Мой Бубновый валет

               
                Ирина Ракша

               
                Из серии «Штрихи к портрету»

                МОЙ   «БУБНОВЫЙ  ВАЛЕТ»

                новелла

В жаркие июльские дни 1910 года столичные поклонники живописи были буквально взбудоражены. По Москве на всех круглых афишных тумбах были расклеены необычные плакаты, в футуристическом стиле: По оранжевому фону шрифтовик раскидал лиловые буквы,  приглашая посетить первую выставку группы молодых художников со странным, даже какм-то нелепым названием - «Бубновый валет»
В день открытия в залах музея на Воздвиженке народ буквально толпился, гудел. И восторгались (это, конечно же, молодежь), и плевались (это, конечно же,  старики), и ругали и горячо спорили. В экспозиции, по стенам были развешаны картины художников уже отчасти   знакомых - Кончалонского и Машкова, братьев Бурлюков и Фалька, Малевича и Кандинского, Ларионова и Гончаровой... Но не только. Особенно народ толпился у полотен малоизвестного Аристарха Лентулова. «Еще до своего открытия, эта выставка, — писал позже поэт Максимилиан Волошин, (кстати, сам хороший акварелист), — одним своим названием «Бубновый валет», организованная Лентуловым и Кончаловским, вызывала негодование и раздражение публики... На вернисаже сочувствующие горячо объясняли негодующим: Все очень просто! Это же футуризм. Бубновая масть означает страсть. А «валет»  — это молодой человек, так сказать, начинающий. А с  него и взятки гладки».
Самым страстным и молодым в этой группе был голубоглазый богатырь Аристарх Лентулов, выпускник Питерской академии. Его работы висели в главном зале, а сам он,  скрывая волненье, слушал шум споров и восклицаний, и молча стоял поодаль, у окна, и лукаво улыбался. Хотя, затевая этот вернисаж, он вряд ли предполагал, что его «экспериментаторские» работы, кстати, названные так любившим его Александром Бенуа «упрощенчеством» и «шарлатанстном», вскоре будут признаны новизной, шедеврами изобразительного искусства, что о нем будут писать сотни монографии, а эти выставленные впервые картины, в которых Аристарх Васильевич искал лишь «острых взаимоотношений цвета и формы», станут украшать экспозиции Третьяковки, Русского музея, и иных, лучших галерей мира.  Да и само имя его вскоре забронзовеет. Всех раздвинет и уверенно встанет в ряды авангарда, «художников-классиков» серебряного века.

Моё сегодняшнее более подробное знакомство с его творчеством будет необычным. Он не был мне близок с его остротой, с геометрией цвета и формы. Он просто легенда, основатель течения в живописи. И меня, для написания очерка для журнала,  любезно пригласила к себе в гости, в родной дом художника Аристарха Лентулова в Москве у Чистых прудов, его дочь — Марианна Аристарховна.

И вот я уже нажимаю кнопку старинного звонка. Волнуюсь, иду в дом самого легендарного великана, самого Аристарха Лентулова. Раньше мне казалось, что дом его невесть где, возможно на небесех, а он, оказался, совсем рядом, в центре Москвы. В переулке у Садового кольца, у дома со «скверной квартирой» Булгакова. Двухэтажный напоминающий недорогой особняк. Аккуратный, старинный, правда, давно ждущий ремонта. И мою жигули-«копейку» мне удалось легко припарковать рядом у тротуара.. Снова жму на кнопку звонка. Он дребезжит где-то внутри, тоже по старинному. Неужто и сам художник, сам Аристарх Васильевич  на него нажимал?. Дверь долго не открывают. Наконец слышится шарканье ног, стук задвижек, цепочки, запоров. И вот тяжелую дверь открывает, как я понимаю, сама   хозяйка. Нет, не старуха, а старая крупная дама, чем-то похожая на Анну Ахматову, тоже некогда здесь бывавшую. Она оказалась такой, какой я её себе и представляла,— царственной и значительной, в большого отца. И в то же время не по годам живой, по-девичьи добродушно-открытой, улыбчивой. Словно о которой было  сказано: «Я не из гордости, из горести так прямо голову держу»...
— О, вы даже с цветами! Ландыши обожаю. Они сейчас в Красной книге. Их запрещено сейчас рвать в подмосковьи… А я кофе пойду поставлю. Или вам чай? Но сперва проходите, познакомьтесь с отцом. Он у меня необыкновенный. — Мы поднимаемся по лестнице. А она говорит об отце неспешно, но как о живом, присутствующем человеке. — Такого вы его вряд ли когда-нибудь увидите.  Репродукции – это всё ерунда. У нас в СССР очень скверная полиграфия. Совсем не передаёт его цветов. А у отца цвет ведь  самое главное. В нём и экспрессия, и острота. Но, знаете, итальянцы недавно очень хороший альбом выпустили. Я покажу.— Голос у нее молодой, сочный.— Основные его работы, конечно, в музеях. А уменя домашняя коллекция. То, что мне удалось сохранить за пол-века. Моё сокровище, моя душа.
Мы входим в просторный зал (именно зал, а не комнату) с высоченными потолками, с округлыми «венецианскими» окнами, смотрящими в переулок, с альковом за старой портьерой. В широкой блузе и мягких тапках, с аккуратной стрижкой, грузная хозяйка, тяжело ступая («восемьдесят уже стукнуло»), уходит куда-то на кухню. А я остаюсь один на один в этом волшебном пространстве, с лентуловскими хаотично развешанными  полотнами в тяжелых старинных рамах, не очень подходящих к его авангардным полотнам, (скорее к живописной классике.) развешанными, возможно, еще самим автором. Это броские отчасти «кубистические» композиции,  сочные, не тронутые временем цвета картин давно знакомы мне по репродукциям в альбомах: «Победный бой», ‘Портрет жены», «У моря». И мне вдруг кажется, что их автор, действительно, жив, что ушел в соседнюю комнату, а вовсе  не умер в этой самой квартире в холодном 1943-м военном году. Он высокий, грузный и толстощекий смотрит на меня и с картин, и с многочисленных фотографий — то озорно. то неожиданно задумчиво. Но вот появляется хозяйка,  его кровинка, его родная дочь, с заварным старинным чайничком в морщинистых крупных руках. Ей нравится, как я рассматриваю фотографии, с большим вниманием, и даже с трепетом.
— Это папа в 25-м на выставке в Париже, он там Золотую медаль получил. –кивает она на фото. - А это — с его московской персональной выставки в 32-м году. Друзья даже качали его, а он вырывался и даже за эту штору спрятался.— Марианна Аристарховна расставляет на длинном овальном столе чайник, антикварные чашки, банку растворимого кофе. Ставит в принесённый стакан …да-да, именно не в вазочку из фарфора. а в грубый советский граненый стакан, из каких нынче в пивнушках пьют пьяницы,  мои ландыши, (я их купила у метро у трусливо озирающейся торговки),  успев однако с удовольствием их понюхать. Все делает основательно, неспешно.. Её крупные, словно крестьянские руки, легко касаются привычных хрупких столетних предметов:
- Раньше мама к приходу гостей всегда пироги пекла. Большие такие, квадратные во весь протвинь, с капустной на чинкой. А теперь, вот видите, я ставлю казенный кекс. Федя, внук принес. Он в Суриковском учится. Реалист. Дедовых тенденций, знаете ли, совершенно не принимает.
Вы  вот сюда садитесь. Это папино кресло. Вам приятнее будет. А я — напротив. Тут мама всегда сидела. Да и кто только не сиживал за этим столом, кто только не пил из этих чашек!
Я не могу удержаться, спрашиваю:
-  Ну, кто, например?
— Ну, Луначарский, например, и Таиров. Куприн и Мейерхольд, - продолжает она. - Бирман Фаина и Гельцер, художник Грабарь и даже Маяковский... Я ведь старая, и почти всех помню… И с Волошиным папа дружил... да мало ли с кем... Знаете, в последнее десятилетие перед войной папа занялся театром. Всё хотел от политики скрыться.. И под влиянием времени писал уже по иному, более что ли реалистично. Лентулловский напор его как бы поистаял. Но, конечно, экспрессия, плотность красок и тона остались. Совсем не могли исчезнуть.
Вообще об отце уже много написано. А я все о маме хочу рассказать. О Марусе, о маме. Об их любви. Ведь не будь Марии Петровны — главной его модели —. отец бы не состоялся. Искусствоведы никогда не пишут об этом. В советское время за это бранили, называли «семейственность». Словно талант мог выскочить «вдруг» — как гриб при дороге! Вон видите, сколько ее портретов вокруг..- Мы смотрим на стены. - А вот этот мой самый любимый. В красной косынке... – Вздохнула, прихлебнув чаю, - Вот так мы и живем втроем — я и родители. Мама с папой.  Внук отдельно живет. Я его редко вижу. Он всё хочет что-то продать из этой коллекции. А я не даю. Да тут и старик один, искусствовед мня всё одолевает. Надоел. «Продайте, да продайте что-нибудь. Хоть маленькое. Или лучше уж подарите. Всё мне тортики носит. Ухаживает. _ она смеется.- Но я-то, хоть и стара, понимаю, что чего  стоит...Иностранцы порой заезжают. Эти чаще даже, чем наши.
 Мы пьём чай, Сидя на этой мебели, среди этих, обнимающих меня картин, я чувствую себя не реально. Словно за окном мчится не Садовое кольцо,- машины, машины, прохожие. И течёт не конец, а начало века. И у дверей дома,, остановив пролётку, может позвонить в колокольчик Лунаарский или Волошин. А хозяйка тем временем сама охотно, и уютно всё рассказывает мне и рассказывает. Видно жить в одиночестве ей не очень-то радостно.
         - В Питербург поступать в институт искусств отец приехал из Пензы, Он жил там с матерью, бабкой моей, бедной вдовой священника. На экзамене по живописи к нему подошел педагог и спросил: «Скажите, молодой человек, где это вы видите у модели такой зеленый цвет на носу?» А папа: «А разве вы его не видите?»  и убежденно.— Тогда мне вас очень жаль». А дальше, как вы понимаете, всё ясно — получил от ворот поворот.- Она вздыхает. - Но я-то знаю,  именно это было в его характере.
К счастью, его работы заметил художник Кардовский и пригласил в свой студийный класс. Приходить, заниматься.  Но без стипендии.
Слава Богу, мама высылала ему на пропитание. И на съёмный угол. Ну, и сам этюды стал продавать. Раньше ведь в приличных домах репродукций дешевых не было. Только оригиналы. Или копии классиков. На холсте. Так что он рано стал зарабатывать.
Как-то зимой на катке, а катание на коньках тогда было особенно в моде, он познакомился с очень милой девушкой Машей. Она приехала в Питер из Нижнего, вместе с сестрой своей Клавой. Клава, как и Маша,  учились на престижных Бестужевских курсах. Шел 1909 год. Обе были немножко «эмансипе», тогда это было в моде. Они даже покуривали, и очков Маша не носила, хотя и была близорука. Она и познакомила Аристарха сперва со своей сестрой, потом и  с подругами. Он стал бывать у них в доме, где девушки вчетвером квартировали. Даже написал «Портрет четырех». Они и на каток ходили все вместе… Я хорошо помню, как выглядит эта картина... Прехорошенькая Маруся (это в будущем моя мама ),  её сестра Клава, Вера Скиндер и Настя Башкирова…- хосяйка улыбается не без кокетства. - Видите, я старуха, а даже имена помню. Куда девался потом этот портрет — ума не приложу... Ну, вы, конечно, догадываетесь, что у молодых завязался роман. К весне катки стали подтаивать, а чувства молодых разгораться. Папа любил рассказывать этот эпизод «в картинках»... Это произошло в день закрытия катка. Духовой оркестр играл последнюю музыку. Мазурку. Они стояли под фонарем, мимо мелькали пары. И  папа сделал Машеньке предложение. «А как вы докажете, что, действительно, меня любите?» — Щеки у Маши пылали. «Хотите, я сейчас же, на ваших глазах, разгонюсь и разобьюсь вот об этот фонарный столб?». А столб был чугунный.— Хозяйка подняла палец и лукаво взглянула на стену, на «синий» портрет матери в красной косынке.— Маша испугалась, но сразу приняла это за доказательство глубины его чувств и... дала согласие... Еще бы! Он был такой голубоглазый красавец! Но главное — остроумен, легок, шутлив. Мы с мамой всегда считали, что в мужчине именно это основное достоинство... Вы согласны со мной?
    Я кивнула. Потому что, действительно, искренне так же считала. А она продолжала:
- Правда, отцу было поставлено одно условие — согласие родителей и, конечно, конечно же - венчаться! Обязательно. В церкви. Да иного тогда у православных и быть не могло... Ну, за свою мать Аристарх был спокоен. Она из духовного звания. А вот в Нижний Новгород к родителям Маши, просить руки их дочери, папа должен был ехать по окончании занятий, через неделю, вслед за Марией.
Ах, мама, мама! И чем она его соблазнила? Она всегда была очень бесхитростна, естественна. Как-то чиста и скромна. Даже простосердечна. Никогда не умела даже чуть-чуть пококетничать, показаться лучше... Уж такой ее Господь создал. Любящей.   Безраздельно и преданно...
Марианна Аристарховна встала из-за стола и, подойдя к окну, за которым успокаивалась вечерняя Москва, задернула тяжелые, серые шторы.
А дальше знаете, что случилось? — Она вдруг почему-то вспомнила сюжет пьесы
Островского...-  Отец приехал в Нижний следом, в июне. Конечно, он в общем-то был  бедный художник, с этюдником через плечо, в шарфе и старых штиблетах... А невеста, уже объявившая дома о приезде жениха, в ожидании его появления умирала от волнения. И все остальные ждали.  В семье Рукиных из восьми детей она была старшей.
Аристарх шел по одной из центральных улиц и по бумажке, написанной Машей, искал номер дома. Наконец остановил встречного. «А кто тебе нужен-то?» — в свою очередь, спросил тот. «Да Рукины. Мария Петровна Рукина». «Э-э, так зачем же номер-то? — воскликнул прохожий.— Вот он, дом-то  ихний. В аккурат рядом с ним и стоим. Петр Александрович Рукин — это ж человек-то какой! Знатен на всю губернию! Купец первой гильдии! У него торговля и хлебом, и зерном, Свои дома, склады, баржи...»
Аристарх застыл. Стоял потрясенный возле особняка прекрасной архитектуры. Так вот ,значит. кто и каких корней его Маша! А он и не знал этого в Петербурге.  Но почему она ни слова не говорила об этом? И разве он может сейчас прийти в такой дом, к ее отцу, к родителям  в таком затрапезном  виде!.. Одно дело в Питере — там на катке, среди молодёжи вроде бы все студенты. Но тут... Он смотрел на высокие окна с лепными наличниками, на ступени нарядного крыльца под шикарным навесом и чувствовал, что для него все...всё его счастье, все планы рушатся. И рушатся навсегда...И не посмел подойти к дверям. Не посмел позвонить в колокольчик…
Машинально брел он обратно к вокзалу. Порой его окликали извозчики, он не отвечал. Денег не было. Печально постукивали в деревянном этюднике кисти и тюбики красок.. Но вот неожиданно он остановился на площади перед зданием городского театра. Театр, театр! Ну, конечно же, театр. Вот где он сможет подработать. И даже быстро. Театр  всегда был любовью художника. В Петербурге он уже писал кое-какие эскизы для декораций... Войдя со служебного входа, перепрыгивая ступеньки, он вскоре оказался внутри,  за кулисами, в довольно знакомой, почти родной обстановке. Затем оказался и в костюмерных, и в мастерских. И вскоре, окруженный сотрудницами и костюмершами, этот высокий красавец-провинциал уже рассказывал о горестном своем сватовстве. «Погодите-ка, молодой человек! — вдруг сказала одна из дам что постарше.— Раз вы художник и наш, так сказать,  человек, мы что-нибудь придумаем!»
И через час от театра, уже в обратном направлении, шагал молодой голубоглазый щеголь в шикарном театральном костюме, в белоснежной рубашке и галстуке-банте у шеи. Даже букет цветов  не был забыт. Ну, словно он вышел прямо из зала, причём из партера, или даже прямо со сцены!
Всё же несмелой рукой дернул Аристарх шнурок звонка заветного дома. Дверь тотчас же распахнулась, и кухарка, и слуги, и младшие дети высыпали в переднюю встречать прекрасного гостя... А Маша! Боже мой! Маша! Она не вышла. Не надевая очков, она заперлась в своей комнате и буквально дрожала. Что-то будет??? А гостя сразу повели в кабинет к отцу со словами: «Батюшка барин вас уже ожидает...»
— Ну-с, молодой человек, садитесь.— Рукин, невысокий, с окладистой бородой, в костюме с жилетом, вынул серебряные с цепочкой очень дорогие часы-брегет и положил на зеленое сукно стола.— Итак, что вы хотите мне сказать? — Он уже осмотрел гостя и сделал серьёзные выводы. — Цветы, как я полагаю, это не мне.
— Да, то есть нет,— заикаясь, заговорил Аристарх и, не успев сесть, сразу выпалил:— Я пришел просить руки вашей дочери... Мы в Петербурге с ней вместе учимся...
На Бестужевских курсах? — пораженно вскинул брови отец.— Но это, кажется, только для девиц.
— Да, то есть нет... Я учусь в институте. Живописи.
         Отец  кивнул с пониманием:
— Ну и кем же станете по окончании?
— Я?.. Художником. Театральным, а может быть, и станковистом.
— Что? — словно не расслышал старик.— Кем, кем? Станковистом? То есть, футуристом? —  Его лицо  стало бледнеть, глаза расширялись:— Намерены стать мазилой?
— Почему же? Просто художником. – голос юноши окреп. Стал даже дерзким. - Мой отец  был священником, а я вот буду  художником. 
Хозяин медленно встал, спрятал часы-брегет в карман. Время гостя, мол,  вышло. Сказал тихо, даже как-то печально:
— Все вывески на мои службы я подобным «художникам» уже заказал. А в родственных связях с... как их там,  в газетах пишут, станковистами-футуристами... состоять не намерен. И кстати, костюмчик ваш, молодой человек, как я вижу, с чужого плеча. Так что уж, извините  покорно...
 Марианна Аристарховна, вздыхает, отставив пустую чашку.— И уж как потом Маша ни металась, ни плакала. .Как ни умоляла…Напрасно… Но вот как папа костюмчик в театр  возвращал и как потом в Питер вернулся —  не рассказывал. Не любил. Видно, тяжело  ему было, обидно. Два дня он лежал ничком в своей комнате лицом в подушку, даже не было сил сразу ехать к матери в Пензу.
     Я тоже допила чай из антикварной фамильной чашки Лентуловых. Боялась, что рассказ окончен. Но хозяйка продолжила:
- Однако вдруг ему принесли телеграмму. К тому же, что было странно, с юга, из Ялты. «Нас с теткой срочно отправили отдыхать. Днями сюда приезжает мой нареченный жених Аполинарий, я ему отказала. Выезжай немедленно. Твоя Мария».. И вот я  все думаю,— Марианна Аристарховна облокачивается полной рукой о край стола, сидя на том же месте, где всю жизнь  сидела тут ее мать,— откуда тогда у неё взялась такая дерзость? Такая сила характера? У этой религиозной и нерешительной девушки, почти девочки?.. Она, видно, чувствовала, что они созданы друг для друга, что ему без нее нельзя. В Ялте, скрывшись от тетки, они провели ночь на берегу моря. А утром тайно выехали в Москву, а не в Питер. С вокзала — прямиком в церковь, венчаться. Мама называла мне церковь, это тут недалеко — Николы на Кулишках. Они часто ходили туда. Помню, папа все пел: «Обернувшись соколом, к моей милой горлице полетел бы я…полетел…». Это из «Демона». Отец с Александром Таировым в филиале Большого  ставили  «Демона» Рубинштейна. И он любил петь маме полушутя  почти все арии. У него прекрасный был голос и слух. Причём арии пел и женские, и мужские. Голос,  действительно, был великолепный... Баритон. Вот в этой комнате они с Кончаловским Петром Петровичем соревновались — кто кого перепоет... пока мама на кухне всем нам и гостям капустные пироги стряпала. И все говорил:
«А ведь мы могли с Машей и не встретиться. Вот ужас был бы! -  Хозяйка вдруг вздыхает: — Но ведь вы про любовь в своей прессе всё равно не напечатаете. Кому теперь про любовь интересно?  Теперь всё пишут про деньги, про деньги. Всё продаётся. Вот и внук мой, реалист, тоже. ..всё зарится на этюды Лентулова. Теперь это  ж дорого.
 Я наконец спрашиваю:
— А как потом с нижегородскими родителями, с Рукиными?
—О-о, отношения, конечно, были надолго порваны. Но сестра мамы приезжала, живала у нас. Любила и отца, и меня. Я  сейчас принесу вам их фотографии.
Она действительно щедро в обеих руках, приносит и фотоальбом и еще много карточек — вроссыпь.
Я перебираю старые, великолепного исполнения фотографии. Вот крестная мать хозяйки — Ольга Васильевна — дочь Сурикова. Романтичная, в дорогом платье с рюша ми... А вот вдвоём Кончаловский с Лентуловым — в шляпах. Лица строги, озабоченны.
— Родители поселились в этом доме по совету Кончаловских, которые жили неподалеку в доме «Пегит», там позже жил в нехорошей квартире Булгаков. А с идеей выставки «Бубновый налет» отец «челноком» бегал то к Гончаровым в Трехпрудный, то к Кончаловским на Чистые... А вслед за «Бубновым валетом» в этой квартире и я родилась. Тут меня и крестили. Священника приглашали на дом. Мама боялась в церкви меня простудить...— Марианна Аристарховна отодвигает альбом.
— Вообще-то все отцом всегда восторгаются. Но именно  мама достойна восторгов! Ее помощь, ее кротость — все это помогало отцу осуществиться. Она была уверена в его гениальности, и даже позволяла ему изображать себя на холсте как угодно. «Уродуй меня, уродуй, как хочешь»,— говорила она.. Согласитесь, для девушки из патриархальной семьи это было почти подвигом... Вот мой любимый её портрет  в синем. С красным платком, - она кивает на картину на стене. -  После той первой выставки Игорь Грабарь купил у отца несколько картин для Третьяковки. Купил хорошо, дорого. Потом свой портрет заказала  одна богатая дама — Вера Лобинская. Так что денег родителям хватило тогда  и в Париж съездить, и в Италию. Он там много писал.

Я заглядываю в свой блокнот, где загодя приготовила ряд вопросов. Они так и не пригодились. Но спрашиваю  о главном:
— А как сложилась ваша личная жизнь?
— Ну,— с улыбкой машет она кистью руки.— Это уже история совершенно иной  любви. Сын и муж мои давно умерли. Только вот внук Федя остался. Да редко бывает. Всё за деньгами.
 А я продолжаю:
 — А где и как вас встретила революция?
Она смеется:
— «Что делать с нашим поколением? Оно пойдет на удобрение». В тот год у всех начались трагедии. И в Нижнем тоже. Дед с бабушкой враз обеднели. Лишились буквально всего нажитого. Даже часы-бригет были проданы. Спасаясь, они приехали к нам в Москву. Совершенно нищими. Тогда появилось такое страшное слово — «лишенцы». Все мы сразу стали тогда «лишенцы». То есть «пораженные в правах». Ещё появились такие понятия как «прописка», потом «карточки». И, знаете, отец не побоялся, отправился к большевикам прямо в ЧК Как на смерть.. И представляете,  вернулся с паспортами для стариков Рукиных. И даже с хлебной карточкой. Я хорошо помню и седую бабушку, и деда с бородой. Дорогие мои люди. Дорогие мои старики. Сколько всего хлебнули…
Она закрывает альбом, зажигает над столом старинную люстру. И комнату, и  картины на стенах  заливает, словно волшебный, спокойный  свет. Всё красочно расцветает. И даже  уходит куда-то ввысь лепной потолок.
— В гражданскую и потом в Отечественную у нас вот здесь в углу стояла буржуйка. Чугунная. Отец, который вообще рукодельный был,  обложил ее кирпичом. Она спасала нас в войну, в холод, Тогда ведь не было ни тепла, ни еды. Топили даже подрамниками, Порой и рамами от картин. Надо сказать, что благодаря маминому характеру, её гостеприимству мы смогли тут остаться. Наш дом долгие годы слыл клубом «Бубнового налета». Все так и говорили: «Пошли к Аристарху. В «Бубновом» поедим, отогреемся». Когда-то избалованная мама-бестужевка научилась буквально всему: стирала до кровавых мозолей, шила-перешивала старьё, варила-парила,  лечила,  В тяжкие годы научилась печь  этакие «фирменные» котлеты из моркови и репы. Да, да, это вкусно, из репы… Прекрасно помню у нас в гостях Алексея Толстого и Маяковского. Они сидели вот тут, на этом диване. Позже помню артиста Бабочкина, поэта Василия Каменского, певца Александра Пирогова - солиста Большого театра, С ним, маме на радость, отец пел дуэтом на весь дом различные арии. – Она улыбается далёким видениям. - Папа любил розыгрыши, любил подтрунивать, пародировать. Мама всю жизнь  смотрела ему в рот и искренне восторгалась.
Марианна Аристарховна аккуратно складывает фотографии меж твердых  страниц старого альбома.
— Сейчас, когда по утрам просыпаюсь, слышу порой папин голос. Лежу и слушаю. И вообще слышу их голоса. И мамин, и гостей за столом. И, знаете, мне не становится страшно или жутко. Наоборот. Я где-то прочла, что звуки, произнесенные однажды, вовсе не исчезают, не тают, а, как волны, опоясывают землю и возвращаются. Вот и ко мне возвращаются. – она придвинула поближе и поправила в гранёном стакане принесённые мной  ландыши. – Знаете, часто слышу голос Кончаловского, он такой чопорный: «Нам надо говорит, дружить, Аристарх, Ведь нам предстоит хоронить друг друга». Они дружили с  отцом всю жизнь, с 1909 года. С основания «Бубнового валета». А в 43-м, 15 апреля папа ушел первым. Петру Петровичу пришлось хоронить отца. Он стоял у гроба отца в зале МОСХа, и все поглаживал, поглаживал его  холодную руку. Все повторял почти  плача: «Вот они, пальцы твои. Пальцы, которые так могли держать кисть. Которые так писали...»
Меж штор за окном уже проглянул темный московский вечер. Мне пора. Мы, с хозяйкой всего этого великолепия,  поднимаемся из-за стола.  Она провожает меня по лестнице вниз до дверей.
— Так вы, я надеюсь,  напишете про маму? Её звали Маруся. А то всё про отца пишут,  про  «Бубновый валет». Про его  живопись. А о маме ни слова.
У меня ощущение, что я покидаю дом, где продолжают жить современники века. Сидят там за столом. Живо беседуют. Великие и талантливые   Что я слышу их голоса, что  видела их самих.  А Марианна Аристарховна, прощаясь и перекрестив меня, мелко, старательно, вдруг говорит с какой-то кроткой почти  юной  улыбкой:
— Когда меня не станет, вы всё равно  приходите сюда. Я не исчезну. Я буду как прежде  тут жить,  в этом доме, Со всеми моими  близкими. Буду бродить по комнатам и во всё вникать. Хотя мой внук реалист Федя мне и не верит.