Лестница Ведущая в Небо

                Лестница, ведущая в небо



                Пролог

В Сиятельной Саамедне, стране на краю света, где солнце не встает 6 месяцев в году, а в остальные 6 месяцев за горизонт не заходит, когда-то давным-давно стояла посреди тундры Лестница, Уходящая в Небо.

Ее построил оленьерогий верховный бог Саамедны по имени Юммель. Для того, чтобы могли погостить на небе и поговорить с богом все жители той страны.

Семь людских семей,

семь семей оленьих,

семнадцать звериных родов,

двадцать семь родов птичьих,

семьдесят камней,

семьдесят семь трав,

сто семидесят гор,

сто семнадцать рек,

семисот семьдесят семь озер.

Люди, полулюди, зверолюди, людо-звери, боги, полубоги Полунощной Самояди.

Малолюдки — горные карлики, чахкли.

Олени-люди — особое племя.

Ланьс, богиня Весны, вечно бегущая по тундре в голубых сапожках.

Нур, сидящий в болоте, среди верных выпей и камышей, как гигантская жаба  — божество вод.

Дикий Дик, бог войны, ветеран 1314-ти войн с чудью.

Хозяева воздуха, Фу и Фи, качающиеся в своих хрустальных шарах, наполненных чистейшим воздухом небес.

Великий Чум Чумыч, хранитель очага.

Мама Мома, богиня плоти с добрыми натруженными руками, повитуха зверей и людей,

Айке-юкс, семицветная патронесса радуги и разума.

И даже Сайво-олмак, Вельзевул саамской преисподней.

Песцы роскошно-голубые и рыси бешено-крапчатые, волки с огненными пастями и совы с глазами, полными равнодушного горя,
рябые дерябы, сизые свиязи и чернявые чернети, белый медведище, грубо вырубленный из соляной глыбы, и отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай.

Все они, в самые тяжкие минуты своих жизней, когда нужны были помощь и совет, могли подняться в небо по чудной лестнице.

Возведенной из:

Вереска,

Аметиста,

Песцовых и лисьих шкур,

Гусиных и лебединых перьев,

Речного жемчуга,

Белого мха,

Оленьих рогов.

Скрепленных смесью взбитых  соколиных яиц, смолы сосен, верескового меда, сока ягоды мамуры и молока оленьих важенок.

Но однажды эта лестница упала, не выдержав веса слишком многих, желавших поговорить с Богом.

И с тех пор путь, связывающий Небо и Землю закрыт для живущих.




                Сакральный грант

Безработный из Альты, сорокапятилетний Леннарт, решает, во искупление всех пакостей судьбы, вступить в проект «Сакральное сокровище России».

Он приезжает в Мурманск, где учится на курсах менеджеров новой эпохи (в бессмертном жанре «От чистильщика сапог до миллионера»), сочиняет, в числе других адептов, проекты – самый сакральный (что это, черт возьми, значит?) будет профинансирован.

Он всюду таскает за собой восьмилетнюю дочку (у девочки легкое ментальное расстройство, боится лошадей и крупных собак; родители недавно развелись; в школе ей трудно).

Леннарт очень старается, измышляя все новые бизнес-планы (непостижимая Россия, много лет закрытая, совсем недавно подпустившая к себе, пугает его и дразнит, как некий дракон).

Развод с работой и брачное увольнение.

Если б не эта тошнота, от ощущения, что ты кандидат на выкидыш.

Неизвестно, каким органом это чуешь, но безошибочно, и поделать ничего не можешь, как зародыш, мама которого собралась на аборт.

Сам себе мерзок.

И окружающие тоже это ловят, слету. Как будто запах от тебя исходит особый.

Раньше Россия была драконом, который пугал, притягивал.

Раньше тут было меньше свободы, а теперь больше, чем у нас.

Да, у нас то же рабство, только поаккуратнее.

Если б не напряженные вечно бровки дочки, от которых он сам слегка перенапрягся, Л. не выдумал бы своей fansy-up (как он ее про себя называет), в голову не пришло бы.

В fansy-up, однако, что-то есть.

Ближе узнав так называемый бизнес пост-экономической эпохи, Л. уже понимает, что коммерческий успех того или иного предприятия зависит не от ума его создателя, не от его жадности, не от звериного чутья, и не от везения даже, а дьявол его знает, от чего. И у глупости на свободном рынке шансов ничуть не меньше, чем у самого что ни на есть здравого смысла.

Четыре сочинения, вполне конкурентоспособные, отклонены, пятое, оригинальное, ни на что не похожее, как истинное произведение искусства, со стилем своим-собственным, внезапно принято высокой комиссией.

Проект, конечно, параноический.

Даже клинический. Лечение медикаментозное. Госпитализация показана.

Но именно на него повелись малопонятные простым смертным инвесторы. Клюнули золотые рыбки.

Отвергнутые конкуренты со злобой называют его «Вавилонской башней»,  «Пирамидой Хеопса» (хер!опс!)  и «Членом Стоячим». Такова зависть человеческая.

Ницшего!

Пусть будет Вавилонская башня с садами Семирамиды по бокам, в пирамиду Хеопса вписанная. Китайской стеной окаймленная!

И против члена стоячего Леннарт тоже ничего не имеет. Завидуйте!

Лестница, Ведущая в Небо.

Вековая мечта человечества.


На каждой ступеньке, в чем вся дельта, величайшие мировые бренды: Гомер, там, Сократ, Пол Маккартни.

Сенека, Рафаэль, Сорос, Гете, академик Сахаров.

Пастер, Р.Р.Толкиен, Бетховен, Майкл Джексон.

Кант, опять же, Анжела Мекиль.

Ну, Гугл, там, «Норильский никель». Труссарди-Версаче. Ньютон еще, Коперник. Хейнц и Мориц. Джоан Роулинг. От русских Достоевский («Преступление и наказание» Леннарт читал – понравилось).

Батуринский «Тазик-плюс». Матрешка.

Ну, Макдональдс с Пепси-колой, куда от них денешься.

И Амундсен, конечно, «Volvo», «Skania».

Ибсен, седуксен, Астрид Линдгрен.

Финансы-то скандинавские. Финский нож и шведский стол (все включено).

Что еще шведское? Ах, да, шведская семья. И шведские спички.

А от Норвегии – драккар, драконий кар, а в нем Тур Хейердал, тур его драл.

По этой лестнице подымешься – типа того что, университет кончил.

Много кто, конечно, захочет проплатить рекламу. Но мы не каждого и возьмем. Не с каждого. Тогда каждый захочет.

Забрезжил финал девяноста процентов голливудских триллеров, предмет вожделений, венец превыше всех наград – кейс, плотно набитый радужными на свет купюрами.

Чумудан денюх, как говорят русские. 

Сколько раз, проснувшись утром, думал: мне бы их полную наволочку. А лучше пододеяльник.

После шокового и шоколадного финала, в состоянии как бы легкого опьянения и с шоко-барокко во рту Л., стоя на автобусной остановке, наблюдает, как несколько русских (немолодые мужчины) в азарте гоняют по тротуару штиблетами пробку от пива, забивают каблуками голы, в просвет меж двух грязных мусорных урн.

Леннарт почти готов присоединиться к футболистам.

И даже вприсядку сплясать.

Но кто-то мешает ему: бывшая, неизбывная жена со ртом, широким, вроде щели почтового ящика (как она рычала на суде: Lose-e-er!)?

Нет. Пусть теперь рычит с той же ненавистью: Wine-e-er!

Покопавшись в себе, он определяет причину боли (не исчезающую, словно радужный след от солнечного ожога на сетчатке глаза) –  дочка, её плач прошлой ночью, ломкий, дрожащий голосок: «В нашем классе все дружат с кем-нибудь, только не со мной».

Everyone prefers another person. Каждый предпочитает кого-либо другого. Только не меня, не меня, не меня.

Возлюбленная.

Дочь моя, невеста моя, жена моя. Моё все.

Я твой отец, твой супруг, твое дитя!

Не люби никого, возлюбленная! Никого кроме меня!

Не стоят они того, люди.

Как сказал бы писатель Т., мерзлая рукавица детских обид кружится вечно над землей, словно малая планета, по раз и навсегда заданной орбите.

Как тот топор из бессмертной прозы Федора Михайловича.

Не плачь, my baby, не грусти, my sweet.

Есть разлом меж людьми, любыми людьми, каждый заперт сам в себе и не может стать другим.

Но мы с тобой, Я и Ты, срастемся в одно существо.

Ты дочь мне, возлюбленная, сестра и жена.

Я отец тебе, любовник, брат, и муж.

Мы сольемся в вечном соитии всеми своими лейкоцитами и эритроцитами, всеми "да" и "нет", всеми "можно" и "нельзя", яйцеклетками и сперматозоидами, протонами и электронами, генами и спиральками ДНК.

Мы никогда не почувствуем одиночества, ни ты, ни я.

Не станет вовсе этих «я» и «ты».

В болезни и здравии, в счастье и горе, богатстве и бедности.

За морем и за стеной.

Всегда и сейчас.

Покуда смерть не разлучит нас.



                Падение Дуни Сысоевой

Гордое имя Дырдыгирка носит, как известно, самый крутой и гламурный, и суперский, и духовный штат Полунощной Самояди.

Колумнист газеты «Дырдыгирка-трибьюн» Авдотья Сысоева проживала в самом центре самоедской  столицы, в панельной девятиэтажке напротив областного управления департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

Однокомнатная квартирка (как и имя Дуня) досталась ей по наследству от прапрабабушки, легендарной самоедской девы Авдотьи Истоминой, зашившейся в шкуру оленя, из любви к большерогому красавцу Хирвасу и ставшей оленицей.

Из своего окна на пятом этаже Дуня видела главную площадь областного центра, на которой под личным руководством мэра С. И. Лопинцева возводили вековую мечту человечества, Лестницу, Ведущую в Небо.

В народе ее называли  «Сухаревой башней-2», «31-м сном Веры Павловны», «Членом стоячим» и «Великой китайской стеной».

Но именно на этот проект из цикла «Сакральная Россия» повелись малопонятные простым смертным иностранные инвесторы.

Клюнули золотые рыбки.

А придумал Лестницу норвежский безработный Леннарт.

Его-то эта лестница точно вывела в небо.

Был лузер, а стал миллионер.

На каждой ступеньке монументальной лестницы были представлены величайшие мировые бренды: Гомер, там, Сократ. Пол Маккартни, академик Сахаров, Стивен Кинг, Данте, Джоан Роулинг.

Google, конечно, «Википедия», «Норильский никель».

Труссарди-Версаче. Ньютон еще, Коперник. Хейнц и Мориц.

Натурально, «Икея». Икнется обязательно.

От русских Горбачев.

Ну, Макдональдс с Пепси-колой, конечно, куда от них денешься.

Ну, и Амундсен, конечно, «Volvo», «Skania».

Ибсен, седуксен, Астрид Линдгрен. Финансы-то скандинавские.

Финский нож и шведский стол.

Драккар, драконий кар, а в нем Тур Хейердал.

По этой лестнице подымешься – типа того что, университет не надо кончать.


                Гномики чахкли не исчахли

По телевизору мэр Лопинцев говорил, что вековую мечту воплощает в камне и гипсокартоне вся Полунощная Самоядь:
17 ветров, 9 богов, 34 бабочки, 26 жуков, 13 полубогов, 58 трав и цветов, 39 птиц, 18 рыб, 210 людей,  8 полулюдей, 14 невидимых существ и 7 неведомых сущностей.

Но, глядя в окошко, Дуня видела, что строят ее только чахкли.

Это были саамские коренные трудящиеся гномы.

Смешные косолапые карлики.

Малолюдки.

В старые времена жили они под землей, добывали полезные ископаемые.

Но шахты закрылись по итогам геополитического кризиса. И чахкли вынуждены были выйти на белый свет.

Изо всех разоренных прогрессом тундровых стойбищ они стекались в областной центр, в поисках пропитания.

Вкалывали, в основном, прислугой за все. Водителями раздолбанных маршруток. Или дворниками, посудомойщиками.  Кому повезло, «Шаурму» свою открывал.

На стройке чахкли не чахли.

Навыки евроремонта осваивали в короткие сроки.

В морозы грелись у костров, притоптывали и ухали, и пели свою любимую древнюю оймяконскую песню:

Э-эх!
Лыбдын, Лыдбын, Ляпки-дью!
Догоню, женюсь, убью!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Мордыяха, ай лав ю!

Зарплату, в виде исключения (из финансирования, выписанного Ангелом Меркиль) получали вовремя.

Местное население за это на них злилось (понаехали тут!), но не всерьез.

Чахкли-малолюдки  были прикольные.

Они талантливо передразнивали всяких знаменитостей из зомбоящика.

Что певцов, что краснобаев-экпертов, что политиков.

Умные физиономии корчили, гламурные принимали позы, пламенные речуги толкали – бесплатный «Комеди-клаб» под окном.

За это гномов все и терпели, не гоняли.

Если и гоняли, то не били.

Если и били, то не больно.

Если и больно, то не очень.

Начальство на стройке воровало фантастически.

Сысоева написала гневную статью – но редактор «Дырдыгирка трибьюн» отказался ее публиковать, под предлогом, что тема распилов надоела читателям.

Тогда Дуня отнесла материал в «Кольскую правду», к коммунисту-профессору Колбасьеву, который статью напечатал.

После чего из либеральной «Дыр-трибуны» Сысоеву уволили.

Не за распил-расследование. А за публикацию в стане врага.

Официально по сокращению штатов.

В рамках оптимизации бюджетных средств.

Увлекшаяся материалом Дуня продолжила обличать жуликов и воров. Ее отчеты брал только разъездной корреспондент «Le progress liberation», Жан-Батист Ламартиньер, для своего таблоида.

После выхода там второй заметки Дуню попросили и из «Кольской правды».

Опять-таки, в виду публикации в стане врага.

Информационная война, граждане.

А ля гер ком а ля гер.

Дуня не очень расстраивалась – прокормиться она всегда могла переводами с дырдыгирского на ёптыртырский, с могилёхского на оймяконский, с хрусть-ягинского на хрум-ягинский (туда-сюда и обратно).

Сотрудничала еще с самоедскими гламурными журналами, премило рассказывая о жизни австрийских виконтесс.

Ну и, натурально, о том, как наилучшим образом печь тортики.

Хотя торт ныне уже не тот. Не торт.



                Пора валить

Под окнами  квартиры журналистки Сысоевой, во дворе строители набросали огромную кучу мусора:  пластиковые бутылки, драные пакеты, упаковки из-под опарышей «Роллтон».

Мусор не вывозили вот уже несколько месяцев, в связи с общим кризисом системы  ЖКХ.

За зиму баррикада из бытовых отходов  выросла до пятого этажа и почти закрывала собой строящуюся Лестницу, Ведущую в Небо.

Тогда Дуня решила выстроить свою собственную Лестницу в Небо.

На базе мусорной кучи.

Хотелось чего-то чистого, высокого, несказанного.

Чего нет на свете. И не было. И быть не может.

Каждое утро, пока соседи еще спали, она выходила во двор и с помощью малой саперной лопатки своего покойного папы (сапер ошибается один раз) выдалбливала в мусоре ступеньку-другую.

За неделю она выстроила лесенку высотой в два собственных роста.

Чего только не выбрасывал из окон электорат!

Копая вековые наслоения, Дуня обнаруживала:

полусгнившие коврики с лебедями и Аленушками,

треснувшие тарелки и побитые чашки сервиза «Мадонна», трофейного, из Германии,

секции полированной, под красное дерево, мебельной стенки,

вытертую, траченную молью, но все-таки номенклатурную  норковую шубу,

шприц поршневой и стетоскоп с резиновыми ушками,

шаманское волшебное платье вольпи,

грамоты победителей соцсоревнования,

облегающие комбинации,

комбинированные облигации,

ваучеры (вау?!),

турецкий нубук,

гондурасский ноутбук,

японский чубук, чтоб курить бамбук...

Через месяц лестница поднялась уже выше соседней пятиэтажки.

У Дуни ныла спина, болели натруженные руки, но она была счастлива.

Каждый день на несколько ступенек приближал ее к Богу.

Стоя на высоте, она вглядывалась в зыбкие облачные черты высшего мира и мысленно обживалась в нем.

Если бы в эту минуту бог богов Юммель на нартах, запряженных сизыми свиязями и чернявыми чернетями, вдруг выехал бы из-за туч, Дуню бы это нисколько не удивило.

Чахкли-малолюдки, наблюдая за ее усилиями, от души веселились.

Дразнились.

Бегали кругами по двору, махали ручками, как крылышками и кудахтали.

Один вздыбил на голове кок, выкатил глаза, встал в борцовскую стойку – вылитый Фредди Меркюри, героический и героиновый, и, приплясывая, играя бицепсами, заголосил:

               I wont to break free!
               I wont to break free!

Потом наступил вечер, когда лестница приблизилась вплотную к самому низкому, чернобрюхому, сыплющему полудождем-полуснегом облаку.

Оно, видно, поизносилось, состарилось на службе у бога, сделалось подслеповато и не поостереглось Дуни.

Дуня спустилась вниз со своей баррикады.

Зашла домой, нашла в чуланчике хигну – уздечку прадедушки-оленя, семейную реликвию.

Вышла во двор и снова влезла на чуть раскачивающуюся под ветром лестницу.

Встала на верхней ступени, дрожа от поднебесного холода.

Раскрутила  в руках длинный ремешок.

И швырнула его в небо.

Уздечка зацепилась за хвост грозового облака и оно, пойманное, с изумлением взглянуло на Дуню.

Ослепительно-синие оконца первого, Голубичного неба засветились сквозь поизносившуюся, рваную облачную плоть.

Дуня, закусив губу, чувствуя хороший упор в небе, подтянулась на ремешке.

Одной ногой стояла она на последней ступени лестницы, но еще не могла, не смела совсем от нее оторваться.

Лестница накренилась вправо, а облако, меняя очертания, пыталось вытянуть пойманный хвост из петли.

Дуня, не выпуская из рук аркана, стала медленно падать, вместе со своим строением.

Зашаталась, теряя равновесие. Изловчившись, зацепилась, было за ступеньку, но руки соскользнули.

И Сысоева рухнула вниз, на кучу полиэтилена и пластиковых бутылок.

В эту вонючую, но к счастью, мягкую дрянь она провалилась почти по уши.

Наружу торчало полголовы.

Чахкли, уже вышедшие с утра на работу и сидевшие вокруг костра, глядя  на Дунин позор, помирали с хохоту.

Один вскочил, заелозил, стал строить европейски-политкорректные рожи, и даже мистическое озарение на мордочке изобразил, очень похоже.   

Глядя на его ужимки, Дуня опамятовалась.

Она схватила малолюдка за ногу (он заверещал) и выкарабкалась, с его помощью, из мусорной кучи.

Нет, пора уезжать из этой страны, –  вдруг окончательно и бесповоротно решила для себя Дуня.

Вот, Ритка Мамаева в Вену зовет…




                Будни олигарха


В Нефтюганске, столице региона штата Дырдыгирка  в своем новом, только что отделанном под евро-стандарт чуме сидит отставной мэр ПГТ Самоед Иванович Лопинцев с женой Котой и кушает экологически чистый обед.

Меню обеда отставного мэра Дырдыгирки Самоеда Иваныча Лопинцева и его жены Коты:

1. Фрикасе из щечек плезиозавров под соусом бешамель.
2. Птеродактиль малый, запеченный на вертеле.
3. Икра ихтиозавра.
4. Пирожное «Снег и мазут».
5. Кофе арабик-нефтяной с ликером «Мамочка моя».

С тех пор, как  в Самояди декретом отменили людоедство, питаться самоедам стало почти что и нечем, кроме древних ящеров.

В самый темный день в году в стеклопакет евро-чума отставного мэра Дырдыгирки Самоеда Лопинцева, обедающего вдвоем с женою Котинькой, постучала воронья лапа.

Лопинцев, поморщившись, приоткрыл евро-раму.

В когтях лапы зажата была берестяная грамотка, с казенными печатями из бурого хозяйственного мыла (отчего так и говорили: мыло пришло).

Повестка!

С нехоро-о-шим предчувствием принял он из лапы в руку бересту.

Развернул.

Написано было узорчатыми буквицами самоедской азбуки, недавно придуманной кольским воеводой Аверкием Палицыным. После разделившей население пополам бешеной дискуссии, азбука эта (в картинках, наподобие лагерных тату) оттеснила как кириллицу, так и латиницу.

«Планета Земля, Большая Юниверс и Совесть Человечества –  против Лопинцева Самоеда Ивановича.

Слушание дела состоится в День огненной стихии Аллкаш. Место проведения – плато Расвумчорр, пещера 31. Явка строго обязательна».

- Что это, Самоедушка? – с особой интонацией спросила новенькая, но уже обстрелянная жизнью жена экс-мэра, скандально известная певица Кота.

Та самая, что с подругой Люлей плясала голая в «Белом Чуме любви и пролиткорректности», главном храме Полунощной Самояди.

Та самая, что высунувшись из окошка элитного дома областного центра (евро-чума), плюнула на рясу крестителю Самояди попу Ивану.

- Так, опять шизня какая-то, – тоскливо отвечал муж. – Я с них, в натуре, очумеваю, Котинька, с этих ёкарных Бабаев из международного Суда Совести.

Никаких принципов! Ни тебе гражданских свобод, ни прав человека!

Все - лицемерие! Сплошные двойные стандарты!

Какое уж там право международное превыше всего! Превыше всего у них деньги!

Бла-бла-ла о высоких материях! А на деле – бабки давай!

Прагма, прагма и прагма!

А цинизм какой! Галимый цинизм!

Двоемыслие!

Двоедушие!

Нет, цивилизованная Европа, разочаровала ты меня полностью!

Кота, с некоторых пор чуткая на подземные толчки судьбы, тяжко вздохнула, воспроизводя при том на лице улыбку полного супружеского понимания и дружеской поддержки.

Ей захотелось немедленно побежать в спальню, вынуть из сейфа за картиной Рожкина «Шишь» деньги и бриллианты, и скорей сбежать в какое-нибудь место похитрее.

               
                Мы мыла не едим


После экологически-чистого обеда, несколько улучшившего настроение, экс-мэр вызвал своего домоправителя, Цезаря, умного, грамотного оленя, и молча показал ему повестку.

Представительный седовласый хирвас, одетый в скромную тогу, прочел документ, водрузив на переносицу, для солидности, очки и шевеля замшевыми губами.

- Чуешь? – спросил Лопинцев.

- Чего уж тут не чуять, хозяин, – шумно всхрапнув, отвечал Цезарь. – Суд Росомахи собирается.

- Ты как думаешь? Может не ходить?

- Низзя не ходить, хозяин.

- Сам знаю, что низзя. Но может, ницшего? (русские слова низзя и ницщего были в Саамеедне самыми главными).

Праздник Аллкаш через три дня.

Стало быть, завтра и отправлюсь.

За старшего дома остаешься ты.

- Оленям-то накажите, шеф. А то они балованные…

Хозяин посвистел в аполлонову свирель, висящую у пояса, и на зов его явились еще четыре его оленя, Эсхил, Пифагор, Асклепий и Брут.

У рогато-копытного племени Самояди в моде были особо прославленные имена из мировой истории (как в свое время у освобожденных негров Америки). Тут тебе и Цезарь, и Барак Обама, Джоан Роулинг и Архимед, и Нерон с Сенекой, и Фредди Меркюри …

Слуги Лопинцева предпочитали называть себя исключительно в честь богов и героев греческой  античности.

И внешне соответствовать. По мере возможности.

Согласно собственным представлениям о прекрасном, они наряжались в тоги и туники, в рога вплетали лавровые венки, а также то и дело цитировали латинские фразы из «Сборника афоризмов».

Вот и теперь олени выстроились перед хозяином классическим полукругом.

Видимо, каким-то необъяснимым образом, все они уже знали о том, что господину Лопинцеву пришла повестка в суд Росомахи – стояли с унылыми мордами, кое-кто даже смахивал украдкой слезу.

- Мне надо отлучиться на пару дней. По делу. За старшего остается Цезарь, – сказал Лопинцев.

- Слушаем, господин, – античным хором отвечали олени.

- И чтоб полный ажур, гламур и тужур!

- Рады стараться!

- А лямур? – вякнул глупенький молоденький Пифагор, но был лягнут Цезарем.

- По газонам не ходить, траву не есть!

- Есть!

- И шкуры в салоне опрыскивать парфюмом, чтоб духу этого звериного в доме не было!

Вернусь из суда – проверю!

Асклепий шумно всхрапнул:

- Гомо гоминус люпус эст.

Пифагор поддержал товарища:

- Сик транзит глория мунди!

- Прикажете  оплакивать вас? – всхлипнув, спросил Эсхил.

 Лопинцев вскипел.

- Какой еще плач? Ты что, мухоморов объелся?

- Обыкновенно, плач… Как в трагедии положено.

- Ты эту дурь из башки выброси! Рано вы  меня хороните! Я умирать не собираюсь. Слышите!

Подождали бы, хоть немножко, для приличия!

- Подождем, подождем, господин начальник бывший мэр! Чего уж тут осталось. Два-три денька погодим.

- Тьфу, дурачье! А еще под Элладу и Рим косите!

Лопинцев потряс над рогатыми бошками бессильным что-либо изменить в этой жизни кулаком.

Олени зажмурились.

- Тундра серая!

На кухню вали, Эсхил, картошку чистить! Там тебе самое место!

А ты, Асклепий Гигиенович, всю посуду вымой! И смотри, хорошенько!

- Собственным языком вылижу!

- Пифагор – марш в бухгалтерию! Дебет с кредитом подбей!

- Мир есть число!

- И ты, Брут!… Эх, ты!

- А что я! – хлопал глазами любимец-Брут. – Я ничего! Я как все!   

- Пошли вон!

И больше чтоб  мне никаких античных трагедий!

Но рогатые, уходя, украдкой всхлипывали и слизывали слезы с замшевых морд шершавыми языками.

Лопинцев задумался.

А, может, в Лондон?

Сожрать ее, к чертям болотным, эту повестку – и ничего я, граждане, не получал, никаких-таких ваших предписаний не ведаю.

Мы мыло не едим! - вспомнился какой-то стишок из детской книжки.

Едим мы мыло.

Блюем, но едим.

Стошнило чтоб казенной бумагой. И пронесло.

…Не пронесет. Запор крепкий.


                Суд Росомахи


Вход в пещеру № 31 на плато Расвумчорр, завешанный тяжелыми шкурами, охраняли два каменно застывшие волка с вороньими головами и с костяными копьями наперевес.

Самоед Лопинцев, войдя, огляделся.

В центре за столом, покрытым красным сукном сидел страшномордый председатель суда, начальник департамента Фиолетово-Серебристого Блеска, почетный шестичлен и заслуженный семихвост, Росомаха.

Облачен он был в пурпупную судейскую мантию и терновый венец.

В передней правой лапе зажат аметистовый молоток. В левой – Книга судеб.

А Лопинцев на суд оделся с уместной скромностью: ватник а ля ГУЛАГ, штаны из чертовой кожи и матросская бескозырка с ленточками и надписью «Варяг-Аврора».

На смарт-лавках, составленных рядами, разместилась публика:

песцы, роскошно-голубые,

рыси бешено-крапчатые,

волки с огненными пастями,

совы с глазами, полными равнодушного горя,

рябые дерябы,

сизые свиязи,

чернявые чернети,

белый медведище, грубо вырубленный из соляной глыбы,

отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай.

Словом, все звериное царство Самояди. И все это глазело, клацая зубами, выпуская когти, облизываясь длинными языками, на вошедшего.

Как это в Сонгельском эпосе сказано? И придет к тебе Парка в оленьей парке. И возвестит тебе, нечестивому, участь твою.

Заедят, граждане, как есть, заедят с потрохами.

Сперва последнюю шкуру сдерут, а потом суп из тебя сварят.

Откуда-то взявшийся юный пыжик пододвинул деревянный грубо сколоченный табурет.

Иваныч сел.

Председатель Росомаха ударил молотком по столу.

- Слушается дело «Планета Земля, Юниверс и Совесть Человечества против Самоеда Иваныча Лопинцева».

Подсудимый, встаньте.

Лопинцев поднялся, чувствуя, как в нем закипает злоба.

- Ваше имя, фамилия и отчество.

- Самоед. Просто Самоед. Можно, Самоед Иванович.

- Лопинцев! – выкрикнула со своего места бойкая ящерка.

Фамилия  экс-мэра была внесена в метрики царским писцом при прошедшей недавно переписи населения. Согласно этой переписи треть жителей Дырдыгирки получило фамилию Лопинцевы, треть – Колдуновы, треть – Страхолюдовы.

- Да, Лопинцев! А не Колдунов и не Страхолюдов, заметьте.

Росомаха развернул свиток, откашлялся.

- Итак, Самоед Иванович Лопинцев, вам предъявляется обвинение в том, что вы:

Первое – будучи мэром Нефтюганска, избранником и главой одного из ведущих нефтяных заготпунктов Соединенных штатов Чудь, Юдь, Оймяконь, Побединь, Мухомороядь, Дырдыгирка тож… не добились… или нет, добились…  вхождения в мировое сообщество и не способствовали… или способствовали? Тут два раза «не» вычеркнуто, и опять вписано, я потом уточню… Не способствовали, стало быть, особому пути родного народа и пособничали историческому прогрессу… Или наоборот.

Второе – что, умерев от любви в постели заслуженной ведьмы Чукотской АССР Павлины Задунайской, вы согласились на свое воскрешение, несертифицированными услугами вышеназванной.

И третье –  что сорок два года назад вы родились на свет в погосте Сон-Хель, с приметами огненного рода Аллкаш  на теле.

Подсудимый! Признаете ли вы себя виновным по трем пунктам обвинения?

Самоед Иваныч нащупал под собой табурет и опустился на него.

И тут же снова встал.

- Ёкарный бабай! Ну, уж, чего угодно ждал… но чтоб такое…

- Обвиняемый, отвечайте на вопрос председателя суда.

- Да, бросьте вы!  Весь этот процесс ваш - из-за лестницы в небо, верно?

Так прямо и говорите: мол, перешел на латиницу, вступил всей Дырдыгиркой в Объединенную Европу, взял кредит у Ангела Меркиль, строил лестницу в облака. Ну, выстроил, а она упала.

- Обвиняемый, отвечайте на вопрос председателя суда! Признаете ли вы себя виновным по трем пунктам обвинения? – возвысил голос Росомаха.

- Да ни в чем я не признаюсь! Вы что, совсем охрибели? Как человек может быть виноват в том, что он родился, умер и воскрес?

Ну, насчет лестницы, ведущей в небо, еще ладно. Не все у нас получилось. В плане, там, всемирного значения,  выхода на арену мировой цивилизации...

Ниасилили.

Но мы старались. Я лично старался.

Средства освоены, согласно представленной документации.

Семь комиссий разбирались. Районные, городские, областные.

Столичный ревизор приезжал, инкогнито из Петербурга. Распила-отката не нашли.

Ну, развалилась она, эта Лестница в Небо. Так это ж вековая мечта человечества! Абсолют! Идеал! Ее от сотворения мира никто еще построить не мог. Лучшие умы бились, и без толку. Почему же во всей мировой истории самым виноватым я оказался?

Меня за эту лестницу рухнувшую, за вековую мечту человечества, за идеал поруганный – с поста мэра Нефтюганска сняли!

Во всех газетах и газетенках опозорили!

В полит-шоу по телеящику ежедневно троллили!

Дачи на Седьмом Небе лишили!

По местам для публики пронесся голодный вой и клацанье зубов.


                Эпик фэйл


- Тэ-экс. Обвиняемый Лопинцев, я должен представить вам суд присяжных, которые вынесут решение по вашему делу.

Со скамей встали двенадцать оленей в тогах, и заняли место за судейским столом, рядом с председателем.

- Это наше уважаемое большое жюри – хирвасы Гомер, Сократ, Сенека, Шекспир, Рафаэль, Ньютон, Бальзак, Пастер, Коперник, Бетховен, Толстой, Гегель и Вашингтон.

Присяжные привстали и с достоинством поклонились публике.

Тянули они на мировой уровень, в деловых двойках от Stakanoff, стильных седлах на спинах, с традиционными килограммовыми серебряными цепочками на шеях, символами былого рабства.

- Подсудимый Лопинцев! Кто ваш защитник?

- Сам я себе защитник. Никого больше не нашлось, – с дозированной горечью сказал Лопинцев.

Это, по ходу, и впрямь было так.

Лопинцев представил себе всю Полунощную Самоядь – ее горы и явры, вольный просторный чарр и частый колючий варр, мертвых в могилах, богов на небесах, и живых людей в их чумах, у горящих очагов.

Перед всеми ними он был виноват какой-то непонятной виной.

Все они смотрели на него с укором и с угрозой.

Вот так, бьешься-бьешься всю жизнь, колбасишься. Сладок кус не доедаешь.

Все ведь ради них, родимого народа самоедского.

Мне, что ли, эти лестницы в небо нужны? Мне моей Котиньки вполне достаточно.

А потом тебя судит какое-то зверье.

Он проорал:

- Требую слова!

- Ну, что там еще у вас? – недовольно спросил Росомаха.

- Хочу выступить в свою защиту!

- Слово предоставляется адвокату Лопинцеву С.И, для защиты подсудимого Лопинцева С.И, – нехотя разрешил Росомаха.

- Вы все… –  снятый мэр обвел глазами зубастых и когтистых тварей, облизывающихся на него. – Вы хотите меня засудить за то, что я – это я!

За то, что я такой, вот, как есть, живу, блин, на свете.

Но я же не просил, чтобы меня рожали!

Я никому не давал на это своего согласия. Правильно? Но меня родили!

И что ж мне теперь? Повеситься, что ли?

И я такой, как есть, вот, глядите (он зачем-то подбоченился).

Спереди глядите, сбоку глядите: Лопинцев Самоед Иванович.

А не Рысь, не Лиса, не Росомаха.

Я никем другим быть не могу.

Я это Я!!!

Росомаха хохотнул, коротко и сухо.

- Все преступники говорят одно и то же, – заметил он.

Лопинцев вспотел.

Ноги горели – обулся он в суд по-народному, в жуткие резиновые сапоги с портянками: хожу, мол, простой парень, пешедралом по тундре.

- Я родился на погосте! Я родился на старинном погосте Сон-Хель, потому…

Потому что моему деду, шаману по имени  Хана, неудачно перепилившему себя пилой, стукнуло в голову выдать свою дочь за босого поэта, певчую пташку… то есть тогда он еще пилой себя не перепилил… к сожалению… а после отлета моего отца на крыльях любви в теплые края, я был усыновлен Иваном-дураком…

Он сообразил, что хватит жевать мочалу, мучить отсебятину, надо переключиться на ролик № 6, текст которого утвердил в период предвыборной кампании столичный политтехнолог Таня Стаканов.

И расправил орлиные крылья, распахнул неподкупные, все видящие насквозь глаза, и запел, с выражением:

- Прадед мой, шаман ненецкий,
Сам себя перепиливший
Неудачною пилою,
Выдал дочь свою меньшую,
Эх, за бедного поэта,
За босую в перьях пташку,
Сладкогласого Синицу.

И его из нашей семьи
Увела чужая баба,
С военчасти повариха.

Так и рос я, сиротинка,
Ласк отцовских не изведав,
Сладок кус не доедая,
И с милицией не ладил.

Мать меня все той же самой
Дедовской пилой пилила,
Неудачной, но зубастой,
И за драки, и за двойки.

Тут Дурак-Иван нашелся…

- А-адвакат Лопинцев! – взлаял Росомаха, – Поберегите наше и свое время!

Мы все это читали в школьных хрестоматиях. В пятом классе. Нет надобности озвучивать тут  «Сонгельский эпос».

Лопинцев зыркнул было в народ по-орлиному (чтобы восчувствовали, скоты! Хвостами чтоб чуяли, что я, хоть снятый, а все равно всей скотине начальник!) – но как-то не дотянул. Петуха дал.

Двуглавым орлом надо было себя воображать, граждане, двуглавым державным орлом, а не пернатой птицей вульгарис – прав Танька Стаканов.

И взлететь выше солнца, блеснуть опереньем, собою затмить белый свет...

Но с двумя-то бошками орлиными недолго и шею себе свернуть.

Старая оленья важенка (мэр помнил ее с комсомольских времен) – бывший победитель соцсоревнования по надоям, вскочила с места и закричала не человеческим, но и не оленьим голосом:

- Деньги казенные расфундырил!

Евроремонта себе настроил!

Сиськи наши высосал!

Олигарх!

- Взяточник, взяточник, взяточник! – закудахтали серые куропатки.

Теперь ролик номер 11, пронеслось в голове у экс-мэра.

Он по мере сил постарался изобразить на лице застенчивую лирическую недогламурность удыгайской библиотекарши (сам бы не вымучил, Таня Стаканов долго дрессировал).

- Самоеды, дети мои! Мне горько говорить вам это! Но при возведении на средства, выделенные Ангелом Меркиль объекта Земля-Воздух-48, так называемой «Лестницы, ведущей в небо», как ее назвал поэт, мы с вами в очередной раз убедились, что рая на земле нет.

Это только в лопских сказках и народных секс-полит-корректных песнях говорится…

Росомаха стукнул молотком о стол.

- Адвокат-подсудимый Лопинцев!

Всякому терпению имеется предел!

Он заглянул в протокол.

- Вызывается свидетельница Уховертка Сороконогова.


                Смерть-гадюка

Тощая, длинная, с маленьким плоским личиком дамочка, лет не то 25, не то 55, соскользнула со своего места и засеменила по направлению к столу, за которым сидели двенадцать присяжных.

- Клянетесь ли вы, свидетельница, говорить только правду?

- Клянусь.

- Ваше имя, отчество и фамилия.

- Сороконогова Уховертка Аспидовна.

- Место работы и занимаемая должность.

- Пещера мертвых № 17. Уборщица.

- Зачем же так принижать себя, – укорил Росомаха. – Вы генеральный провайдер гиены! Гигиены, то есть. Менеджер по клинингу. И даже по клирингу!

- Вот, слово придумали: менежор. Нынче куда не подайся, везде менежоры. И все жрать мене хотят. Только мене не сожрать. Я сама кого хочешь, скушаю. Уборщица я! Техничка!

Самоедов видел эту даму в первый раз в жизни.

То ли пионерка, то ли пенсионерка.

Откуда она вылезла, глиста во фраке?

- Госпожа Сороконогова, что вы можете сообщить по делу Самоеда Ивановича Лопинцева? – осведомился Росомаха.

- Всё, – отвечала та.

- Не понял.

- Я всё могу сообщить вам по делу Самоеда Ивановича Лопинцева.

- Задавайте конкретные вопросы, обвинитель, – посоветовал из-за стола присяжных олень Вашингтон.

Росомаха чуть поразмыслил.

- Свидетельница… Э-э-э… Скажите, какой проступок обвиняемого вам представляется самым отрицательным?   

Кто-то из задних рядов слабосильно выкрикнул:

- Понтиаки ведьмищам дарил!

- Протестую! – встрял с места Лопинцев. – Что такое «отрицательный поступок»? Поступок либо есть, либо его нет! И что значит, «представляется»? Мало ли, что ей "представляется".

Она, видите ли, знает обо мне все! Я сам о себе всего не знаю!

- Отклоняется.

- Да как она может быть свидетельницей? Чего свидетельницей? Я ее в жизни в глаза не видел!

- Ошибаетесь, Самоед Иванович, – сказала Сороконогова. – Мы с вами уже встречались.

- Когда это мы с вами, якобы, встречались? Где?

- В постели заслуженной ведьмы Чукотской АССР Павлины Задунайской.

- Это навет, граждане! Сексуальный наезд и навет! Господа присяжные олени! Совесть человечества! Врет она!

Кому ты нужна, кобра старая, в постели с тобой знакомиться! – думал он, со страхом глядя на ее мешком отвисшую шею.

- Понтиаки ведьмищам дарил! – опять выкрикнул кто-то жалобно в задних рядах.

- Я могу ответить на вопрос председателя, – сказала Сороконогова. – Самый отрицательный поступок Самоеда Ивановича – то, что он ни разу не воспользовался печатью всемогущества, которую подарил ему при рождении Бог богов, и которая до сих пор висит у него на шнурке, на шее.

Ведь стоит ему поставить эту печать на любой предмет или живое существо…

Звери заныли, заскулили, поджимая хвосты.


                Печать всемогущества

Как во сне, Иваныч встал с табурета, нашарил на груди кожаный шнурок с подвешенной на нем серебряной пластинкой для клеймения оленьих стад – на ней выбиты были две стрелы, летящие вверх и вниз.

Он вспомнил вдруг ту давно и накрепко забытую минуту, когда (перед тем, как уйти навсегда из его снов и яви), сверкающий Бог подарил ему, еще маленькому, эту штуку…

Он до сих пор таскал ее на шнурке, потому что модно это было, граждане, в некоторых кругах, в очень солидных кругах Дырдыгирки, Удудая и Ептыптыря… 

Мол, мы тут все свои, простые ребята с погостов, одних олениц за сиськи дергали…

Но нам от Бога сила дана!

В два прыжка снятый мэр оказался перед судейским столом и от души звезданул клеймом по лбу Росомахи.

Криволапый скот взвизгнул, задрожал всем телом и покорно подставил спину Лопинцеву.

Лопинцев сел верхом на зверюгу, зажал его жирные трясущиеся бока между своими коленками, хлестнул шнурком промеж ушей.

И через мгновение, выпорхнув из пещеры номер 31 плато Расвумчорр, помчался по небу.

Вслед ему метнулись волки из охраны.

Рыча, ревя, улюлюкая, повалила публика.


Самоед Иваныч Лопинцев летел над Самоядью на поджавшем хвост начальнике тайной полиции, хохоча,  клеймя своим безотказным тавром встречные облака, вершины сопок и планирующих на воздушных потоках птиц.

- Вы теперь все мои! Я ваш хозяин, ваш бог! – кричал он.

– Да, бог, новый верховный владыка Чуди и Самояди, взамен дряхлого Юммеля!

- Молитесь мне, поклоняйтесь мне, Самоеду Лопинцеву из огненного рода Аллкаш! Со знаками на теле!

- Любите меня, все, все!

Внизу, с севера, следом за беглым богом, по ламбинам, суземкам и варакам неслась, злобно воя и клекоча,  упустившая добычу публика: песцы, роскошно-голубые и рыси бешено-крапчатые, волки с огненными пастями и совы с глазами, полными равнодушного горя, рябые дерябы, сизые свиязи и чернявые чернети, белый медведище, грубо вырубленный из соляной глыбы и отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай.

Бежали люди, полулюди, зверолюди, людо-звери, боги, полубоги , бого-человеки Самояди.

Бежало двенадцать членов Большого Жюри – парнокопытные Гомер, Сократ, Сенека, Шекспир, Рафаэль, Ньютон, Бальзак, Пастер, Коперник, Бетховен, Толстой, Кант и Вашингтон.

Тундра серая.

Что с них взять.

А, восчувствуйте, скоты!

Шкурой, хвостами своими чуйте, что я, хоть снятый, а все равно, всей скотине начальник!

Но как же ему раньше в голову не пришло, что всё, ваще всё, принадлежит тому, кто об этом догадался!

Кто просто понял: это мое.

Мои люди!

Мои звери!

Мои боги!

Деньги все мои!

Всякому, кто просто допёр!

Своим умом дошел, что он тута главный.

Не испугался ни хрена, и все взял.

Теперь, натурально, в Лондон.

Или в Цюрих?

Что-то зашевелилось в сапоге Лопинцева, защекотало его, он сунул руку за голенище и обнаружил там Уховертку Аспидовну, верно, со страху, спрятавшуюся в портянку.

Иваныч посадил Сороконогову на ладонь, пощекотал ей пальцем брюшко.

- Премудрая ты моя змея!

Уховертка улыбнулась Лопинцеву.

И укусила его за палец аспидовыми зубами.

Лопинцев взвыл, схватился было за свою печать, чтобы поставить ее на Смерть, но не успел.

Умер.



                Капитанская дочка


Затерянную в веках Лестницу Ведущую в Небо  ищут студенты Баренц-факультета, Марья и Данила, загоняя на предельной скорости свой видавший виды студенческий квадроцикл.

По чарру-тундре и варру-лесу, по ламбинам-болотам и суземкам-холмам, вдоль озкра Имандра и озера Сейд, у подножья горы Соловорака, чародейской, горы, на макушке которой раз в году, в День Съеденной Луны собираются местные маги — нойды.


По городам и весям.

Деревенским улочкам и стогнам областного центра Нефиюганска.

Дэн – долговязый, могучеплечий.  На лицо грубоватый, добрый внутри. Внешне холодный, а под холодом яростный.

В профиль викинг, кинг википедии.

Анфас — русски зольдат.

Он — родился в Новгороде, остался сиротой рано.

Усыновлен был датчанами, родителем-1 и родителем-2.

Потрепался по Антверпену.

Кое в чем компетентным стал в Копенгагене.

Но в 14 лет сбежал обратно на историческую родину.

В Россию.

Скрывался, мотался, остался.


Она — капитанская дочка. В гарнизоне  «Гранитный»  выросла. Отец, капитан, обветренный, как скалы, подводником служил — и под водой погиб.

Ее мама воспитала, библиотекарша.

Машенька краса, русая коса.

Ее волосы, оттенка L`Oreal 210, светло-русые натуральные («вы этого достойны!») растрепал норд-вест.

Мария Белых.

И Данила Каверин (восстановил исконную фамилию), он же Дэн Браун, по версии усыновителей.

Нежная девушка в белом.

И друг ее, с именами двух писателей.

Даже трех:

Каверин

Браун,

Пророк Даниил, самый знаменитый литератор мира.

Мария из Магдалы, о которой столько клеветали, называя блудницей, а потом извинились, покаялись.

Марья-искусница, вышившая на пяльцах судьбу Тридевятого царства, Тридесятого государства.

Данила-мастер, Хозяйки Медной Горы сбежавший жених. Эх, так и не выточив из камня живого цветка, эндемичной желтенькой лилии!

Машенька, хитренькая гостья трех медведей. Кто пил из моей чашки?!

Данко –  тот самый! –  юноша, вырвавший из груди своей горящее сердце, дабы освещать соплеменникам путь во мгле.

Марья Моревна из берестяной Берендеевки, края непуганых птиц.

Данила Багров, младший брат («Детские годы Багрова-прапраправнука») кумир поколения Пи, символ пост-советской эпохи.

Мэри, леди Совершенство (не путать с "Моей прекрасной няней").



                Первое небо Маши и Дэниела
               
Маша оглянулась вокруг.

Шагая по проспекту имени Папанина, они свернули в переулок академика Сахарова и, глядя, в основном, друг на друга, забрели в какой-то двор в центре областной столицы, города Нефтюганска.

Самый обычный двор с брежневками и хрущевками, стыдящимися себя в тени гордых небоскребов вальяжных, сталинского ампира, чиновничьих палат.

Но в самом центре двора стояла, сияя нездешней какой-то красотой, наполовину разрушенная Лестница Уходящая в Небо.

От нее, рухнувшей со скандалом через день после презентации, остались лишь три с половиной пролета.

Но даже в таком виде она производила впечатление:

Изогнутая плавно и элегантно, как музыкальный инструмент Бога…

Будто и вовсе не имеющая веса, подобно первочастице материи, бозону Хиггса…

Вся пронизанная стайками летающих, реющих, непрерывно роящихся живых светлячков…

Что-то в ней было такое, чего на свете нет, и не было, и не бывает.

Маша и Дэн присели на нижнюю ступеньку лестницы. Маша зябко поежилась.

Дэн снял свою камуфляжную ветровку и накинул ей на плечи.

Справа от них, в нише, был выбит на камне барельеф – 7 богов Полуношной Саамедны. Водяной Нур, хозяева воздуха Фу и Фи, радуга Айке-Юкс, домашний хранитель Чум, воевода Дик… Весна-Ланьс в голубых сапожках… Повитуха мама Мома...

- Да. Они нас доят, - сказал Дэн.

- Кто они? Кого нас? - удивилась Маша.

- Боги. Операторы машинного доения. Культурно – не руками грязными, а дистанционно.

Высасывают из нас соки.

Мы все и есть их панацея, их нектар и амброзия.

Но боги-то с нами пищей не делятся.

Вместо этого они, в лучшем случае, проливают на нас с неба капли из своих громокипящих кубков.

Чего желаете?

Богиня радуги  Айке-Юкс – подаст демократических свобод. Она у нас самая европейски политкорректная. Пусть все цветы цветут.

Воздушные боги Фи и Фу предложат вам дозу личного астрального опыта. В удобной для вас расфасовке.

Вечная весна – отмерит порцию любви земной.

Водяной затянет в болотную оппозицию.

Бог войны подсыплет пороху в ваши пороховницы.

А мама Мома почти заставит поверить в переселение душ.

Кого я еще упустил?

- А может, если смешать все это вместе – ну, деньги, любовь, религию, власть… в одном флаконе,  то тогда и получится божественный эликсир бессмертия?

- Боюсь, детка, получится очередной коктейль «Слеза комсомолки».

- Скорее уж, «Поцелуй тети Клавы».

- Вот именно!

Дэн расстегнул молнию на рюкзаке, достал оттуда старинную клавиатуру, которой иногда пользовался, подключая ее к планшетнику, обтер рукавом и смачно поцеловал пластмассовые клавиши.

- Лобзаю тебя, моя Клава!

Маша почувствовала ревность.

Он почувствовал, что она это очувствовала, и взглянул нежно, как это только он один на всем свете умел.

Маша и Дэн сидели на самой верхней из уцелевших ступенек лестницы, ведущей в небо.

Это было их Первое небо.

Казалось, дальше, в высь, по ночным облакам идут ступени невидимые.

А на них стоят, обнявшись Ромео и Джульетта, Пер Гюнт и Сольвейг, Герда и Кай…

Вереницы влюбленных, вечные пары.

Маша уже соображала, где тут в центре Дырдыгирки можно найти круглосуточную аптеку или хоть киоск «24 часа» и приобрести в нем за наличный расчет средства защиты, которых при себе она не носила, не до того было…

Но Дэн, похоже, и не думал соскакивать со своей возлюбленной темы.

Мы одно – люди и боги.

Они, двенадцать – и есть наш эликсир бессмертия.

И надо заставить их отдать нам все!

Маша вздохнула.

- У тебя выходит, как всемирный заговор масонов. Об этом много пресса писала. «Правда Севера» сообщала и «Дырдыгирка трибьюн» печатала, что миром управляет Объединенный межнациональный банковский комитет.

И концерн «Самоядь-Нефтюгань» имеет долю в его пакете акций.

Неслабую такую долю.

А наш верховный бог Юммель (он же Юммелевич-Юммельсон) – по ходу, генеральный директор концерна.

- Юммель во всем этом раскладе – единственный, кто может творить новые сущности. Что-то свежее. Чего не было еще никогда в Юниверсуме, и нет, и не бывает. И я так хочу.

- Ты человек. А он-то, хоть и старый, но бог. Создатель всего. Криэйтор Юниверсума.

- Надо мне тоже стать криэйтором. Не переписывать одно и то же из века в век, а именно…

Не знаю, как это сказать.

Оживлять?

Создавать витальность?

То, чего еще никогда нигде не было?

В реале, понимаешь, в реале!

Еще немного, и я, кажется, пойму.

Мне надо научиться быть Богом.

А может, Богу надо научиться быть мной.

Маша положила ему руки на плечи, засунула ладони под лямки рюкзака.

- Я тоже хочу быть богиней!
   

                Свадебный подарок

Данила принес Маше кольцо со вставленной в нем, вместо бриллианта, сингулярностью и серьги из двухсот десяти бозонов Хиггса.

Цацки сверкали просто супер.

Маша восхитилась:

-Ты мой принц Юниверс, Даня!

- А ты…Ты мое бессмертие, Маша!

Давай поженимся!

И нарожаем детей!

Маша, хохоча, примеряла у зеркала серьги и кольцо.

Ей они очень шли, ярко-креативные отблески бросая на личико.

- А знаешь, Даня…

Она вздохнула, и сняла бижутерию.

- Знаешь, это не то.

Мне этого мало.

Сердце Дани остановилось.

Он представил себе тайный шкаф Бога богов, где свалены в беспорядке на полках все на свете артефакты бессмертия…

Лежат-пылятся, никому, в сущности, не нужные.

Жениховские подарки невестам.

Свадебным подаркам, известно – место в чулане.

Это еще в лучшем случае: если свадьба состоялась.

Сердце Дани забилось вновь.

- Извини, красавица.

Я дурак.

Подарки можно поменять в течение двадцати девяти лунных суток после трансакции.

Ты можешь выбрать что-нибудь другое по каталогу «Eternity-hunter».

Маша листает каталог:

амброзии и мальвазии,

золотые ключики и молодильные яблочки,

гриб рейши и вип-гейши,

царские троны и циклотроны,

пятые элементы и седьмые континенты,

серебряные руны и золотые руна,

священные суши и от мертвого осла уши,

мята из райского сада,

плацента и монетка в пол-цента,

пасхальные кадила и слезы крокодила,

норсульфазол и орбидол,

панацея от Парацельса,

припарки старухи Парки,

бальзамы Бальзамо,

пудры с Брахмапутры,

микстура от мистика из Тура,

порошки от бабы Яги,

оконные рамы от бессмертного Рамы,

вечные люстры от Заратустры,

сонеты и сонаты,

цукаты и цикуты,

жабий камень и бабий пламень,

навья косточка и от гроба досточка,

цветики-семицветики и с того света приветики…


- Нет, ты не понял, Дэн.

Это все для меня – не то.

Мне всегда всего будет мало.

Всегда и всего.

Мне нужна….

Лестница Уходящая в Небо!

Понимаешь?


- Понимаю, – сказал Дэн. – Мне – тоже.


Бороться и искать. Найти и не сдаваться.


                Большой праздничный концерт


Да, они все-таки нашли ее в тундре.

Мария и Данила ее обнаружили на одной из нехоженных ламбин-болот, у берега Сейд-озера, под горой Сооварака, чародейской горой Полунощной Самояди.

Обветшавшая до сизой трухи, почти полностью развалившаяся, но подлинная.

Лестница с земли на небо.


На главную сцену  Сиятельной Саамедны выходит в парадной бархатной попоне заслуженная артистка Чукотской АССР, седая оленица в пенсне Изаура Седакова.

Поставленным контральто с далеко разносимым устаревшими микрофонами эхом она объявляет:

- Гимн Страны Света!

Классическим полукругом выстраивается хор.

Верхний ряд забирается на нарты.

Копыта для этого торжественного случая у всех были надеты лакированные, сорочки цвета тела испуганной нимфы, костюмы – глубокий зюйд-вест, с грозовыми тучами и алмазными буревестниками, рога увиты классическим лавром.

Выбегают, стуча пуантами, юркие ящерки в зеленых трико с перьями и стразами, ученицы хореографического училища, замирали под софитами.

Выходит дирижер, лауреат международных премий Хирвас Тройкин во фраке из шкуры птеодактиля и нана-пластиковой манишке, артистически тряхнув чубом, кланяется публике.

Он взмахнул  хореем – погонялом оленей упряжки.

И четверо солистов-оленей, Энрико Карузо, Хулио Иглесио, Сергей Яковлевич Лемешев и Борис Гребенщиков, на четыре голоса, завели:

- Я шагаю в распахнутое небо!
По лестнице-чудеснице!
Я лечу в облаках!

С ними пела вечно бегущая по тундре в голубых сапожках вечная богиня Весны.

Пел, сидя в болоте, среди верных выпей и камышей, разжиревший, как гигантская жаба, полуженщина-полумужчина, самодостаточное божество вод.

Пел дикий Дик, бог войны,  ветеран 1314-ти войн с чудью, с утра принявший боевые сто грамм «Озерной чистой» из трофейной норвежской солдатской фляжки.

Пели хозяева воздуха, Фу и Фи, сидя в позе лотоса в своих хрустальных шарах, наполненных чистейшим воздухом небес:

Я лечу навстречу солнцу!
Я могу долететь до звезд!

Пело все звериное сообщество: песцы, роскошно-голубые и лисы бешено-крапчатые, рыси с острыми грудками и совы с глазами, полными равнодушного горя, рябые дерябы, сизые свиязи и чернявые чернети, белый медведище, грубо вырубленный из соляной глыбы и отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай:

Есть миры, неизвестные мне,
Но все начинается во мне.

Пел губернатор Сиятельной Саамедны Даниил Каверин (бывшийДэн Браун, восстановивший подлинную свою фамилию)  в окружении любимых  оленей – Цезаря, Пифагора, Асклепия, Эсхила и Брута.

И жена его Машенька.

Пела чародейская гора Соловорака.

Пело эпическое Сейд-озеро, со всеми его седыми священными Сейдами.

Пела тундра — вольный Варр.

Пел лес — таинственный Чарр.

Пела повитуха мама Мома, с очередным только что принятым ей младенцем в мозолистых руках.

Пел сам бог Юммель Юммелевич Юммелевич-Юммельсон, размахивая дымящейся трубкой, лежа на облаках в вип-палате шестого Верескового неба, после ежедневного укола бессмертия.

Олени в упряжках.

Люди в домах.

Звезды на небесах.

Народные таланты в кружках и секциях.

Семнадцать птичьих стай.

Семьдесят камней.

Семьдесят семь трав.

Полулюди, зверолюди, людо-звери, полубоги, малолюдки — горные карлики, чахкли.

И даже в логовищах диких волки, черти Самояди, с глазами, как горячее морошковое варенье.

У меня есть душа!
Я могу стать вровень с Солнцем и звездами!
Я умею летать!


Мурманск 2019 г.