по праву рождения, а по выбору. Годунов был зятем Малюты Скуратова. Устами князя Шуйского А. С. Пушкин в драме «Борис Годунов» говорит о нем: «Зять палача и сам в душе палач».
Будучи опытным политиком, Годунов, естественно, постарался обезопасить себя от возможных конкурентов. В 1600–1601 годах он расправился с боярской семьей Романовых, родичей царя Федора по материнской линии. Глава рода — Федор Никитич Романов — был насильно пострижен в монахи с именем Филарета и сослан в глухой монастырь. Других Романовых также постигли опала и ссылка в отдаленные уголки. Многие из этого большого рода захирели, лишились родословных и состояния, перешли в низшие сословия. Упоминаемый в русских летописях с 1494 года укрепленный пограничный пункт Хвастовичи по тем временам являлся глухоманью. Здесь надежно можно было похоронить неугодных Годунову людей, в том числе и таких, как Романовы.
Фамилия Нарышкиных объявилась в этих местах значительно позже, в царствование Петра Первого, но по причинам весьма схожим, династическим.
Дело это, до сих пор до конца не выясненное, касается сына Петра Великого — царевича Алексея Петровича, родившегося от его первой жены, царицы Евдокии, сосланной впоследствии Петром в монастырь.
Алексей Петрович напрочь не принимал методов правления и государственных устремлений отца-преобразователя. Под влиянием наставников, противников курса Петра, царевич Алексей тяготел к нормам жизни и обычаям допетровской Руси. Кончилось тем, что он сбежал за пределы России, скрываясь у австрийцев, а затем в Италии. Это было сопряжено для царя Петра с серьезными международными осложнениями. С большим трудом, обманом удалось выманить царевича Алексея домой. Здесь он был предан суду и умер в тюрьме при загадочных обстоятельствах. По его делу были арестованы, казнены и высланы в глухие места многие влиятельные и родовитые дворяне. В числе их Нарышкины, родственники царя по материнской линии, мечтавшие о воцарении Алексея Петровича и возвращении прежнего тихого правления времен отца Петра Первого — Алексея Михайловича Романова.
Есть в Хвастовичском районе нынешней Калужской области и деревня Нарышкино, и фамилия Нарышкины. Недаром на Руси бытовала пословица: «Сегодня — царь, а завтра — псарь». Да и теперь она вполне себя оправдывает.

…ЕРМАКОВ проснулся внезапно и не сразу вспомнил, где он. Потом, оглядевшись, увидел светящееся окно покинутой им комнаты и встал, взглянул на карманные часы: полночь. «Полчаса проспал, — подумал он, — неудобно как-то, надо возвращаться».
Когда он вошел, в курительной дыма было меньше. Окно было отворено, и свежий ночной воздух постепенно изгонял запахи сгоревшего табака. Он хотел извиниться за отсутствие, но не успел.
— А вот и Дмитрий Степанович, — сказал Николай Борисович, по-прежнему дымя толстой сигарой. — Жаль, Вас не было. Нам господин Тютчев интереснейшую лекцию из истории российских фамилий прочел. Впрочем, Вы вовремя. Сергей Петрович нам поведал, что Вы дальний родственник Олениных?
— Седьмая вода на киселе, как говорится, — усмехнулся Ермаков, вспомнив своих бывших опекунов. — А что такое?
— Да как что? Ведь батюшка наш, дед Сергея Петровича, покойный Борис Юрьевич Комаров, хорошо знал самого Алексея Николаевича Оленина. Удивительнейший был человек. Хотите, я расскажу немного о нем на сон грядущий?
Алексей Николаевич Оленин — личность уникальная в русской культуре. Действительный тайный советник, член Государственного Совета, глава Императорской публичной библиотеки, с 1817 года руководил также Академией художеств. Большой знаток и любитель древностей, он занимался изучением редких исторических памятников. Именно ему принадлежит заслуга расшифровки надписи на Тмутараканском камне, найденном в конце 18 века на Таманском полуострове, где говорится, что князь Глеб Святославович измерил по льду ширину Керченского пролива. Прославился он и другими важными открытиями в изучении древних рукописей.
А. Н. Оленин был добрейшим, широкой души человеком. В его доме работали Н. И. Гнедич и И. А. Крылов. Здесь бывали Н. М. Карамзин, А. С. Пушкин, другие выдающиеся личности той эпохи.
Оленин стремился к воспитанию молодых талантов в духе мастеров, пригодных всюду, куда призывала их польза государства. Человек исключительной доброты, он принял в свой дом, воспитал, дал образование дальнему родственнику А. И. Ермолаеву, который впоследствии сделался отличным ученым — археологом и палеографом, нумизматом.
Оленин дружил с графом Строгановым, из архивов которого многое почерпнул о времени Ивана Грозного, связях Строгановых с атаманом Ермаком, покорителем Сибири.
Любопытство это не было случайным или чисто научным. Дело в том, что упоминаемый в русских летописях 15–16 веков суздальский посадник А. Г. Аленин, как полагал Алексей Николаевич, мог быть его пращуром. Написание фамилии с буквами А или О в начале не имело значения: в 16 веке многие русские фамилии только оформлялись и звучание их зависело от местных говоров, от прихоти писцов. Если А. Т. Аленин был предком Оленина, то легендарный Ермак, приходящийся внуком посаднику Аленину, мог быть прямым предком А. Н. Оленина.
У Алексея Николаевича Оленина было трое сыновей и две дочери. В младшую — Анну Алексеевну — был влюблен А. С. Пушкин. Любопытно, что Анна Алексеевна Оленина доводилась двоюродной сестрой Анне Петровне Керн, другой пушкинской пассии. А вы говорите — люди чужие друг другу. Господи, да мы больше родственники, только судьбы, революции, войны разметали нас по лицу земли. Но стоит только поискать, порыться в архивной пыли, и такие откроются семейные тайны, что дух захватывает.
— Всё, господа, — закончил Николай Борисович. — Спать, спать, спать. Ух, наговорились всласть, спасибо, что приехали.
Все стихло в доме. Но Ермаков еще долго не мог уснуть в отведенной ему комнате. Он ворочался на кровати, вспоминал рассказ графа о семье Олениных, своих бывших опекунов, отпрысков этой фамилии. Выходило, что и он может гордиться родословной от атамана Ермака, так же как воспитанный А. Н. Олениным археолог Ермолаев. Он встал, зажег лампу, снял с полки томик Пушкина и стал читать все подряд. Вот заголовок: «Родословная моего героя», отрывок из сатирической поэмы.
Он бежал глазами по округлым, упругим пушкинским строчкам, словно катился по льду на коньках. Слова отрывались от страниц, вонзались в мозг, заставляли снова вчитываться в текст стиха:
Кто б ни был ваш родоначальник,
Мстислав, князь Курбский, иль Ермак,
Или Митюшка целовальник,
Вам все равно.
…Мне жаль, что тех родов боярских
Бледнеет блеск и никнет дух;
Мне жаль, что нет князей Пожарских,
Что о других пропал и слух…
Ермаков уснул внезапно, так же как давеча на садовой скамье. Книга выпала у него из рук, лампа выгорела и погасла. Он спал спокойно и долго, чего с ним давно не случалось, и проснулся, только услышав конское ржанье и характерный стук колес отъезжающего экипажа по мощеной дорожке. Преподобный с Тютчевым уехали, догадался он, и стал одеваться.
Граф Сергей Петрович, свежий, выбритый, ждал его за накрытым к завтраку столом.
— Здравствуй, — сказал он, улыбаясь и протягивая Ермакову руку. — Как почивал? А я твоих попутчиков отправил, не стал тебя будить. Поживи у меня, передохни хоть пару дней. Надеюсь, пара-то дней у тебя есть?
— Пара есть, — ответил Ермаков, садясь и придвигая к себе синюю с золотыми узорами чайную чашку. — Только пара, — вздохнул он, доливая в чай сливки. — Хорошо у тебя здесь, и ни одной паскудной рожи, прости за выражение. И ведь люди встречаются приличные, интеллигенцией себя числят, а глупость, близорукость из них выпирает, как из дикарей.
— Про интеллигенцию говорят — соль земли, вроде тех апостолов веры, о ком так Христос сказал, — проговорил граф.
— Не богохульствуйте, Ваше сиятельство, — полушутя, полусерьезно отпарировал Ермаков. — Те, о ком я говорю, как раз не о мире и других христианских добродетелях толкуют. Эти Русь к топору зовут. Все эти белинские, чернышевские, писаревы, добролюбовы и их нынешние последыши. Ты почитай про них. Заморыши, дохляки, туберкулезники. И все крови жаждут — здоровой, крепкой, живой крови, себя кровушкой этой окропить, чужой кровью пожить. Вороньё. Им на державу, на народ плевать. Им бы свои гнилые, неудовлетворенные амбиции любым путем утолить.
— Ты, Дмитрий, злым становишься, возненавидишь всех.
— Зачем же всех. Нормальных людей я уважаю, а гниль эту выводить надо. Ты помнишь события 9 января 1905 года? Да, когда войска стреляли в народ? Конечно, это ужасно. Так не должно быть. Необходимы меры политического характера, переговоры. Для этого существует правительство. Что же делает интеллигенция? Она еще более накаляет страсти. 12 января 1905 года наш маститый историк профессор Василий Осипович Ключевский разражается публичной речью, в которой хоронит царя, проповедуя, что это последний российский монарх, что царевич Алексей никогда царем не будет, а Россию ждут хаос и революция. Как тебе это?
— Ворнье карканье, — заметил Сергей Петрович. — Ну хочется ему быть эдаким провидцем, он же историк, ученый, ему тоже желательно в истории остаться.
— «За карканьем ворон жди похорон» — так у меня в роте один фельдфебель говаривал, — закончил разговор Ермаков и встал.
— Ну-с, Ваше сиятельство, велите дать мне экипаж, поеду в Буки с родичем знакомиться, заинтересовали меня вчерашние фамильные новости. Как бишь его?
— Соседи его Стефанком кличут, но он хозяин самостоятельный, — отозвался Сергей Петрович. — А Семену я скажу шарабан для тебя заложить. Он и свезет, места знает отлично. Ты поезжай, я тоже отлучусь по делам, вернусь к вечеру. Ну, прощай пока.
День выдался теплый. Солнце грело уже как по зрелому лету. Вместо своего пальто Ермаков накинул потертую охотничью куртку графа, голову оставил открытой. Теперь он походил на землемера или мещанина, едущего по обязанности. Шарабан обогнул большой господский пруд. Здесь, на противоположном берегу, ближе к болотистой луговине вольготно расположилось стадо свиней. Тяжеловесные хавроньи блаженно зарывались в прибрежный песок, пыхтя, месили черную жижу болота. Иногда раздавался громкий чавкающий звук, словно отдаленный пушечный выстрел.
— А, чтоб вас, — вздрагивал Семен, мотая головой.
— Где это стреляют? — спросил Ермаков.
— Это не стрельба, — смеясь, отозвался кучер, — это, Ваше благородие, свиньи проклятые из болота выдираются. Им в болоте-то славно, не жарко, а болото их держит, вот они и хлопают, что пробки квасные. Потеха. Вон подпаски с ними из Буков. Спрошу-ка я зараз, дома ли Стефанок?
Шарабан подкатил к ребятам. Их было трое. Все одного возраста — 8–10 лет, в штанах и рубахах из беленой холстины, с непокрытыми головами. Мальчишки прервали свой разговор и молча разглядывали экипаж, незнакомых людей в нём.
— Эй, малые, — крикнул Семен, — Стефанка в Буках знаете?
В ответ двое показали пальцами на третьего: крепкого, круглолицего с упрямым подбородком.
— Ты чей? — обратился к нему кучер.
— А тятькин я, — смело ответил мальчик.
— Эк, волк тя заешь, — засмеялся Семен. — Как тятьку-то звать?
— Стефаном Тимофеевичем люди кличут, а меня — Гринькой.
— Да дома ли отец, Гриня?
— Должон дома быть. С утра кадь новую зачал делать, стало быть, из избы не сойдет, дело нескорое, — серьезно проговорил Гриня.
Ехали лесом по укатанной дороге. По обеим её сторонам высоченные сосны, словно церковные купола, уходили в синеву неба. Солнце, пробиваясь сквозь верхушки дерев, зажигало в белом песке дороги слюдяные искорки. Казалось, что шарабан катится по мерцающим звездочкам в тридевятое царство.
— Ваше благородие, — Семен обернулся к Ермакову, — револьвер у Вас имеется?
— Это еще зачем? — изумился Ермаков.
— Шалят тут. В запрошлом годе аккурат неподалеку купца зарезали. Да в болоте и спрятали. Становой приезжал, исправник, следствие вели. Однако в болото не полезешь, сам утопнешь. Тем дело и кончилось.
— Кто же разбойничает?
— Сказывают, люди самого Григория Ефимовича Распутина шалят, деньги ему добывают, чтобы, значит, способнее ему царем стать…
— Господи, это кто же такую дикую чушь выдумал? — Ермаков так неожиданно и громко захохотал, что лошадь сама остановилась, а Семен вытаращился на Ермакова с полуоткрытым от удивления ртом.
Ермаков хохотал и чувствовал, как со смехом отпускает его напряжение последних дней, уходит тяжесть невеселых дум, навеянных событиями, слухами, какой-то надвигающейся неопределенностью.
— Семен, — сказал, отсмеявшись, Ермаков, — ты в Петербурге у графа живешь, небось, газеты читаешь. Неужто веришь, что это правда?
— Известно, здесь народ деревенский, глупый. Однако и в Питере говорят, что Распутин много власти забрал и царица его очень уважает. А еще сказывают, что царевич Алексей без его, Распутина, жизни лишиться может. Это, Ваше благородие, не крестьяне темные говорят, а вон те, что к их сиятельству Николаю Борисовичу в городе ходят. Вот и не верь слухам, — хмуро заключил Семен.
Ермакову снова сделалось нехорошо. Проклятое темное, полуправда-полуложь, с которыми ему все время приходилось иметь дело. Эти и грамотные, и неграмотные люди, падкие на бредовые идеи, сказочные сюжеты, на любую дикую выдумку, лишь бы не смотреть в глаза повседневной жизни, серьезным фактам, не думать, почему все так, а не эдак, не хотеть ничего делать путного, чтобы стряхнуть шелуху обывательщины. Нет, проще, закрыв глаза, плыть по течению куда кривая вывезет. А тех, кто что-то делает доброе, значительное, что приносит пользу, преображая судьбу народа, ожидает страшная судьба.
В сентябре 1911 года в Киеве состоялось торжественное открытие памятника императору Александру II. На торжества прибыли из Петербурга император Николай II с семьей, Председатель Совета Министров П. А. Столыпин, другие государственные деятели. Полиция предприняла усиленные меры безопасности. Но трагедия все же произошла. В Киевском театре на представлении спектакля «Царь Салтан» выстрелом в упор был убит Петр Аркадьевич Столыпин. Царь находился рядом. Убийство произошло на его глазах. Столыпин, теряя сознание, произнес: «Счастлив умереть за царя». Вряд ли можно заподозрить умирающего в аффектации выражения подданнических чувств.
Будучи сам старинного знатного рода, ведущего родословную от Рюриковичей, Столыпин понимал, что только укрепление законной власти может обеспечить России надежное политическое спокойствие, рост национальной экономики. И он всеми силами работал над выполнением этой задачи. Его программа заселения отдаленных окраин страны, в частности, Сибири и Дальнего Востока, крестьянством с выделением крупных земельных наделов, обеспечения переселенцев сельхозинвентарем, скотом, финансовыми средствами на создание крепких хозяйств, освобождения этих хозяйств на десять лет от налогов — уже начала приносить плоды. Столыпин также придерживался жесткой политики в отношении всякого рода партий и движений, стремящихся раскачать общество и ввергнуть его в пучину революционного хаоса.
Ермаков был командирован в Киев для участия в расследовании убийства Столыпина. Факты вскрылись вопиющие. Убийца, некто Дмитрий Богров, оказался фигурой весьма интересной. Бывший эсер, бывший анархист, а на деле сионист Мошка Богров вдобавок служил платным агентом тайной полиции. От нее он и получил входной билет в театр якобы для охраны высоких особ.
Не надо было обладать досужей фантазией, чтобы сообразить, кому было выгодно убрать с политической сцены Столыпина. Жандармский полковник Жданович, возглавлявший расследование этого убийства, сказал в приватной беседе Ермакову:
— Вот случай, когда враги объединяются для достижения временных обоюдовыгодных целей. Столыпин был костью в горле для многих высших должностных лиц государства, извлекавших огромные барыши из средств, предназначенных на развитие аграрной реформы. Столыпин, будучи одновременно и министром внутренних дел, крепко наступил им на мозоль. С другой стороны, социалистам, особенно большевикам, совершенно нежелательно было укрепление благосостояния крестьянства, на которое они делали ставку, разыгрывая революционную карту. И третье, — добавил полковник, — стрелял в Столыпина не русский, не славянин, стрелял еврей. Среди большевистских лидеров преобладают евреи, поляки, прибалты. Они составляют теневой кабинет на случай удачи задуманного переворота. Цели у этих еврейско-польско-балтийских господ разные. Но пока они идут в одной бешеной псиной упряжке. Они хитры и изворотливы. Вспомните хотя бы тройного агента, сиониста Евно Азефа.
— Почему же Вы не ставите в известность обо всем этом государя? — изумился Ермаков.
— Эх, батенька, — Жданович тяжело вздохнул, — докладываем. И вот вам результат. Убит Столыпин.
— Приехали, Ваше благородие, — вернул его к действительности голос Семена.
Крепкий крестьянский дом с хозяйственными постройками и палисадом смотрел чистыми окнами наружу. Наличники окон были прихотливо украшены резьбой и покрашены в экономичный светло-голубой цвет. В открытые ворота конюшни видны были стойла, между которых по обычаю лежал, жуя жвачку, серый козел.
— Эй, хозяин! — крикнул Семен.
Дверь избы отворилась, и на широкое крыльцо вышел среднего роста сухой и жилистый человек со светлыми волосами, схваченными для удобства работы кожаным ремешком, и светлыми же строгими глазами.
Оглядев внимательно стоящих у калитки, он негромким, но четким голосом сказал:
— Я — хозяин, кто беспокоит и для чего?
Ермаков, сам не зная почему, вдруг заговорил по-немецки, объясняя, что он-де проезжий, в гостях у графа Комарова, и желает прикупить пару добрых лошадей. Вот и ездит, спрашивает. Может, герр Ермакофф продаст ему лошадь?
Хозяин дома не удивился и отвечал Ермакову на приличном немецком, говоря, что он ошибся. Какая же может быть добрая лошадь в крестьянском хозяйстве? У нас все лошади рабочие, в коляску не годны. Вам лучше на конный завод в Хвастовичи заглянуть.
Они так поговорили несколько минут, после чего хозяин пригласил странного проезжего в дом.
Ермаков обернулся к кучеру сказать, чтобы он его подождал с полчаса, и рассмеялся, как недавно в лесу.
На лице Семена застыло смешанное выражение недоумения, обиды и разочарования. Так бывает, когда сойдешься с понравившимся тебе человеком и уже хочешь сдружиться с ним и довериться ему, а он вдруг выкинет такую штуку, что всё к чертям собачьим. Семену было обидно, что гость графа Сергея Петровича, оказавшийся его другом-приятелем, как с равным разговаривает с каким-то Стефанком на иностранном языке. А тот, хам и нахал, еще смеет ему так же непонятно отвечать. Если бы это был управляющий Антон Иванович Романов, то еще куда ни шло, а то простой деревенский мужик смеет с барином разговаривать как с равным. Нет, это непорядок. Каждый сверчок знай свой шесток.
В избе Стефана Тимофеевича Ермакова было чисто прибрано. Пахло свежим деревом. Хозяин снял с головы ремешок, бросил его на стол:
— Это я был занят работой, кадку новую набиваю.
— Зачем это Вам? — спросил Ермаков. — У Вас вроде хозяйство неплохое.
— Семья у меня большая. Дети растут, а прибыток малый. Вот и занимаюсь в свободное время: кади, кадушки, ушаты, да мало ли. Товар ходовой. Как наберется, везу на продажу в соседние деревни, а то и в уезд.
— Где же Вы немецкому языку обучились?
— Случай был. Лет двадцать назад служил у наших графов управляющим немец. Забавный был человек. А я парнем в имении по садовой части работал. Немец страсть имел одну: в летнее время велит выставить в саду стол, поставит бутылку вина, хлопнет стакан и играет на скрипке. Отлично, доложу я Вам, играл. Ну, все исподтишка смеялись над ним, а мне нравилось его слушать. Вот он, видно, приметил это и стал со мной по-немецки говорить. Не знаю, как уж это получилось, только через пару лет я с ним свободно начал объясняться. Очень он радовался: «Ты, — говорит, — Стефан, есть русский самородок, а все прочие — свиньи», — закончил Стефан Тимофеевич свой рассказ и рассмеялся.
— Простите меня за любопытство, — Ермаков запнулся, — Вы которого года рождения?
— Год рождения мой 1868-й, как и Ваш, стало быть.
— Угадали, Стефан Тимофеевич, глаз у Вас, однако.
— Род у нас такой глазастый, — усмехнулся хозяин, — за то и беду нажили.
— Расскажите, если можно, мне интересно.
— Я со слов деда все это слышал, а он от своего деда. Так что история давняя.
…На железоделательных заводах промышленников Демидовых еще при жизни царя Петра Первого служил мастером узорного и тонкого литья Данила Ермаков. Жил вольно, сам хозяин Никита Демидов ценил его за мастерство. Но долго ли, коротко, заворовался Демидов. Стал лить и чеканить золотую и серебряную монету, словно государственную деньгу. Как эту монету ни лей, какой высокой пробы она ни будь, а все фальшивая. За такие дела смертная казнь по закону положена. Испугался Данила. Понимал, что через эти фальшивые деньги он навечно к Демидовым в кабалу попадет, а если что не так, изведут его хозяева сами. На демидовских заводах неугодных бросали в плавильные печи: ни слуху, ни духу.
Данила написал челобитную, был грамотен, и с верным человеком с оказией отправил в Москву. На беду как-то всё это узналось. Данилу ждала смерть неминучая, но Бог спас. Упредили его. Схватил Данила что поценнее, шапку в охапку и ушел через леса и Каменный пояс от погони. Только у Демидовых рука длинная, знали, чем рискуют. Долго ловили Данилу. Вот и забежал он на другой край земли в леса да болота, затерялся. Здесь и осел. Прадед и дед мой однодворцы  были, это еще до воли, до отмены крепостного права в 1861 году. А я вот нынче крестьянствую, хотя тоже однодворец.
Дверь приоткрылась, и в избу вошла миловидная крепкая крестьянка с кувшинчиком молока и ломтем ржаного хлеба. Поставила все на стол, поклонилась:
— Откушайте нашего молочка, только доили, парное.
— Это супруга моя, Александра Егоровна, — сказал Ермаков, и глаза его потеплели.
Ермаков отпил теплого пахучего молока, отломил и съел с удовольствием кусок хлеба. Поднялся.
— Мне пора, прошу прощения за беспокойство. Интересно было поговорить. Будьте здоровы.
Он вышел, сел в шарабан. Стефан Тимофеевич еще стоял на крыльце своего дома. Когда лошадь, повинуясь руке Семена, уже тронулась, он вдруг крикнул:
— Да, кто был-то у меня? Вот ведь не спросил вовремя.
Ермаков на ходу шарабана обернулся, помахал ему рукой.
— Ермаков я, Дмитрий Степанович.
Движение экипажа несколько изменило направление его голоса, но стоящий на крыльце избы человек расслышал. «Ишь ты, — подумал он, входя внутрь, — родич, значит».

СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ сидел в охотничьем домике в своем Комаровском лесу. Он ждал Таню. Вчера он послал ей записку с верховым и теперь ждал. Он специально не поехал в Палькевичи, чтобы не смущать её и не возбуждать лишних пересудов. Хотя и так все знали, что дитя она прижила от него, графа Комарова. Нет, её не осуждали, наоборот, завидовали, что богатый человек может избавить её от тяжелого, тупого, бесконечного крестьянского труда. Денег даст. Вот девке счастье привалило…
Пресловутая сельская честь, о которой столько говорится в определенного рода публикациях и художественных произведениях, на поверку оказывается не чем иным, как боязнью темного деревенского люда порицания священником во время стечения всей паствы. Дикая славянская кровь никак не угомонится. Язычество крепко засело в подсознании народа. Общие купания мужчин и женщин в праздник Ивана Купалы, совместные омовения в банях с закусками и вином бытуют до сих пор даже в Москве и в Петербурге. Снохачество в деревнях — когда отец спит с женой сына, взятого в солдаты или ушедшего в отхожий промысел. От Радищева до Толстого и Достоевского тянется череда литературных персонажей, повенчанных греховной связью с женщинами: городскими, деревенскими, благородными и простушками, замужними и свободными.
«Да что уж говорить о нас грешных, — думал Сергей Петрович. — Цари наши, помазанники Божьи, кому прямо указано Евангелием блюсти честь собственную, быть примером народу своему, эти заповеди: не прелюбодействуй, не пожелай жены ближнего своего — первыми и нарушали жадно, открыто, многократно.
Иван Грозный, Петр Первый, Екатерина Первая, Анна Иоанновна, Елизавета Петровна, Екатерина Вторая, Павел, Александр, Николай Первый, Александр Второй. Многочисленные жены, любовницы, любовники, внебрачные дети, спрятанные по монастырям. Специальные денежные фонды, предназначенные для обеспечения существования постоянных или случайных объектов царственной похоти. Какой уж тут стыд в народе, который добывает свой насущный кусок хлеба, как говорится, в поте лица. А тут барин вдруг полюбил: сплошная выгода.
Фу, гадость какая, — возмутился в душе Сергей Петрович, — у меня же совсем не так. Я действительно люблю Таню, Татьяну, я буду с ней до конца жизни. Я обязательно придумаю что-то, чтобы и ей, и дочери Анечке, и нам всем было хорошо».
Он увидел её в окно. Полуденное солнце обливало ярким светом её голову и плечи. В простом крестьянском платье, с накинутым на плечи платком, она шла по песчаной тропинке, сплошь усеянной старой сосновой иголкой. Ничего не было в её наряде примечательного. Только ярко и празднично вдруг вспыхивали камушки вдетых в уши сережек, когда падал на них солнечный зайчик. В руке у нее была плетенка для грибов. Хотя какие сейчас грибы, подумал Сергей Петрович.
Он вышел на порог и остановился, так поразила его перемена, произошедшая с Таней за минувший год. Перед ним стояла женщина во всей силе молодой красоты, сочности и притягательности, которая появляется у русских крестьянок, уже родивших детей, но еще не утомленных физическим трудом, бесконечными домашними заботами, грубым бытом и тягостной мужицкой любовью.
Сергей Петрович все глядел на нее, не говоря ни слова. Её высокая грудь и полные розовые губы, округлые, крепкие, оголенные до локтей руки показались ему совсем незнакомыми и прекрасно вылепленными, как на картине Венецианова «На пашне».
В его сердце проснулась мгновенная ревность, что вот её такую молодую, красивую Таню, его Таню, может видеть каждый грязный пьяный мужик, даже взять её за руку или поцеловать по-родственному. Ему сделалось невыразимо больно, так, что сердце занялось, грудь стеснило. Он шагнул к ней навстречу, обнял, сжал в объятиях и стал жадно целовать её лицо, шею, глаза. Потом он поднял её на руки и внес в домик. При этом грибная корзинка, бывшая в её руке, зацепилась за узкий дверной проем и упала. Какие-то сверточки, кулечки выпали и рассыпались по полу. Граф недоуменно остановился, все еще держа Таню на руках.
— Что это? — спросил он.
— Это, Сережа, я тебе гостинцы, — ответила она и прижалась лицом к его груди…

ВЕЧЕРОМ того же дня Сергей Петрович, Николай Борисович и Ермаков сидели за чаем и беседовали. Сергей Петрович был оживлен и всё рассказывал смешные истории, когда-то с ним случившиеся. Ермаков поведал о своей поездке в Буки к Стефану Тимофеевичу. Особенно компанию рассмешил рассказ о кучере Семене, посулившем Распутину царствование.
— Он и так царствует, — проговорил Николай Борисович, — случай в российской истории исключительный. Были у нас временщики: Меньшиков, Разумовский, Потемкин, да ведь это были личности государственного уровня. Но помилуйте, Распутин… Бывший конокрад, поп-расстрига, хам, прелюбодей обретается в царских покоях, помыкает министрами, сорит деньгами. Все это очень отрицательно влияет на авторитет государя и ставит в неловкое положение всю августейшую семью.
— Я слышал от Бадманова, что Распутин якобы владеет какой-то духовной силой, он может заговаривать серьезные болезни, лечит больного наследника, — сказал Сергей Петрович.
— По-моему, этот Бадманов такой же прохвост, как и Распутин, — усмехнулся Николай Борисович.
— Не скажите, граф, — вступил в разговор Ермаков, — Бадманов — личность весьма серьезная. Это я доподлинно знаю. Он ученый тибетский монах, очень образованный, хитрый и осторожный. У него хорошие связи в Тибете, Монголии, Китае. Наша дипломатическая и другие заинтересованные службы успешно пользуются им в направлении укрепления российских политических позиций в этой части азиатского региона. К тому же он врач, пользуется лекарствами и приемами, накопленными столетиями в тибетских дацанах.
— Откуда Вам все это известно, уважаемый Дмитрий Степанович? — удивился Николай Борисович.
— Вы, граф, забываете, где я нынче служу.
— Ах, да, совсем из головы вон.
— Давайте о чем другом поговорим, — Сергей Петрович прервал дядю, который хотел было посетовать, что теперь жандармы и полиция знают о жизни государя больше, чем сами обитатели царского двора. — Я вот о чем нынче подумал, — продолжил он. — Ты, Дмитрий, к осени придумай что-нибудь, отпуск потребуй — и ко мне. Я задержусь здесь до холодов, в Петербург вернусь в ноябре. Мои в Праге. Приезжай, славно время проведем, поохотимся, а?
— Да я с радостью, здесь просто прелесть. Я давно мечтал вот так на природе отдохнуть.
— Ну и я с вами, молодежь, поживу, разгуляюсь, — весело поддержал их Николай Борисович.

НО НИЧЕМУ ЭТОМУ свершиться было не суждено. Через месяц после описываемых событий вышел указ об общей мобилизации вооруженных сил России. Предшествовали ему отчаянные попытки Николая Второго предотвратить войну, уберечь Россию от этого несчастья. Но все было безрезультатно. 1 августа 1914 года Германия объявила войну России, 3 августа — Франции, заняв накануне своими силами Люксембург. 4 августа немцы заняли Бельгию. 5 августа Англия объявила войну Германии. Началась Первая мировая война, подтолкнувшая Россию к революции, в корне изменившей весь социально-политический и экономический строй страны. На долю народов России, и в том числе наших героев, выпало много тяжелейших, кровавых испытаний и потерь.

                НА  КРАЮ

В ПЕРВЫЕ ЖЕ месяцы войны Дмит-
рия Степановича Ермакова, учитывая его
профессиональную подготовку и опыт русско-японской кампании, перевели в контрразведывательный отдел Главного штаба сухопутных войск. Он очень удивился, когда ему предложили заняться изучением криптографии: шифровки и дешифровки секретных сведений военного характера, в первую очередь воюющих противных сторон — немецкой и австро-венгерской.
Имея в этом вопросе самые поверхностные знания, Ермаков до того окунулся в обширную, уходящую в глубь веков, связанную с многими отраслями человеческого опыта специальность, что ему пришлось долгие месяцы посвятить ей всего себя.
Как ни странно, самые разнообразные сведения относительно этого искусства ему удалось почерпнуть не столько из специальной, сколько из художественной литературы подчас самого легкомысленного свойства: от условностей любовных записок и расположения мушек на лицах влюбленных до тайных знаков на обертках конфет и расцветки кремов тортов, подаваемых на официальных обедах дипломатических персон.
Работая до изнурения, впитывая новые знания, он часто оставался в штабе на всю ночь, изучая вороха секретных документов. Ермаков осунулся и похудел. Старый генерал, его непосредственный начальник, наблюдая за ним, как-то заметил, что не стоит излишне напрягаться.
— Знаете, уважаемый Дмитрий Степанович, в сущности, все это ерунда, поверьте моему опыту. Все эти коды, шифры — лишь второстепенные условности, тешащие человеческое воображение, особенно в военное время. Чему быть, того не миновать, как говорится.
— Зачем же мы работаем? — изумился Ермаков.
— Да уж так сложилось: если есть больной, то пожалуйте ему и грелку, и градусник. А выздоровеет он или помрет — это уже как Бог даст. Вот, к примеру, — продолжал генерал, — вспомните сокрушительный разгром нашей 2- й армии в августе 1914 года в Восточной Пруссии под Танненбергом. Скрытым маневром германцы обошли генерала Самсонова. Армия попала в мешок. 100 тысяч солдат и офицеров оказались в плену у неприятеля, Самсонов застрелился. А ведь наша разведка предупреждала его шифрованными донесениями о готовящемся обходном маневре противника. Но то ли не доверился генерал, то ли в его штабе напутали, только финал был ужасен. Да что говорить. Я сам как агент разведки участвовал в информировании нашего военного министерства о подготовке японцев к нападению в 1904 году. О результатах сами знаете, — генерал вздохнул.
— Что же делать?
— Работайте, полковник, время покажет.

В 1916 ГОДУ русская контрразведка нащупала тайный канал информирования противника о поставках новых вооружений, воинских частей на фронты, который осуществлялся через финансовое ведомство военного министерства. Банковские платежные документы, содержащие цифровое письмо, отправлялись в крупные фирмы — поставщики продовольствия, технического оборудования, где их принимали тайные немецкие агенты. Разразился крупный скандал, затронувший немку-императрицу, военного министра, придворные круги, генералитет.
Ермаков в числе других офицеров, участвовавших в выявлении этого канала, получил благодарность начальства и долгожданный короткий отдых. Его он посвятил лежанью на диване, чтению газет с отчетами о военных действиях и посещению гимнастического зала, где он брал уроки джиу-джитсу. Этой борьбой он заинтересовался еще в Манчжурии во время русско-японской войны. С тех пор, когда появлялось свободное от службы время, он увлеченно посвящал его изощренной тренировке тела.
А как же любовь? Молодой еще, полный сил, привлекательный мужчина — и без женщины? Так не бывает, господин читатель. Это нонсенс. Это против природы. Наш русский философ господин Розанов, говоря о сущности христианской религии, утверждал, что Иисус Христос неровно разделил человеческое естество. Возвеличил его духовную составляющую и совершенно пренебрег плотью: едой, питьем, половым влечением. А ведь без этого человек мёртв. Дух мёртв без наполнения и волнения плоти. В той же Библии есть очаровательная Песнь песней о радостях и таинствах плотской любви, рождающих жаркое и тонкое горение чувственного, возвышенного человеческого духа.
Было, все было у Д. С. Ермакова. Только вот с женитьбой он тянул, надеясь наконец достичь такого материального состояния, чтобы семья имела всё необходимое для достойной жизни. Да вот не сложилось. А теперь он и рад был, что не сложилось. Война: если что, некому будет плакать. На плачущих вдов он достаточно насмотрелся.
В последнее время он часто возвращался мыслью к своему пребыванию в гостях у графа Комарова, о поездке в Буки и знакомстве со странным, говорящим по-немецки крестьянином Стефаном Тимофеевичем Ермаковым.
Неисповедимы пути Господни, размышлял Ермаков. Где-то, на каких-то неведомых теперь путях исторической русской жизни разошлись ветви большого единого рода. Одним судьба определила дворянство, чиновничью или офицерскую военную службу, других поместила в купечество, мещанство, а третьих — в обширное, темное и непредсказуемое в своей неосознанной почвенной мощи крестьянское сословие. Привязала к тощей земле, к вечному страху о неурожае, падеже скотины, болезням, смерти.
Ермаков не помнил своих родителей. Они умерли в холерный год, когда он был совсем малым ребенком. Заботу о его воспитании и наследстве взяли на себя троюродные братья отца, так «удачно» распорядившиеся впоследствии его частью родового состояния.
Да Бог с ним, с состоянием, думал он. Ему хотелось теперь, особенно после массы прочитанного, узнанного, отыскать свои корни, те исходные приметы, знаки родовой фамилии, может быть, документы, без которых, как он понимал нынче, порядочный, образованный человек не может считать себя таковым. Он словно дерево в саду, где нерадивый садовник не помнит или спьяну забыл, как оно сюда попало, как называется, каких плодов от него ждать, а может, оно вовсе бесплодно, как проклятая Христом смоковница? И от этого незнания косится и обходит несчастное дерево стороной, не желая особо о нем заботиться.
Ему приснился странный сон. Будто он проник в волшебную подземную страну, где властвует Хозяйка Медной горы, та, что живет в уральских народных сказах. Он хочет отыскать мастера Данилу, что лил запретные червонцы на приисках Демидовых, спросить его, не родственник ли он, мастер Ермаков, ему, полковнику Ермакову? Он идет по длинному туннелю, по стенкам которого сочится светлая вода, и вдруг попадает в огромный зал с уходящим ввысь цветным малахитовым сводом. Здесь нестерпимо ярко от блеска самоцветных камней, радугой горящих в свете прикрепленных к стенам факелов. Посреди зала высится великолепный каменный цветок. Он причудливо отделан резцом, усыпан драгоценными алмазами. Внутри его каменного чрева мелькают, плывут какие-то тени, незнакомые лики, словно призраки неизвестного мира.
— Что ты ищешь здесь, Дмитрий Ермаков? — слышит он звенящий шепот, словно отзвук от удара литавр в оркестре.
Он оборачивается и видит высокую женщину неземной, но тяжелой, давящей на сердце красоты в русском кокошнике, сплошь расшитом узорочьем, в парчовом, сияющего золота платье до пола. В правой её руке тонкие малахитовые четки. «Ну да, — думает Ермаков, — это и есть Хозяйка Медной горы, спросить бы про Данилу».
— Данила-мастер занят сейчас, — говорит красавица, словно угадав его мысли. — Он мне новый цветок из камня режет.
— Мне Данила Ермаков нужен, — пытается возразить он, — тот, что литейное дело знает.
— Это все равно, — отвечает Хозяйка, — мастер — он всегда и везде мастер. Ты лучше свою судьбу узнай.
— Да как же её узнаешь? — изумляется Ермаков.
— А ты внутрь цветка загляни, там про всех все известно.
Ермаков подходит к каменному цветку и начинает пристально всматриваться в лепестки. Тени и лики обретают ясность. Вот поле боя, несутся кони, стреляют орудия, люди падают, кричат в смертной агонии, но голосов не слышно. Это понятно, это война. Вот какая-то фотографическая карточка. На ней одни люди сидят, другие стоят. Как все знакомо. Да это же известное фото царской семьи. Но какое странное: и государь, и императрица, и наследник цесаревич Алексей, и великие княжны — все почему-то без голов. Головы свои они держат на сгибе локтя левой руки. Лица их спокойные, но из отверстых шей бьет потоком кровь, заливая все вокруг так, что ничего далее не видно.
— Почему они без голов? — в ужасе вскрикивает Ермаков. — Они что же, умерли?
— Они живы, но головы им уже ни к чему, — говорит Хозяйка Медной горы. — Скоро у вас наверху все люди будут безголовые, так легче жить. Хочешь, я и тебя лишу головы? Ты сразу почувствуешь легкость и полетишь к своим предкам.
— Нет! Нет! Не хочу! — кричит в ужасе Ермаков. — Я еще не готов, я служу в контрразведке, я полковник, у меня много работы.
— Какая глупость, — смеется красавица. — Царь, полковник, мастер Данила. Раз — и нет головы. Ха-ха-ха! Соглашайся, Ермаков!
— Нет, я жить буду! — он просыпается в холодном поту. Настойчиво звонит телефон. Он берет трубку дрожащей рукой, прикладывает к уху.
— Господин полковник, — слышит он голос дежурного офицера, — Вас срочно просят прибыть в штаб, экстренное совещание.

ЧЕРЕЗ ГОД грянула революция. Развалились, разлагались, сминались фронты, дезертировали сотни тысяч солдат. Расхристанная пьяная сволочь убивала офицеров. Рушилась экономика России, деклассировалось общество. По призыву Ленина война империалистическая превращалась в войну гражданскую. Небывалая еще в истории России кровавая смута ядовитым маревом страшнее облаков фосгена и иприта косила, сводила в необъятные братские и безымянные могилы миллионы русских, истребленных русскими же.
В 1890 году великий русский ученый Д. И. Менделеев по просьбе правительства составил прогноз экономического развития государства на перспективу. По его выкладкам, к 1920 году Россия должна была стать одной из самых богатых и экономически мощных стран мира с самым высоким уровнем жизни населения, численность которого возросла бы до 500 миллионов человек. Судьба в очередной раз посмеялась — над человеческой самоуверенностью, мудростью или глупостью?
Однако были совершенно реальные силы, которые представляли себе будущее России по-другому и всячески способствовали свершению своих планов.
Особенно был заинтересован в крушении России немецкий Генеральный штаб, который испытал огромное облегчение, когда в России произошла революция. Вот что писал в своих воспоминаниях один из главных немецких военачальников и политиков генерал Людендорф: «Посредством пропаганды надо было развить в русской армии тяготение к миру в непосредственной и резкой форме. Нашей первой задачей являлось внимательно следить за процессом разложения России, содействовать ему и идти навстречу её попыткам найти почву для заключения мира. Мы с уверенностью учитывали, что революция понизит боеспособность русской армии, наши предположения осуществились. Отправлением в Россию Ленина наше правительство возложило на себя огромную ответственность. С военной точки зрения его проезд через Германию имел свое оправдание: «Россия должна была пасть!»
Германия с момента Октябрьского переворота еще больше усилила небывалую пропагандистскую работу, направленную на поражение и разложение русской армии. Проводилась политика братания. В русские окопы посылались специально подготовленные люди, знавшие русский язык. Они вели разговоры о бесцельности войны, о том, что она выгодна только правительству и генералам, а следовательно, чтобы прекратить войну, необходимо ликвидировать русское правительство и русских генералов, русский офицерский корпус. В то же время шла тщательная разведка русских сил и позиций.
В декабре 1917 года Д. С. Ермаков находился в Петрограде на своей казенной квартире. Было холодно, электричество тоже отсутствовало. В городе шли аресты офицеров, и он приготовил для себя надежные документы, чтобы выбраться из Питера. Куда? Вопрос не стоял. На Дон к генералу Корнилову, где начиналась борьба с большевизмом. Он тщательно переоделся в штатское, но в это время в дверь резко постучали.
— Входите, не заперто, — громко сказал он.
Откинутая пинком дверь с грохотом открылась. Два матроса в пулеметных лентах, с маузерами и ружьями вошли в комнату. Они увидели высокого сухощавого человека в черном пальто без шляпы, с рукой в кожаной перчатке на перевязи.
— Кто будет гражданин бывший полковник Ермаков? — спросил один.
— Я — полковник Ермаков, — он внимательно оглядел обоих.
— Вы арестованы по приказу Петроградской ЧК.
— За что, смею спросить?
— Вот мандат, читайте, — тот, что повыше и покрупнее, вынул из-за обшлага форменной тужурки бумажку с сиреневыми машинописными буквами и протянул её Ермакову.
Ермаков левой свободной рукой взял бумагу, мельком взглянул на нее и как бы случайно выронил.
— Ишь, испужался их благородие, руки дрожат, — засмеялся другой, пониже и помельче фигурой.
Первый нагнулся, чтобы поднять документ. В этот момент Ермаков освободил руку в перчатке из перевязи и резко ударил нагнувшегося ребром ладони по шее. В следующее мгновенье указательный палец его левой руки погрузился в ложбинку у основания горла стоявшего матроса. Оба рухнули и затихли навечно. Ермаков снял с руки перчатку со вшитым металлическим прутом и бросил её на пол. Затем надел меховой картуз, вышел из квартиры, запер её и выкинул ключ под лестницу.

С НЕКОТОРЫХ пор Д. С. Ермаков стал вести дневник, который как бы отделял его прошлую жизнь от жизни новой, полной лишений, кровавой и непредсказуемой.
«31 марта 1918 года. Бои с большевиками за Екатеринодар. Ходил в атаку с офицерским полком. Роты вели полковники молодые и старые. Большое горе: погиб Лавр Георгиевич Корнилов. Одна-единственная граната попала в хату, где он был — и конец.
Командование Добровольческой армией принял генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин…»
На следующий день большевики заняли немецкую колонию Гнагбау, где только что был похоронен Корнилов. Они выкопали труп генерала и перевезли его в Екатеринодар. Раздели догола, бросили на мостовую, пьяная солдатня топтала его ногами, затем обезображенное тело повесили на дереве. Веревка оборвалась, и останки снова топтали сапогами. Потом это месиво отвезли на скотобойню и там сожгли. Герой Первой мировой войны, любимец войск, человек огромной личной храбрости, истинный патриот России перестал существовать буквально.
«3 апреля 1918 года завязался жестокий бой у железнодорожной станции Медведовская. В боевых порядках под командой генерала Сергея Леонидовича Маркова участвовал в захвате большевистского бронепоезда, который стойко защищали матросы-черноморцы.
Марков — герой войны, боевой офицер, но романтик. Отпустил пленных матросов: «Русские люди, может, одумаются» — говорит. Как же, одумаются они! Уже в контрразведке допрашивал начальника бронепоезда — бывшего офицера. Рассказал, что красные взяли в заложники всю его семью, убьют, если он откажется им служить. Так они поступают постоянно, не имея военных специалистов.
Но это не оправдание. Знал, на что шел, когда окончил юнкерское училище. Жертвы неизбежны в этой беспощадной борьбе. Дал ему револьвер, чтобы сам застрелился. Не сумел. Я ему помог, прости меня Господи…»
«Апрель 1919 года. Добровольческая армия снова заняла Одессу. Хорошее настроение. Весна в Одессе прекрасна. На Дерибасовской гуляют люди, пережившие шабаш большевиков.
Сегодня с утра получил приказ начальника штаба армии генерала Ивана Павловича Романовского обсудить материалы для печатных органов Осведомительного агентства («Осваг») с находящимися в городе писателем И. А. Буниным и публицистом В. В. Шульгиным, давними сотрудниками агентства. Еду на дачу Шишковой под Одессой, где живет Бунин…»

…НЕБОЛЬШОЙ особняк Шишковой на высоком берегу над взморьем. Далеко видна морская даль с кораблями союзников. Сад, аллеи еще сквозят, деревья полностью не одеты листвой. У ворот дачи останавливается автомобиль. Высокий полковник с добровольческим шевроном на рукаве шинели выходит из автомобиля, проходит к дверям особняка, звонит.
Дверь распахивается. Сухощавый человек в черном пиджаке, в белой рубашке с расстегнутым воротом, с припухшими усталыми глазами вопросительно смотрит на незнакомца.
Ермаков. Прошу прощения, господин Бунин. Я из штаба по поручению генерала Романовского.
Бунин. Прошу, господин полковник, я уже извещен о Вашем визите. Мы знакомы? Вы меня узнали…
Ермаков. Нет, Иван Алексеевич, не имел чести. Но фото Ваши видел и запомнил. Я Ваш давний поклонник.
Бунин. Василий Витальевич тоже здесь, проходите в комнаты.
Шульгин (вставая с кресел и идя навстречу). А вот и контрразведка пожаловала, давно не встречались с Вами, уважаемый Дмитрий Степанович. Что за спешка?
Ермаков. Союзники настаивают на подготовке широковещательной комиссии для предания гласности фактов зверств большевиков на занятых территориях. Генерал просил Вас о содействии.
Бунин. Материалов и фактов тьма, но, признаться, я сомневаюсь, что это поможет делу.
Шульгин. Я готов помочь. У меня есть уже наброски, через неделю могу их Вам вручить.
(Прислуга вносит на подносе чай, сливки, хлеб, графинчик с коньяком. Все садятся к столу).
Бунин. С продуктами пока сложно. Вот, только чай…
Шульгин (прихлебывая чай). Мы тут с Иваном Алексеевичем до Вас спорили: с чего у нас в России революция случилась? Он утверждает, что от глупости и мягкотелости интеллигентской да от темноты народной, а я думаю, что от слабости власти. Вы что скажете?
Ермаков. Я человек военный, господа, впрочем, и то, и то верно…
Бунин (берет с книжной полки томик Пушкина). Вот послушайте: «Полудикие народы… их поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданской жизни, легкомыслие и жестокость». Это чудесное определение подходит ко всему русскому народу. Далее: «Молодой человек! Если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких нравственных потрясений…» И еще: «Те, которые замышляют у нас переворот, или молоды, или не знают нашего народа, или уже люди жестокосердые, которым и своя шейка — копейка, и чужая головушка — полушка…» Это все, господа, из «Капитанской дочки». Вот вам и Пушкин, вот и друг декабристов!
Ермаков. Я читал секретные материалы полиции о деле декабристов. Это ужасно. Намечалось истребление всей царской семьи, всемерное введение карательных органов, террора в отношении инакомыслящих. Николай I железной своей волей отодвинул революцию почти на сто лет…
Шульгин. Что я говорил? Нужен монарх. Только сильная монархия спасет Россию.
Ермаков. Но, Василий Витальевич, Вы же сами вместе с Гучковым вручили государю требование Думы об отречении…
Шульгин. Да. Николай II был слабым, безвольным человеком. Он погубил Россию. Мы надеялись на воцарение Михаила или регентство, пока подрастет Алексей, но вовсе не желали упразднения престола. К тому же у государя был случай показать себя: поднять армию, подавить мятеж, сделать монархию сильной. Он этого не пожелал…
Бунин. А все-таки дело заключается больше всего в «воровском шатании», столь излюбленном Русью с незапамятных времен, в охоте к разбойничьей вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы, всячески развращенных людей.
Шульгин. Только сильная монархическая власть, здоровый национализм могут спасти Россию.
Бунин (выпивая рюмку коньяку). Национализм — это когда еврейские погромы, да? Видел неоднократно. Как Вам не стыдно?!
Шульгин. Да чего мне стыдиться? Помилуйте. Вы посмотрите, кто устроил всю эту революцию? Карл Маркс и Ленин, провозгласивший его богом, а его учение — единственной мудростью. Оба — полунемцы-полуевреи. Оба — люди беспринципные, бессовестные, захребетники, авантюристы. Один жил за счет капиталов отца Энгельса, другой славно шлялся по заграницам на партийные деньги, прибежал в Россию на готовенькое. Вообще семейка достойная. Мамаша гражданина Ульянова-Ленина, урожденная Бланк, бывшая фрейлина императорского двора, вдруг выходит замуж за какого-то заштатного симбирского чиновника-зырянина. Нарождаются дети-террористы, убивцы государя. И вот один достиг власти. И Маркс, и Ленин ненавидят Россию, её народ. В правительстве красных сплошь евреи, поляки, латыши. Русских нет. Он рекомендует побольше вешать попов, он приказал убить царскую семью. А Вы говорите, что мне должно быть стыдно…
Бунин (улыбаясь). Помните, в «Борисе Годунове» об Отрепьеве: «и вор, а молодец».
Шульгин. Да, да, именно «вор и молодец». Но его хранит дьявол. Он — российский дьявол. Вы, господа, помните Бориса Савинкова? Бывшего министра Временного правительства по военным делам?
Бунин. Конечно. Я был с ним знаком и раньше. Оригинальная личность. Он, кажется, был эсер-боевик?
Шульгин. Да, он — террорист и авантюрист с узко¬поставленной задачей осуществления революционной функции устрашения. Он был в то время немного идеалист и мистик, как все террористы. Идя убивать Ленина в Смольном, он упивался мыслью, что вот он, Савинков, держит сейчас в руках судьбу русской революции. Нажми он тогда курок, и Россия пошла бы по другому пути. Но дьявол связал их одной веревкой: Ленин и Савинков — оба террористы. Только один узко¬национального, а другой мирового масштаба.
Ермаков. Я знаю, что сейчас Савинков в Польше формирует какие-то партизанские отряды для борьбы с Советами…
Бунин. Да ерунда. Он позер. Он сейчас занят мыслью стать писателем евангельского уровня, чтобы провозвестить будущее России. Даже название его работы — «Конь бледный», как фигура Апокалипсиса. Да он просто фашист типа Пилсудского…
Шульгин. Вот, господа, что получается, когда недоучка-интеллигент становится боевиком-эсером, потом министром ублюдочного Временного правительства Керенского, а потом хочет писательской признательности. Поверьте, он закончит бесславно в застенках ЧК. А ведь так хорошо начиналось. Пришел в Смольный, чик — и нет Рыжего.
Бунин. Ну, признайтесь, Василий Витальевич, что при всем при том Ленин — гений черной массы, она идет за ним, как крысы за волшебной флейтой чародея из Гамельна?
Шульгин. Да, признаю. С великой печалью признаю, что дьявол порою сильнее и сладкоречивее Христа. Помните, в Евангелии сказано: настанет время и разрушится царство, и сын восстанет на отца, и отец поднимет руку на сына, и будут глады и моры, и придут лжепророки и многих соблазнят, и скажут: «Вот я Христос, поклоняйтесь мне». И слепые поводыри поведут слепых, и все упадут в яму и погибнут. Далее говорится о том, что это еще будет не конец времен. Только после знамения — молнии великой от неба до неба — придет Сын Человеческий и пресечёт зло…
Бунин. Да полно. Разве многие не знали, что революция есть только кровавая игра в перемену местами, всегда кончающаяся только тем, что народ, даже если ему и удалось некоторое время посидеть, попировать и побушевать на господском месте, в конце концов попадает из огня в полымя? Главарями наиболее умными и хитрыми вполне сознательно приготовлена была издевательская вывеска: «Свобода, братство, равенство, социализм, коммунизм». И вывеска эта еще долго будет висеть, пока крепко не усядутся они на шею народа.

ЕРМАКОВ только к вечеру покинул дачу Шишковой. На душе у него было тревожно. Знаменитый писатель и широко известный политик разбудили в его сердце умолкнувшие было колокола недоумения от происходящего вокруг, неистовой мольбы к Богу о возвращении так необходимого его Родине покоя и покаяния.
«Неужто, — думал он, подъезжая в сумерках к штабу, — что и вправду Русь — классическая страна буяна, как сказал Бунин? Что был и святой человек, был и строитель высокой, хотя и жестокой крепости. Но в какой долгой и непрестанной борьбе были они с буяном, разрушителем, со всякой крамолой, сварой, кровавой «неурядицей и нелепицей»! Сколько же еще необходимо человеческих жертв, мук, истязаний, преодолений невежества, варварства, тупости, бессмысленной крови, чтобы иссякла становая жила и переломился хребет российского дурачества?»
Небеса молчали. Ответа он не дождался.

ДМИТРИЙ Степанович Ермаков после поражения белого дела обосновался в Сербии. Он наконец женился. Вырастил двух сыновей и умер в 1941 году от разрыва сердца, услышав о нападении фашистской Германии на Россию.
Сыновья его в годы Второй мировой войны сражались в рядах армии Иосипа Броз Тито против немцев. В 1945 году, боясь репрессий по делу отца, они уехали в Америку.
Граф Сергей Петрович Комаров был расстрелян ЧК как якобы участник контрреволюционного заговора.
Практичнее всех оказался его дядя Николай Борисович Комаров. В начале войны, в 1914 году, он обратил в деньги все свое имущество, уехал в Аргентину и, дожив до 85 лет, тихо умер среди пальм и попугаев с неизменной сигарой в зубах и початой бутылкой коньяка, стоящей на инкрустированном акульим зубом столике.
Красавица Танюша так и не узнала о судьбе своего любезного графа. Дочь её Анюта выросла и вышла замуж за Григория Ермакова, сына Стефана Тимофеевича из Буков, но это уже другая история.

     ОФИЦЕРСКИЕ  РОТЫ

Допела труба, и пристегнут погон,
В письме не дописано что-то,
И выброшен наземь последний патрон —
Сегодня штыками работа.

Матросы-балтийцы, а ну, кто кого?!
Прощайте, мирские заботы.
За нами Россия — всего ничего
И две офицерские роты.

ЗдорОво, ребята! Бушлат на мундир,
Поставим последнюю точку.
Командуй атаку, пора, командир,
Допишем кровавую строчку.

ЗдОрово дрались. Ну, русские всё ж.
Балтийская эта пехота
Совсем полегла, напоровшись на нож,
И с ней офицерская рота.

И снова труба. Эй , штабс-капитан!
Опять эти черти в тельняшках.
Плесните, полковник, побольше в стакан,
Признаюсь, впервые мне страшно.

Закатное солнце на стали штыков
Скользит по кровавому поту.
Сквозь черные цепи лихих моряков
Прошла офицерская рота.

Прощайте, открыты нам двери в раю,
А всё ж умирать неохота.
Мы двое от роты остались в строю,
И сердце сжимается что-то…

              ПРИЗРАКИ  БАРСКОГО  ДОМА
Литературная реконструкция рукописи Григория Стефановича Ермакова,
 найденной в его доме в деревне БУКИ в 70-х годах прошлого столетия
его внуком Александром Сергеевичем Ермаковым

В ОДИН из ненастных вечеров ранней
осени 1925 года из бывшего трак-
тира Кухтина, а ныне чайной, вышел, слегка пошатываясь, гражданин средних лет, крепкого сложения, одетый по причине холодной погоды в добротную сибирку.
Уездный городок Хвастовичи уже ложился спать. Обыватели, утомленные дневными заботами о хлебе насущном, стоянием в различных очередях у окошечек, стоек и перегородок новых советских учреждений, требующих и выдающих различные справки о том, кто ты есть и как тебе следует жить, во избежание всяческих неприятностей помолясь втихомолку Богу, впадали в сон.
Поэтому на улицах городка было тихо, уныло, холодно, безлюдно и противно. Ни тебе городовых, ни загулявших купцов, ни вечерней церковной службы по случаю престольного праздника, ни даже бродячих собак. Последнее всегда служит предупреждением, что в данной местности либо эпидемия какой-либо заразы, либо наличие продуктов питания находится на стадии крайнего истощения.
Впрочем, к гражданину, с которым мы слегка познакомились, это не имело никакого отношения. В чайной он сытно поужинал, выпил водки и расплатился, выбрав из плотного кожаного бумажника новенькую советскую ассигнацию.
В прежние времена эта рутинная операция из области торгово-финансовых отношений «товар — деньги» никого бы не привлекла. Нынче же, когда деньги отменены не были, но излишек их требовал объяснения в определенных советских органах, а значительное количество дензнаков у отдельных лиц тянуло на серьезное судебное расследование, бумажник посетителя привлек внимание. Получая деньги, заведующий чайной кому-то кивнул на уходящего в тьму ночи гражданина.
Гражданин же, выйдя, поежился, поднял воротник сибирки, защищая лицо от резкого ветра с дождем, и, засунув руки в карманы, двинулся вдоль темной грязной улицы, ведущей к окраине городка.
Почти тотчас из-за угла чайной выскользнули две тени, одна высокая, сутулая, другая — среднего роста, косолапая. Гражданин, пройдя улицу, пошел вдоль заборов, за которыми толпились грязные домишки с темными окнами. У одного из таких домишек он остановился, достал из кармана ключ, открыл дверь и вошел внутрь строения.
Через некоторое время две скользившие во тьме тени материализовались перед дверями домика.
— Ну, что делать-то дальше будем? — напряженным шепотом спросила долговязая тень.
— Я ентот дом знаю, — отозвалась тень косолапая, — ен тетьке Еремеихи, значит, был, вдовы гробовщика Еремея. Только нынче она уж сама померла. Знать, ен пустой, а ен, который, стало быть, в ём живет.
— Ен, ен, заладил, черт бы тебя побрал, дубина деревенская, — злобно зашипел длинный. — Я не здешний, мне чей дом знать не надобно. Ты говори дело: сколько там комнат? Куда этот пойдет? Не напороться бы на него, мужик-то здоровый.
— Эт просто, — забубнил косолапый, — сичас за дверью — прихожка, далее прямо комнатенка малая, сбоку притвор, там Еремей гробы делал, там и спали оне с бабой.
— В гробах, что ли? — длинный хмыкнул.
— Пошто в гробах-то, небось хрещеные, там у них постеля стояла с периной, — серьезно отозвался косолапый.
— Ну добро. Ты, перина, иди вперед, я за тобой. Коли что, я его ножом достану. Рисковать надо. У него денег много, а нам с тобой жрать нечего. Пошли.
Дверь дома оказалась не запертой. Прошли крадучись по узкой пустой прихожей, ощупью держась за голые кирпичные стены. Дверь в комнату оказалась двухстворчатой, никакого света сквозь щели видно не было. Она тоже подалась легко, без скрипа. А вот дальнейшее для обоих грабителей, которые никем иным быть не могли, оказалось совершенно необычным и даже, можно сказать, феерическим, если бы они смогли оценить и понять сказочную красочность этого слова.
Когда косолапый, взявшись за ручку двери, толкнул её от себя, с той стороны дверь так резко и мощно рванули, что он стремглав полетел куда-то и, ударившись головой, рухнул без сознания. Длинный, не понимая, что случилось, подумал, будто косолапый споткнулся о невидимый порог, и машинально поднял ногу, чтобы не повторить его ошибки. В тот же миг чьи-то сильные руки схватили его за эту задранную ногу и, вывернув её до ужасной боли в паху, дернули вверх. Длинный, падая назад, врубился затылком в косяк, и двойная тьма опустилась на него.
Через пару часов, в пору глухой ночи, сторонний наблюдатель, если бы он мог случиться, увидел бы такую картину: в комнате известного уже нам дома гробовщика Еремея, ушедшего к своим бывшим клиентам, при свете керосиновой лампы за столом сидели трое. На столе, покрытом газетными листами «Губернских ведомостей» за 1915 год, стояла четверть водки, лежали большие куски сала, пара селедок и половинки репчатого лука в сиреневой рубашке.
Но стороннего наблюдателя не было, и хорошо, что не было. Ибо разговор, происходивший за столом, имел чисто уголовное свойство и мог очень заинтересовать не какого-то гипотетического наблюдателя, а совершенно реального, проникнутого политическим чутьем и классовой ненавистью советского следователя. Известно, что советские следователи мало интересовались психологической стороной преступления, а более отдавали предпочтение фактической стороне дела, небезосновательно считая, что именно она суть вопроса. Но в данном случае преступлением руководила именно психология его участников. Двое из них — длинный и косолапый сидели сейчас за столом на лавке. Напротив них на табурете восседал гражданин, за которым они еще недавно охотились и который так ловко их обставил, разбив в кровь морды. Теперь он добродушно разговаривал с ними, угощая со щедростью старинного друга, к которому они пожаловали в гости.
— Ну, голуби, давайте знакомиться, раз уж в дом вошли, — говорил хозяин. При этом глаза его, глубоко сидевшие под большим лбом, зорко следили за гостями, шаря по их лицам, как бы стараясь заглянуть под кожу, найти, распознать главный нерв, руководящий их поведением, за который можно вовремя дернуть, надавить, чтобы заставить его хозяев в любой момент беспрекословно подчиняться. Говоря, он разливал водку в стаканы, держа бутыль в длинной мускулистой руке, широкая ладонь которой, как зубами акулы, украшалась крепкими плоскими пальцами.
— Меня Битый зовут, — неохотно сказал длинный. — Я брянский. Сидел там по ограблению. Кассу брали. Охрану побили. Взяли нас. Вышка выходила. Я бежал, скрываюсь. Более тебе знать нечего.
— Битый, значит, — усмехнулся хозяин, — это точно, что битый. Вляпался, как фраер, я ведь и убить мог, дело плевое, мне таких не жаль, которые на дело ходят без оглядки.
— Это тебе повезло, — устало ощерился Битый, — это я с голоду хватку потерял.
— Хорошо, что причину своей неудачи ищешь, только не в том она.
— А в чем? — Битый сжал здоровенные кулаки.
— В том, что ты, Битый, и дружок твой дураки. Пошли вы меня грабить, не зная, кто я, что за человек? И вот могли запросто упокоиться в этих гробах, что от прежнего хозяина дома остались. А подошли бы по-доброму, попросили, я бы вам деньжат на жизнь дал, пожалел бы.
— Говорил я ему, говорил, — вдруг вступил в разговор косолапый, — да он ить уперся: не может, мол, один человек другому за просто так чего-то дать.
— Заткнись, Лапоть, — крикнул Битый, — скажи спасибо, что жив. Пожалел тебя, потому что ты местный, все здесь знаешь, а я чужой, быстро вляпаться могу.
— Так, значит, Лапоть, — откликнулся хозяин. — Деревенский?
— Из села Кудрявец я, — стал рассказывать Лапоть, — Фамилия наша Климовы — там известная. Как начали большевики нас кулачить, батя всю скотину порезал, зерно и сено пожег, чтоб, значит, им не досталось. Ну, батю тут зараз постреляли. Матка с горести баню истопила и угорела им назло. А нас с браткой повезли куда-то, потом в вагонах ехали долго. Братка младший горлом умер. А я в ночи с вагона сбёг, к банде прибился, потом сюда вот домой вернулся. Хоронюсь где попадя. Только я жить так не стану. Мне хозяйство потребно, земля. Мне бы денег добыть. Сказывают, есть такие места, где власти Советов нету. Туда бы добраться. С деньгами я там поднимусь.
— За что же тебя Лаптем прозвали? — усмехнулся хозяин.
— А простой, деревенский, стал быть, Лапоть.
— Ты все нас выспрашиваешь, — отозвался Битый, — а сам-то кто будешь?
— А я — Кат, — просто сказал хозяин, — знаешь такое слово?
— Палач, — с испугом произнес Лапоть. — Слово-то какое страшное. Ты что же — душегубец добровольной али казенной?
— Это как придется. Однако познакомились, пора и выпить, закусить.
Выпили. Кат понюхал хлебную корочку, молчал, глядя, как Битый и Лапоть с жадностью давно не евших людей набросились на хлеб и сало, хрустели луком.
«Людишки — дерьмо, — думал Кат, — но мне без помощи не обойтись. Помогут — хорошо. Подохнут — не жалко». Он привык относиться к людям потребительски и к жизням их тоже.
Бывший тюремный надзиратель московской Бутырской тюрьмы Терентий Сидорович Козырев пошел служить в это невеселое место по доброй воле. Он с детства любил властвовать над другими. Но эти, другие, часто не допускали его власти, случалось, били. Выходец из мещанского сословия, он закончил несколько классов реального училища, там же близко сдружился с сыном начальника местной тюрьмы, а потом, бросив учение, попросился к нему в службу. До Октябрьского переворота он уже лет пять славился в Бутырке как очень исполнительный тюремный служака, знаток законов и правил, хитрый, вероломный, жестокий человек. Знали и то, что по приказу начальства он с удовольствием брал на себя обязанности истязателя заключенных, за что получал дополнительное вознаграждение. А кличка Кат очень льстила его самолюбию.
Революция выбила его из привычного дела. Но скоро оказалось, что и новой власти требуются специалисты особого рода, потому как жертв и врагов у большевиков выстроилось огромное количество и в будущем предвиделось еще больше.
Он стал служить в хозяйственной части московской ЧК. Каких сюда приводили людей?! Какие мелькали фамилии?! Следов от них не оставалось. А вот адреса квартир, имений, дач, описи имуществ оставались, и он имел к ним доступ. Иногда наведывался по этим адресам, и часто удачно. Скопил золотишка и камушков. Но попался. Расстрелять его не успели. Зная все ходы и выходы, он убил конвоира, забрал его документы и исчез. Объявился он в Петрограде и тоже в ЧК, в том же качестве хозяйственника…
Битый и Лапоть наелись. Захмелели, смотрели на Ката без прежней злобы и боязни. Тот тоже вроде к ним благоволил, усмехался, похаживал вокруг, похлопывал по спинам.
— Ну, вот, голуби, время спать, а мы о деле и не говорили.
— Раз дело есть, говори, — добродушно сказал Битый.
— Да, дело, дело, — как бы раздумывая, начал Кат, — только для начала выяснить надо, как с вами быть? Я-то человек советский, можно сказать, паспорт имею, прописку, домик этот законно мною куплен. А вы кто? Враги советской власти, налетчики, бандиты, кулаки. Мне вас в милицию сдать положено как законопослушному гражданину. Как быть?
С другой стороны, — продолжал Кат, — вы люди, жалко мне вас. Если службу верную мне сослужите, помогу чем могу, денег дам, документы надежные. Гуляйте на все четыре стороны. Но уговор: язык на замок и делать, что скажу, иначе задушу вот этими руками. — Кат вытянул свои огромные мощные руки к лицам Битого и Лаптя.
Битый. Ты говори, что за дело? Мы согласные, тебе верим. Поймал ты нас крепко, деваться некуда.
Кат. Ты вот, Лапоть, местный, знаешь такую деревню в здешних краях, Буки называется?
Лапоть. Как не знать. Сторона лесная. Места богатые: грибные, ягодные. До Советов там ладно жили, а нынче, как везде, запустенье, в колхозы люд гонят.
Кат. Я, Лапоть, не об этом. Там рядом барское именье есть…
Лапоть. Именье есть. Графья Комаровы там издавна хозяева. И лес их Комаровским называется, огромный лес. Богачи были. Да нынче, слышь, всех их в распыл пустили. А именье барское-то большевики и местные людишки расхитили, пограбили, пожгли. Так, кой-чего осталось, мелочь.
Кат. А если, к примеру, туда незаметно пробраться нужда придет, сможешь провести?
Лапоть. Чего проще, ежели с телегой да по ночам, по лесу, оно способно.
Битый. К чему тебе это в глухомань лезть? Рябчиков пострелять, что ли? Тут в городе касса есть, вроде банка, охрана плевая, я смотрел. Вот и взять бы.
Кат. Опять же дурак. Что ты в этой кассе найдешь? Советскую дохлую мышь? А шухер поднимется такой, что носа не высунешь.
Битый. А именье это что, золотое?
Кат промолчал. А история была такая.
Однажды, в октябре — ноябре 1919 года, когда к Петрограду подступил генерал Юденич и среди большевиков начался большой переполох, была объявлена всеобщая мобилизация на защиту советской власти. Дисциплина и охранная злость в ЧК слегка ослабли. К Терентию Сидоровичу Козыреву на улице подошел человек, поговорить, мол, надо. Поговорили. Оказалось, что человек — бывший дворовый, кучер графа Сергея Петровича Комарова, сидящего в ЧК по обвинению в контр¬революции или как там, он не знает точно. И хочет этот кучер из большой преданности семейству графа передать ему весточку и получить ответ. А он, кучер Семен, его, Козырева отблагодарит, как водится между добрыми людьми.
Чутьем палача и лиходея почуял Козырев неведомую пока ему удачу и согласился. Весточку графу передал и ответ, полученный для Семена, прочел. Прочел — и обрадовался своей удаче. Граф писал, что ему, видно из ЧК не уйти. Посему просит он Семена выполнить его последнюю волю. А именно: поехать в Орловскую губернию, в городок Хвастовичи, найти там управляющего его именьем Антона Ивановича Романова и сказать ему, чтобы он достал в известном месте в подвале графского дома драгоценности и передал их невенчанной жене графа как приданое их дочери Анне. Кат-Козырев еще ясно не соображал, как ему распорядиться этой тайной. Но события ускорили развязку — Юденич вплотную подступил к Петрограду. Хозяйственнику ЧК, бывшему тюремному надзирателю вовсе не хотелось следовать большевистскому призыву «Все на борьбу с Юденичем!» Поэтому он выкрал из плохо охранявшегося архива приличные случаю документы и сбежал. Сбежал он в хибарку Семена, где, переждав опасное время, убил его, хибарку сжег, а сам подался за Урал, где разбег революции был еще не очень ощутим. Прошло пять лет, и он приехал в Хвастовичи за графскими сокровищами. Случай опять помог ему, и он нашел в лице местного жителя Лаптя надежного проводника в именье графа Комарова. Оставалось еще выяснить — жив ли бывший управляющий именьем.

ЗА ИСТЕКШИЕ ГОДЫ на долю мещанина города Хвастовичи Антона Ивановича Романова выпало немало суровых испытаний. Человек уже не молодой, воспитанный в правилах соблюдения существующих законов, освященных веками, очень честный и совестливый, он не мог понять и принять революцию в том её отвратительном, кровавом, античеловечном, лживо-лозунговом обличье, которое радостно воспринималось деклассированными, разнузданными, никчемными людьми. Их бессмысленная, похожая на сумасшествие жажда всеобщего разрушения, уничтожения, оплевывания всего достойного, привычного и логичного изумляла его, приводила в ужас при мысли, что эти ублюдки-ниспровергатели станут, становятся у кормила государственности России.
В поместье Комаровых его заставили составить подробную опись графского имущества, которое конфисковали и куда-то увезли на подводах. Он едва выпросил у приезжего революционного чиновника из какой-то комиссии по охране народного достояния небольшую, но хорошую библиотеку графа Сергея Петровича.
— Берите, — сказал чиновник, чему-то усмехнувшись, — народу буржуазные литераторы не понадобятся. Народ своих наплодит, — закончил он и откровенно рассмеялся.
Барский дом разрушался, садовые аллеи вытаптывались, плодовые кустарники вырубались. Мужики, пользуясь случаем, вовсю валили вековые мачтовые сосны. Но самое большое впечатление оставила в памяти Антона Ивановича гомерическая оргия во время истребления помещичьего племенного скота. Скотину куда-то угоняли какие-то уполномоченные, потом она возвращалась тощая, орущая от голода. Дойных коров крали окрестные мужики и губили их неумелым обращением. Скаковых лошадей впрягали в телеги, в тягло, нещадно стегали бедняг, не понимающих, чего от них хотят новые хозяева.
Свиное поголовье более всего подверглось варварскому уничтожению. Кормить стадо было некому и нечем. Свиней резали, тут же на кострах жарили мясо, обжирались жирной, непривычной для крестьянина пищей, запивали её самогонкой, ледяной водой из пруда, потом маялись животами, справляя нужду в окрестностях барского имения.
Антон Иванович, глядя на этот пир новых варваров, невольно вспомнил строки из романа «Саламбо» Флобера: «По-каннибальски любо нам, вольно, как в луже ста свиньям».
К нему неожиданно подошел пьяный кудлатый мужик, держащий в руке недоеденную свиную лопатку.
— Это ты охранитель барского добра? — злобно глядя на Романова, спросил он.
— Вам что нужно?
— А то, — ответил мужик, — что ежели ты утаил чего от народу, мы тебя как вон тех свиней, — он чиркнул себе по горлу ребром кости и захохотал.
«Где я видел эту рожу? — стал вспоминать Романов. — А, да это же тот, что в соседнем Кудрявце предводительствовал разгромщиками церкви. Он еще что-то орал при этом, что Бога теперь нет, что нынче каждый сам себе бог».
Позже у Романова в Хвастовичах конфисковали дом, в котором он родился и вырос, вывезли имущество и ту выпрошенную графскую библиотеку. Когда он стал жаловаться на несправедливость, ему сказали, пусть радуется, что его не расстреляли как пособника графа-буржуя, да еще с такой противной революции фамилией.
С тех пор Антон Иванович поселился у дальнего родственника во флигеле и все время проводил за чтением Библии, делая из нее выписки.
«Оставьте их: они — слепые поводыри слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму» — читал Антон Иванович в Евангелии от Матфея, когда в дверь флигелька постучали.
— Войдите, открыто, — сказал Антон Иванович.
Во флигель вошел мужчина в сибирке, слегка поклонился. Это был Кат.
Кат. Антон Иванович Романов будете?
Романов (настороженно). Чем могу служить?
Кат. Я Терентий Сидорович Козырев. Позвольте присесть?
Романов. Садитесь. Но мне Ваша фамилия ничего не говорит.
Кат. А вот извольте взглянуть (протягивает ему письмо Сергея Петровича Комарова). Почерк Вам, конечно, знаком.
Романов. Господи, не может быть! Столько лет прошло. Как это к Вам попало? Кто Вы? Где Семен? Ведь письмо адресовано ко мне через него?
Кат. Совершенно верно. Мы с Сергеем Петровичем сидели в Петроградской ЧК по одному делу. Меня выпустили за недоказанностью, да и кровей я простых, а графа расстреляли. Вот он и поручил мне найти Семена и передать ему это письмо. Однако, как оказалось, Семен накануне умер от какой-то болезни. Знаете, голод, холод, разруха, люди мёрли как мухи. Ну вот я и схоронил письмо графа до тех пор, пока представится случай Вас повидать. Правда, теперь обстоятельства изменились…
Романов. Что Вы хотите этим сказать?
Кат. Дело в том, уважаемый Антон Иванович, что я, человек бедный, но честный, надеюсь получить часть этих сокровищ, если хотите, как вознаграждение. Ведь я и сам мог найти эти сокровища, а я все же к Вам пришел, чтобы поделиться.
Романов. Вы негодяй. Убирайтесь отсюда. Я на Вас в милицию донесу.
Кат. Не донесете, Антон Иванович. Вы человек грамотный, понимаете, что я сто раз скрыться сумею за это время. А потом письмецо в эту же милицию напишу, что Вы утаили от советского государства сокровища графа-контрреволюционера, расстрелянного ЧК. И еще кое-что о графской полюбовнице и её дочке от графа. И загремите вы все далеко-далеко. Как Вам такой вариант?
Романов. Да Вы не только негодяй, Вы еще и провокатор. Вы, случайно, в охранке не служили?
Кат. Почти в точку. Но это уже дела не меняет. Так как, сладимся?
Романов. Прижали Вы меня к стене. Сдаюсь. Только как Вы предполагаете осуществить эту акцию? Сейчас ведь не 17-й год.
Кат. Сегодня ночью я и два моих помощника двинемся в графское поместье. Один из моих людей эти места хорошо знает. И будем ждать Вас там. А чтобы Вам вдруг не расхотелось мне помочь, мы прихватим с собой в поместье графа известную Вам Татьяну Петровну в качестве залога. Если Вы через пару дней не явитесь, с ней случится очень неприятная история. Вы меня понимаете?
Романов. Очень прошу Вас, не причиняйте ей вреда. Я все сделаю, как Вы хотите. Вы получите желаемое.
Кат. Ну вот и договорились. До встречи.
После ухода Козырева Антон Иванович долго не мог успокоиться. Воспоминания прошлой жизни сочно и ярко всплыли в памяти, оживили на миг лица тех, кого уже не было на свете. Постепенно он успокоился и стал думать о том, что делать. Как спасти Таню, Аннушку, да и себя от неожиданно нависшей опасности? Эти думы сначала как-то отдалили его от причины напасти — тайника с сокровищами графа Комарова.
Собственно говоря, сокровища — громко сказано. Был всего лишь один предмет с запутанной историей. Крупная брошь из золота, изукрашенная алмазами, рубинами и изумрудами в виде вензеля буквы «А» с малой короной, на изысканный вкус знатоков особой художественной ценности не представляла. Но по количеству и подбору камней она тянула, особенно по нынешним скудным временам, на значительное состояние. Дед графа Сергея Петровича, участник войны 1812 года, купил её по случаю у разорившегося французского аристократа и привез в Россию. С тех пор она переходила из рук в руки старшего в роду графов Комаровых. Была легенда, что аристократ приходился родичем известному французскому маршалу Бирону, по происхождению немцу. Этот Бирон, о котором упоминают в своих записях французы хронист Брантом, автор «Занимательных историй» Телеман де Рео и романист Дюма-отец, был большой жизнелюб, поклонник женщин и роскоши, на что требовалось много денег. И тут помог казус, которыми полна история правящих династий всех времен и народов, когда дело касается дел сердечных. Ведь и короли, и цари, и императоры хотят любить и быть любимыми. А как быть, если предмет любви обделен достоинствами крови и происхождения? Тут все средства хороши: власть и деньги вершат дела.
Так случилось и с Анной Иоанновной, дочерью царя Иоанна Алексеевича, сводного брата царя Петра Алексеевича, выданной замуж за герцога Курляндского. Анна Иоанновна слыла женщиной умной, властной и любвеобильной, как большинство наследников «тишайшего» царя Алексея Михайловича Романова. Но, к сожалению, она не славилась красотой, что особенно омрачало её жизнь после того, как её супруг, по выражению российского посланника в Митаве — столице Курляндии, «не вынеся тягот правления и будучи здоровья слабого, помре».
Соискатели её руки были, но все с умыслом разделить трон, особенно после того, как Анну Иоанновну стали сватать на российский престол в обход дочери царя Петра — Елизаветы Петровны.
Троном Анна Иоанновна делиться не пожелала, а потому завела себе любовника из собственной герцогской конюшни. Нет, нет, не подумайте чего-нибудь противоестественного, как подобную ситуацию приписывали позднее Екатериной Второй. Анна Иоанновна приблизила к себе здоровенного, наглого, хитрого, властолюбивого и по немецким меркам красивого конюха Бирона. Став российской императрицей, Анна Иоанновна привезла с собой и Бирона. Как быть? Царица и конюх — нонсенс. Необходимо срочно облагородить конюха. Иначе все эти титулованные знатнейшие Рюриковичи, Романовы взбесятся и чего доброго начнут искать новую кандидатуру на трон. Ух, страшно как… И вот тогда вспомнили о французском маршале Бироне, срочно списались с ним и предложили сделку: в обмен на золото вписать в свою родословную еще одного Бирона — российского. Маршал посмеялся и согласился. Так, говорят, попала во Францию среди прочих ценностей и описанная нами брошь, к которой тянет лапы убийца и палач Кат.
В уцелевшем крыле барского дома, где еще не подверглись разграблению несколько помещений и служб, в бывшей буфетной у стола сидят на ободранных стульях Кат, Битый и Лапоть. Таня, Татьяна Петровна тоже здесь. Она поместилась у стены на лавке, там, где раньше стоял буфет с серебряной посудой — виновник их встречи с графом Сергеем Петровичем в тот далекий вечер. Сколько воды утекло, сколько ужасных событий свершилось в судьбе их родины и их личной судьбе. Рухнули надежды на новую счастливую жизнь, не сбылись планы Сергея Петровича. И сам он канул, как камень вот в этот пруд, что черным окоёмом ложится в ночи под ноги Комаровскому сосновому лесу.
Все эти страшные годы жила Таня словно во сне, стараясь не вникать глубоко в нарождающиеся новые деревенские реалии. Ломали церкви, убивали священников, раскулачивали прежних хозяев, увозили их куда-то, откуда уже никто не возвращался. Горланили ораторы, звали в колхозы, сулили райскую жизнь. Хрипело в избах черное ухо — радио, распевались новые песни-частушки про счастливое советское житье. Много другого, может быть, и хорошего, принесла в деревню советская власть. Но Тане уже не хотелось впускать в сердце то, что не было связано с её прошлым, с её любовью и надеждами. Одна была радость: дочь Аннушка. Вся в мать. Такая же красивая, ладная, сноровистая в работе, покладистая характером. Кому достанется? Сердце болело об этом. Потом успокоилась, заметила, что неравнодушен к дочери Гриша Ермаков из соседней деревни Буки. Как-то спросила у Анюты про него, та зарделась, отвернулась, махнула рукой: мол, ладно уж, раз знаешь…
«Что ж, — подумала Таня, — семья крепкая, большая, работящая. Кулачили её тоже, но выдюжили Ермаковы, снова поднялись. Стефан-то Тимофеевич, глава рода, крепенёк мужик и с головой. А в народе правду говорят: кто умён — то два в нём. Хорошо, что сыновья в него пошли. Значит, и Анина судьба сложится».
Трое за столом думали о другом. Битый пил водку, хрустя соленым огурцом, и думал, как бы половчее избавиться от Ката и Лаптя, да и золото себе взять. Лапоть думал о том, как они жили до раскулачивания, как работали не покладая рук, множили добро. Почему же так получилось, что они — работяги стали предметом ненависти новой власти? Почему заработанное их горбом добро отдано голытьбе — пьяницам и бездельникам, которые работать не хотели? Непонятно. Непонятно ему было и то, зачем Кат послал его в соседнюю деревню передать Татьяне Петровне, что ждет её в поместье посланец от графа? Бедная женщина аж сердцем зашлась, Лапоть думал, вот-вот помрет. Врать-то ведь грешно, а он как-никак крещеный. И рожу пришлось платком охомутать, чтобы не дай Бог кто не узнал. Беда, беда, что дальше-то будет? «Эх, денег бы да махнуть куда подале, да землицы купить, дом построить и работать, работать до зуда в ладонях, до беспамятства, чтобы забыть все это».
Кату мысли их были известны: немудрёные натуры. Он видывал посложнее, похитрее и обыгрывал, обманывал умных, всегда оставаясь в прибыли.
Сейчас он размышлял о том, все ли он выстроил точно в игре с Антоном Ивановичем Романовым? Женщину он в соображение не брал, она была ему нужна как приманка, как заложница его плана, и она эту роль выполнит. Романов посложнее. Но он обложен кругом. Связан словом графу. Кат знал, что подобные люди ради чести и данного слова пойдут на смерть. В тюрьме в ЧК насмотрелся. Нет, все выходило, что он рассчитал верно.
Кат. Ну что, хозяйка, время истекает, а управителя Вашего нет. Как бы не пришлось за это Вам расплатиться, а?
Татьяна Петровна. Какая я Вам хозяйка? Хозяев Вы сами, небось, поубивали, а теперь еще помучить других хотите. Такие, как Вы, здесь в 17–18¬м году объявились во множестве. Всё орали песни, пьянствовали да грабили. Опять, что ли, время подходит?
Кат. А Вы женщина смелая и наблюдательная. Только мы здесь совсем по другому поводу. Ваш граф Сергей Петрович здесь в подвале богатства оставил, чтобы, значит, Вам их презентовать. Вот мы и хотим поделиться, а место потаённое Антон Иванович знает.
Татьяна Петровна. Я об этом ничего не знаю. Найдете — все ваше. Только отпустите меня домой. Дочь заждалась, я ведь ей сказала, что к тетке больной собралась, с ума сойдет девка.
Кат. Все добром разрешится, если Антон Иванович не передумает. А нет — и Вы, и Ваша дочь пожалеете, я человек жестокий.
Лапоть. Отпустил бы ты её. Что же бабе маяться? Хозяйство у ней, дочка опять, власть кинется искать.
Кат. Дурак ты, Лапоть. Сейчас отпустим — власть пуще кинется нас искать. Да и отпускать жаль: приятная женщина, а, Битый?
Битый. Это точно. Баба что надо.
Татьяна Петровна. Сволочи вы, я сейчас кричать буду. Я…
Кат. Тихо, молчать. Стучат.
Действительно, в наружную дверь стучали условным стуком: три удара — пауза и еще два.
Посланный Катом Лапоть отворил запертую на засов дверь и вернулся вместе с Антоном Ивановичем.
— Я не опоздал, — сказал Романов. — Поторопимся, время не ждет. Ночь надвигается. Зажгите керосиновую лампу, и пойдем в подвал. Я там сто лет не был. Позабыл все расположение.
— Найдете, Антон Иванович, — усмехнулся Кат. — И чем быстрее, тем лучше. Далеко ли пойдем?
— Нет, это рядом, отодвиньте шкаф, — сказал Романов.
Трое налегли на тяжелый буфет и отодвинули его в сторону. Под буфетом оказалась четырехугольная металлическая крышка-люк с кольцом. С трудом её вытащили и откинули на петлях. Вниз вела крутая лестница, из подземелья тянуло сыростью и холодом.
Первым с лампой спустился Антон Иванович, за ним Татьяна Петровна, потом Кат, Битый, Лапоть.
Когда все очутились внизу, огляделись, оказалось, что они находятся в круглой, как консервная банка, комнате. Стены её были совершенно гладкие.
Неожиданно Кат вытащил из кармана сибирки револьвер.
— Ну, Антон Иванович, работайте, и без дураков. Не дай Бог Вам меня обмануть.
Романов прошелся по круглому дубовому полу, вышел на середину, поднял правую руку к низкому потолку, нащупал там металлическую рукоятку и потянул на себя. Раздался щелчок замка, посыпались штукатурка и пыль.
— Готово, — сказал Романов, — давайте свет поближе.
Лапоть поднес лампу, все столпились вокруг Антона Ивановича. Он держал в руке небольшой полированный ящик красного дерева.
— Вот, возьмите, — протянул он ящик Кату, — это то, что Вы ищите, и отпустите нас.
Кат открыл ларец и вынул из него завернутую в бархатную ткань брошь. В неярком свете керосиновой лампы вспыхнули белые, синие, красные, зеленые звезды драгоценных камней. Причудливо завитой вензель буквы «А» с короной наверху блеснул голубым огоньком и погас. Кат бросил ларец на пол, завернул брошь в бархотку и опустил её в карман.
— Ну-с, господа, — сказал Кат — мы уходим. Расклад такой: первым с лампой поднимается Лапоть, потом я, потом Битый, а Вы, Антон Иванович с мадам, последними. Это в ваших интересах. Прощайте.
Бандиты поднялись по лестнице, и тяжелая металлическая крышка люка с лязгом упала. Татьяна Петровна заплакала, уткнувшись в плечо Романова.
— Как же мы теперь, Антон Иванович, ведь не выбраться самим, тяжесть-то какая, о Господи.
— Потерпи, Танюша, Бог поможет, — сказал он, гладя её по голове.
Издали, откуда-то сверху раздались подряд три револьверных выстрела. Потом снова воцарилась тишина.
— Что это, Антон Иванович?
— Это, Таня, или наша жизнь, или наша смерть.
Еще через некоторое время крышка люка стала медленно подниматься, в подземелье протянулся лучик света и раздался голос, от которого Татьяна Петровна радостно засмеялась.
— Мама, Антон Иванович, выходите, все кончено.
Они поднялись наверх и оказались рядом с Анютой и Григорием Ермаковым, который держал в руках крепкую дубинку.
— Ну, рассказывай герой, как все получилось, — обратился Антон Иванович к Григорию Ермакову.
— Да всё как Вы Анюте сказали, я так и сделал. Прибежала она к нам, все рассказала. Ну, батя вот эту дубинку дал и говорит: «Иди, спасай тещу будущую, невеста шибче любить станет». Ну, пошли мы в ночи, страшно, конечно. Пришли. А они уже к болотной гати подходят. Я подкрался да как заору! Они с перепугу сиганули в болото. Только этот, главный, сильнее их оказался, вылез на кочку, а те орут. Он их и пристрелил. Тут я подполз и дубинкой ему по башке. Он, однако, еще в меня пальнуть успел, да только мимо.
Когда охи и ахи от рассказанного улеглись, Антон Иванович вдруг спросил:
— А что, Танюша, брошки-то небось жаль?
— Да что ж, Антон Иванович, была бы память о Сергее Петровиче, а как вещь она нам опасная, и так мне нынче прошлое поминают. Бог с ней, с брошью.
— Зачем же так, вещь ценная, красивая, храните. Может, и придет такое время, когда память о Сергее Петровиче добром взойдет. Пусть не для нас, для детей, внуков наших. Я верю в это. Берите.
С этими словами Романов извлек из внутреннего кармана пальто малиновый лоскут бархата, развернул его на ладони, и в угасающем свете лампы заискрились, загорелись причудливые узоры драгоценных камней.
На лицах всех застыл немой вопрос. Антон Иванович улыбнулся:
— Да, да. Эта брошь настоящая. А та, что бандиты взяли, была поддельная. Её Сергей Петрович давно у знакомого ювелира заказал. Так, на случай. Когда началась революция и все эти обыски, конфискации, экспроприации, я забрал подлинник из тайника, а подделку положил. Отличить их может только большой специалист. Да нам теперь это ни к чему. Владейте и прощайте. А мне надо бы поскорее убраться из этих мест. Видели меня здесь. Выстрелы слышали, обыщут дом, два и два сложить смогут. Ну, дай вам Бог счастья…

На этом моменте обрывается рукопись Григория Стефановича Ермакова. Мы не знаем, что сталось с драгоценным наследием графа Комарова, существует ли оно до сих пор и кто им нынче владеет? А может, давно обратилось оно в денежный номинал и послужило кому-то из предприимчивых наследников Стефана Тимофеевича Ермакова для построения нового жизненного пространства?

                НАЗЫВАЙТЕ  БЕЛОЕ  БЕЛЫМ, А ЧЁРНОЕ -ЧЁРНЫМ

Размышления автора по поводу отмены Госдумой РФ
всенародного  советского праздника 7-8 ноября -
годовщины Великой Октябрьской социалистической  революции,
позднее праздника 7 ноября - Дня согласия и примирения

КОРНИ всех российских бед, социально-
экономических потрясений проросли от-
нюдь не в октябре 1917 года, а гораздо раньше, когда невызревшая, не выбродившая свои почвенные соки российская интеллигенция начала восторженно воспринимать и пропагандировать революционно-экономические идеи К. Маркса. Почему не идеи своих русских философов, социологов, ученых? Их в России тоже было немало.
Интересна в связи с этим точка зрения на русскую дореволюционную интеллигенцию известного историка Василия Осиповича Ключевского. Он различает три типа этой прослойки общества:
«1) Люди с лоскутным миросозерцанием, сшитым из обрезков газетных и журнальных.
2) Сектанты с затверженными заповедями, но без образа мыслей и даже без способности к мышлению…
3) Щепки, плывущие по течению, оппортунисты либеральные или консервативные, и без верований, и без мыслей, с одними словами и аппетитами».
Люди такого типа еще не обтесались по европейскому образцу. У них была слабо развита критическая составляющая относительно привносимых поветрий.
По выражению того же Ключевского, российский характер привык считать: то, что лежит сверху — то и наше. А чужое, заграничное в России всегда считалось лучше, умнее своего домашнего. Мы-де сиволапые, куда нам до европ.
Иисус Христос сказал по поводу неприятия Его учения в родном Ему городе Назарете: нет пророка в своем отечестве.
Просвещенная Европа очень осторожно отнеслась к идеям, выдвинутым К. Марксом, видя в них в конце концов всего лишь очередную попытку объяснить существующий порядок вещей и самонадеянно указать радикальные пути его совершенствования, как это делали до К. Маркса десятки других провозвестников спасения человечества от социальной несправедливости. Поэтому на Западе К. Марксу отвели весьма скромное место в ряду подобного рода ниспровергателей.
Кстати сказать, первый российский политический диссидент 19 века Александр Иванович Герцен, знавший К. Маркса не понаслышке, а непосредственно, откровенно смеялся над этим коротышкой с корпусом великана и бородой библейского пророка. Он-то знал, что тот из последних сил тянет тему «Капитала», отрабатывая полученный от издательства кредит. Это можно подробно прочесть в романе Герцена «Былое и думы». Сам Александр Иванович в конце жизни сильно разочаровался в западной модели общества и в людях, её проповедующих.
Не принял до конца кровожадные науськивания людей друг на друга по классовому принципу и такой поборник марксизма, как Г. В. Плеханов. Он решительно разошелся с В. И. Лениным в вопросе развязывания в России Гражданской войны и некоторых других основополагающих вопросах марксизма, чуждых, на его взгляд, российскому национальному характеру.
Ф. М. Достоевский в романе «Бесы» с замечательной прозорливостью и художественной силой показал неизбежные кровавые последствия марксистской ереси: огромные человеческие потери, духовное оскудение и уродство человеческих душ, впавших в ересь, двуличие и беспринципность их вожаков, удовлетворяющих своекорыстные интересы посредством созданного ими мирового хаоса.
1917 год стал лишь первым аккордом симфонии хаоса сначала в России, а потом, по задумкам большевиков, долженствующей зазвучать и во всем мире. К чему привели их идеи?
Революция, Гражданская война, коллективизация, индустриальные противоречия, репрессии, искусственно организованный в 30- х годах голод на Украине унесли около 30 млн. человеческих жизней, в подавляющем большинстве славянских.
Революция, как мифологический греческий бог Сатурн, начала сразу же пожирать своих искусственно рожденных детей. Подгоняемые её вихрями, рожденными кровавым террором, сумерками разума, полуграмотные, взбудораженные крикливой пропагандой народные массы, сметая все на своем пути, устремились к обещанному большевиками счастливому будущему. Невдомек было им, что на крови и муках счастье не рождается. Однако вождь большевизма В. И. Ленин исповедовал и претворял в дело иные, не вяжущиеся с общечеловеческой христианской моралью идеи. Он заявлял: «Пусть 90 процентов населения России погибнет, лишь бы 10 процентов дожили до мировой пролетарской революции».
Среди деятелей, идеологов, вершителей революции, видных и рядовых, были люди разные. Революционная летопись сделала их всех героями без страха и упрека, преданных до конца её делу, честными, благородными в противовес всем, кто шел и говорил против революционного безумия.
Так ли все было на самом деле?
Вот документальное свидетельство, как говорится, из первых рук. Отцу моему, ныне покойному Николаю Петровичу Дейниченко, в годы Гражданской войны довелось так или иначе быть знакомым с некоторыми известными личностями, выдвинутыми революцией. Назову лишь Нестора Ивановича Махно, Анатолия Григорьевича Железнякова, Григория Ивановича Котовского, Станислава Викентьевича Косиора, Василия Исидоровича Киквидзе, Самуила Пинхусовича Медведовского. Странный подбор: русский, украинцы, грузин, еврей. Всех их что-то объединяло в этой кровавой драме, но ни один не достиг желаемой цели — светлого торжества революции, блага своего народа.
Не стоит много говорить о Махно. Украинец, не знавший родного языка (долго просидел на каторге и обрусел), имел полный сумбур в голове. Дико смешались в ней идеи национализма, анархизма, доморощенной демократии. Воевал и с красными, и с белыми, и зелеными, и прочими. Был награжден одним из первых орденом Красного Знамени за бои с Деникиным и умер безвестным в Париже от туберкулеза.
Анатолий Железняков, известный в народе как матрос Железняк, который в песне, сложенной о нем, «шел на Одессу, а вышел к Херсону», был балтийским матросом, дезертировал, тяготел к анархизму, как его брат, расстрелянный, кстати, за это большевиками. Это тот самый Железняк, что разогнал последнее Учредительное собрание со словами: «Караул устал. Приказываю очистить помещение…» Погиб он, правда не под Херсоном, а был смертельно ранен, будучи командиром бронепоезда, в боях с белыми в 1919 году под Екатеринославом. Личность это была взбалмошная, крикливая, неуправляемая. Из тех «братишек», что использовались революцией как горючий, взрывчатый материал. Когда он умер, ему было всего 24 года.
О Котовском известно все, кроме, пожалуй, того, что герой Гражданской войны был несусветный бабник и крупный нэпман, за что и поплатился жизнью. Хоронили его без помпы.
Интересная личность С. П. Медведовский. Крещеный еврей, участник Первой мировой войны, полный Георгиевский кавалер, он командовал 16¬й стрелковой дивизией, где одно время служил и мой отец. Отец вспоминал: «Я как-то под веселую руку спросил его: «Скажи, Самуил, зачем еврею революция?» Он серьезно ответил: «Я теперь еврей не настоящий — крещеный, кресты Георгиевские царские, революция социалистическая. Куда деваться? Я выбрал революцию». Этот умер своею смертью в 1924 году.
А вот близкий приятель отца Василий Киквидзе, основатель 16¬й стрелковой дивизии, которая после его гибели стала носить его имя, был княжеского рода, исповедовал левоэсеровские идеи, был человеком по-кавказски удалым. Его называли грузинским Чапаевым. Погиб он тоже в 1919 году в боях под Царицыном, в родных местах моего отца у хутора Зубрилова.
Но нигде не написано, почему так случилось. А история такова. Накануне в дивизию приехал всесильный тогда Лев Давыдович Троцкий, фигура в годы Гражданской войны более популярная, чем Ленин. Приехал он в сопровождении отряда матросов-анархистов для инспекции. Был митинг, и Троцкий выступал. Потом был ужин для высоких чинов. Потом была ссора Троцкого с Киквидзе. Кончилось тем, что последний предложил Троцкому срочно покинуть расположение дивизии. Позднее Василий Исидорович сказал моему отцу: «Попрощаемся, Николай, дни мои сочтены. Назавтра бой. Эта жидовская рожа мне не простит…» Его застрелили оставленные Троцким матросы-анархисты.
О Косиоре можно говорить долго. Член КПСС с 1907 года. Его революционный послужной список впечатляет и по сей день. Жизнь свою он кончил в 1939 году. Как? А вот это очень любопытный вопрос, касающийся многих тысяч выдающихся и не очень деятелей революции и Гражданской войны.
Чтобы хоть частично ответить на него, откроем выпущенную в 1987 году в Москве энциклопедию «Гражданская война и военная интервенция в СССР». В ней собран огромный, уникальный в своем роде документальный материал. Но есть в этом томе некие странности. Присутствуют на его страницах многие деятели культуры, поэты, писатели, артисты, художники и т. д., вроде бы не имеющие тесного касательства с Гражданской войной и интервенцией, но нет фамилии Троцкого. «Троцкизм» — есть, а Троцкого — нет. И. В. Сталин скромно помещен под буквой «Д» — Джугашвили. «Любимец партии» Бухарчик, как ласково называл В. И. Ленин Николая Ивановича Бухарина, тоже отсутствует, и т. д. Партийные и военные советские деятели, ликвидированные «отцом народов» в 1937–1941 годах, надежно упакованы в сакраментальной фразе, заключающей их послужные и биографические данные: «в дальнейшем на военной, партийной, советской работе».
Непонятно, чего стыдились создатели энциклопедии: памяти жертв кровавой сталинской репрессивной машины? или указующего перста ЦК КПСС? Скорее всего, последыши красного колеса революции и Гражданской войны, развязанных их старшими товарищами по партии и террору, застенчиво пытались отмежеваться от причастности к страшным преступлениям против своих же, против всего русского и других народов, ставших жертвой их чудовищного классового эксперимента.
В романе А. П. Платонова «Чевенгур» есть удивительный образ, вырастающий в перспективе российской истории до апокалипсической фигуры. Отец главного героя романа связывает себе руки и ноги и бросается в озеро, чтобы узнать, можно ли жить под водой? Наверное, он понимает, что погибнет, но наступившая революционная реальность такова, что легче погибнуть, укрыться в кажущейся мирной стихии. С другой стороны, это знаковое предупреждение живущим, что нельзя безоглядно, безнаказанно бросаться с головой в стихию революции, искать в ней новый, удобный мир обитания, ибо стихия непредсказуема. Нельзя добровольно связывать себя путами насилия, нельзя допускать идеологических экспериментов над нормальным человеческим разумом и свободной волей. Это чревато гибелью.
Нельзя безболезненно уйти из большого общечеловеческого мира в искусственно созданное зыбкое пространство, оторваться от развивающегося по мировым историческим законам человечества, замкнуться в своем доморощенном мирке, утверждая, что этот-то созданный на крови и терроре классовый мир и есть настоящий.
В том же романе «Чевенгур» глупость и примитивность рожденного насилием коммунизма, который должен наступить враз, выражена в картине, когда коммунары, убив всех кулаков, съев припасы, найденные в их домах, садятся в открытом поле и ждут, когда же придет коммунизм с дармовой едой и безмятежным отдыхом? Вроде все сделано как надо, кого следует истребили, добро истребленных поделили, а желанный коммунистический рай не наступает.
Прочитав роман А. П. Платонова, а также разящие утопию коммунизма повесть «Котлован», хронику «Впрок», товарищ Сталин написал на имени автора короткое категоричное ругательство: «Сволочь», тоже в духе эпохи. Да, народ, страна работали, строили, воевали за новое социалистическое общество. Но мы варились в собственном соку, безнадежно отставая от новейших производственных технологий. Наш социальный быт был настолько убог, что скрывать это стало уже невозможно. Борьба со всем Западным миром, Европой, Америкой, содержание за счет своего народа массы зарубежных компартий и движений, инициирование мифической защиты народов Африки и Латинской Америки, игнорирование прав человека у себя дома было не только безнравственно, но и тяжко экономически. Поэтому СССР распался. Нас не спас даже сверхмощный потенциал атомных вооружений, поскольку в данной ситуации он проблемы не решал. Коммунистическая империя рухнула. И её обломки, осколки еще долго будут падать и ранить всех нас, её населявших.
Бесполезно искать причину распада СССР в злонамеренности западных правительств и их спецслужб, в бездарности отдельных руководителей страны, отсутствии у них политической воли, хотя и то, и другое, бесспорно, имело место.
Причина в логическом, закономерном ходе мировой истории, которая не терпит насильственного человеческого вмешательства в её неподвластные людям процессы. Она может прогнуться, как пружина, уступая насилию, но, стремительно спрямляясь, наносит губительные для насильников удары.
В. И. Ленин, судя по документам, понял это в последние годы жизни. И поэтому агония его была столь ужасна.
Если снизить накал серьезности темы, то можно сравнить вождя мирового пролетариата в этот момент прозрения с Михаилом Самуэлевичем Паниковским из романа И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок». Распилив украденную у подпольного миллионера Корейко гимнастическую гирю и поняв, что она не золотая, а просто чугунная, старый жулик Паниковский, боясь неминуемой взбучки от беспризорника Балаганова, который свою гирю все пилит, веря в золотое эльдорадо, закрывает пятерней глаза и, глядя сквозь разведенные пальцы, говорит: «Пилите, Шура, пилите…» Но правда жизни неумолима и возмездие рано или поздно приходит.
В Великой Отечественной войне из своего  населения более 160 миллионов СССР потерял, по разным оценкам, от 35 до 40 миллионов человек. Цифра гигантская.
Германия, начав войну с населением 80 миллионов человек, потеряла в её ходе 9 миллионов. В боях за Прагу, Варшаву, Берлин, Будапешт мы положили на чужой земле 1,5 миллиона солдат и офицеров. Мы дарили сотни тысяч человеческих жизней к ленинским и сталинским юбилеям, в честь революционных советских праздников, штурмуя заведомо неприступные вражеские позиции. Потом многие из этих героев сидели и умирали уже в своих, советских концлагерях как бывшие военнопленные, «предатели Родины».
Я один из детей «предателя Родины». Мой отец Н. П. Дейниченко — кадровый офицер царской армии, участник Гражданской войны, встретил 1941 год в Белостоке на польской земле вместе с генералом Д. М. Карбышевым и потом прошел с ним все круги фашистского ада до мученической смерти генерала в концлагере Маутхаузен. Отец в том же лагере был одним из руководителей антифашистского подполья, чему есть документы. Но тем не менее свое от советской власти он получил — три года лагерей и позорное клеймо. Таких не брали на работу, постоянно вызывали на допросы в КГБ по поводу каких-то «вновь открывшихся обстоятельств».
Меня как отпрыска «предателя Родины» не приняли в военное училище. И только много позже военная династия возобновилась в лице моего сына, ставшего офицером, военно-авиационным инженером.
Предыстория этих страшных событий войны 1941–1945 годов — еще одно свидетельство отношения политики большевизма к рядовым массам народа как к материалу, необходимому для решения неотложных или долговременных политических задач, не больше.
Дмитрий Михайлович Карбышев, военный инженер, участник Первой мировой войны, полков¬ник, вступил в партию большевиков в 1940 году в возрасте 60 лет, понимая, что другого пути спасения от репрессивной сталинской машины нет. В начале войны он занимался восстановлением оборонительных сооружений, которые сам и строил перед Первой мировой. Генерал-лейтенант, крупный специалист-инженер, он высоко ценился в военных кругах как создатель моделей эффективных минных противотанковых полей, других средств инженерной обороны.
Бывший царский офицер, а в 1941 году советский капитан, беспартийный мой отец и генерал Карбышев были, пожалуй, двое из той инженерно-строительной группы на Буге в 1941 году, кто и по возрасту, и по военному опыту могли считать себя компетентными офицерами. Плохо вооруженная, небоеспособная инженерная часть в первые же дни войны оказалась отрезанной от своих тылов в результате мощного стремительного броска немецких войск.
Оставалось пока относительно свободным от врага шоссе Минск — Москва, и стоял страшный выбор: слить последнее горючее в бензобак оставшейся на ходу полуторки, погрузить офицерский состав и, бросив солдат, прорываться в расположение своих сил — или остаться с солдатами.
В этой трагической ситуации генерал не мог приказывать. Приказывала совесть. Офицеры-коммунисты выбрали дорогу назад. Генерал и капитан остались.
Огонь немецких истребителей, идущих на бреющем полете, был так плотен, рассказывал позже отец, что срезал, как серпом, колосья спелой ржи на окрестных крестьянских полях. Почти все, лежавшие здесь, как в укрытии, сгинули в горящих хлебах навсегда.
Оставшихся в живых ждали плен и… расплата после победы. Впрочем, расплата была быстрой и неотвратимой независимо от реалий военной обстановки. Достаточно вспомнить историю командующего 50¬й армией генерал-майора Аркадия Николаевича Ермакова, который организовал и в течение 23 дней из сорока возглавлял оборону Тулы в 1941 году. За прорыв немцев под Сталиногорском (ныне Новомосковск) он был снят с должности, судим военным трибуналом, осужден на пять лет лагерей. От расстрела его спасла острейшая нехватка кадровых командиров в отчаянном для нас 1942 году, а вовсе не сталинская «мудрая справедливость». Верховный не жалел солдат ради достижения своих идеологических проектов мирового коммунизма.
Сколько неведомых могил и безвестных костей до сих пор разбросано по местам боев в лесах, на болотах, в горах и степях, не считал никто. Когда касается человеческих жизней, мы за ценой никогда не стояли, да и не стоим.
Сейчас нас в России все меньше и меньше, мы вымираем, и если все так пойдет дальше, то к 2030 году нас останется едва 50 миллионов.
Разрушительный механизм российского генотипа был заложен в нигилистических идеях 19 века, в коммунистическом эксперименте 20 века. Он в нелюбви друг к другу, в человеконенавистнической идеологии, в отрицании Бога и беспримерно наглой советской гордыне покорителей природы, переполнившей чашу терпения высших сил.
Я не злопыхатель, не сеятель злонравия и мести. Просто мне бы хотелось, чтобы вещи и факты назывались своими именами и были доступны и ясны каждому здравомыслящему человеку. Иисус Христос, напутствуя апостолов, говорил, чтоб называли белое белым, а черное — черным. Остальное от лукавого.
Я не мог не высказать эти свои немногие мысли по поводу, начиная очередную главу нашего повествования о перипетиях семьи Ермаковых, оказавшейся в оккупации в деревне Буки во время Великой Отечественной войны.

                НАШЕСТВИЕ

Эта глава о войне,о жизни русских людей в оккупации,
маленький осколок огромной, кровавой, небывало тяжёлой глыбы пережитого
людьми в те суровые годы. В её основу положены воспоминания уроженцев деревни
Буки- Марии Григорьевны Ермаковой, Валентины Григорьевны Ермаковой, Николая
Алексеевича Коняева, Михаила Александровича Ефанова  и других, а также  старожилов  посёлков Кудрявец и Еленский Хвастовичского района Калужской области.

ТЕТКА Ворониха слыла в Буках кол-
дуньей и ворожеей. В прежние, до¬со-
ветские времена к ней захаживали под разными предлогами бабы и девки по своим женским тонким делам: пособить словом и делом, погадать на судьбу. Потому у Воронихи к своему хозяйству был хороший приварок в виде благодарственных подношений.
Раньше её журил только поп в проповедях против бытующих в народе варварских пережитков идолопоклонства, бесовщины и прочей нечисти. Церковный староста, встречаясь с Воронихой, отступал в сторону, крестился и плевал ей вслед.
Далее всё шло по-прежнему.
Теперь к Воронихе в избу заглядывал только участковый из Кудрявца, который следил за исполнением порядка и строгих советских законов.
Участковый, бывший красноармеец, научившийся на фронтах Гражданской войны махать шашкой, палить из нагана и люто ненавидеть буржуев, в Бога не верил и в чёрта тоже. Поэтому он в доступных ему понятиях говорил Воронихе о глупости колдовства и торжестве разума, о том, что товарищ Ленин всех призывает учиться и учиться, чтобы знать, как безопасно топить печи, чистить их, беречь дом от пожара. А то вот люди жалуются, что у нее, Воронихи, зимой из печной трубы летят снопы искр, рассыпаются окрест на соседние хаты. Опасно. Говорят также, что она, Ворониха, вылетает из избы вместе с искрами и черной кошкой бегает по подворьям и душит кур. Правда, в эти басни он, участковый, как сознательный коммунист, не верит. Но все же предостерегает.
Перед уходом партийный участковый начинал вздыхать, ерзать по лавке тощим задом, обтянутым синими галифе, и вопросительно поглядывать на Ворониху. Колдунья, ехидно поджав и без того тонкие губы, отрицательно качала головой, говоря:
— Об етом, соколик милицейский, ты у своего партейного начальства спроси. А то я тебе наворожу, а ты меня в каталажку и упечёшь.
Дело касалось сердечного влечения участкового к бобылке Евдокии, но исход его оставался неясен по причине того, что Евдокия была из семьи раскулаченных. Партийный участковый не мог разрешить идейных противоречий и поэтому скрепя сердце пытался обратиться за помощью к тайным чарам Воронихи. Но мстительная колдунья не шла на сговор с советской милицией, которую ненавидела и боялась как черт ладана.
Перед самой войной случилось в Буках два чудесных знамения, повлекших за собой многочисленные тайные толки во всей лесной округе. Вследствие чего в двух местных колхозах состоялись собрания с повесткой дня о международном положении и выполнении пятилетки досрочно.
А случилось вот что. В доме бывшего церковного певчего Антипа Козлова начали слезиться глаза у Богородицы на иконе Казанской Божьей матери, тайно унесенной им из разоряемой большевиками церкви и спрятанной в укромно обустроенном молитвенном притворе. А у бобылки Евдокии, к которой был неравнодушен участковый, в хлеву во время дойки корова тяжело, утробно вздохнула и внятно произнесла человеческим голосом:
— Зарежь меня, Евдокия, скоро мясо здесь будет дешево.
Отчего Евдокия выронила подойник и упала, лишившись чувств.
По всему выходило — быть беде. Какая там ни власть, советская или другая, а если Казанская заплакала — жди большой напасти.
Евдокия по неприкаянности своей одинокой порушенной судьбы, ошалев от тяжести беспросветной колхозной барщины, конечно, могла тайком принять неочищенной. С нее, проклятой, чего ни почудится. Вон о прошлом лете колхозный бригадир Сёмка Гусев, проезжая через Комаровский лес, остановился, чтобы хлебнуть из бутылки, боясь за трещавшую после вчерашнего голову. Когда бутылка опустела,Сёмка запустил ею в соседнее болото. Бутылка утопла, но из зеленой болотной ряски вышло нечто: то ли русалка, то ли какая другая болотная краля с такими женскими благодатями, с искрами в водолазных очах, что Сёмка от мгновенно переполнивших его различных чувств без памяти рухнул в кусты. И был найден только вечером наряженными для его поиска колхозниками.
А что, если Евдокия не была соблазнена делом бражничества? С чего это корова себя на убой обрекала? Она ведь кормилица, Божья тварь. Коровье пророчество о дешевизне мяса вообще ни с чем не вязалось, поскольку с разносолами, особенно с мясом, в Буках и так была напряжёнка. Устав и уклад коммуны, обобществленное хозяйское добро едва позволяли сводить концы с концами.

ДОСУЖИЙ читатель, особенно из молодых, которому, возможно, попадутся на глаза эти страницы, спросит автора: но позвольте, Вы говорите о бедности, нищете, тяжелом колхозном труде, строгости властей — и тут же рассказываете о пьющих людях, о пьянстве, с которым боролась советская власть. Как это совместить?
Отвечу словами одного немецкого философа: «вино — отдельно, идеология — отдельно». Однако в рамки этой взвешенной европейской концепции не укладывается русское, российское восприятие горячительных напитков, размеры их употребления. О культуре пития у нас говорить не приходится. Отчего же этот российский питейный вандализм, эта питейная вакханалия, которая не только не уменьшается, а принимает все более гомерические размеры?
Возможно, это генное наследие, дань тяжести от бесконечных исторических дорог и превратностей российского этноса. Ставшее ритуальным лекарство от гнетущей душу космической необъятности российских полудиких просторов, от непонятности конечных целей бытия, от ужаса смерти и еще большего ужаса жизни во имя кого или чего? Это и наследие дикой степной вольницы, крутых необузданных характеров, которым не достаточно любых бурных реалий жизни, а требуется еще добавить солнца в кровь, чтобы уже или грудь в крестах, или голова в кустах, чтобы всё трын-трава, море по колено. Из этой вулканической российской истории и надпись на Тмутараканском камне: «Руси веселие есть пити», и русский бунт, бессмысленный и беспощадный, и пьяно-слезное лобызание церковных святынь, и пьяно-бешеное их осквернение. У русского всегда за пазухой стакан или нож, а то и оба близко лежащих один от другого атрибута безалаберного российского быта. Вспомните Парфена Рогожина из романа Ф. М. Достоевского «Идиот». Всё тут есть: любовь, водка, преступление. Всё без меры, без разума, на одной нутряной, почвенной, глубинной закваске.
Куда девать данные Богом молодость, недюжинную силу, здоровье? Что бы такое учудить? Чем удивить, взбутетенить окружающих? Это ведь так трудно, потому что сплошь да рядом тоже подобные, желающие перещеголять, превзойти. Дай-ка хвачу вина, оно и взыграет, вскинется необычное, чем всех убьешь наповал. Вот Воробьев из одноименного рассказа И. А. Бунина. Еще один русский богатырь, выпивающий на спор неимоверное смертельное количество водки почти без закуски. Он потом пьет еще и еще и умирает на проселочной дороге от удара, так и не придумав, что бы еще такое совершить, куда приложить свою огромную физическую силу?
А вот наши дни. Недавно мне привелось пожить несколько дней в умирающей, истерзанной историческим временем и человеческим произволом деревне Буки. Нормальный быт людей с запахом покоя и сытости здесь нарушен давно и, кажется, миновал навсегда. Но природа… Удивительные сосновые и еловые леса, алмазно-чистые ледяные лесные ключи и синеокие озера, просторы полей и лугов, настоянные на утренних туманах. Забытое тридевятое царство. Когда-то очнется?
Живущим здесь не до красот природы. Привыкли, да и что в ней, в природе? Её на хлеб не намажешь. Я поселился у одного из старожилов. Ему под восемьдесят. Но еще крепок. Пережил много. Рассказывает, я слушаю. Пьем водку, а как же, иначе какой разговор?
Жена его присаживается к столу, тоже выпивает стопочку и жалуется, что муж пьет много, каждый день, всю жизнь. Ну, добро бы только водку, самогонку, а то повадился одеколон жрать. И не сдохнет ведь, проклятый, от этого пойла.
Хозяин внимания не обращает на бабий брех. Рассказывает, что впервые потянулся к рюмке, когда здесь во время войны, в оккупации, увидел, как в окрестных полях немецкие танки месили гусеницами, рвали на куски тела наших отступающих солдат. Что после выворачивало его до крови, до икоты от этого зрелища. Что потом много раз били его коваными сапогами немецкие солдаты, ломая ребра, кости. Что после всего, после войны, была вроде нормальная по российским меркам жизнь, но недолго.
В 1986 году, когда рванул Чернобыль, на их Буки, на всю округу осадили специальным составом смертоносное облако, чтобы оно не достигло столицы и больших городов. Радиация обосновалась на этой земле, добив её окончательно. Сначала что-то измеряли, что-то платили, больше обещали, чем делали. А нынче и этого нет. Вроде бы всё хорошо.
— Эх, милай, — сказал старик-хозяин, отвечая на мой немой вопрос, — чего ж не пить-то, раз нас давно уж пропили те, с кого спросу нет. Согласен?
Я сказал, что согласен, и мы выпили с ним еще в память о нашей встрече и хорошем душевном разговоре.

…17 ДЕКАБРЯ 1941 года войска левого крыла Западного фронта начали наступательную операцию, получившую название Калужской. 21 декабря они прорвались к Калуге, а 5 января 1942 года вышли на подступы к Мещовску и Сухиничам. Далее операция осложнилась, застопорилась. Поэтому деревня Буки дождалась освобождения только летом 1943 года.
Немецкие войска заняли Буки в начале октября 1941 года. Накануне ночью деревня, подожженная фашистами, запылала. Сухие деревянные избы, в которых люди жили поколениями, накапливая и оберегая нехитрый домашний скарб, горели, как спичечные коробки, выбрасывая в ночное небо снопы золотых искр. Летящий по осеннему ветру огонь, вой баб, детский плач, мычанье скотины и собачий лай сливались в жуткую ночную симфонию. Темнота, всегда враждебная человеку, усиливала гнетущее душевное состояние людей, стоявших на пепелище у жалких крох спасенного добра.
Утром затрещали мотоциклетки, и в Буки вошли немцы. Жителей согнали на середину главной и единственной улицы деревни, и немецкий офицер, сидевший на сытой вороной лошади, произнес несколько отрывистых фраз. Переводчик, стоявший у стремени лошади, сказал, что деревня уничтожена немецким командованием в назидание жителям, помогающим партизанам, скрывающимся в окрестных лесах. Если так будет и впредь, население деревни ожидает наказание — смерть. Коммунистов и евреев, говорил, усмехаясь, переводчик, просят не беспокоиться, они будут повешены в любом случае. Далее было сообщено, что штаб немецких оккупационных сил расположен в поселке Кудрявец, что без особой важности туда обращаться нечего. Необходимый порядок, немецкий порядок, подчеркнул переводчик, будет наведен быстро и жестко. За нарушение нового порядка — расстрел на месте. Жителям командование разрешает строить землянки. Кому что непонятно?
Кто-то из толпы спросил, как быть с хлебом и едой? Переводчик заговорил с офицером и, выслушав его ответ, сказал, что немецкая армия не собирается кормить коммунистическую банду. Больше вопросов не было. Страшный призрак голодной смерти и страх за собственную жизнь поселились в Буках на долгие месяцы.
Стефан Тимофеевич Ермаков стоял в толпе в окружении своей семьи. Не хватало только тех, кто ушел на фронт в первые же дни войны. В отличие от других, он хорошо понимал немецкую речь и уловил, что  офицер сказал, а толмач не перевел относительно продуктов питания. А сказано было, что русские свиньи, разжиревшие на колхозных харчах, пусть жрут, что найдут в лесу, а если они все подохнут в скором времени, то только развяжут руки немецкому командованию.
Стефан Тимофеевич порадовался своему знанию немецкого языка, так пригодившемуся. Еще больше он порадовался тому, что не послушался баб, голосивших над пылающим добром, а поскорее вынес топоры, пилы, лопаты и свой рабочий инвентарь — инструменты бочара. Когда в толпе жителей деревни шли пересуды об услышанном от переводчика, раздавались жалобные ахи да охи, Стефан Тимофеевич уже мысленно строил землянку, намечал, где что в ней обустроить, кому где ложиться спать. Хорошо, соображал он, что официально разрешено ходить в лес по грибы и ягоды. Как-нибудь, даст Бог, прокормимся. Но главное — в лесу никто из деревенских не знает его условных знаков и мест встреч с партизанами, обосновавшимися в окрестных лесах с самого начала войны.
Землянку рыли на месте сгоревшего дома, ближе к погребу с кое-какими съестными припасами. Боясь, что немцы могут отнять и это последнее, отрыли еще один погреб на хозяйственном дворе, стащили туда продукты и хорошо замаскировали.
Во время горького новоселья Стефан Тимофеевич сказал бабам короткую речь, чтобы лишний раз не высовывались и языков не распускали.
— Поглядим, как немец себя поведет, а там приноровимся, — добавил он. — Россия большая, нахлебается немец наших щей, да, придет время, и лопнет. Не впервой русаку незваных гостей встречать да в землю укладывать. Дай срок народу подняться, не остановишь тогда.
— Ты, старый, не особенно-то геройствуй, — ответила за всех его жена, Александра Егоровна, — 73 тебе годка — ежели что случится, на кого нас оставишь?
— Да уж поберегусь, — усмехнулся он. — Вон Сергуньку кое-чему подучу только. Он у нас парень шустрый, а, Серый?
Сережка, внук Стефана Тимофеевича, несмотря на свои 13 лет, был крепким, ухватистым пареньком, очень похожим на своего отца Григория Стефановича, ушедшего на фронт. Деда он любил и слушался, перенимал от него новые ремесла, и руки у него, как говорится, росли откуда надо.
Мирное детство, оборванное войной, немецкие солдаты, хозяевами расположившиеся в деревне, угроза голодной и лютой зимы, партизаны — все это слилось у него в одну общую картину, озвученную незнакомой речью, пожарищами, выстрелами. Возраст, еще не способный к серьезному размышлению, глубокому горю, спасал от паники, охватившей многих взрослых, даже подстрекал естественное мальчишеское любопытство: а что сделают они? А мы что будем делать?
Он подошел к деду, встал около него — плотненький, головастый:
— Как скажешь, дед. Как ты, так и мы, чего уж…
— Ну вот и договорились, — подытожил Стефан Тимофеевич, — два солдата в доме уже есть.
Через несколько дней в землянку к Ермаковым пришел сосед Иван Гришин. Стефан Тимофеевич в это время при свете лучины мастерил кадь. Гришина он недолюбливал. Того тоже в 20- х годах раскулачили, но он напросился в колхоз, рьяно там работал, всегда тянул руку на колхозных собраниях, выступая, хвалил советскую власть, говоря, что ему ничего своего не жалко, раз все нынче народное.
— С чем пожаловал, сосед?
— Поговорить надо, Тимофеевич.
— Говори, а я послушаю, пока вот работаю.
— Не желаешь поквитаться с советской властью за разорение наше?
— Так ты, Иван, вроде всегда говорил, что для народа ничего не пожалеешь. Чего это тебя вдруг на счеты потянуло? Да и власти ноне советской тут нет. С кем считаться?
— Ты, Тимофеевич, глупым-то не прикидывайся. Власти нет, а коммунисты, партизаны есть. Всех их немцам надо выдать. Пусть и они теперь помучаются, пусть им наше добро боком выйдет.
— Коммунистов-то немцы, кого нашли, схватить успели, уже повесили. Небось, был ты в Кудрявце на казни?
— Как же, обязательно был. Только думаю я, что тебе известно, где партизаны в лесах прячутся. И я кое-что знаю. Вот и давай вместе в немецкий штаб сходим. Нам же и награда положена, что скажешь?
— Я, Иван Гришин, на власть зла не держу. Всякая власть от Бога. Живы остались — и то хорошо. А где партизаны в лесу, я не знаю. Пусть немцы их сами ловят, на то война…
— Добро, — сказал Гришин, поднимаясь, — только и про партизан что знаю я расскажу, и про наш с тобой разговор. Смотри, Тимофеевич, не прогадай.
После ухода незваного гостя в землянке воцарилось тяжелое молчание, только хныкал маленький Вовка, с которым возилась старшая сестренка Марийка.
— Вот ведь ехидна, — заговорил Ермаков, — нашел время месть свою вымещать. Это сколько же у человека зла накопилось? Столько терпел, унижался, подличал, а нынче лопнуло терпение? Горе-то какое! Истинно, всенародное горе, земля-матушка горит, кровь льется, как вода. Вон в полях сколько народу, наших солдат полегло. Не даёт немец разрешения похоронить. Глумится. А он мстить собрался. Кому?
— Однако, отец, ты бы упредил Ваньку, — откликнулась Александра Егоровна. — Наделает гадёныш делов.
— Это точно, — коротко отозвался Ермаков и поманил к себе Сережку.
— Как стемнеет, сбегай, малый, в ельничек, — шепотом произнес дед, — помнишь, где мы летом грибы собирали? Минуток десять подождешь, потом свистни разок. К тебе человек выйдет. Скажи ему только: Иван Гришин. Он повторить должен. После осторожненько домой ступай. Понял?
— Как не понять, дед. Только как же я эти минутки узнаю, часов-то у меня нетути?
— Ну, голова, — рассмеялся дед. — На, держи, избави Бог не потеряй, других у нас в доме нет, — и он протянул внуку карманные часы-луковицу.
…Пропал Ванька Гришин. Пошел в соседний лесок за дровишками и пропал, как в воду канул. Здесь по округе лесной болотцев, бочажков, озерков да проток речных много. Давеча немцы вздумали в соседнюю деревню без дороги накоротке через лес попасть. Ломанулись на бронемашине по снежному насту да и бухнулись в озерко. Еле выбрались. А водитель вместе с машиной утоп. Потом пригнали огромный тупоносый тягач, чтобы, значит, утопшую машину из озера достать. Да куда там. Её уже затянуло песком и илом по самую крышу. Так и бросили.
Гришина никто и не искал. Только оказалось, что он успел-таки в комендатуре в Кудрявце отметиться и на прием напроситься. Немцы — народ точный. Гришин что-то хотел им сказать, ему помешали. Проверили, разузнали, у кого тот в последнее время бывал. Вышли на Ермакова. Прикатила мотоциклетка. Двое солдат вломились в землянку к Ермаковым, схватили Стефана Тимофеевича, выволокли наружу, бросили в люльку мотоцикла, умчались в Кудрявец.
Пожилой, высокий и худой полковник с крючковатым носом, с крестом на шее в просторном для нее воротнике серого мундира, сидя за столом, курил сигару, внимательно изучая стоящего пред ним старика.
— Здравствуйте, герр Ермакофф, — неожиданно сказал он. — Или Вы предпочитаете говорить по-немецки?
Стефан Тимофеевич не успел еще сообразить, как себя вести с этим странным немцем, как тот предложил ему сесть.
— Вы удивлены, что я говорю по-русски, что я знаю Вашу фамилию, да? О, мы, идя к вам, многое узнали заранее. У нас есть прекрасные карты местности, населенных пунктов, каких у вас у самих нет. Мы знаем всех жителей там, куда входим. Мы знаем о вашей стране всё, что нам необходимо для победы. Она вот-вот произойдет. О Вас я тоже знаю всё. Что Вы пострадали от советской власти, Вас дважды раскулачивали. Вы должны работать с нами. Мы построим Вам новый дом, дадим денег на хозяйство. Советы больше никогда не вернутся. Вы говорите по-немецки. Это для нас особенно важно.
Кстати, мне о Вас рассказывал бывший управляющий имением графа Комарова Иоганн Христиан Винер, помните такого? Он учил Вас немецкому…
— Иван Константинович!? — воскликнул Ермаков. — Он жив?
— О нет, он умер. Он уже давно был гроссфатер, как это по-русски, очень старый человек. Но Вас он помнил. Я его племянник, — закончил полковник.
Те же двое солдат привезли Ермакова домой в Буки. Разговаривая между собой, они так же грубо вытащили старика из люльки мотоцикла.
— Я думал, что этому русскому болвану капут, раз он попал в лапы Винеру, — сказал один.
— Наш старый лис, видно, имеет на русского дурня какие-то виды, вот увидишь, он его обязательно повесит.
И, весело смеясь, солдаты уехали.
Ермаков тоже поежился, вспомнив холодно-злой взгляд полковника, его слова, что «мы, герр Ермакофф, будем за Вами очень хорошо смотреть, один неверный шаг — и…» — полковник сделал красноречивый жест, как бы затягивая петлю на шее.
«Ну смотри, — подумал про себя Ермаков, — хрен с тобой, смотри, чтоб тебе повылазило».
За ним действительно наблюдали: куда, к кому, зачем пошел? Что с кем говорил? Добровольных помощников хватало. Вдруг обнаружилось, что в их тихой и отдаленной от больших городов и злободневных проблем деревне все это время жили люди, которые тайно ненавидели советскую власть и жадно ждали её крушения. Теперь они сотрудничали с немцами. Их было немного, но они были, и их Ермакову следовало остерегаться.
Те же солдаты еще не однажды возили Стефана Тимофеевича к полковнику Винеру в Кудрявец. Они уже знали, что он их понимает, гоготали, хлопали его по плечу, говоря:
— Черт возьми! Ты друг Винера. Ты, наверное, наш разведчик? Только делаешь русскую морду. У тебя натурально получается.
Хорошо, что в Буках не было большого числа немецких солдат. Помогали и черные, как уголь, зимние ночи с морозами. В землянку Ермаковых приходили люди из леса, о чем-то совещались с хозяином и так же незаметно растворялись в ледяном, страшном ночном лесу.
Любопытно, что иногда в землянке часами звучала немецкая речь, тихо раздавались военные команды. Стефан Тимофеевич давал уроки немецкого какому-то немолодому уже человеку, наставляя его.
— Чаще слушай, как говорят немцы, как ведут себя их офицеры. Шлифуй произношение. Одна ошибка — и конец. Понятно?
Человек качал головой в знак согласия. Потом он исчезал в никуда, так же как и появлялся в землянке ниоткуда. Командир партизанского отряда Копанев учился у Ермакова немецкому языку. Это помогало ему в критических ситуациях, переодевшись в немецкую форму, бывать в расположении врага, узнавать его планы, предотвращать карательные акции.
В окрестных лесах скапливались большие группы советских солдат, выходивших из окружения, и партизаны обращались за помощью к Ермакову. Ночами, минуя Кудрявец, тайными тропами, через болотные топи выводил Стефан Тимофеевич окруженцев, указывая дальнейшую дорогу к линии фронта.
Ему пока везло. Везло и потому, что никто из соглядатаев не обращал внимания на его внука — неприметного, одетого в опорки подростка, который часто ходил в зимний лес за хворостом, а летом вместе с другими малолетками увлеченно собирал в лесу грибы и ягоды. Время было голодное.
Немцы, отчаявшись расправиться с партизанами с помощью местного населения, уходили в лес вооруженные до зубов, чтобы уничтожить партизан и их базы. В летнее время их шествие по чаще сопровождала кукушка. «Кукушка, кукушка! Погадай, сколько лет мне жить?»
Кукушка куковала сто и более раз. Но из лесу никто из карателей не возвращался. Век их был короткий.
Дед Ермаков ласково гладил внука по стриженой голове:
— Славная ты у меня кукушка, Серёнька.
Зимой кукушка молчала. Но паренек с вязанкой хвороста на спине оставлял на деревьях, в их дуплах тайные знаки-донесения: когда и сколько карателей пойдут истреблять партизан. Донесения всегда доходили по адресу.
Зимой 1942 года немцы провели в Буках акцию устрашения. Жителей выгнали из земляных нор ранним утром, даже не дав одеться. Испуганные и дрожащие на морозе, они жались друг к другу в темной неряшливой толпе. Многие были босиком, дети плакали.
Офицер, уже научившийся кое-как объясняться по-русски, громко кричал в толпу:
— Вы неблагодарные негодяи, вы русские свиньи. Немецкая армия пришла освободить вас от ига большевиков. Мы несем вам новый немецкий порядок. Вы же помогаете партизанам, которые убивают наших доблестных солдат. Вы говорите «смерть за смерть» — так и будет. Сейчас вас всех расстреляют.
Солдаты защелкали затворами автоматов. Над толпой повис душу выворачивающий вой. Ермаковы стояли в толпе всей семьей. Молчали. Только Марийка гладила руку рыжего солдата-конвоира, приговаривая:
— Пан, пан, пожалей нас, не убивай.
Солдат вдруг схватил её за худенькое плечо и с силой его сжал. Девочка закричала от боли, и защищаясь, укусила солдату руку. Ударом кулака он повалил её наземь и стал избивать ногами в тяжелых сапогах. Его еле оторвали от этого занятия другие солдаты.
Марийка осталась лежать на грязном снегу истерзанной бесформенной куклой. Заплакал, закричал неистово маленький Вовка, увидев окровавленной и неподвижной свою любимую няньку. Этот крик почему-то снова разозлил рыжего солдата. Растолкав своих товарищей, он вернулся в толпу, на ходу вынимая из кобуры пистолет. Он подошел вплотную к ребенку и, страшно ругаясь, выстрелил ему в голову.
Этот выстрел и взлетевший до неба плач толпы накалили обстановку. Конвоиры забегали, пиная людей ногами, изрыгая проклятия, стреляя в воздух.
Потом постепенно восстановилась тишина, и тот же офицер сказал, что им очень повезло. На этот раз им даровали жизнь. Пусть возвращаются в свои свинарники и подумают, как отблагодарить немецкое командование за такой подарок. В следующий раз пощады не будет.
Еще не раз жителей деревни Буки вот так же выгоняли на улицу, как скотину пересчитывали по головам. Как скотину били палками, пинали сапогами, простреливали конечности. Новый порядок не работал на этой русской земле. Обиженные советской властью, отсидевшие в лагерях тоже редко шли в прислужники к немцам. Полковник Винер, очередной раз встречаясь с Ермаковым, спросил его об этом непонятном ему феномене.
— Дело тут, Ваше благородие, простое, — ответил ему Стефан Тимофеевич, уже переставший бояться угрозы смерти. — Своя собака хоть и злая, да лает понятно, а чужая — не знаешь, когда укусит.
— О, герр Ермакофф, Вы есть философ, — только и сказал полковник, как всегда, погрозив ему пальцем.
Философия войны в данном случае была для Ермакова проста: дожить, дотянуть до той поры, когда ни одной немецкой собаки на этой земле, где он родился и вырос, не останется. Он приложит к тому все силы и умение. Вот такая философия. Он помогал партизанам осторожно и умело, привлекая к этой опасной работе все свое семейство. В отряде Копанева его хорошо знали, видели в делах. Он петлял по болотным топям, уводил от карателей партизан, не оставляя фашистам шансов выбраться из смертельной хватки лесной пучины. Стефанок — злой дедок, окрестили его партизаны.
Разве дед злой? Размышлял над этим прозвищем Сергей Ермаков. Нет, он добрый. Мы все добрые, пока нас не трогают. Это тоже была философия, выстраданная в его душе мальчишки, лишенного по каким-то неясным ему причинам детства, простых радостей, присущих его возрасту.
Летом 1942 года в Буках казнили советского парашютиста. Кем и зачем он был сюда заброшен? Так и осталось тайной. Может быть, основная группа десанта опустилась где-то в стороне, а его отнесло ветром и он, упав на дерево, запутался в стропах.
Серёга Ермаков в это утро отправился в лес по приказу деда очень рано. Роса не успела высохнуть, в низинах стоял туман. Пройдя несколько шагов по опушке, он услышал голос:
— Эй, паренек, помоги-ка мне.
Парашютист висел на крупной сосне, руки и ноги его вперехлест спеленали стропы, голубой шелковый купол тоже повис на ветвях, резко выделяясь на зелени леса. Взобраться на дерево, перерезать стареньким перочинным ножом стропы для Сергея оказалось простым делом. Но вот что делать дальше? Куда вести человека? Где его спрятать? Этого он сам решить не мог. Раздумывать было некогда. В любую минуту мог появиться нежелательный свидетель. Парашют сняли с дерева и спрятали в густом кустарнике, а парашютиста Сергей вывел в безопасное место, подальше от проселочной дороги.
— Вы здесь обождите, — сказал он десантнику, — а я мигом к деду сбегаю. Он придумает, что делать. Только не выходите из лесу, здесь опасно. Немцы вокруг.
Непонятно, почему так случилось, но этот человек не дождался Сергея Ермакова. Он вышел на лесную дорогу, остановил первого встречного и попросил убежища. Первый встречный привел его в деревню и сдал полицаям.
Парашютиста отвезли в Кудрявец в комендатуру. Там его допрашивали. Теперь он, избитый и окровавленный, был возвращен в Буки, где была выстроена виселица. Его везли на лошади, он сидел в седле со связанными за спиной руками. Комбинезон на нем был изодран и пропитан кровью. Лицо и волосы на непокрытой голове слиплись в сплошную страшную черную корку, сквозь которую смотрел один глаз.
Сережка Ермаков, пользуясь толпой, выгнанной в очередной раз на улицу деревни, подобрался к идущей шагом лошади, притронулся к ноге десантника. Тот почувствовал прикосновение, повел взглядом, увидел паренька.
Глаза Сережки говорили: «Ну что же ты, почему не дождался?»
Взгляд десантника отвечал: «Ничего, брат, не попишешь, вляпался по собственной глупости. Вот и отвечаю теперь. Но ты не переживай, ты-то не виноват. Прощай, брат».
Вернувшись в землянку после казни, Сережка плакал, уткнувшись в набитую сеном подушку. Ему все казалось, что он виноват в гибели этого парашютиста. Будь он порасторопней, понаходчивей, этой беды, может быть, не случилось. Юношеская сила молодости, не искушенная еще многочисленными превратностями взрослой жизни, обращалась только к одному факту гибели человека и, не зная компромиссов совести, ставила этот факт в зависимость от одного себя и, следовательно, вину тоже возводила на одного себя.
Пройдет еще много лет жизни, пока Сергей Григорьевич Ермаков научится понимать, что возможности человеческие очень ограничены. Что нельзя брать на себя всю ответственность за то, что делается подчас рядом. Что есть в жизни каждого человека такая загадочная штука, как судьба. И переменить её, миновать расставленные рогатки невозможно. Он поймет это, но тот трагический случай из дальнего летнего месяца 1942 года навсегда поселится в его душе и памяти как некая не до конца проделанная важная работа.

В СЕРЕДИНЕ августа 1943 года Буки были освобождены от оккупации. Деревня снова стала советской. Эта выжженная земля, исковерканная и изуродованная долгим пребыванием на ней жестокого врага, земля, заросшая сорной травой, требовала к себе скорейшего участия, приложения огромного земледельческого труда, напряжения всех мыслимых и немыслимых сил оставшихся в живых людей. И эти истерзанные кровавой войной люди, напрягая тощие свои силёнки, стали впрягаться в плуги и сеялки, словно лошади, и выполнять лошадиную же работу. Жалеть их, как всегда, было некому. Но вот тут начала давать сбой извечная русская философия о бесконечности народонаселения: мол, сколько народа в России не убудет, бабы новых народят. Рожать российским бабам стало затруднительно по банальной причине крайней ограниченности мужского начала. Полегли российские мужички на российских же просторах, на полях Восточной Европы, на немецкой земле. И еще множество не военных, а мирных потерь, испытаний, но от этого не менее жизнезатратных, пришлось на послевоенные годы.
А что же наши герои — Ермаковы? Как они жили далее? Однажды Стефан Тимофеевич собрал семейство на совет. Густым гребнем прошлась война по народу, но есть еще на кого опереться, думал он, оглядывая своих.
— Стар становлюсь, — сказал, глядя на сыновей, дочерей, внуков, прочих родичей. — Теперь ваш черед жизнь делать. Совет, если спросите, дам, а прочее берите в свои руки, вы моложе, вам жить.
И они стали жить. Кто остался в родных Буках, иные снялись с насиженных мест и начали колесить по стране в поисках счастья. Нашли ли они его? Знакомясь с биографиями разных поколений семьи Ермаковых, я бы ответил на этот вопрос отрицательно. Потому что эта неуловимая категория судьбы для каждого человека разная.
У людей любого возраста, разных социальных групп и воспитания, интеллектуальных воззрений, характеров, материального состояния, даже пола, понятия о счастье не одинаковые.
А. С. Пушкин утверждал, что «на свете счастья нет, а есть покой и воля». М. Ю. Лермонтов сомневался, что в бурях есть покой. Именно дефицит в российской истории этих двух состояний — покоя и воли заставляет дорожить ими самых разных людей. Некрасовские мужики из поэмы «Кому на Руси жить хорошо?» убеждаются, что ни у кого, от крестьянина до царя, никак счастье не складывается. Даже такой революционно-просоветский рупор, как В. В. Маяковский, признался, что «планета наша для счастья мало оборудована».
Скорее всего, обретаются людьми только редкие, временные кусочки этого заветного плода судьбы. Может быть, счастье — оно кроется отчасти и в неистовой борьбе, и в упорном труде, если результаты того и другого благословенны. А если нет? Борьбы бесполезной, кровавой, труда тяжелейшего, бесконечного в России на протяжении всех веков её существования происходит немерено. Но итог пока не радует. Возможно, обновляемая Россия, медленно, болезненно возвращающаяся к своим истокам, оживляющая обрубленные свои корни, излечивающая свою изуродованную национальную почву, произведёт, наконец, племя россиян, чётко знающих, в чем счастье жизни. Труднейшая профессиональная, творческая задача. Одному из Ермаковых — правнуку Стефана Тимофеевича, внуку Григория Стефановича, сыну Сергея Григорьевича — Александру Сергеевичу, кажется, успешно удается участвовать в этой многогранной работе

    РОДИНА

Здравствуй, край мой милый —
Сосны да озера,
Белые неслышные пески.
Я к тебе приехал
Заболеть простором
На деревню с звонким именем Буки.

У ключа лесного изопью водицы
И у дуба старого
Вспомню о былом,
У забытой церкви
Встану помолиться
О земле, исхоженной дедом и отцом.

Не кори же, родина, сына запоздалого.
Я должник твой вечный,
Человек земной.
На твоей на памяти
Мало ли бывало,
А стоишь и радуешь красотой живой.

Что ж ты смотришь пасмурно,
Словно безответная,
Без плеча надежного, бедная вдова?
Я вернусь когда-нибудь
С вестию приветной
И скажу волшебные для тебя слова:

Здравствуй, край мой древний
В сердце всей России
У Калуги, Тулы, Брянска и Орла,
Одаренный Богом терпеливой силой,
Где душа российская
Вечность обрела!

                ВОЗВРАЩЕНИЕ  ЕРМАКОВА

  Разговор читателя с писателем

Писатель сидит за столом в новомодном
вращающемся кресле, подаренном ему героем повествования, и быстро пишет, склонясь над листом бумаги.
Входит читатель, кланяется, критически оглядывает комнату, говоря про себя: «Да, хоромы небогатые, а ему и горя мало, пишет».
Читатель. Здравствуйте, господин писатель. Прошу прощения за незваный визит, но не могу сдержать жгучего желания поговорить с Вами на тему.
Писатель (с досадой бросая перо и обращая взор на читателя). Входите, коли пришли, присаживайтесь. Что за тема такая, позвольте узнать?
Читатель (многозначительно поднимая вверх указательный палец). Тема животрепещущая и до Вас касательная.
Писатель (нахмурясь). Знаете, не люблю я эти намеки. Говорите прямо, нынче демократия во всем, а в выражениях и подавно.
Читатель (облегченно вздыхает). Ну, слава Богу, а я, откровенно говоря, побаивался. Недавно прочитал в газете, что один автор критику морду набил. Страх-то какой.
Писатель (снова нахмурясь). Так Вы что же, критиковать пришли?
Читатель (отступая к дверям и отмахиваясь). Что Вы, что Вы! Я, так сказать, по-дружески.
Писатель. Это другое дело. По-дружески все перенесть можно. (Усмехаясь.) А вот критика этого мне, честно говоря, жалко. Лучше бы он автору морду набил. Такое нынче пишут, бумагомараки проклятые, всех бы их в мешок — и в море. Гадость и пошлость не приведи Господи. Иной раз начнешь читать какого-нибудь новомодного — руки чешутся ребра ему перечесть…
Читатель (озадаченно). Однако как-то странно Вы отзываетесь о своих собратьях по цеху. У Вас с ними есть идейные разногласия?
Писатель (подходя к читателю близко и беря его за лацкан пиджака). Да, есть.
Читатель. Интересно, интересно! В чем же суть?
Писатель. Суть в том, что всё это дурачье, вся эта саранча — мастера ломать, крушить, насмехаться, хаять, хулить, ерничать, лебезить, лизоблюдничать, в позу обиженных становиться, европам да америкам в жилетку плакаться. Демократию им, видите ли, жаль. Чёрта в ступе. Жрать и пить в три горла на дармовщину да карманы набивать иудиными сребрениками — вот их демократия. Они уже раз так напакостили, что до сих пор аукается.
Читатель (в ужасе, почти шепотом). Вы что же, против демократии? Против народовластия?
Писатель (беря осторожно читателя рукою за горло). Вся демократия во все времена, милейший, заключалась в том, чтобы много и честно работать, уважать законные власти и законы, ими издаваемые, беречь семью и множить потомство. Бездельников и горлопанов необходимо обуздывать местными средствами. (Сжимает горло сильнее.)
Читатель (хрипя). Да Вы же, господин писатель, реакционер, монархист какой-то!
Писатель (разжимая руку и убирая её с горла читателя). Да нет, что Вы. Я человек добропорядочный, добродушный даже. Только очень не люблю дураков всех мастей, болтунов, лентяев, богохульников и моральных уродов. От них у нас на Руси издавна все беды. Что же касается монархии, то я отнюдь не против. Жили тысячу лет с царем, и неплохо жили. Лишь бы человек был, как говорится, хороший. (Смеется.)
Читатель (печально). Ну, Бог с Вами. А зачем же за горло брать?
Писатель. А это, уважаемый читатель, я вам продемонстрировал образчик реальных жизненных коллизий. Когда вас придушат обстоятельства так, что ни пикнуть, вы ни о какой демократии не помышляете, а только бы глоточек воздуха. Надышались, окрепли, возомнили, что в безопасности, и тут вам демократию подавай. А что это за фрукт, с чем его едят и какая польза от него вашему организму, вы не задумывались? Почем она, демократия? Ась? Не слышу ответа.
Читатель. Экий Вы иезуит, казуист-начетчик. Да полно Вам. Я, собственно, о чем хотел… Вы, поговаривают, книгу пишите, где героем бизнесмена известного в городе избрали. Но позвольте, как же это можно? Они же, эти новые русские, все фигуры криминальные, вороватые, безнравственные, антинародные, так сказать…
Писатель (насмешливо). Ну да. Людоеды, крокодилы африканские. И Вы, господин читатель, туда же, вслед за бредом выжившей из ума старушки. Вы сами-то хоть одного бизнесмена, прости Господи, не люблю этого заморского слова, знаете? Разговаривали с ним? Имеете представление, как он дело ведет? Вот русское слово: дело. Не бизнес какой-то, а истинное купеческое дело, почетное в России во все нормальные до переворота времена.
Оглянитесь вокруг: магазины нынче ломятся от товаров, глаза разбегаются, чего только нет. И это все новый русский купец, деловой человек сотворил, донес до потребителя. Денег, говорите, у народа нет? Да полноте, есть деньги. И места рабочие появляются все в большем количестве именно благодаря расширению делового пространства такими вот предпринимателями. Вопрос в другом: эти новые купцы умеют очень хорошо считать свои деньги. И на ветер их даром не бросают. И еще они умеют сами работать и жестко требуют такой же отдачи от других. А у нас многие люди разучились по-настоящему работать. Холопство, знаете ли, труд из-под палки, за гроши, да зато дармовая ржавая селедка и копеечная квартплата за пещерный быт — вещи очень прилипчивые и заманчивые для определенной категории граждан. Такая психология не скоро еще изживётся. Вот откуда недовольные.
Взгляните на наш город. Он преображается на глазах. Новые прекрасные магазины, жилые дома. Скоро появятся широкие современные улицы, скверы, больницы. Грядут другие социальные преобразования, в которые вкладывает средства мой герой и ему подобные.
Да, они строят новую Россию, строят под себя, под свои дела. Они хотят возродить ту Россию, которую мы потеряли, обезумев от наркотического дьявольского наваждения идей коварных западных «доброжелателей», и нынче не оставляющих надежд на разграбление России.
Читатель (уныло). Налогов они не платят, от этого зарплаты и пенсии у населения малые, а государство тоже в убытке. А Вы говорите, что они честные…
Писатель (устало, поглядывая на часы). Я не обо всех говорю. Есть, конечно, жуликоватый элемент, это естественно. Но помилуйте. В этом вопросе правительство повинно. Не хочет деловой человек свои кровно заработанные деньги выплачивать на прокорм прорвы действительно вороватых чинодралов. Не может он терпеть грабительских налогов, коих нет нигде в мировом сообществе. Деловой человек тянется во власть. И это естественно. И надо дать ему туда дорогу. Вот когда купцы и власть, как модно выражаться, придут к консенсусу, тогда и деньги пойдут из бизнеса, и пенсии с зарплатами повысятся, и казна пополнится.
Читатель (пятясь к дверям). И последнее. Вы предварили свое повествование авантажным заголовком: «Слово и дело Александра Ермакова». Это что? Намек на знаменитую формулу государственного значения, принятую в России в 18–19 веках для обозначения важнейших общественных задач?
Писатель. Никакой это не намек. Человек дело говорит о важнейшем: как обустроить Россию, нас с вами, как помочь обездоленным, как создать дешевые альтернативные источники энергоснабжения, как сдержать рост тарифов, обеспечить рабочие места и тем самым снизить социальную напряженность. Ферштейн? Немецкий понимаете?
Читатель (радостно). Я, я. Все это будет в Вашей книжке, господин писатель?
Писатель (садясь за стол и беря в руки перо). Да, будет, и еще многое другое. Сами прочтете. А засим адье, прощайте то есть, надоели Вы мне.
Читатель. Прощайте, господин писатель, интересно было с Вами пообщаться. Пойду расскажу приятелям. (Уходит, захлопывая за собой дверь.)


* * *

Товарищи хулители,
Тотальные любители
Того, чего уж нет!

Нет Африки страдающей,
Европы загнивающей
И нет КПСС.

Союза нет великого,
Нет дефицита дикого
И нету КГБ.

И нет уже причины
Труда на дармовщину
За парня за того.

Вот нет пока порядка,
Ворам живется сладко,
Но всё ж придется сесть.

Мы тыщу лет прожили,
Но нас не сокрушили,
И впредь не пропадем.

Всем это помнить надо.
Но не в былом отрада.
Давайте жить сейчас —

Не всё ж народу маяться!
Россия поднимается,
Ей будет хорошо.

                МОМЕНТ  ИСТИНЫ


Стояло лето. Над городом плыл июль. Не
слишком жаркий для средней полосы России, но достаточно душный. Окна жилых домов были распахнуты даже в черте проезжих дорог, где висел запах автомобильного перегара. Легкий ветерок гнал вдоль тротуаров тополиный пух. Хотя был уже десятый час дня, нерадивые дворники, лениво махая метлами, только приступили к уборке улиц. За ними тащилась тракторная тележка, куда стражи чистоты сваливали городские отходы. Прохожие, бранясь и отворачивая лица от клубов поднятой пыли, сходили на проезжую часть дороги.
Через центральную площадь города в трех направлениях плавно перетекали потоки машин, преимущественно иномарок, что наводило на мысль о богатстве городских обывателей. Но увы, город был беден. Экономика его трещала по швам: сумма долгов по разным позициям превышала сумму бюджета.
У здания районного сельхозуправления, на первом этаже которого приютилась служба соцзащиты населения, стояло несколько стареньких газиков. Двое ветеранов, стоя на крыльце, обменивались мыслями вслух.
— А помнишь, Гаврилыч, сколько раньше-то здесь машин толпилось? То собрание агрономов колхозных, то механизаторов, а то председатели хозяйств понаедут с отчётами. А нынче тишина, словно вымерло всё. Земля-то, земля колхозная бурьяном заросла. Её теперь танком не возьмешь. Загубили страну, мать их.
Второй ветеран, попыхивая сигаретой, меланхолично ответил:
— Знаешь, Иваныч, она, земля, тоже должна отдохнуть. Честно скажи: сколько над ней, кормилицей, издеваться можно? Ведь это уму непостижимо: вбухивать ежегодно миллионы тонн удобрений, чтобы хоть нищий урожай зерна получить. А вкалывать приходилось еще как. Сказано: зона рискованного земледелия. Сколько ж лет рисковать-то можно?
На соседнем пятачке примостился ресторан «Русь», последняя точка умершего общепита, хранящая тяжесть широких застолий агрономов, механизаторов и прочих тружеников советского земледелия, ныне обездоленных перестроечными реформами.
Ветераны тоже вспомнили о тех временах, вздохнули, глядя на запретный для них ресторан, и дружно сплюнули.
У края площади зияла огромная яма, в которой мелькали оранжевые жилеты ремонтников. Они вскрывали аварийную теплотрассу. Изъязвлённые кавернами коррозии части трубопровода, отрезанные автогеном, черной грудой лежали на верху воронки.
— Здесь обновим, а сколько в городе таких дырявых участков, на все новых труб не хватит, — сказал один оранжевый другому.
— Наше дело маленькое, — ответил тот. — Главное, чтобы власть в тепле сидела. Фюрер думает за нас, — он заржал и ткнул пальцем в расположенное рядом здание районной администрации.
В это время к зданию подкатил мощный джип «Ниссан Патрол» цвета какао. Из автомобиля вышел стройный светловолосый гражданин с жестким взглядом и профилем известного голливудского героя. Он быстро поднялся по ступеням крыльца, легко открыл тяжелую массивную дверь и вошел внутрь. Поднявшись на второй этаж, он так же спокойно проследовал в приемную первого лица и, кивнув секретарше, змеей выскользнувшей из-за своего стола при виде вошедшего, проник в кабинет, затворив за собой дверь. Секретарша приникла спиной к её обратной стороне, глаза её затянуло мечтой.
Хозяин кабинета, человек с застывшим на лице сожаленьем о безвозвратно прошедшем времени, имел в своем послужном списке солидный стаж пребывания в рядах партии большевиков. Вся эта перестроечная вакханалия ему страшно надоела. В тонкостях современной политики и экономики он не разбирался, гибкостью хозяйственника не обладал. Поэтому ему было очень тяжело руководить нищающими городом и районом. Но он продолжал выполнять партийную директиву, занимая этот пост, как солдат, до последнего удерживая позицию на рубеже разваливающегося красного пояса.
Если бы ему двадцать лет назад сказали, что наступит такое время, когда казалось бы незыблемая идеологическая твердыня с грохотом рухнет в одночасье, что он, большевик, будет зависеть от своего заклятого врага — буржуя, он бы отправил такого провидца в сумасшедший дом.
И вот свершилось. Перед ним стоял буржуй. Очень собранный, очень серьезный, с жестким бескомпромиссным взглядом. Буржуй взглянул на часы, и хозяин кабинета вспомнил, что время нынче дорого. Он встал из-за обширного стола и, натянуто улыбнувшись, пожал протянутую крепкую руку гостя.
Затем в кабинете состоялся странный разговор. В ходе него глава администрации, неловко ежась, просил уважаемого гостя войти в положение администрации и, как бы это сказать, одолжить, что ли, ей на нужды подготовки городского хозяйства к отопительному сезону триста тысяч рублей, поскольку больше взять негде, кредит в банках давно исчерпан. Гость дал согласие, не колеблясь. И снова хозяин кабинета, прощаясь, ощутил крепкое сухое пожатие его руки. Он был неглупым человеком и отчетливо сознавал, что такой заём — быстрый и беспроцентный — не будет последним. Что с каждым подобным действием его власть все в большей степени становится мнимой, переходя реально в руки вот этого жестко-вежливого господина, который и так уже солидно утвердился в городе созданными им самим или с его участием производствами, торговыми предприятиями, серьезным сельскохозяйственным сектором на селе. И продолжает успешно разворачивать свое дело, увенчав его сжатой, как пружина, готовая стремительно и бесконечно распрямляться, маркой «Экспресс».
Господин же, вышедший из муниципалитета, не испытал ни превосходства над хозяином покинутого кабинета, ни жалости. Он был жесткий реалист. Таким его сделала, как ни покажется странным, советская система. Она заставляла его изобретательную натуру искать себя, учиться у обстоятельств, жадно и профессионально работать. И когда система рухнула, он не опустил рук, а ринулся в стихию рынка с широко открытыми глазами и наработанным опытом. И он победил. Он, Александр Сергеевич Ермаков, знал, что пришло его время, время таких, как он, жестких, рисковых, профессионально грамотных и поэтому всегда побеждающих. Он дал городу деньги взаймы, не надеясь вернуть их скоро. Но это его город. Он его любит. Он хочет сделать его пригляднее. И он знал, что сделает.

                КТО  ОН  СЕЙЧАС

Александр Сергеевич Ермаков — соб-
ственник производственно-коммерческой фирмы «Экспресс», крупного предприятия с аграрно-промышленным сектором, ориентированным на выращивание и переработку зерновых культур и реализацию крупяной продукции в РФ и за её пределами. Фирма также располагает сетью предприятий оптово-розничной торговли товарами промышленно-бытового назначения.
А. С. Ермаков — депутат Тульской областной Думы, член фракции партии «Единая Россия». Возглавляет районное отделение партии. До избрания депутатом являлся членом Наблюдательного совета облдумы. Он коммерции советник, кавалер российского ордена «Меценат», человек, счастливо сочетающий деловое предпринимательство с творчеством композитора и исполнителя песен и романсов, пользующихся большой популярностью. Он вице-президент Областной федерации рукопашного боя правоохранительных органов России.

                НАЧАЛО

Ермаков — коренной житель города Суво-
рова. Родился здесь в 1957 году. Он появился на свет морозной ночью 29 декабря и сразу заорал. Принимавшая роды медсестра, улыбаясь, сказала роженице:
— Ишь, какой горластый, сразу о себе заявил. Этот, мать, у тебя счастливый будет, глянь, как небо вызвездило.

Он рос среди людей-тружеников, поднявших на пустыре одну из крупнейших в России Черепетскую ГРЭС и ряд других современных градообразующих производств, жилых кварталов. В этой большой напряженной работе с 50- х годов участвовали его отец Сергей Григорьевич и другие близкие родственники. Ермаков учился сначала в средней школе № 2, а потом — в новой современной школе-десятилетке № 5.
Школа оставила в нем много светлых воспоминаний. Навсегда сохранилась у Ермакова благодарность и любовь к учительнице начальных классов Клавдии Александровне Городковой, к учителю химии и биологии, классному руководителю Галине Андреевне Дмитраковой, добрым и чутким людям. Особое уважение до нынешних дней питает Александр Сергеевич к школьному учителю труда Василию Васильевичу Фёдорову. Это он развил в юноше стремление к мастерству, научил пользоваться многими рабочими инструментами, творчески, с выдумкой работать в слесарной, столярной мастерских. Высшей похвалой стали для школьника Ермакова слова Фёдорова: «Молодец, Саня, голова у тебя варит, и руки растут откуда следует, значит, в жизни не пропадешь».
Но и без обид на школу не обошлось. За двойные стандарты, которые всегда уродовали наше общество. Паренек из рабочей семьи, Александр Ермаков не раз был безосновательно отодвинут на задний план в оценках учебы, поведения в угоду отпрыскам родителей, занимавщих в городе важные посты. Но родился Александр Ермаков под знаком Козерога. Люди этого знака гордые, упрямые, стойко переносящие стрессовые ситуации, добивающиеся своих целей во что бы то ни стало, умеющие за себя постоять.
Александр Сергеевич Ермаков не курит и равнодушен к вину, откровенно недолюбливает людей, подверженных этой слабости. В старших классах школы потихоньку курили все ребята. Ермаков не курил. Противостоять обществу всегда опасно. «Проучим и научим, — решили юные курильщики, — пусть не задается».
— Не надо, пацаны, — сказал Саня Ермаков, — хуже будет. Разойдемся миром.
Но пацаны, обступившие его в туалетной комнате, были настроены воинственно. Их было много. И один Саня Ермаков казался им обреченной жертвой. Первого налетевшего он сбил на пол прямым жестким ударом, как учил его дядя, брат отца, мастер спорта по боксу. Второму в скулу угодил коротким крюком левой, третьего впечатал в стену апперкотом. Полившаяся из разбитых носов кровь вмиг отрезвила нападавших, они в панике разбежались. Результат «обучения» оказался плачевным для «учителей»: несколько разбитых носов и поверженный головой в унитаз заводила. Конечно, Сане тогда досталось от директора школы, но чувство торжества справедливости и собственной правоты в Александре Ермакове только окрепло.

                ИГРАЙ, МОЙ БАЯН !

Сверстники Александра Сергеевича Ер-
макова, конечно, помнят то необыкновенное для советской  молодежи время, когда на волне короткой хрущевской оттепели в наше общество стали прорываться запретные до этого образчики западной массовой культуры. Повсюду стали возникать различные вокально-инструментальные ансамбли (ВИА), появились самодельные электрогитары, запели барды, зазвучали новые, необычные слова и мелодии. В это время Александр Ермаков, школяр, спортсмен, талантливый радиолюбитель стал знаковой фигурой в родном городе. Ни одно выступление ВИА, ни одна молодежная тусовка, торжество не обходились без его творческого участия. С собственноручно сделанной электрогитарой, стройный и стремительный, он хорошо играл и пел популярные советские и зарубежные мелодии и песни, подражал битлам и другим знаменитостям. Немало юных голов закружилось в те годы и погибло от неожиданно слетевшей на них музыкальной славы, от сопутствующих ей попоек, скандалов, доступных девиц. Александр Ермаков в соблазн не впал, потому что ценил и любил творчество, возможность выразить себя в музыке, в песне.
Платили ли ему за выступления деньги? Платили, случалось. Да ведь это был полезный труд, и труд нелегкий. Как любой труд, он требовал оплаты, и стыда за заработанные таким образом деньги Александр не испытывал.
А все началось с отцовской гармони. Сергей Григорьевич Ермаков был большой почитатель этого излюбленного в России инструмента. Часто играл задушевные русские песни, веселые плясовые мелодии. Особенно было интересно слушать, когда по праздникам собирались у Ермаковых гости, родственники. Стол, правда, не ломился от яств. Да в них ли было дело? Тогда знали цену хорошей песне, шутке, острому слову. Душа гуляла. А уж если гармонист хороший — чего еще? И все братья отца отлично играли на гармони.
Пятиклассник Саша Ермаков приставал к отцу: «Научи!» Но работа отнимала у старшего Ермакова все свободное время. Более чуткая, добрейшая мама Нина Герасимовна, ужав семейный бюджет, уговорила отца определить сына в Суворовскую музыкальную школу по классу баяна. Преподавал игру на баяне Геннадий Васильевич Антишин, о котором Александр Сергеевич Ермаков и нынче вспоминает с большой теплотой.
Музыкальное образование, возможности баяна как инструмента расширили творческие горизонты юного Ермакова, помогли ему подняться в будущем на более высокую ступень профессионального исполнителя. Вместе с аттестатом об окончании десятилетки Александр Ермаков получил и документ о завершении учебы в музыкальной школе.
Ермакову иногда снится сон из детства. Они с отцом идут играть к знакомым на свадьбу. Это очень важное дело. Отец будет играть на своей гармони, он — на баяне. Но инструмент тяжелый, и Саня даёт нести его отцу, а сам только придерживает ручку футляра.
На свадьбе они оба как равные, сидят на почетном месте. Лица у гостей красные. Все уже хорошо выпили. Батя тоже приложился и все больше разговаривает с друзьями. А Саня и рад. Играет польки, вальсы, задорные народные песни.
Веселое было время.

                "СЛУЖУ  СОВЕТСКОМУ  СОЮЗУ !"

Александр Сергеевич Ермаков — человек,
жадный до работы. В достижении поставленной цели, выполнении намеченных сроков, данного слова — он жесткий, иногда беспощадный к себе и людям, с ним работающим. Дело не терпит расхлябанности и не относящихся непосредственно к нему мелочей, пустых разговоров.
Исповедуя эти принципы со школьной скамьи, он после окончания десятилетки решил, что их реализация в жизнь более всего доступна на армейской службе. Вопрос, в какое военное училище поступать, не стоял. Конечно, в лётное. Героика Великой Отечественной, славные имена асов Покрышкина, Кожедуба других героев, неподдельный советский патриотизм увлекали молодежь. Вместе со школьным приятелем Володей Чуковым Саша Ермаков поступил в Иркутское летное авиационно-техническое училище. Но уже с первых дней пребывания в нём, еще до принятия присяги он понял, что ошибся в выборе. Жесткая безоговорочная дисциплина, бесполезная подчас муштра, низкий общекультурный уровень некоторых преподавателей, а главное — отсутствие творческого подхода к обучению курсантов, невнимание к их индивидуальности заставили Ермакова подать рапорт и уйти на гражданку.
Чтобы не терять год, он поступил в Тульское ГПТУ на отделение контрольно-измерительных приборов и автоматики. Правда, реально вставал вопрос о службе в армии.
Но и тут Александр Ермаков шел по дорожке, славно протоптанной старшими в роду, людьми, которыми он гордился. Все Ермаковы — прадед Стефан Тимофеевич, дед Григорий Стефанович, отец Сергей Григорьевич, многочисленные дяди, тети — участвовали в Великой Отечественной войне, верой и правдой, самой жизнью защищали свое Отечество: одни на фронтах, другие в партизанских отрядах.
Из родовой деревни Буки, что нынче находится на территории Калужской области, с первых дней войны с фашистами ушел на фронт Григорий Стефанович Ермаков. С боями, ранами, наградами прошел её калеными дорогами, вернулся живой. Стефан Тимофеевич с внуками, снохами, другой родней оказался в немецкой оккупации. И здесь в страшно тяжелых условиях голода и террора покрыл себя славой, оказывая неоценимую помощь партизанам вместе с внуком Сергеем, которому тогда было всего 13 лет (это отец Александра). Помогали партизанам все в семье Ермаковых. И только чудом остались живы, уже приговоренные к расстрелу.
Сам легендарный С. А. Ковпак заинтересовался судьбой патриотов Ермаковых, но это особая история.
И вот у Александра Ермакова позади выпускной в училище, прощание с ребятами из созданного ВИА. Он впервые стоит дневальным в казарме зенитно-ракетной батареи знаменитой Таманской дивизии в Подмосковье. На нем новенькая форма, скрипучий кожаный ремень, настроение бодрое.
— Эй, скворец, — вдруг слышит он. — Отдай ремень и помалкивай, а то хуже будет.
Перед ним стоит небритый детина, в замазанной форме, явно из «дедов». О дедовщине он слышал, но как-то не верилось: это же наша Советская Армия… В общем, история вышла скверная. Ремень Ермаков не отдал, задравшегося нахала отлупил. После отбоя его позвали в курилку.
— Разговор есть, — нехорошо усмехаясь, сказал посланец.
— Не курю я, — отозвался Ермаков спокойно, хотя сердце ёкнуло.
— Ничего, — хохотнул курьер, — там тебе прикурить дадут, не откажешься.
Он пошел, напрягая до предела нервы, помня совет драчуна-дяди: «Если нападут скопом, прижмись, если есть куда, спиной. Не дай сбить тебя с ног, забьют. Молоти изо всех сил чем попало».
При слабом свете тридцатисвечовой лампочки в вонючей курилке, как стадо быков, толкались злые здоровенные «деды», нахлебавшиеся водки. Они стали бить его руками и ногами молча. Ермаков весил восемьдесят килограммов. Вначале удавалось защищаться руками, прижавшись спиной к стене. Но «дедов» было много. Они заматерились и стали болезненно крякать: удары упрямого новичка часто достигали цели.
Ермаков бил прицельно, пока оба глаза не заплыли. В голове шумело, сердце бешено колотилось. «Убьют, — мелькнуло. — Нет, не сдамся», — и он в отчаянии саданул кулаком в чью-то разинутую пасть. Раздался дикий вопль, и потом наступила тишина, в которой раздался голос:
— Что тут происходит? А ну разойдись!
Он еле добрался до своей койки. Разноцветные круги плясали перед глазами. Рвало. «Сотрясение мозга, — решил он. — Но я устоял, молодец».
Он не пожаловался и остался в строю. Отцы-командиры это оценили.
Вскоре его перевели в команду, обслуживающую армейский полигон. И тут Александр Ермаков завоевал полное доверие начальства, показав настоящую воинскую смекалку, знание боевой техники. Вот где пригодились навыки работы с контрольно-измерительными приборами и автоматикой, полученные в ГПТУ. За месяц солдат Ермаков досконально изучил, подремонтировал, а где и модернизировал довольно изношенную техническую часть полигона, что сказалось на её учебных характеристиках. И сам он учился ратному делу: стрелял из всех видов прикладнго оружия, неизменно получая отличные оценки. Здесь завязалась и настоящая армейская дружба, продолжающаяся долгие годы.
Командованию части не хотелось терять одаренного техническими талантами парня. Ермакову предложили остаться на сверхурочную службу, обещали быстрое повышение в звании, хорошие бытовые условия. Но он, уже раз испытав превратности армейской жизни, решил посвятить себя гражданскому обществу, найти в нем свое достойное место, где ему будет интересно жить и работать.
Перед увольнением из армии сержант Александр Ермаков получил очередную благодарность командования за отличную боевую и политическую подготовку и ответил, как положено по уставу: «Служу Светскому Союзу!»

                РАБОЧИЕ  УНИВЕРСИТЕТЫ
                АЛЕКСАНДРА  ЕРМАКОВА

Союз лихорадило. Опухоли и метастазы ко-
пившихся десятилетиями социально-экономических проблем лопались, раздирая страну, опрокидывая устоявшиеся политические критерии, искажая моральные и нравственные основы в первую очередь молодых, не закаленных временем душ. Близились роковые 1990- е годы, похоронившие СССР как великую державу, поставившие нас на грань нищеты и вымирания.
Сейчас Александр Сергеевич Ермаков четко знает, как и куда прокладывать свой экономический курс, прекрасно ориентируется в необъятном и бурном финансовом рынке. У него солидные деловые партнеры и в России, и за рубежом. Его имя знают, к его мнению прислушиваются профессионалы.
Но тогда перед демобилизованным сержантом Александром Ермаковым стояла сложнейшая проблема: как жить в этом меняющемся в худшую сторону мире? Как заработать средства на приличное существование?
Необходима своя крыша над головой, не будешь же вечно выглядывать из-под крыла родителей. Можно, конечно, продолжить музыкальную карьеру: петь, играть на танцплощадках, в ресторанах. Деньги неплохие. Но это всё же вторично. Настоящий мужик, мужчина, будущий глава семьи обязан зарабатывать за счет основной профессии. Мечтал построить дом, куда привести ту единственную, что подарит судьба. Можно было уехать в Тулу, Москву, там было проще в смысле заработков. Но он навсегда связал свою жизнь с городом Суворовом. И Александр остался.
Он стал работать в Суворове, а чтобы углубить образование, одновременно поступил заочником в Ивановский энергетический техникум, который успешно закончил через три года.
В какой бы части города ни появился нынче Александр Сергеевич Ермаков, он сталкивается со своим прошлым, с вехами своей трудовой биографии. Вот завод крупнопанельного домостроения (ЗКПД). В 1980 е годы жил полной жизнью. Здесь Ермаков работал электриком. Вот трубы Черепетской ГРЭС. После ЗКПД он перевелся сюда в стройуправление уже электриком четвертого разряда. И здесь отличился характером неравнодушным, творческим, благодаря чему стал заметным в коллективе человеком. А всего-то делов: наладил автоматику башенных кранов, и отпала необходимость вызывать для этого специалиста из Воронежа. Экономия вышла солидная. Ему тогда было всего 20 лет.
Еще через год он — главный энергетик, а затем главный механик строительного управления Черепетской ГРЭС и председатель постройкома. И с этой нервной, склочной общественной должностью справился Ермаков, не оставив по себе в коллективе недоброй памяти. С людьми он всегда находил общий язык, исключая пьяниц, лодырей и откровенных дураков.
Вершиной трудовой биографии Ермакова-рабочего стала должность прораба на сооружении четвертого золошлакопровода Черепетской ГРЭС — сложного инженерного сооружения, требующего специальных знаний и опыта строительства. Он справился отлично и за ударный труд был награждён туристической путевкой в Чехословакию.
Стремясь обустроить свой быт, Ермаков не брезговал никаким трудом. В конце 1980-х  сколотил бригаду лесорубов в Южно-Ватцевском лесничестве Чекалинского леспромхоза и погнал на эстакаду кубометры древесины такими темпами, что бывалые профессионалы диву давались. 1400–1500 кубов дуба, березы в месяц. Это был темп, который мало кто выдерживал. Заработав хорошие деньги, Ермаков обставил квартиру, купил новенькую «Ладу».
О нем заговорили как об умном, крепком, пробивном человеке. О российский нищий менталитет! Машина укрепила его вес среди деловых людей больше, чем природные качества: ум, смекалка, оборотистость, хватка, талант, способность видеть итог работы еще в самом её начале. Она сыграла свою рекламную роль: Ермакова пригласил на строительные работы директор СПК им. С. М. Кирова Алексей Иванович Романов, такой же оборотистый и жадный до дела человек. Александр Сергеевич оставил добрую славу о себе и здесь. Строил и ремонтировал животноводческие помещения, клуб, баню. Попутно изучал аграрную науку и технологию производства. Впоследствии все это очень пригодилось.
В те годы смотрели вслед Ермакову жилые дома по улицам Кирова, Толстого, Ленинского юбилея, в строительстве которых он принимал участие. Но мечта иметь свой дом, свою «крепость», прочное, уютное гнездо не покидала Ермакова. И наконец он решился.

                ДОМ ,КОТОРЫЙ  ПОСТРОИЛ  ЕРМАКОВ

Это только в песнях и сказках дома строят-
ся быстро или по щучьему велению. Построить дом в условиях тотального дефицита стройматериалов, практически без денежных средств, без бригады строителей-специалистов, вопреки откровенной отрицательной реакции на эту затею многих знакомых — просто авантюра.
Но Козерог в душе Ермакова уже упрямо нагнул лобастую голову, навострил рога к бою и взрыл копытом землю. Обстоятельства задрожали и поддались, стройка началась. Главной проблемой было достать кирпич. Именно достать, потому что в продаже его уже не было. Правда, не было и наличных денег на его приобретение. Но Ермаков провернул многоходовую операцию, которая в конце концов оказалась выигрышной.
По соседству строил дом друг и приятель — врач городской больницы В. И. Яворский. Кирпича у него тоже не было, но деньги были. К тому же доктор практиковал в очень деликатной медицинской сфере, которая сразу располагала к нему людей. Ермаков это учёл и предложил:
— Займи мне денег, а кирпич я организую на двоих, — заверил он.
— Идёт, — обрадовался доктор. Дел у него в больнице было много, свободного времени в обрез. К тому же Яворский знал адрес, где находился дефицитный кирпич: колхоз «Приупский», что в Одоевском районе. А вот как подступиться к его председателю Е. М. Чунину, не представлял.
— Поехали на место, — заявил Ермаков, — там всё уладим.
Он представил врача председателю колхоза, и тот, оценив ценность дружбы с таким специалистом, уступил просьбе. 80 тысяч штук кирпича глава хозяйства изъявил готовность продать из уважения к нужному человеку — доктору, но при условии, что весь груз будет вывезен в течение одного дня — воскресенья. То есть, как говорится, я вас уважаю, а как вы обернётесь, ваше дело. Доктор приуныл: где взять транспорт, людей в такое короткое время?
Однако Ермаков подбодрил Яворского: ничего, друг, прорвёмся.
И прорвались. План у Ермакова был. План, что называется, блицкриг. На одной из автобаз у Ермакова работал его родной брат Юрий Сергеевич. С его помощью он подрядил несколько автомашин, а в ближайшей деревне собрал безработных мужиков, щедро угостил их по-русски, и работа закипела.
Пришедший в понедельник утром на работу «торговый» босс только развел руками в досаде и изумлении: платформы, где еще вчера был кирпич, были бесстыдно пусты.
— Ну, Ермаков, — сказал он ему при встрече, — с тобой надо держать ухо востро.
Строили дом всем семейством Ермаковых и Синицыных — родителей его жены Лидочки, объединенные одной задачей и одним упрямым характером: как бы ни было трудно — не сдаваться. Третьим незримым участником строительства, вернее, третьей участницей, была муза творческого начала Александра Ермакова. Помимо основной работы, он участвовал в платных концертах, выступлениях ансамблей на танцплощадках, в ресторанах, на свадьбах. Натруженные руки строителя-чернорабочего уверенно держали гриф гитары, голос был чист и ясен. Иногда он пел, видя перед собой не танцплощадку или ресторанные столики, а хорошо оборудованную музыкальную студию в своем будущем доме. Сейчас в доме Александра Сергеевича Ермакова есть такая современная студия, где он записывает свои новые песни.
Семьи преодолели все трудности и построили дом. Правда, пришлось залезть в долги, вымотаться физически, но дом оправдал затраты. В нем тепло и уютно, сюда хочется приходить, принимать гостей, отдыхать, просто жить.
Этот дом хранит память добрых рук всех его строителей. Вот, например, двери, сделанные Сергеем Григорьевичем. Они уже не модные, но Александр Сергеевич их любит. Глядя на них, он видит крупную крепкую фигуру отца с рубанком в руках, слышит его иронический голос: «Что нам стоит дом-то построить, а, сын?»
А вот тесть Николай Андриянович. Мастер был на все руки: и крановщик, и слесарь, и каменщик, и отличный отделочник. В этом доме много его труда, видно, от души желал добра зятю и дочери. Да вот жаль, не дожил, умер в одночасье. Судьба. А был он родом из старинной русской деревни Гущино, что лежит на живописном берегу Оки. Там народ исстари мудрый, работящий. Вот и Николай Андриянович таким был.
Женщины тоже вложили в эту стройку немалую долю труда. И мать Ермакова, и тёща, и жена, не жалея рук, укладывали тяжелые кирпичи на поддоны, носили доски, топили на огне битум, красили, штукатурили, клеили обои.
Потом мать все ходила по новому дому и удивлялась: «Ишь ты, построили всё же…»
Дивились соседи: «Как это бывший слесарь Сашка Ермаков дом отгрохал, ну и времена…»
В этом доме много сделано его собственными руками: лестничные марши, дверные ручки из доброго дерева, все фасонное, резное. И когда он входит домой, дверные петли тихо поют: «Здравствуй, хозяин…»

                ЖЕНЩИНЫ  ЕГО  ЖИЗНИ

Наш герой — человек сложный, непросто
идущий на контакт с малознакомыми людьми. В жизни не раз так случалось, что доверие его было обмануто. Это научило его быть сдержанным. Музыка, пение, эстрада, популярность не сделали его характер другим. Друзей не прибавилось, а к девушкам он предъявлял завышенные требования по советским, конечно же, меркам нравственности.
Лидочка Синицына жила в соседнем подъезде их общего дома. Росли вместе. Потом вдруг девочка с косичками выросла и превратилась в стройную красавицу-недотрогу, как ему казалось. Школа, дом, родители, несколько подруг, никаких тусовок и танцулек. Как тут подойдешь? Знакомы и вроде незнакомы. Семья Синицыных интеллигентная, а он, как ни крути, рабочей династии. Да и в образовании разница.
Летними утрами солнце так стремительно выкатывалось из-за крыш, что казалось, будто оно ночует на соседнем чердаке. Начинались дни, полные забот. Ермаков видел из окна, как Лидочка выпархивала под солнечные лучи и воздушная, невесомая шла по улице, гордо неся свою прекрасную голову. Ему казалось, что в это время у нее за спиной легко реяли прозрачные крылышки, что она вот-вот поднимется над землей и унесется в волшебное царство эльфов. Вместе бы полететь, мечтал Ермаков. Но земля держала его крепко, и от этой реальности, собственной приземленности образ Лидочки казался еще привлекательней.
Он видел, как смотрели ей вслед другие парни, как она непринужденно разговаривала с кем-нибудь из них, и сердце у него начинало ревниво биться. Хотелось сейчас же броситься на соперников, оттолкнуть их, взять её в охапку, прижать к сердцу, сказать громко: «Как вы смеете?! Она моя, моя, вы понимаете?!»
Но Лидочка уходила, а он так и не решался с ней заговорить о главном, что хранилось на дне души.
Неизвестно, чем бы эти терзания кончились, если бы не всемогущий случай. Ермаков куда-то торопился, бежал по лестнице. Навстречу — Лидочка. Не успела посторониться, споткнулась, упала бы. Но тут он среагировал: подхватил, извинился. Слово за слово, остановились, да так и простояли, разговаривая ни о чём, несколько часов, дивясь, как это раньше не замечали друг друга. Он, конечно, тогда не признался, что очень даже замечал соседку.
И вот уже 25 лет минуло. Серебряную свадьбу отметили. Лидия Николаевна Ермакова — нынче директор общеобразовательной суворовской школы  1. Заслуженный учитель России. Прекрасный педагог, преподаватель русского языка и литературы, человек тонкой духовной конституции, редкого обаяния.
Для Александра Сергеевича Ермакова она самый близкий, сокровенный человек. Наверное, строя дом, он интуитивно понимал, что ему нужна такая подруга, такая хранительница домашнего очага. В его, Ермакова, системе главных жизненных ценностей — один дом, одна любовь, одна семья, одна судьба.
Жизнь нынче поворачивается круто. Нет-нет так лягнет с неожиданной стороны, что другой бы упал — не встал, а Ермаков выдерживает. Но с годами всё больше понимает внутренним природным чутьем, что неспроста это. Что есть у него и свой талисман счастья, и свой ангел-хранитель, передавшие свои чудодейственные силы в хрупкую фигуру его половины, жены Лидии Николаевны.
Бегут годы, меняется лик земли, тем более люди. Но у Ермакова есть второе зрение, которым он проникает в прошлое. Он этим взором до сих пор видит ту юную красавицу Лидочку Синицыну, за которую готов был на любой подвиг.
И нынче, глядя на жену, часто говорит себе: «Везунчик ты, Ермаков, какую королеву добыл…»
Для одного из своих романсов Александр Сергеевич нашел такие слова:
Хорошая девочка Лида,
Цветок из страны золотой,
Себе самому мне завидно,
Что стала мне Лида женой.
Она подарила ему славных наследников. Старшая дочь Елена, уже самостоятельный человек, юрист с высшим образованием, живет в Калуге. Приезжает к родителям в гости с мужем и дочкой Алиной, очаровательной девчушкой, в которой дед Ермаков души не чает. Сын Алексей — в деда Сергея Григорьевича, собранный, молчаливый. Закончил учебу в школе, поступил в Московский гуманитарно-экономический университет, в его филиал в Калуге.
Династия складывается, скажете? А чем плохи династии деловых людей, тружеников? На них Россия держалась. Были Демидовы, Строгановы, Филипповы, Морозовы, Мамонтовы, Третьяковы, Сытины. Будут, дай Бог, и Ермаковы.

Александр Сергеевич Ермаков из того послевоенного поколения, чье детское воспитание подверглось серьезному надлому. Миллионы солдат не вернулись домой. А те, кто вернулся с фронта или сам вырос без отца, с головой ушли в восстановление разрушенного, в тяжелый труд ради хлеба насущного. Так было и с отцом Александра Ермакова, Сергеем Григорьевичем, юным партизаном, а потом солдатом ракетных войск и артиллерии в послевоенном Калининграде.
Многие исконно мужские профессии освоили женщины. Они взвалили на свои плечи непомерную тяжесть пестования мужской породы. Не всегда это приносило достойные плоды. Но Нина Герасимовна Ермакова, простая русская крестьянка, сумела привить сыну настоящий мужской характер. До конца своих дней она была для Александра Сергеевича мерилом совести, тонким, чутким, ненавязчивым советчиком в житейских делах.
— Она была берегиней нашего семейства и для отца, и для меня, — скажет о ней Ермаков. — Всем добрым в себе обязан матери. Она уберегала меня от дурных поступков, от душевной пустоты.
Другим добрым ангелом для Саши Ермакова была бабушка Анна Ананьевна Ермакова, святая, светлая душа в глухой лесной стороне, в калужской деревне Буки. Ей он обязан любовью к родной природе, к русской образной речи, к памяти предков.
И тещу свою, Зинаиду Ивановну Синицыну, он тоже чтит по достоинству. Часто зятья тещ поругивают, а вот Александр Сергеевич только добром поминает: деликатнейшей, интеллигентной, доброй и отзывчивой была она женщиной. Зинаида Ивановна Синицына неожиданно оказалась очень деловым человеком именно в той области, где торил свои предпринимательские дорожки Ермаков. Он как раз начал осваивать свою первую крупорушку, что находилась в районе мясокомбината на окраине Суворова. Тёща так грамотно и профессионально ему советовала в трудных вопросах, что он нередко удивлялся.
А секрет был в том, что Зинаида Ивановна выросла в зажиточной семье, до сих пор известной в деревне Березово Суворовского района и её окрестностях. Родители её имели мельницу, и вся округа возила сюда молоть зерно на муку. И хлеб пекли, было и другое доброе хозяйство.
Большевики «мироедов» раскулачили. Все пошло прахом. Но Зинаида Ивановна навсегда запомнила трудовой уклад родительского крова, работу на мельнице, её устройство, вот и помогала как могла зятю.
Добро женской души — особого качества. Оно стережёт от пагубных соблазнов и скверны неустойчивые мужские характеры, а крепким и прямым добавляет благородства.

                НЕИЗВЕСТНЫЙ  ЕРМАКОВ

В России, согласно официальной статистике,
2 миллиона беспризорных детей. Это много больше, чем после Октябрьского переворота. Фактически цифры не отражают настоящей картины национального бедствия. Масса детей такие же беспризорники при живых родителях. В результате бесконтрольно хлынувшей к нам из-за рубежа мерзости и дешевки западной масс¬культуры растление юных неокрепших душ приняло необратимый характер. Как спастись, чем оградить от этой скверны остатки российского генофонда?
Президент призывает возродить массовые физкультуру и спорт, привлечь детей, молодежь в спортивные секции. Задача архисложная: слишком много безвозвратно потеряно. Нынешний российский чиновник от спорта мало заинтересован в такой работе. Она его не кормит. Нужны, как и прежде, подвижники, патриоты, но со средствами. Они есть. Один из таких — Александр Сергеевич Ермаков. Еще в начале 1990- х годов, когда страна начала захлебываться в кровавой пене бандитского передела собственности, когда в этот страшный водоворот стало засасывать тысячи молодых парней, Ермаков организовал в Суворове клуб единоборств и атлетизма. Совместно с компаньоном по бизнесу О. В. Алешиным оборудовал помещение современным спортинвентарем, пригласил тренеров-специалистов.
Нынче этот спорткомплекс передан на баланс муниципальных властей. Здесь занимаются около 180 ребят. Ермаков не оставляет свое детище без внимания, помогает, когда есть в чём нужда. Да и сам заглядывает изредка по старой памяти размяться, постучать по боксерской груше.

Сколько времени нужно нормальному человек для сна? Шесть, восемь часов. Ермаков обходился половиной. Дел невпроворот. За рулем автомашины он может быть до десяти часов кряду. И усталости в нём не видно. Такой у него ритм жизни, день расписан по минутам. Когда же осуществляются его творческие планы? Как рождаются музыкальные новинки?
Глубокой ночью, когда в доме все спят, за плотно закрытыми звуконепроницаемыми дверями домашней студии звучат аккорды, слагаются ритмы. Он очень требователен к своему творчеству. Шлифует материал до бесконечности, пока не придет удовлетворение.
Ермаков верит, что талант — дар Божий. Но обязанность одарённого человека — отплатить за эту благодать упорным трудом, чтобы сделать талант достойным Высшего Дарителя.
Верит ли Ермаков в Бога?
— Что на это скажете, Александр Сергеевич?
— Боюсь, я плохой христианин, — отвечает. — Вот езжу в Оптину пустынь изредка, молюсь, исповедуюсь. Но Бога вижу по-своему.
— Как же это?
— Он мне представляется как нечто великое, непостижимое, пронизывающее и объединяющее всю вселенную. Он — высшая правда, любовь и здравый смысл, которые недостижимы для человека. Мировой идеал, к которому бессознательно стремится не каждая душа, а души очень немногих избранных людей.
Всё это, всё, что связано с Богом, очень трудно переварить, воспринять. Вот мне в Оптиной говорят: не мудрствуй, просто верь. Но от собственных мыслей некуда деться. Какой он — Бог? Есть ли бессмертие?
— Что же Вы думаете насчет бессмертия? В чем оно?
— Я уверен, что бессмертие в душе. Я долго думал, прежде чем укрепиться в этой мысли. И навел меня на нее известный со школы закон сохранения энергии, переход её из одного вида в другой.
Человек энергетичен. Источник его энергии — душа. Освобождаясь, покидая тело, душа возвращается в мировую энергосистему, к Богу, своему Создателю. Значит, она бессмертна. Её вечное обиталище — космос. Земля — агрессивная среда для души. Поэтому Господь, словно великий конструктор, облек её в тело, своеобразный скафандр. Постареет, износится скафандр под насильственным воздействием земной среды — и душа покидает его.
— Как же представить облик души?
— А Вы не пробовали долго всматриваться в зеркало? Проходит какое-то время, и Вы начинаете не узнавать себя. Кто это там? Моё ли лицо? На Вас смотрит, какой-то другой человек. Это, видимо, происходит потому, что у души множество ликов её прежней и будущей жизни. Не потому ли, не зная истинного лика Бога, церковь приняла три ипостаси — Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа — как образ бесконечности бытия во вселенной?
— Хорошо, что нынче нет инквизиции, а то бы нам несдобровать, а, Александр Сергеевич?
— Да что ж, я вообще-то верю, что Бог добр к нам до бесконечности. Иначе за то, что человек творит на земле, давно бы настал конец света. А мы всё живем. Жить надо, надо спешить делать добро. Я стараюсь по мере сил и возможностей.

                ВЕЧНЫЙ  ДВИГАТЕЛЬ

Великий русский писатель Федор Михайло-
вич Достоевский в одном из своих романов сказал замечательные слова о том, что в России быть бедным предосудительно. Не обидно, не стыдно, а предосудительно, то есть посторонние, иностранцы нас осудят за то, что мы ленивы, неповоротливы, бедны, живя в такой несметно, сказочно богатой стране, как Россия.
Александр Сергеевич Ермаков трезво оценил задачу реализации всех своих деловых наработок. И первый пробный шар — организация кооператива по ремонту и обслуживанию счетно-вычислительной техники — оправдал его планы внедрения в нарождавшийся российский рынок.
И еще он окончательно убедился, что вечный двигатель прогресса во всех отраслях человеческой деятельности — это сам человек, его воля, талант, мастерство, нескончаемая созидательная энергия. Именно те характерные качества, которые видел Достоевский в русском народе.
Со временем кооператив стал тесен Ермакову. Время и экономическая ситуация в стране требовали новых деловых прорывов. Уже остро стоял продовольственный вопрос. В начале 1990- х годов прилавки продуктовых магазинов были тщательно зачищены. Потребительский спрос многократно превосходил возможности разваливающейся постсоветской экономики. Анализ ситуации в районе показал, что еще действующие колхозы и совхозы имеют пока солидную производственную зерновую базу, в частности, посевы гречихи, а переработчиков нет.
И вот Александр Сергеевич Ермаков берется за организацию такого предприятия. В Суворове до сих пор помнят первый в районе мини-завод по выпуску гречневой крупы-ядрицы, созданный в небольшом помещении бывшей химчистки. Все экономические, технологические и прочие расчеты по налаживанию производства были выполнены Ермаковым совместно с компаньоном В. В. Анисимовым самостоятельно, без привлечения спецов со стороны. Оборудование — семяочистительные машины «Петкус» немецкого производства были куплены и своими же силами реконструированы под переработку зерна гречихи. Для этих целей был взят кредит в местном сбербанке. Проект окупился за полгода. Крупа оказалась самым дефицитным пищевым продуктом на рынке того периода.
И препятствие было только в том, что затратная разваливающаяся экономика и распределительная система все еще цепко держались за старое, стремясь всячески ограничить присутствие на российском рынке частного предпринимательства. Но Ермаков пробил и этот щит. Результаты его деятельности были настолько впечатляющи, что противостоять им было все труднее.
Спрос на продукцию рос. Начав с выпуска гречневой крупы в объеме пять тонн в месяц, предприятие в короткий срок довело его до 100 тонн.
К этому времени А. С. Ермаков действовал уже без компаньона, занявшегося другим делом. Но это нисколько не снизило его энергии, скорее, он стал работать за двоих.
Конъюнктура складывалась таким образом, что было необходимо не только развивать, увеличивать объемы производства, но и совершенствовать качество продукции, технологию производства. То, что сделал А. С. Ермаков в процессе решения этой нелегкой проблемы, можно без преувеличения назвать блестящей экономической, строительной, инженерно-конструкторской, технологической операцией.
Ермаков построил новый крупозавод с объемом переработки 500 тонн зерна гречихи в месяц за удивительно короткий срок — один год.
Учитывая требования сантехнической службы, для этого пришлось вынести предприятие за черту города, приобрести территорию автоколонны разваливающегося завода крупнопанельного домостроения. На расширенном предприятии, кроме переработки крупы, в собственных мастерских своими специалистами модернизировались те же «Петкусы», только в больших количествах. Здесь же изготовили для себя шесть крупорушек — по числу технологических операций в процессе очистки зерна. А также наладили ремонт и изготовление узлов, агрегатов, деталей, запасных частей не только для своей заводской, но и для сельскохозяйственной техники.
На новом предприятии была освоена технология термообработки готовой продукции, что улучшило её качество и увеличило срок хранения до пяти лет. Современные фасовочные автоматы позволяли предлагать в реализацию пакетную продукцию от 0,9 до 25 килограммов, что тоже повлияло на спрос и окупаемость.
Подумал Ермаков и о такой больной проблеме, как охрана окружающей среды от производственных отходов. Шелуху от зерна гречихи стали сжигать в специальных термопечах, а шлак реализовывать в качестве легкого сельхозудобрения. Такой подход к совершенствованию производства позволил не только получить солидную экономию, но и обеспечить еще один стабильный канал прибыли.
Для выполнения всей этой серьезной программы А. С. Ермаков воспользовался валютным кредитом, правда, не очень выгодным из-за высокой процентной ставки, но и это не помешало его предприятию стабильно и прибыльно работать. Даже разразившийся в 1998 году финансовый дефолт дело Ермакова выдержало и не потеряло своих позиций на российском рынке, где сам Александр Сергеевич уже числился как фигура солидная и самодостаточная, человек, с которым надежно и выгодно сотрудничать.

                ЗЕМЛЕ  -  ХОЗЯИН

Российский человек, особенно провинциальный,
в душе земледелец. От легендарного русского богатыря — пахаря и сеятеля Микулы Селяниновича несёт он в себе любовь к родной земле, желание работать на ней, пользоваться вполне её дарами. В А. С. Ермакове это тоже есть. От прадедов и отцов Ермаковы — пахари, земля для них не мачеха, а кормилица.
Александр Сергеевич Ермаков с горечью наблюдал, как эта земля на глазах нищала и скудела, как разваливались колхозы и совхозы, большинство руководителей которых не овладело законами новой экономической политики. Он вписался в сельское хозяйство на самом крутом повороте аграрной неразберихи, действуя с присущими ему трезвой логикой и опережением событий.
В 2000 году в Суворовском и соседнем Одоевском районах он приглядел хозяйства, которые дышали на ладан и которые, если их восстановить, могли бы приносить прибыль.
Так в Одоевском районе в СПК «Родина» Ермаков выкупил в собственность часть пахотных земель. Обстановка в этот период в хозяйстве была аховая. Огромные долги по зарплате и другим позициям, полный развал технической базы, падеж скота, бескормица. 200 человек работающих с зарплатой 260 рублей в месяц и всего засеяно ячменем 50 гектаров.
В первый же год Ермаков засеял 1800 гектаров гречихой. Стала появляться новая техника, потихоньку хозяйство оживало. Правда, недовольных было немало. Строг был новый хозяин и за работу требовал серьезно. Постепенно сложился коллектив в 60 человек, тех, кто хотел и умел работать. Бездельников, людей нечистых на руку Ермаков безжалостно отстранял от дела.
Почти такая же картина наблюдалась в СПК им. К. Маркса и «Путь Ильича» Суворовского района, которые Ермаков реанимировал, вложив собственные средства в 2001 году. Механизмы такого землепользования базируются на основе государственных законов. Это и прямая купля-продажа земли, и договор об аренде, и другие данные законом возможности.
А. С. Ермакову в этой работе очень пригодился его опыт строительства в прошлом в СПК им. С. М. Кирова. Он уважал тех, кто стоял у руля сельскохозяйственного производства в районе, в частности, успешно контактировал с Василием Федоровичем Шишкановым, много лет возглавлявшим «Путь Ильича» в советское время.
Раздумывая над причинами развала советской аграрной экономики, Ермаков приходил к выводу, что во многом здесь были виноваты излишне плотная опека и регламентация деятельности колхозов и совхозов сверху в ущерб их собственным опыту и инициативе. Опираясь на надежные прежние кадры аграрников, А. С. Ермаков стал выводить хозяйства из глубокого кризиса. Появились комбайны нового поколения «Руслан». На базе мастерских крупозавода изготовлялись плуги, бороны и другие сельхозагрегаты. Применялась современная эффективная агротехника, что позволило уже в 2003 году существенно поднять урожайность таких культур, как гречиха, овес, пшеница. Успешно здесь выращивается и кукуруза на силос.
Как понял Ермаков, в зоне рискованного земледелия, к которой относят почти три четверти пахотных земель России, можно работать с минимальным риском, если делать это с высокой степенью профессионализма.
И еще один немаловажный вывод сделал Ермаков, начав хозяйствовать на земле: самая тяжелая и серьезная задача — это не агротехника, не новые машины и удобрения. Это — слом потребительской человеческой психологии, желания получить больше без лишних затрат сил физических и духовных, не чувствуя личной ответственности за свою работу.
Вот такой эпизод. По окончании сельскохозяйственного сезона Ермаков поручил механизаторам, как положено, подготовить машины к новому сезону, а затем законсервировать их на зиму. Реакция нулевая. Пришлось собрать людей, поговорить на повышенных тонах, пообещав принять непопулярные, как говорится, меры. Подействовало. А будь механизаторы профессионалами в высоком значении этого слова, им не надо было бы и напоминать об этом. На земле, да и везде должны работать мастера. Мало их, вот в чём беда. Да и ценились они в прошлом несоответственно. Ермаков постарался изменить это. В 2004 году механизаторы в его хозяйствах за летнюю страду заработали по 30 тысяч рублей, а по итогам года еще и премию получили. Вместе с деньгами Ермаков вручал отличившимся только что вышедший аудиодиск своих песен «Времена». Смешно, скажете? Да нет. Александр Сергеевич считает, что нормальному человеку-труженику еще много надо чего, чтоб душа не ссохлась, не задубела.
Начав работать по-новому, А. С. Ермаков стал, по сути дела, создателем и организатором современной системы хозяйственно-экономических отношений в аграрном бизнесе, а его ближайший соратник, директор агрофирмы «Экспресс» В. И. Ермаков — проводником курса внедрения в сельское хозяйство передовых технологий и эффективных рыночных методов управления.

                РЫНОК - ХОЗЯЙСТВО  ПЛАНОВОЕ

Новые сельскохозяйственные площади
обеспечили делу Александра Сергеевича Ермакова стабильный дополнительный прирост сырья для крупозавода, вплотную заставили заняться вопросом дальнейшего укрупнения производства. На повестке дня — сооружение мощного современного крупокомбината, способного перерабатывать зерно не только собственного производства, но и от многих поставщиков из других регионов России.
Нынче в системе производственно-коммерческой фирмы «Экспресс» действует межрегиональная оптовая база с широким ассортиментом продуктов питания, которые пользуются спросом в Тульской, Калужской и других областях и регионах РФ, а также в ближнем зарубежье. Реализация готовой продукции — важнейшая составляющая рыночной экономики. Создавать собственную торговую сеть А. С. Ермакову тоже пришлось с нуля. В 1998 году, когда дефолт добивал централизованную систему госпоставок, Ермаков открыл свой первый магазин в г. Суворове, купив площади бывшего вязального цеха. Торговая точка, увенчанная эмблемой «Экспресс», сразу начала спорить с пустыми прилавками магазинов горторга. И сейчас магазины «Экспресс», соседний с ним «Всё для дома» и другие действующие и вновь строящиеся в городе торговые предприятия не просто расширяют торговую сеть Суворова — они органично вписываются в архитектурное развитие города, способствуют успешному решению многих социальных задач.
Например, Ермаков берет на свою фирму расходы по приведению в порядок пешеходных и проездных путей, которые находятся рядом с торговыми точками фирмы «Экспресс». Согласимся, что это серьезная помощь по снижению нагрузки на городской бюджет.
Нынче ПКФ «Экспресс» располагает 200 торговыми предприятиями в Тульской и других областях России. Товары здесь самые разнообразные, на любой вкус. Специалистами фирмы ведется работа по выработке такой системы цен и скидок на потребительские товары, которые позволяли бы приобретать их населению с разным уровнем доходов. Так, например, в новом магазине «Техномир» на втором этаже отреставрированного бывшего ресторана «Русь» цены на товары практически не отличаются от оптовых.

Александр Сергеевич Ермаков — человек дела, в развитии которого он видит вклад в благосостояние не только родного города Суворова, но и всей России.
Вслед за директором Института Европы Российской Академии наук Николаем Петровичем Шмелевым, другими крупными экономистами Ермаков считает, что надеяться на саморегулирование рыночной системы нельзя. Представление о рынке как о хаосе глубоко ошибочно. Серьезный подход к рыночным отношениям предполагает тщательное изучение конъюнктуры в тех отраслях экономики, в которых осуществляется бизнес. Это особенно важно у нас в России, где предпринимательство постепенно освобождается от дремучести и начинает действовать по-европейски грамотно. Только плановая, опережающая разведка рынка в интересующих бизнес направлениях может обеспечить выигрышную ситуацию. Именно исходя из таких подходов к рынку Ермаков решился строить вторую очередь завода по выработке крупяных смесей: подобных производств в России единицы.

                У  САМОВАРА

Из двух пристрастий — бани и охоты —
Ермаков баню любит больше. В неё он уезжает как в другую страну, где можно забыть на время о бесконечных делах и предаться парному отдыху, редкому ничегонеделанью.
Сегодня баня вышла по случаю. С полудня приехал к нему в офис решить кое-какие неотложные вопросы директор холдинговой агрофирмы Виктор Иванович Ермаков, его однофамилец. Александр Сергеевич знает Виктора Ивановича много лет как крепкого специалиста сельского хозяйства, умелого руководителя, человека честного, порядочного, в деле аккуратно настойчивого.
Они плотно поработали до вечера и уже собрались расходиться, когда раздался телефонный звонок. Звонил приятель из Калуги, еще один Ермаков — Валерий Сергеевич, сказал, что оказался по необходимости в Суворове и решил навестить старого товарища.
История дружбы этих двух Ермаковых была по определению знаковая. В далекие послевоенные годы отец Александра Сергеевича Ермакова по плотницкому делу принимал участие в наведении нового моста через родную речку Рессету. Как водится, народ собрался разный. Приглядывались друг к другу, выискивая подходящего напарника, чтобы веселее было работать. Приглянулся ему один, что ловко топором орудовал, мастер, значит, решил Ермаков. После работы присели ужинать, выпили, познакомились. Вот те раз: оба Ермаковы, оба Сереги! Стало быть, Бог послал. Стали дружить. А потом и дети подружились. Валерий Сергеевич нынче — успешный практикующий врач. Дела его шли в гору. Собирался строить в Калуге собственную клинику со стационаром. С Александром Сергеевичем они на паях вели прибыльное аптечное дело в Тульской и Калужской областях.
Александр Сергеевич Ермаков был рад случаю встретиться с Валерием Сергеевичем. Он позвонил в охотничье хозяйство, где обычно отдыхал, велел приготовить баньку. Вот так и оказались три Ермакова в полосе благостного банного отчуждения, умиротворенные, распаренные, вдоволь нахлестанные березовым веником. За окном мороз потрескивал в синих сумерках, а здесь на столе тихо пел самовар. За чаем текла беседа, какие бывают только в доброй трезвой компании среди людей, которым незачем скрывать свои мысли друг перед другом.
— Вы вот, Валерий Сергеевич, давеча спрашивали, почему мы свой аграрный сектор не расширяем? — проговорил Виктор Иванович Ермаков, продолжая начатый в парилке разговор. — Вы не представляете, насколько это сложно, сколько препон чинят чиновники, местные власти. Когда мы в Одоевском районе прикупили земли полуразорившегося СПК «Родина» с согласия и с выгодой для местной администрации, всё по закону, главу района, подписавшего документ, областные власти едва с места не согнали. Или вот у нас в Суворовском районе: еще покойный Алексей Иванович Романов, директор СПК им. С. М. Кирова, был согласен войти с хозяйством в наш холдинг «Экспресс». Он бы настоял, крепкий был человек. Но вот умер внезапно, царство ему небесное, и всё — администрация района встала на дыбы. А хозяйство-то после Романова разворовали недобрые люди.
— Да, себе на уме чиновнички, — вступил в разговор Александр Сергеевич Ермаков. — Что за советскую идею держатся, «красный пояс» вяжут, все это дело десятое. С землей у них из рук последняя реальная власть уходит. Поживиться в глубинке российской, кроме как с земли колхозной, сложно стало. Вот и держатся до последнего.
— Как ты видишь перспективу? — спросил Валерий Сергеевич.
— Хорошо вижу, — отозвался Александр Сергеевич. — Все больше состоятельных людей в России понимает, что простая скупка земель, даже под строительство в спальных районах городов, дело не столь выгодное в сравнении с развитием аграрного сектора. Земля — это долгосрочный проект. Да, отдача не сиюминутная, да, Россия — зона рискованного земледелия, за исключением небольшого процента. Но при умелом, не рваческом хозяйствовании — это надежный перспективный капитал. Наконец, общество на стороне аграрного и другого бизнеса, бизнес ему выгоден. Кроме того, общество опирается на бизнес в борьбе с бюрократией. Чем сильнее бизнес, тем ему проще противостоять бюрократии. Особенно в России, где эта саранча исторически сильна. Надо дать бизнесу дорогу во власть. Бизнесмены — люди в большинстве своем умные, хваткие, профессионалы.
— Да, — согласился Виктор Иванович Ермаков, — с профессионалами у нас дефицит. Бедна ими сельская глубинка, аграрный сектор. Мы готовы принимать на работу дельных людей, спецов, платить им хорошо. Но пока приходиться жить старым запасом, а он невелик. Старое к новому трудно прилаживается.
В дверь постучали. Вошел егерь, спросил:
— Уха готова, подавать?
Славная получилась уха. Из сомиков, подлещиков, карасей. Подернутая золотистым янтарем жира, она пахла лаврушкой, перцем, еще чем-то ядрёным, зовущим к стопке. Выпили по стопке водки.
— Макарыч! — крикнул Ермаков. И, когда егерь вошел, спросил: — Ты что в уху кладешь, аж в нос шибает?
— Это, Александр Сергеевич, я хренка тертого добавляю. Очень полезно, особенно после баньки.
Опять пили чай — с медом, с халвой, с орехами.
— Я прослышал, ты, Сергеич, в депутаты навострился? — нарушил молчание Валерий Сергеевич. — Чего тебе не хватает? Ты и так член Наблюдательного совета облдумы…
— Вот-вот, — отозвался Александр Сергеевич. — Наблюдаю. И так мне это занятие надоело — глядеть, как там многие дела делаются, что я решил тоже порулить. И кое-чего хорошего для родного города и района сделать. В России власть и деньги все перевернут. А наследие это совковое пора перелопачивать. Бедность нашу, дрёму людскую, глухоту, страх перед чиновником, беззаконие, боязнь правды пора ломать. Я вот завод новый строю по переработке гречихи, овса. Пол-России сюда зерно повезёт. Технику новую закуплю. У меня нынче две сотни магазинов, две тысячи рабочих мест. Новые создам. Предлагаю альтернативную службу ЖКХ организовать. А то ведь цены, тарифы всё растут, но реальное положение в этой сфере аховое. Никто в эту проблему средств не хочет вкладывать, я вложу. Еще чего много задумано. Так почему мне не быть депутатом?
— Ой нелегко тебе будет. В наших областных парламентах и в Госдуме таких самостоятельных, самодостаточных не любят. Не боишься?
— Нет, — усмехнулся Ермаков, — пусть они меня боятся, а съесть захотят — подавятся. Я с иголками, как ёрш.
— Что мы всё о политике, — встрял в спор Виктор Иванович Ермаков. — Культурные люди. Александр Сергеевич музыку пишет. Аудиодиск «Времена» выпустил. Вы, Валерий Сергеевич, врач, какой-то особенный метод диагностики болезней практикуете. Расскажите, кстати, очень интересно. А то среди навоза и коров сам скоро замычишь.
Все засмеялись.
— Ничего особенного в моем методе нет, — сказал Валерий Сергеевич. — Суть в том, что я определяю хвори организма по радужной оболочке человеческого глаза. В мировой медицинской науке это не новость. Риск, конечно, большой. Обывателю зачастую это кажется шарлатанством, а между тем, что может быть лучшим отражением состояния организма, чем глаза. Говорят, глаза — зеркало души, а тела — тем более. Радужка — своеобразная лакмусовая бумажка организма. Она четко реагирует на все отклонения здоровья человека. Конечно, пользуясь этим методом, надо многое что знать в пограничных с медициной науках, да кроме всего, и интуиция подсказывает, опыт. Но, знаете, результаты поразительные. Вот, взялся труд научный на эту тему писать, да всё дела закончить мешают.
— Вы, Виктор Иванович, о культуре заговорили, — поддержал разговор Ермаков. — Как Вы считаете, мы с Вами люди культурные? И вообще, что значит «культурный человек»?
— Да, задачка, — почесал затылок Виктор Иванович. — У нас в России, особенно в провинции, это понятие такое расплывчатое. А если реально, то, если в платок сморкаешься, матом вслух не кроешь, бреешься регулярно и портки раз в год меняешь, значит, культурный. О женском поле умолчу.
— Культура, культура, — взволнованно заговорил Валерий Сергеевич. — Я вот врач. Вроде бы культурная профессия. А текучка заедает. Работаю как вол, почитать некогда. Стыдно вспоминать, ведь пел в молодости, профессионально занимался танцами, увлекался живописью, на лыжах любил в лес ходить. Эх, черт возьми, а бизнес-то, братцы, не такое уж безобидное дело: все силы, всю душу забирает. Иногда кажется: доживу вот так до старости, как чеховский Ионыч, разбогатею, растолстею и помру однажды, так и не узнав, действительно ли культурный я человек?
— Мне кажется, сейчас легче говорить о степени развития вообще, чем о культуре отдельного человека или целого народа, — сказал Александр Сергеевич. — Мы ведь не можем равняться с Европой, за спиной которой два тысячелетия христианства. Там короли еще в начале истории говорили вассалу «Вы», а у нас до недавнего времени подданных за бороды таскали и каленым железом тело рвали, вот рабство и давит до сих пор. А между тем и у дикаря Полинезии, и у современных англичанина, француза, русского есть своя культура. Только уровни этих культур разные. Наша российская культура поверхностная, заимствованная. Заставил Петр Первый на языках иностранных говорить — заговорили, да так, что и родной порой забываем. Но своя древняя закваска, почва русская глубоко лежит, не скоро еще её преодолеешь.
— А надо ли? — спросил Виктор Иванович. — Как-никак, а эта закваска почвенная нам выживать помогает. Не будь её, этой русской коренной задубелости, выносливости, давно бы погибли.
— Это точно, — согласился Александр Сергеевич. — Однако чую, что предел настает. Уморился народец, мрёт, как мухи, некому закваску хлебать.
— Но не может же такой великий народ, как русский, исчезнуть вовсе? — воскликнул Валерий Сергеевич. — А как же русский Бог, история наша?
— Вот в том то и дело, — сказал наш Ермаков. — Это мы сами себе придумали для успокоения, что Бог за нас. Мы-де святая Русь, помолимся да поклонимся, вот Бог и даст всего в достатке, а мы на печи посидим. А правители наши по-другому думали, без Бога. Ополовинили народ, за власть тягаясь, да претворяя в жизнь проекты идиотские, да строя коммунизм в отдельно взятой стране, отгородясь от мира, как от чумы. Вот нынче и приходится из дерьма вылезать, к нефтяной трубе как к соске припадая.
— Надо вылезать из этой бодяги во что бы то ни стало, — твердо сказал Виктор Иванович Ермаков.
— Вылезем и других вытянем, дай срок, — убежденно проговорил Александр Сергеевич. — Валерий Сергеевич, — он посмотрел с улыбкой на врача, — что там показывает наша радужная оболочка?
— Пациент скорее жив, — захохотал доктор.
И они чокнулись по последней.

                В  БУКАХ


Едва начался рабочий день, позвонил крестный, Николай Алексеевич Коняев. Жил он в поселке Еленский в Хвастовичском районе Калужской области, в двадцати километрах от Буков. Было ему уже за восемьдесят, и мучила его астма. Просил он крестника помочь лекарствами, потому что здесь, в захолустье, не купить ничего стоящего.
Крестный на Руси ближе родственника кровного, Божьим крестом с подопечным связан до гроба. Случись что, вместо отца родного быть обязан. А Николай Алексеевич близко совсем в семейство Ермаковых вошел: был женат на одной из дочерей Стефана Тимофеевича Ермакова. Нынче вдовствует.
Александр Сергеевич отложил все дела, решил ехать: и крестному помочь надо, и в Буки на родину дедов заглянуть остро вдруг потянуло. Восемь лет не был — всё неотложные проблемы.
Он съездил домой, позвонил в школу жене, сказал, куда едет. Жена, привыкшая к неожиданным отъездам мужа, только пожелала ему счастливого пути и наказала привет передать крестному.
Ермаков взял с собой сына Алексея, десятиклассника.
— Ты чего, батя? Мне в школу ведь, — удивился тот.
— За один день ума не прибавится, — ответил Ермаков. — Зато родину нашу малую посмотришь.
И они поехали.
Но путь их лежал вначале в Калугу за доктором.
Машина жадно подминала под себя ленту шоссе, как бы отбрасывая обыденное, привычное и открывая перед едущими новые горизонты.
Было начало осени, воздух врывался в приоткрытое окно джипа плотный, свежий, вкусный. Леса задумчиво провожали взглядом автомобиль, как бы говоря: «Куда торопишься, родимый? Остановись, глянь, красота какая!»
В Калуге Ермаков заехал домой к Валерию Сергеевичу Ермакову, которого перед выездом предупредил по телефону о цели поездки к крестному. Тот ждал уже с докторским чемоданчиком и веселой улыбкой на добродушном лице.
— Значит, ударим автопробегом по хворям и болячкам провинциальных родственников? — проговорил он, втискиваясь в машину. — А, и Алексей с нами, добро.
— Ты чего такой развеселый? — спросил Ермаков.
— Тебя увидел, сына твоего, поездке рад, давно размяться хотелось, всё канитель деловая не пускала. Вот и развеселился.
Дорога предстояла неблизкая. Поэтому Ермаков, выехав за город, надавил на газ, и джип понесся. Стрелка спидометра подошла к 200 километрам в час и только изредка, на крутых поворотах, слегка отступала от этой цифры.
— Сергеич, — второй Ермаков говорил громко, потому что на этой скорости шум мотора уже чувствовался, — ты случаем Шумахеру не родственник?
— Что за фирма? — не врубился Ермаков за рулем.
— Это, батя, гонщик австрийский. На «Формуле- 1» гоняет классно, — сказал Алексей.
— Не, не встречались, — отозвался рулевой, глядя на дорогу.
Доктор безнадежно махнул рукой и вжался в сиденье.
Доехали до Козельска. Здесь Ермаков прямо у железнодорожного шлагбаума свернул с дороги к небольшому домику за жидким штакетником. На крыльце сидела кошка, которая равнодушно посмотрела на гостей.
В доме жила дочь крестного Валентина Николаевна с мужем Владимиром Ивановичем. Крестный просил по пути их навестить, узнать, здоровы ли?
Хозяева пригласили было в дом, но Ермаков объяснил, что торопится. Поговорили о том о сем на крыльце и поехали дальше. Уютный, чистенький Козельск остался позади, и не верилось, что когда-то давно, во тьме минувших веков, пожег и разорил его Батый: досадил хану крепко, побив малой силой бесчисленные монгольские рати, козельский русич Евпатий Коловрат. За то Батый обозвал Козельск «злым городом».
К полудню подъехали к мосту через Рессету, и Ермаков остановил машину. Мост был новый, добротный, как и оставшиеся позади асфальтовые шоссе, разительно отличавшиеся от раскуроченных, разбитых дорог Тульской области. По обеим сторонам моста в прозрачной воде рек чернели, словно гнилые зубы во рту, остатки опор прежних мостовых настилов.
— Валера, — сказал Ермаков, — вот здесь наши отцы и познакомились, когда деревянный мост после войны ставили.
Они спустились с высокого откоса и пошли по песчаной тропинке к урезу воды, к стойкам, упиравшимся в плоский берег. Казалось, вода стоит. Но было видно, как сильное придонное течение гнет водоросли к чистому и белому песчаному дну. Отсюда подпирающие новый мост бетонные быки казались особенно мощными. Однако не громада моста, построенного с помощью мощной современной техники, удивляла их. А вот как тогда, в далёкие послевоенные годы, почти вручную их отцы загоняли деревянные сваи из тяжелой лиственницы в плотное дно реки. Это казалось неправдоподобным.
Они сфотографировались на фоне доедаемых рекой черных мостовых корешков, на фоне бетонных мостовых пролетов, еще немного поговорили и уехали.
Существует любопытная философская гипотеза, утверждающая, что понятие времени — чисто человеческое изобретение. Человек смертен, и, чтобы не сойти с ума от хаоса, ему необходимо как-то провешить свое существование от начала творения и до его конца. На самом деле, утверждают эти философы, никакого времени нет. Космос вечен. То, что мы называем временем, остается неизменным. Если дальше следовать этой мысли, то окажется, что каждый миг творенья вечен. Мы проходим мимо вечности, становясь её сущностью. Вечно пребывают все вехи человеческой истории. Вечны неизвестные нам атланты, Вавилон, Иерусалим, вечно рубятся, покоряя мир, римские легионы. Вечны Иисус Христос и апостолы, вечны египетские пирамиды и ушедшие от нас наши дорогие родные и близкие. Это в некотором роде объясняет веру в бессмертие души, случаи телепортации человека, пребывания его в прошлом и будущем, общения с давно покинувшими мир людьми. Поэтому, не сознавая и не думая ни о каких полетах философской мысли, наши Ермаковы, покидая мост, как будто видели двух молодых еще мужиков, их будущих отцов, парящих над лентою реки, мерно взмахивающих тяжелыми молотками, вгоняя в дно Рессеты сваи.

Крестный встретил радушно, обрадовался крестнику. Глядел на него, на его сына Алёшу, на не виданную в селе машину «Ниссан Патрол», на привезенного специально для него доктора. В доктора, впрочем, он вглядывался особенно внимательно после того, как Ермаков сообщил ему, что тот узнаёт болезнь по глазам. Видно было, что крестный этому не особенно верит, но сказать вслух стесняется. Как говорится, дареному коню в зубы не глядят. Однако он успокоился, когда доктор в соседней комнате, нацепив на себя всякие медицинские трубки, выслушал его, измерил кровяное давление и, вынув из своего чемоданчика заранее заготовленные лекарства, сказал ему, как их применять. Потом они сидели за накрытым столом, обедали. Выпили лекарственной, как выразился крестный, самогонной водки, очень вкусной, настоянной на травах, поговорили, поминая прадеда, деда и родителей Ермакова. Отдохнув с часик, все вместе поехали в Буки.
Проезжали мимо лесничества. Лосиная голова на придорожном щите и запретительная надпись об охоте напомнили Ермакову, как в давние годы школяром он каждое лето гостил у деда с бабулей в Буках. Через это лесничество они с пацанами ходили к железнодорожному полустанку, где останавливался поезд на Брянск. Вставать надо было в четыре часа утра и идти в полной темноте по таинственному и страшному сосновому лесу. Чуть хрустнет под ногой старый сучок, ухнет филин — душа уходила в пятки.
Местные ребята возили в Брянск собранные в окрестных лесах ягоды и грибы, в городе выгодно их продавали, других карманных денег ведь у деревенской детворы сроду не водилось. Родители вкалывали кто в колхозе, кто в лесничестве, кто где за копейки. Сашу Ермакова ребята всегда звали с собой, упрашивали, если он отнекивался. Ему это льстило: он городской, а они деревенские. Но позже всё объяснилось. Правда их отношений была куда прозаичней и страшнее.
На пригородных поездах орудовала банда Однорукого. Уголовник был действительно лишен одной руки. Но он мастерски дрался головой и ногами и от этой неестественной бойцовской изобретательности казался окружающим еще страшнее. Малочисленная милиция ловила банду лениво, да и некогда милиции по поездам шастать. Легче у сельского клуба на танцульке порядок наблюдать, безопаснее. А так можно на нож бандитский напороться и сгинуть в окрестных болотах, как случалось некоторым строптивым пассажирам, что не хотели по-доброму бандитам деньги отдавать. Обирали бандюги и пацанов, когда те возвращались с брянского базара с деньгами. Но когда с буковскими ребятами ехал Санька Ермаков, бандиты их не трогали. За спиной младшего Ермакова вставала буйная и непредсказуемая в поступках фигура его дяди Николая, мастера спорта по боксу, по пьяной лавочке наломавшего дров, отбывшего срок в тюрьме и вышедшего мрачным и озлобленным за учиненную над ним, как ему представлялось, несправедливость. Однорукий дядю Николая уважал, как и вся деревенская округа: клеймо тюремного сидельца и кулачного бойца на Руси всегда было окружено ореолом легендарности.

Машина свернула налево, и вся главная и единственная улица деревни Буки оказалась как на ладони. Покосившиеся старинные домики, поленницы дров, кора и опилки недавней заготовки дров на зиму. В середке деревни у одного из домов сидят на скамейке с десяток баб. Напротив, у закрытого навсегда магазина, свернувшись калачиком, мирно почивает пьяный мужичок. Тишина, благодать. Как будто нет ничего больше на свете, только эти бабы и этот пьяный. Тесен российский мир, уникальны, но однообразны его картины. Вот остановился рядом с бабками джип, вот вышли на волю сидевшие в нём. Вот, загородившись от солнца руками, стали приглядываться к ним бабы.
— Бабы, никак Конь приехал? А енти хто с им?
Это бабы друг друга вопрошают, глядя на явление. Крестный врезается в кружок баб, как броненосец в стаю лодок. Он горд тем, что приехал на шикарной машине, что привез крестника-богатея, который лично к нему из Калуги привез такого доктора, что только раз в глаз кому глянет, и в момент узрит болезнь. Во как!
Потом все подступают к Ермакову.
— Глянь, бабы, Григория Ермакова внучок, эвон какой.
— А вырос малый, ишь ты, одет-то, одет как изрядно.
— А мальчонок-то — твой сынок, что ли, а, Саня? Хорош, вылитый дед.
И так далее в том же деревенском, малопонятном для городского слуха и восприятия духе. Ермаков извлекает из машины и раздает бабам заготовленные еще дома подарки. Это изделия его завода — крупяные смеси, упаковки с гречневой крупой. Он мог бы привести сюда и более изысканные продукты, но знает, что они здесь ни к чему, а эта простая, знакомая с детства еда всегда воспринимается обитателями деревни с благодарностью.
Пьяный неожиданно просыпается и продирается сквозь кружок гомонящих баб к приезжим.
— Итить твою мать, — говорит он неожиданно трезвым голосом. — Конь с Ермаком пожаловали. Саня, твой танк, што ли? Силен, ядрена вошь! — он гладит капот машины корявыми, как клешни рака, руками.
Крестный оборачивается к нему и говорит значительным голосом, каким разговаривают со знакомыми, но мало уважаемыми людьми:
— Мишка, Ефанов. Ты чего здесь разлегся? Иди к бабе своей спать домой.
— На што она мне? — отвечает Ефанов. — Ишо спать с ей, с чертовкой старой. Стыдно тебе, Алексеич, такое говорить. Мы, небось, не американцы проклятые, чтобы ентим сексом заниматься, прости Господи, на старости лет. Ить от ей и от мене одна требуха осталась, один грех, смотреть тошно.
Ефанов отходит и снова садится у магазина, опустив голову на руки, плачет. Слышно, как он бормочет:
— Эх-ма, век мой кончается. Нету сыночка моего, в земле зарыт. Раскопать бы могилку, посмотреть, как он там? А потом сам рядом лягу.
Сын его, шофер-дальнобойщик, давно уже умер. Умер внезапно, неизвестно по какой причине. И отец все грустит о нем, плачет, особенно когда выпьет. Михаилу Александровичу Ефанову 76 лет. Он получает мизерную пенсию, дома ему сидеть неохота, в деревне делать нечего. Вот он и бродит: где выпьет, где прикорнет. Эх, жизнь!
Самый неподдельный интерес ко всему происходящему у Алеши Ермакова. Отец сказал ему недавно: «Смотри, запоминай, как люди живут, пригодится…» И он смотрит, запоминает цепкой мальчишеской памятью. Ему многое непонятно: почему всё так? Почему так скучно, так пьяно, грязно живут люди? Ответа он пока найти не может, а спросить у старших стесняется.
Через деревню проехали к лесу, спустились к старинному чистому, как слеза, ключу. Попили ледяной, напитанной запахами лесных корневищ водицы. Постояли, слушая приглушенное бормотание ключа. Вокруг стояли великаны-сосны, синел сквозь них клочок неба.
Оставив сына и доктора, Ермаков пошел по песчаной дороге вверх.
— Ты далеко? — крикнул вслед доктор.
— Я сейчас, подождите, — отозвался он.
Он искал дерево. Дуб или вяз, он сейчас не помнил. Под этим деревом он с местными ребятами когда-то до ночи играл в войну, в казаки-разбойники. Здесь разводили костер, жарили грибы, рассказывали страшные сказки, байки про бандита Однорукого. Здесь он мечтал, бывало, как будет жить.
Вот и дерево. Время не пощадило его. Ствол еще сохранил видимую крепость, но кроны, листьев не было. Торчала только острая расщепленная морозами и ливнями мертвая верхушка. Ермаков постоял около, зачем-то потрогал дерево рукой, вздохнул и пошел прочь.
Потом съездили на кладбище. Нашли могилы прадеда и деда. Помянули, как водится по-русски. Постояли, вглядываясь в размытые временем фотографии на памятниках. Вверху чуть шумели сосны. Ноги тонули в сухом белом песке. Лесное кладбище далеко от людского жилья. Без привычного городского кладбищенского мусора. Вот таким и представляется вечный покой, как у Левитана.
На обратном пути Ермаков завернул на пруды, где когда-то стояла графская усадьба. Пруды позаросли осокой. Деревянные настилы на топких местах совсем износились. При ходьбе по ним сквозь доски плескалась вода.
— А место отличное, — доктор восхищенно огляделся. — Ширь, воздух, а, Сергеич? Вот бы снова здесь построиться да на старости лет осесть, сколько Бог даст надышаться, насмотреться на эту красотищу, а там и помереть не жалко. Что молчишь?
— Я — за, — просто ответил Ермаков и стал глядеть вдаль, на другой берег пруда, где в пору его детства еще сохранялись остатки помещичьей сирени, среди которой он любил бегать. При этих воспоминаниях Ермаков усмехнулся. Они играли со своим двоюродным братом Юркой, а его мать, Сашина родная тетка Валентина Григорьевна Ермакова за что-то взбеленилась и стала бить палкой другого Юрку, Санькиного родного брата. Ермаков не стерпел такой несправедливости и, вырвав у тетки палку из рук, начал ею её же охаживать. Так они и бегали с воплями среди цветущей сирени, а Юрка — родной брат хохотал до истерики. С теткой они потом помирились.
Крестный, доктор и Алешка ушли в лес по грибы. Ермаков остался в машине. Он подустал от наряженной езды, от впечатлений и хотел отдохнуть. Незаметно задремал. Ему привиделся странный сон. Как будто на прудах стоит красивый графский дом. Липовые аллеи уходят в глубь прекрасного сада. Пахнет свежо и сильно какими-то цветами. У крыльца стоят экипажи, кучер обряжает упряжью двуколку. Из дома выходит его бабушка Анна Ананьевна. Только она совсем молоденькая красивая девочка. Она подходит к Ермакову и зовёт его в дом:
— Иди же, Саня, все уже собрались, и граф Сергей Петрович велел тебя звать.
— Но ты же моя бабушка! Ты давно умерла. Я только что был у тебя на могилке, и дедушка там.
— Ах, какой ты глупый, — говорит бабушка-девочка. — Смерти нет. Это мы просто играли так, будто умерли. А на самом деле мы все живые, и ты тоже никогда не умрёшь. Иди же скорее, а не то граф рассердится. — Потом она наклоняется к уху Ермакова и говорит: — Я тебе тайну открою, только ты никому не говори, люди очень злы и завистливы. Я ведь графская дочь. Хотя моя мама и граф Сергей Петрович не венчаны, а всё равно он любил маму больше законной жены, и меня любит, и тебя, ты ведь тоже его родственник.
Она берет его за руку, и они идут в дом. У Ермакова кружится голова. Они входят в гостиную, где за накрытым столом сидят люди.
— Вот, папенька, я Саню привела, — говорит бабушка.
Из-за стола выходит статный мужчина с военной выправкой и, улыбаясь, приглашает:
— Господа, рекомендую, Александр Сергеевич Ермаков, смею заверить, наш общий родственник.
Все встают и подходят к Ермакову. Да, это его родственники. Вот прадед Стефан Тимофеевич Ермаков, вот дед Григорий Стефанович, вот отец Сергей Григорьевич. Отец подмигивает ему, как бы ободряя, мол, не робей, чего уж тут. И он вдруг перестает удивляться происходящему. Начинает разговаривать, отвечать на вопросы.
— В каком полку служил? — спрашивает его вдруг господин с пронзительным взглядом, в полковничьих погонах.
— Отвечай, Саня, — говорит граф. — Это Дмитрий Степанович Ермаков. Из деникинской контрразведки, мой лучший друг.
— Я, господин полковник, — смело отвечает Ермаков, — имел честь служить в Таманской дивизии, в артиллерии.
— Славно, — отзывается полковник. — Я ведь из военного училища тоже в артиллерию выпущен.
— Скажите, голубчик, каково Ваше состояние?
— Ну дядюшка, Николай Борисович, — смущается граф, — какие нынче состояния, помилуйте.
Но Ермаков начинает рассказывать о своей фирме, о том, чего он добился и чего еще хочет сделать и обязательно сделает.
Все изумлены, аплодируют ему.
— Молодец, правнучек, не посрамил род Ермаковых, — улыбается ему Стефан Тимофеевич.
— Где же женщины? — обращается осмелевший Ермаков к графу Сергею Петровичу.
— Они в саду, — отвечает граф. — Скоро будут. Я вот о чем хотел с Вами, друг мой, побеседовать. Право, не знаю, как начать.
— Да Вы, граф, смелее, о чём речь.
— Я хотел предложить Вам по соседству со мной дом построить. Знаете, вместе веселее, к тому же родство обязывает. Уверен, супруге Вашей понравится здесь.
— Я сам об этом подумывал, — признается Ермаков, — да все сомневался: землю покупать надо, бумаги разные подписывать. Возни много.
— Ну, это мы обсудим. Это не главное. Так Вы согласны?
— Да, да, — отвечает Ермаков.
Кто-то трясет его за плечо. Он просыпается и удивленно оглядывается.
— Что это тебе приснилось? — смеется доктор. — Я его бужу, а он одно твердит: «Да, да».
Крестный и Алеша набрали полную сумку крепких осенних грибов и теперь, довольные, усаживаются в джип.
Обратная дорога была уже в сумерках. Но до Калуги они доехали так же быстро. Больше молчали. Усталость брала свое. Прощаясь с Валерием Сергеевичем, Ермаков задержал его руку, сказал:
— Знаешь, я решил: не сейчас, может, через год-два, землицы прикупить в Буках. Хочу дом построить. — Он помолчал, весело глянул на доктора и добавил: — На графских развалинах.
27 МАРТА 2005 года Александр Сергеевич Ермаков избран депутатом в Тульскую областную Думу от Суворовского, Белёвского и Дубенского районов. Событие само по себе знаковое. Впервые во властные структуры области выдвинулся человек, за спиной которого не маячат никакие лоббистские или финансовые группы. Его социально-экономическая программа, представленная на обозрение общественности, ясная и самодостаточная. Она уже выполняется. Так что Ермаков, идя на выборы, уже имел за спиной солидный вклад в экономику и социальную политику города. Теперь в областной Думе присутствует человек, обладающий твердым собственным мнением на все животрепещущие проблемы и на то, как их решать. Человек, на которого сложно надавить или подкупить. В Думу пришел солидный предприниматель: умный, грамотный, хваткий, способный отстоять выдвинутую им программу развития территорий.
С первых дней работы в Тульской областной Думе Ермаков с головой ушел в заботы. Состоя ранее в её Наблюдательном совете, он уже тогда ко многому присмотрелся и примерился, поэтому сейчас сразу включился в реализацию своей предвыборной программы. В ней во главу угла поставлена защита интересов людей, живущих в трех названных районах. За этими общими словами — решение проблемы сохранения имеющихся предприятий, строительства новых с целью создания рабочих мест и уменьшения безработицы, планы технического перевооружения Черепетской ГРЭС с помощью областной Думы. Значительное место занимает развитие агропромышленного комплекса, предоставление его хозяйствам и предприятиям государственных дотаций и льготных кредитов.
Особая забота — жилищно-коммунальное хозяйство. Здесь Ермаков в контакте с местными администрациями предусматривает широкую программу развития этой службы, создания альтернативных предприятий по оказанию коммунальных услуг населению. Намечена и уже решается программа газификации городов и сельских населенных пунктов. И, конечно же, будет оказываться всяческое содействие развитию предпринимательства, частной инициативы во всех узких местах хозяйства и экономики.
Не оставлены без внимания вопросы здравоохранения, культуры, соцобеспечения, молодежной политики.
Стоит сказать, что многие вопросы ЖКХ, быта, соц¬обеспечения положительно решаются прямо на первых встречах с избирателями. Это редкое явление для не избалованных вниманием властей граждан. И такая позиция депутата, зрелого, энергичного, внимательного человека, что называется, своего, местного, вселяет в людей надежду, что жизнь можно наладить, повернуть к лучшему.
А. С. Ермакову все это даётся непросто. Как глава фирмы «Экспресс» он и так был загружен работой. Сейчас эта нагрузка возросла в разы. В Думе он курирует комитеты по экономической политике,налогам, собственности является членом комитета по экономической политике, налогам и собственности,малого предпринимательства.Сейчас  Ермаков член фракции «Единая Россия", секретарь политического совета Суворовского районного отделения всероссийской политической партии «Единая Россия».
Было бы неправдой, бравадой говорить, что ему все дается легко, все удаётся. Нет. Он человек, как и все, подверженный усталости, стрессам, жизненным треволнениям и заботам. Но почвенная, нутряная Ермаковская закваска, стремление добиваться обязательно положительного результата, используя для этого знания и опыт, приносят удачу в делах.
Вот таков депутат Александр Сергеевич Ермаков. Депутат нового времени, в котором России предстоит обрести крылья, набраться силы для взлёта. То, что этот взлёт состоится и что он начинается в провинции, Ермаков верил всегда.

МЫ ОСТАВЛЯЕМ нашего героя в начале нового отрезка его жизненного пути. Накануне серьезных дел и больших планов, связанных с программой партии «Единая Россия», районное отделение которой он возглавил. Эту летопись продолжат газеты, радио, телевидение. Его ждет дальнейшее продвижение по общественной лестнице, преодоление многих трудностей. Но он выйдет из этой круговерти с присущим ему достоинством.
Искренне желаю Александру Сергеевичу Ермакову удачи.

ГЛЕБ ДЕЙНИЧЕНКО, автор.

Суворов — Тула — Калуга — Буки.