Две судьбы

От автора.
70 лет для истории совсем небольшой период. Но для нашей страны это получился очень объемный и насыщенный период. И, конечно, через все это прошли герои моей небольшой повести. Сталинские репрессии и послевоенный период, перестройку и, наконец, развал огромной державы – СССР. Как это все отразилось на жизни простых людей, я и попыталась описать.


Пролог.

    Она задумчиво смотрела на волны Байкала. Волны накатывались.  и не успевала окончательно схлынуть одна, как следующая, нахлынув, смывала с песка следы своей предшественницы. Так и ее воспоминания сменялись одно другим. Не успев дойти до конца, уже сменялись следующим. Так много прожито и пережито. Но чтобы не случилось, жизнь, как огромное колесо безостановочно катилось по только одной ей известной дороге. Порой высоко поднимая, а иногда опуская вниз с размаху так, что казалось, уже не подняться. Но колесо вращалось. и надо было вставать и идти дальше.
     Что правильно, что неправильно, все уже случилось, и изменить что-либо было уже невозможно. Можно было только идти дальше, несмотря ни на что. Где-то поднимаясь, где-то опускаясь, иногда резко, иногда плавно и незаметно. Но жизнь продолжалась, и никто никогда не знает, что же его ждет на этой дороге впереди.

Часть 1.
Лена.

     Зима разукрасила город миллионами бриллиантов, которые сверкали и переливались до боли в глазах в лучах холодного закатного сибирского солнца, и от этого сияния становилось томительно сладостно, а на душе появлялось ожидание чего-то неизвестного и обязательно хорошего. Может быть, сказывалось ожидание Нового года, хотя до него еще далековато, может чего-то еще.
    Хотя радоваться вообще-то было нечему. Где-то далеко шла война, далеко где-то гибли люди, порой еще совсем дети,  и это было страшно. Но молодость брала свое, и хотелось надеяться на лучшее. и мечтать о чем-то большом и красивом, несмотря ни на что.
     Лена оттолкнулась, и стоя на валенках, поехала по раскатанной детьми дорожке. Валенки в целях экономии подшивали сразу новыми, чтобы дольше не стирались подошвы, и поэтому кататься на подшитых валенках было очень удобно. И вдруг, уже в конце дорожки, валенок подшивкой за что-то зацепился, и Лена почувствовала, что сейчас она упадет на заледеневшую дорожку и это, наверное, будет очень больно.
    Но, в последнее мгновенье чья-то сильная рука подхватила ее руку и удержала от падения.
    - Осторожно, так ведь и упасть недолго.
    - Ой! Спасибо, я ведь и правда чуть не упала. – улыбнулась девушка,  – Так, что вы меня спасли.
    И она поспешила домой, в  душе улыбаясь – мужчина произвел на нее очень даже приятное впечатление.

    Шел ноябрь 1943 года и происходило все это в далеком сибирском городе Томске. На западе шла страшная, тяжелая война. Здесь же, в Сибири, не стреляли и не рвались снаряды. Но война была и здесь и ощущалась во всем. И в сложностях с продуктами, и в напряженном рабочем графике, и в продукции, выпускаемой заводами, да и заводов стало больше. Много было эвакуированных с запада, и  знакомый  голос Левитана, передающего по радио военные сводки. Люди останавливались возле уличных репродукторов, в тайной надежде услышать что-то успокоительное. Но работали заводы, институты,  правда, нечасто,  кинотеатры, и даже драмтеатр ставил военные пьесы. В госпитали привозили раненых, а затем, кого на костылях или с перевязанной головой, или без руки – домой. А там были рады  и таким – «живой, родненький, вернулся». Или выздоровевших  -  снова на фронт. Так, что война, хоть  и была далеко, она была и здесь.
    Лена была студенткой художественного училища, а после занятий рисовала вместе с сокурсниками плакаты,  лозунги, призывающие бить врага без пощады. Она была комсомолкой, но  на фронт ехать в рядах добровольцев не стремилась. На собраниях не произносила пламенных речей, и на совершение подвига ее почему-то не тянуло. Жила как все, что с нее требовали делала, училась, работала, собирала посылки на фронт. Ей нравилось жить с любящими родителями. Она была единственной дочерью очень интеллигентных и уже немолодых родителей. Мама  -  врач, а отец преподавал в институте.
    Много внимания Лена уделяла детям фронтовиков, в школе она вела кружок рисования. Ей нравилось в детях все – и их рисунки для писем на фронт, они были такие чистые и правдивые и без слов рассказывали о своих авторах все: папины письма с фронта, бабушкины носки и валенки для посылок на фронт. И все-все чем жили, радовались, огорчались, что их окружало. Несколько раз вспоминался ее спаситель, его сильные руки, улыбка. И совсем неулыбчивые глаза, строгие и серьезные. «Какое странное сочетание», - думалось ей.
     Но, где-то перед Новым годом случайная встреча с серьезным незнакомцем случайно повторилась, при этом, в том же самом месте. Оба сразу узнали друг друга.
    - Здравствуйте! Больше не падаете?
    - Здравствуйте, вроде нет, а вы здесь специально ждете потенциально пострадавших, чтобы героически спасти их, - засмеялась она.
    - Да нет, кроме вас мне не удалось больше никого спасти. Так что геройский поступок остался не повторённым. Меня зовут Николай, - он протянул ей руку.
    Смутившись, с ней так, по-взрослому, еще никто не здоровался, она неловко протянула ему свою руку в ответ:
    - Лена.
    - Сегодня мы, кажется, идем в одну сторону, и если вы не возражаете, идемте вместе.
    - Да нет, что вы!
    - Ну, вот и хорошо!
    Они шли по вечерней улице, которую освещали только огни из окон. Было морозно - Сибирь. Лена не заметила, как разговорилась, и увлеченно рассказывала про свою учебу, про детскую студию и своих подопечных. О том, как дети недавно,  вместе с взрослыми, готовили подарки на фронт.
    Николай был немногословен, в основном слушал и лишь изредка задавал какой-нибудь вопрос по ходу беседы. Незаметно дошли они до ее дома, расстались просто и обыденно. Единственно, что он спросил на прощание номер ее телефона и разрешения позвонить.
    Позвонил он через два дня и пригласил в воскресенье в кино. Во время фильма он не пытался взять ее за руку или подвинуться к ней поближе. После кино проводил ее до дома,  по дороге поговорили о фильме, о войне, фильм был военный. Лишь дома Лена вдруг подумала: «А почему он не фронте,  болен или бронь, он же молодой?».
    Они стали встречаться регулярно, но не чаще двух раз в месяц, его работа и ее нагрузки не позволяли делать это чаще. Она стала замечать, что, несмотря на сдержанность характера, Николай стал проявлять к ней все больше знаков внимания. Да и афишировать чувства в те годы, было как-то не принято. Возьмет он ее в кино за руку, а она уже и не дышит, и щеки пылают, и так хорошо!
    В январе она пригласила его к себе на день рождения. Родители приняли его приветливо, а после его ухода, глядя на счастливое лицо влюбленной дочери, спросили:
    - А что ты о нем знаешь, кроме того, что он инженер? Где он работает, чем занимается?
    - Не знаю.
    - Вот то-то и оно. Как хоть его фамилия?
    - Не знаю. Николай Эрихович.
    - Он немец?
    - По-моему, да. У него родители живут где-то здесь недалеко, в немецкой деревне.
    - Дочка, может быть, пока не поздно, тебе остановиться? Идет война с Германией.
    - Но он же наш. И, наверняка, сто раз проверенный соответствующими органами. И вообще. СССР – интернациональная держава.
    - Так-то оно так…
    Разговор закончился ничем. Дело в том, что национальный вопрос в их семье был не безосновательным. Мать Лены была еврейка, и иногда это о себе напоминало. Несмотря на весь интернационализм евреев у нас не любили и  не считали надежными людьми.
    Лена продолжала встречаться с Николаем. Однажды он пригласил ее к себе в гости. Он снимал небольшой флигель у очень неприветливой, грубоватой пожилой женщины. Они пили чай, потом сидели напротив дверцы топящейся печи, потушив свет, и о чем-то говорили, совершенно не существенном и незапоминающимся, забывая тут же, о чем шла речь.
    - Лена, уже поздно, пойдем, я тебя провожу.
    - А знаешь, я совсем не хочу никуда уходить. Мне так хорошо с тобой. Война скоро кончится и все-все будет замечательно.
    - Может быть, ты спешишь?
    - Нет, нет и еще раз нет. Я так решила. Я не знаю, что ждет нас завтра, но очень хочу, чтобы это был ты, и чтобы это случилось здесь и сейчас…
    После этого она была у него еще несколько раз. В один из выходных он приехал к ней домой, и весьма старомодно,  попросил у родителей руки их дочери. А через неделю он не пришел на встречу, и не позвонил. Сначала Лену это не встревожило - война. Завод выпускает военную продукцию, может у Николая очень много работы. Но он не пришел и не позвонил ни через неделю, ни через десять дней. А в довершение всего, Лена поняла, что беременна. «А вдруг он заболел, а  я сижу, жду. Надо сходить к нему и узнать, а не играть в обиженное самолюбие».
     Флигель встретил ее молчанием и темными окнами. Зато хозяйка не молчала:
    - Явилась, шлюха, фашистская подстилка, всех вас надо к стенке, приспособилась! - бесновалась она.
    Лена ничего не понимала, в голове ее помутилось.
    - А где Николай?  Почему вы кричите? Что случилось?
    - В тюрьме твой….. если еще не шлепнули. Немчура поганая!
    Она не помнила, как бежала оттуда. В голове все помутилось. Что это, почему? Лишь дома она немного пришла в себя и попыталась что-то проанализировать. Вспомнились слова матери: «Подумай хорошо, он ведь немец».
    Через несколько дней она рассказала все родителям. В доме была атмосфера, как - будто кто-то умер. Про беременность она промолчала. Ей казалось, что все вокруг всё знают и перешептываются за ее спиной и говорят ей вслед те же слова, что и квартирная хозяйка Николая.
    Радио, газеты писали о трудовых подвигах в тылу и боевых – на фронте, о разоблачениях шпионов, вредителей и врагов народа, призывая к бдительности. Любой мог написать на другого донос только потому, что их жены когда-то поссорились. И шли эшелоны врагов народа в суровые края. Вряд ли сами работники карательных органов верили всегда в виновность задержанных, но если не они, то - их.
     Неделю ее никто не тревожил. А потом пригласили в партком, спросили про Николая, что ее с ним связывало. Она все рассказала: о  чем беседовали, бывал ли у них дома. Про беременность она как-то забыла, и вроде даже не связывала ее с Николаем, его нет, и уже не будет, а они есть, не рассказала даже маме. Потом было комсомольское собрание, где ее единогласно исключили из комсомола. А примерно  через месяц, уже весной, ее забрали.
     Нет, ее не били, и даже не очень пугали допросами. Предложили написать бумагу, где она осуждала и клеймила позором Николая, и признание, что она оказалась недостаточно бдительной и патриотичной, начав встречаться с немцем, который потом оказался еще и врагом. Написала, что считает свое поведение недостойным для, теперь уже бывшей, комсомолки. Ей присудили 8 лет ссылки в Красноярский край. Родители почему-то на свидания не приходили, а может быть,  им не разрешали. Лишь перед отправкой ей передали чемодан с вещами, но ни записки, ни продуктов там не было.
     Значительно позже она узнала, что родители, понимая, что ничем не могут помочь ей не смогут, и чтобы отвести от себя беду, публично отказались от нее, как пособницы врага народа. Так она стала сиротой.
     Поезд шел долго, но было тепло, ветром наносило запахи цветущих трав и леса, и поэтому переезд до места ссылки прошел относительно не тяжело, несмотря на растущую беременность. Среди вещей она обнаружила краски и кисти – зачем они ей теперь, это далекое, далекое прошлое.
    Малыш стал напоминать о себе, то вдруг постучит, то начнет шевелиться. Но это не вызывало в ней ни умиления, ни радости. Она воспринимала его (она была уверена, что будет мальчик) как часть себя, есть да и есть. Она, в самом деле,  не сомневалась в своей вине, что не рассмотрела, не поняла.
     Привезли в Красноярск – старый сибирский город, стоящий на огромной реке Енисей. В Сибири все огромное – реки, тайга, горы, и какой-то простор такой огромный. В Красноярске -  пересадка, и до Абакана по железной дороге. По дороге, на некоторых станциях, выгружали вновь прибывших на место ссылки, народу становилось все меньше. В Абакане их осталось всего пятеро, и все – в разные деревни. Она – в Брагино Куртинского района.  Деревня глухая и забытая, и очень бедная, хоть пиши о ней книгу о жизни дореволюционных крестьян.
     Председатель колхоза – хороший старик, очень усталый и замотанный, с прокуренной бороденкой, остро пахнувшей самосадом, потом и чем-то еще, в связи с беременностью Лена очень сильно чувствовала запахи. Посмотрел на нее с безнадежной укоризной, на ее художественные руки, заметно округлившийся живот.
    - Да уж, прислали помощницу,  из чашки ложкой.
     Лена безучастно слушала, и ей было все равно – она очень устала. Устала от всего, что на нее свалилось непонятно за что, устала от дороги, от беременности и недоедания.
     -Ты хоть грамотная?
    - Да, я училась  в институте.
    - На кого?
     - На художника.
     - Только художников мне сейчас не хватает. Что же, будешь бухгалтеру помогать, он у нас инвалид, да и грамотешки не много, бедолага совсем запутался. Сможешь?
     - Не знаю, я постараюсь.
     - А в качестве перевоспитания будешь лозунги писать, плакаты за Победу. Ладно, иди пока. Жить будешь у Фокейны, конечно, не хоромы, да ты, наверно, лучше и не ждешь.
     Дом Фокейны состоял из кухни и двух комнат. Одна – зала, другая – спальня. Мужа ее, еще перед войной, посадили как врага народа, что-то напутал кладовщиком. Сыновья погибли на войне, и жила она в своих «хоромах» с дочкой – школьницей. Сама она спала на кухне, на лежанке, а спаленку определили Лене. Возле печного угла стояла железная кровать, кроме того был столик и табуретка.
    Фокейна была невысокая, полноватая женщина, очень подвижная и добродушная. Лене она показалась уже пожилой, хотя дочке Любе было лет пятнадцать. В те годы много народу сидело по статье «враг народа», и в деревне никто сильно-то на эту тему не заморачивался, жили, лишь бы выжить. Фокейна не роптала и никого не ругала, воспринимала это как что-то неизбежное, типа «божьей кары», непонятно только за что. Мужиков в деревне почти не было, только больные и инвалиды, и поэтому держался колхоз на плечах таких вот Фокейн.
     Встретила Фокейна Лену приветливо, истопила баню с дороги, наварила картошки, нарвала огурцов, луку, достала откуда-то пожелтевший шмат сала и графинчик какой-то мутной жидкости, как выяснилось потом клюква, настоянная на самогоне.
     За ужином рассказали друг другу свои истории – вроде бы даже как родня.
    - Не дрейф, проживем! – и,  кивнув на Ленин живот, спросила, - Кого ждешь-то?
     - А мне все равно. И кто есть, и есть ли, только толкается сильно.
     - Да как же это все равно, дите ведь твое, твоя кровинка! Да и по любви вроде как сделано.
     - Я должна была увидеть и понять, а я любила его. И ничего не замечала.
     - А что ты должна была заметить, ты, что о нем знаешь-то? Да и виноват ли он, может просто немец под метлу попал, а ты так сразу и отказалась. И родители от тебя, единственной, испугались,  и  отказались, как же так можно, что вы за люди?
    - А они-то за что должны страдать?
     - Так ведь дочка же ты единственная – раз провинилась, а в чем,  и не понятно так сразу?  И с глаз долой, из сердца вон. Как все просто, да только не по-людски.
     - А за что же этого ребенка любить, он мне всю жизнь сломал. Сломала-то я сама, конечно, но и он здесь вроде бы и совсем не к месту.
     - Да ты что, девка, говоришь, окстись, как можно о своем дите так! Это же часть тебя, да и не парень у тебя, а девка, подруга будет на всю жизнь, ты ведь теперь совсем одна. Я тебе как-нибудь на карты раскину, а сейчас спать, завтра на работу, выходных сейчас не бывает.
     На работе Лена быстро освоилась, и с присущей ей дотошностью привела всю бухгалтерию в порядок. Районный ревизор остался доволен, но на прощанье сказал председателю:
     - Ты что же это делаешь, Петрович? Девка она, конечно грамотная и умная, да только на эту должность врага народа нельзя допускать.
     - А куда же я ее брюхатую? Скоро вот-вот родит, там и посмотрим, куда ее.
     Разговор этот шел после баньки, за бутылочкой  «клюковки», что традиционно делалось даже тогда,  после любой проверки.
     Лето выдалось урожайным, травы поднялись высоко, и свои цветеньем пьянили и кружили Ленину голову так, что дыханье перехватывало. Здесь она поняла, что не одна она, и что не кончилась ее жизнь, хоть и окружали ее полуграмотные люди. Научилась корову доить, поросенку крапиву резать и сварить немудренные щи. И как художник стала замечать и бриллианты росы на траве, и закат над рекой, и горы вдали, такой красоты, что хотелось схватить кисть, и все это воспроизводить на холсте.
     Ходила она в свободной одежде, которую Фокейна перешила из ее городских платьев, за лето загорела и сильно поправилась. Фокейна смеялась:
     - Ишь как тебе на пользу наше Брагино!.
     Однажды, перекладывая свою немудрящую одежонку, она наткнулась на кисти и краски, про которые забыла совсем с деревенскими заботами, и,  вдруг ей захотелось что-нибудь нарисовать. Конечно же, не было у нее ни холстов, ни подрамников, ни грунта. Подбелила печку и разрисовала ее по извести весенним лесом с первыми цветами и нежной зеленью. Фокейна, увидев такую красоту, только ахнула:
     - Ну, девка, ты мастерица!
     Забегающие за чем-нибудь соседки только диву давались на такую красоту. А изба и впрямь вдруг стала просторнее, светлее и веселее. Следующими были наличника и ставни. Фокейна даже загордилась, что изба у нее самая красивая в деревне. Стали соседки просить наличники покрасить, да нечем – краски кончились. Если была, какая оказия в Курагино или Минусинск, наскребали маломальские копейки, и заказывали краски – не художественные – обычные масленые. И постепенно вся деревня расцвела цветами, березками с сережками, пышными елочками.
     - А что, бабы, давайте-ка из леса хоть черемухи принесем, да возле домов посадим, и березок можно как-то. - предложил кто-то.
     Оно и вправду, вырвали пару часов, вечером сходили в лес и накопали молодняка. Все районное начальство, если случалось быть в Брагино, только поражалось, как преобразилась деревня. В деревне был детский дом, так велели и там какие-нибудь цветочки намалевать, ну и обязательно, что-нибудь патриотическое, как колхозники веселые и нарядные (где ж то веселье и наряды?) трудятся на полях и фермах. Ну, и конечно, клуб надо было привести в соответствие.  Разводила мел в воде и писала на бумаге лозунги  «Вперед к Победе!», «Все для фронта!» и т. д. В детском доме были деревянные самодельные игрушки, и их раскрасила. Только вот вождя Сталина ей рисовать не разрешалось, не достойна она – враг народа.
     Незаметно подкралась осень, золотом покрылись и поля, и леса. Работы было много, урожай выдался богатый. Работать учетчице приходилось от зари до зари, так, что вечером валилась с ног от усталости. На ее живот никто внимания не обращал – «не первая и не последняя баба беременная». В колхозе работали до последнего дня, порой и роды начинались на работе. На работе и у нее началось, хорошо рядом соседка была, отправила дочку Фокейны бегом домой, воду греть, печь топить, а сама потихоньку повела Лену до дома, по дороге передала, чтобы сбегали за Панкратовной – местной повитухой.
      Война. В деревне уже больше года как никто не рожал, поэтому эти роды вроде как событие – новый человек! Лена отнеслась к этому спокойно, без трепетного ожидания и тревоги, кроме боли ничего не чувствовала, и только одно в голове: «Скорей бы уже!». Часов пять промучилась – вдруг:
     - Вот она наша красавица, вот она доченька, - приговаривала Панкратовна, обмывая и обтирая красный попискивающий комочек.
     Боль отступила, и как-то незаметно ушла.
     - Девочка? Странно, я думала, обязательно будет мальчик.
     Девочка – это вроде не его часть, а ее, и он к ней не имеет никакого отношения. О нем старалась не думать и не вспоминать, и его и себя за все винила. И тут впервые в ней поднялась какая-то теплая волна. Это ее девочка, она больше не одна, у нее есть родной человек! И слезы, слезы великого счастья материнства обильно потекли из глаз, и Лена как будто оттаяла,  и ей захотелось жить.
      Панкратовна с подоспевшей Фокейной все сделали, и вот уже подали ей маленький пищащий сверток.
     -Держи свое сокровище.
     Взяла на руки и поняла вдруг, что и правда сокровище – дороже не бывает.
     - Дай-ка ей грудь, видишь, орет.
     Достала грудь, неумело попыталась вставить сосок в маленький ротик, но крохотные губка вдруг сами захватили его, и  она почувствовала, как вдруг затихшая девочка начала сосать. И впервые за последние месяцы ее охватила волна невообразимого счастья, настолько огромная и чистая, что перехватила дыхание, захлестнула ее.
     Вечером собрались соседки, всем миром собрали приданое, у Лены ничего не было. Устроили незатейливый ужин, принесли, у кого, что было. Выпили настоечки – событие, поди, и не малое! Лена лежала усталая, и впервые за последние месяцы – счастливая.
     -   Покрестить бы, да церкви поблизости нет, и батюшки нет.
     - Тише ты, богомольная. – зашипели на нее остальные, опасливо оглядываясь на окна, - Кому они нужны, дармоеды волосатые. В сельсовете запишем и хорошо. Как назовешь-то?
     Лена впервые задумалась. До этого ребенок был чем-то неопределенным, и, наверно, не совсем нужным. Он был где-то внутри,  и ему не нужно было ни имя, ничего, он был часть врага. Почему, и  точно Николай – враг, Лена не задумывалась. Сказано, значит так и есть, ТАМ знают лучше. Здесь, в Брагино, в  этой далекой захолустной деревне, люди были проще и мудрее, и смотрели на все события мудрее и проще. Им было, например, непонятно, как можно, ни за что ни про что, отказаться от родной дочери. За то, что ТАМ кого-то объявили врагом народа (а враг ли?) из деревни не понятно за что забрали, но между собой не клеймили их позором, не отворачивались от родственников, а терпеливо ждали, когда они вернутся. Наверно, здесь жили правильнее, хотя, конечно, согласно высочайшим указаниям ОТТУДА, где всё решали за всех.
     - Назову? Я даже как-то и не думала.
    И ей захотелось придумать очень звучное и красивое имя – этому новому человеку.
     - Светланой назову.
     - Светланой? У нас в деревне вроде бы ни одной Светланы и нет. А как ее еще можно звать – Светка?
     - Можно и Светка, – улыбнулась Лена.
     Так потом и записали в сельсовете, а отчество написала свое, дочка она ведь только ее. Неделю дали ей отдохнуть, а там работы куча, зима скоро, дел невпроворот. Ларису  когда с собой брала, когда дочка Фокейны с ней сидела, так и жили. Но  и здесь время от времени приезжали уполномоченные, требовали от председателя характеристики. Иногда вызывали в Куракино, беседовали обо всем и обо всех, расспрашивали. Но Лена теперь уже знала, что лучше молчать.
    Девочка подрастала подвижная и шумная, но Фокейна не ворчала – домишко вроде как просветлел с появлением малышки. Зима за хлопотами пролетела незаметно. В Сибири вроде бы посытнее жили, опять же огород, охота, рыбалка, тайга с ягодами, грибами, медом, так и зимовали. Подсолнухи запасали мешками, мешки с семечками лежали на печке. А по вечерам собирались то у одной, то у другой соседки, и сидя в полутьме, керосин экономили, щелкали семечки, гадали на картах, играли в карты «на дурачка», в лото, вязали, и вели нескончаемые бабьи разговоры обо всем и ни о чем. Лена в посиделках не участвовала, каждую свободную минуту проводила с дочкой в своей комнатенке, возле горячего печного угла.
     Весной только и разговоры:
     - Всё! Войне конец! 
     С нетерпением ждали – мужики вернутся, жить станет легче. И точно, кончилась! Узнали об этом, правда, только 12 мая. Собрали митинг, председатель велел написать лозунги: «Да здравствует Победа!», «слава товарищу Сталину!». Все были радостные и праздничные. Но для Лены праздник кончился резко и больно. Приехал уполномоченный из НКВД и сказал, что вышло постановление детей врагов народа старше шести месяцев отдавать в детский дом. Не сможет враг народа достойного гражданина СССР вырастить, а воспитает лишь еще одного врага и т. д. и т. п.  Все потемнело перед глазами, земля, казалось, всколыхнулась под ногами, и как будто ледяной водой окатили.
      - Ну,  тебе еще повезло, определили твою Светку в Брагинский детский дом. Так что видеть будешь иногда, ну, а жить-то  она теперь будет там.  Через неделю ребенка в детский дом. 
     И опять председатель, сам отец пятерых детей, ее пожалел.
     - Иди-ка ты, девка, в детдом работать, где полы помоешь, где на кухне поможешь, опять же ограду надо подметать.
      Стала работать в детдоме, детей было не очень много, но все разновозрастные – старшим уже лет по двенадцать, другие  помладше, а  Светлане семь месяцев – самая маленькая. Старшие смотрели за младшими, одевали их, помогали кормить. Свете отгородили в углу вальерчик, там она ползала и играла, иногда засыпала, накричавшись. Почти не плакала, как будто понимала, где она. Увидев мать, радовалась, тянула ручонки к ней, а Лена в то недолгое время, что могла с ней побыть, старалась побольше приласкать малышку, осыпала ее поцелуями и лаской, даже грудью до года кормила.
     Детский дом, как большая семья, вроде дружно жили, но были и ссоры и драки, синяки и ссадины, как в любой большой семье, но в целом все было терпимо. Молоко, картошку колхоз давал, хлеб пекли сами. Лена каждую свободную минуту старалась побыть с дочкой, да и старшие дети ее полюбили и без конца таскали. Старалась остаться ночевать, чем сторожиха и ночная няня были очень довольны, дома свои дети ждали.
     К зиме Света пошла. Казенную одежонку подогнала, подшила, все было велико, была она очень маленькая, только большущие глаза выделялись на лице. Кормили в детдоме не густо, время тяжелое, послевоенное, да и были там, в основном,  либо сироты «врагов народа», либо дети сидевших «врагов». В чем они провинились перед государством, было непонятно. Но с голоду не умирали, был хлеб и картошка, суп каждый день, каша, домашние деревенские питались порой и похуже.
      Свете пошел уже третий год, и она шустро бегала по всему дому за старшими детьми, могла безбоязненно выйти за ворота и пойти гулять по деревенской улице. Она так и осталась самой  младшей.  Лена подсчитывала, сколько еще ей осталось здесь жить, и мечтала о том, как заберет дочку и уедет отсюда, вот только куда? Кто и где их ждет? Родители отказались, значит, туда нельзя, а все равно мечтала, что они уедут в город с рекой, с набережной и фонарями на улицах.
     Но реальность и мечты часто не совпадают, человек предполагает, а Бог располагает. Деревенские дети не любили детдомовских, те жили за счет колхоза, значит,  чем-то их обделили, а может, взрослые так говорили. Однажды  Светка отправилась в очередной раз «в бега» по деревне, свет посмотреть, себя показать. Любила ходить в гости к Фокейне, та всегда то огурчик, то морковочку сунет в ручонки, да и приласкает малышку, поэтому в три с половиной года дорожку к ней она уже знала, тем более, что деревушка небольшая. Но тут, на беду, деревенский грязный и сопливый мальчишка увидел хорошенькую, ухоженную девочку, и его классовое сознание, взращённое в постоянных разговорах взрослых о том, что детдом колхозу в убыток, да и дети там не пойми чьи, схватил камень и запустил в ненавистную детдомовку. Попал малышке в лоб, кожа довольно таки сильно рассеклась, и кровь обильно потекла из раны. Девочка упала, потом встала  с громким ревом, вся в пыли и крови, кровь таки не останавливалась. Борец за социальную справедливость быстро сбежал, и она одна шла по улице.
     В это время, из Курагино,  с проверкой приехал уполномоченный Министерства заготовок – большой человек районного масштаба. Ехал на дрожках, и вдруг увидел окровавленного ребенка. Бывший фронтовик, инвалид войны, немедленно остановил лошадь, схватил ребенка, и понес в детдом, благо он был рядом,  и там должна была быть медсестра. Увидев высокое начальство, с окровавленным, но к счастью, живым, судя по громкому реву,  ребенком, персонал детдома, в мгновение был в сборе. В том числе и Лена. Схватив девочку, обняла ее, а медсестра забинтовала, но кровь просачивалась через повязку. Уполномоченный взял в свои дрожки девочку и медсестру, ибыстрее помчал в Курагино, в больницу. Там рану обработали, зашили, и он привез их обратно. Приехав домой рассказал о случившемся жене и сыну.
     Здесь, наверно, надо подробнее рассказать об этих людях, так как они займут в нашем повествовании большое место.
     Муж и жена - сначала активные, грамотные комсомольцы, он организовывал колхозы, за что был ранен кулаками, но обошлось – выжил. Она работала в торговле, детей не было, Бог не дал. Однажды, где-то в 1931 году,  ночью, к ним  сильно застучали в ставни. Вышли, лежит сверток, а в нем ребенок, мальчик совсем маленький. Решили, так тому и быть, усыновили его, назвали Николаем. Время шло, семья жила неплохо. Павел Яковлевич вступил в члены КПСС, получил министерскую должность, правда, районного масштаба. В 1940 году случился неурожайный год – засуха, район план по хлебопоставкам не выполнил. На совещании у первого секретаря райкома партии решили колхозникам трудодни не выдавать. А сдать зерно государству в счет плана.
      Павел Яковлевич, будучи на этом совещании, сказал:
     - А что же они есть будут, и так почти впроголодь живут?
      - Ничего, картошка есть, капуста, проживут, – ответил первый секретарь райкома.
     Через два дня за Павлом Яковлевичем приехали и забрали как саботажника и врага народа, Мария Ивановна осталась с Колей одна. С работы предложили уволиться. Но по тем временам, владела она дефицитной специальностью – хорошо шила, да и машинка швейная у нее была, так что выжили, заказов было хоть отбавляй, через год устроилась на работу. А тут война.
      Павел Яковлевич среди первых подал заявление с просьбой отправить его на фронт, чтобы кровью смыть свою «вину». Так он оказался в штрафбате, был тяжело ранен, даже награжден. Реабилитирован. И на костылях вернулся домой. Восстановили его в прежней должности, вернули партбилет. Вот такая история.
      Порасспросив председателя колхоза о ребенке и ее матери, Павел Яковлевич уехал. Дома рассказал всю историю и сказал, что ребенок ему очень понравился, и  он хотел бы девочку удочерить. Жена Мария Ивановна,  в принципе, против не была, но не хотела такую малышку, хотела постарше, чтобы помощница была. Решили поехать, посмотреть всей семьей.
     В детском доме сын Николай, как увидел малышку, подошел к ней, взял на руки и спросил:
    - Тебя как зовут, малышка?
     - Ветка.
     Ее все называли Светка, и она выговаривала свое имя, как могла, а некоторые так и называли, Ветка. Мария Ивановна молча посмотрела на бледненькую малышку с перевязанной головой, но ничего не сказала. Николай же категорически заявил, что никакой другой сестрички ему не надо:
     - Либо Света, либо никто!
     Мария Ивановна, обожавшая Колю, чтобы ему было хорошо, на все была согласна. Пошли к заведующей, объяснили ситуацию, взяли необходимые бумаги, и  уже через неделю Светка стала Курбатовой Светланой Павловной.
     А Лена? А Лена – никем. Да и была уже официально никем, как только Свету забрали в детский дом. Думала: «Буду потихоньку в Курагино приезжать, хоть видеться иногда». Но ее сразу предупредили: «Забудь!». Лена обомлела, она лишилась последнего ради чего жила, чем жила, о чем мечтала. Неделю пролежала в горячке, металась и бредила, звала дочь. Фокейна с медсестрой меняли компрессы, обтирали ее уксусом, поили отварами и настоями. Потихоньку выходили. Поднялась она вдруг вся как-то изменившаяся, угасшая. Пошла на работу, к людям. Бледная, худая. Старалась каждую минуту чем-то занять, только бы не оставаться один на один со своим горем. Она больше не плакала, она поняла: дочку она потеряла!
     Через неделю вдруг приехал уполномоченный НКВД, который осуществлял за ней надзор, и велел собираться, из Брагино ее переводят в другое место, и в связи с тем, что она встала на путь исправления, работа у нее будет другая. Перевели ее в Минусинск, там открыли художественную школу, и вдруг, ее, ссыльную, допускают туда работать. Своя рука – владыка. Павел Яковлевич с кем надо, поговорил, и решилась ее дальнейшая судьба, отблагодарил за дочку. Конечно, без права выезда из Минусинска, и еженедельные отметки в НКВД.


Минусинск.

      Минусинск назвать городом было трудно, но уже не глухая деревня. Магазины, электричество до 23 часов, кинотеатр, Парк культуры и отдыха, по выходным играет духовой оркестр и бывают танцы, больница, школа, и даже начальные  музыкальная и художественная школы.
      Думала, руки, загрубевшие за годы колхозной работы, забыли все. Нет! Все вспомнилось, с детьми занималась с удовольствием и с душой. Жить ее определили к одинокой старушке, чтоб помогала немощной. Дом, огород. Домик был маленький, состоял из кухни и комнаты. Две кровати, стол, полка, вот и весь интерьер. Хозяйку звали тетя Люба. Одежда Лены была в таком виде, чтобы о том, чтобы появиться в ней в школе, не могло быть и речи.  Денег не было, в колхозе денег не платили. Правда, он привезла с собой продукты, часть на трудодни, насовали сердобольные односельчане, сочувствующие ее горю, да и привыкшие к ней за эти годы.
     Тетя Люба, узнав ее историю, с кем-то договорилась, сумела продать часть продуктов, остальные Лена отдала ей, т. к. столоваться договорились вместе. На вырученные деньги кое-как приодели ее, чтоб не стыдно было в люди выйти.
     И началась новая жизнь. Боль и тоска были где-то внутри, и ни на минуту ее не покидали. Приведя кое-как в порядок загрубевшие руки, главный инструмент художника, начала работать. Старалась как можно больше времени проводить с детьми, с их вопросами, шумом, веселым смехом. Жизнь, конечно, была более интересная и содержательная, начала рисовать картины, коллеги по работе говорили о ее больших способностях.
     Баба Люба придумала ей приработок. Смешно сказать, но она по вечерам молевала на ткани настенные коврики с лебедями и томными красотками, а баба Люба их потихоньку сбывала. За счет этого хоть немного приоделась, да и питаться стали лучше. Вроде бы все наладилось, первый учебный год закончился, но не выдержало ее материнское сердце, и она в один из дней съездила в Брагино, посмотреть на дочку, той было уже четыре года.
     Только что прошел теплый летний дождь, и Светка, вместе с деревенскими детьми,  босиком носилась по лужам, рисуя грязью, надетыми на ноги сапогами, размахивая большими лопуховыми листьями, крича что-то непонятное и изображая, по всей видимости, дикарей, они вправду сильно смахивали на них. Вышла женщина и позвала:
     - Света, домой! Идем мыться, на кого ты похожа? – И увела ее во двор деревянного двухэтажного дома.
      За забором виднелась зелень сада, около ворот следы коровьих копыт, на окнах висели красивые, вязанные занавески. Нужды в этом доме явно не знали, хоть это успокаивало, таких условий она бы ей никогда не смогла обеспечить.
     Но поездка эта не прошла ей даром, о ней узнали ТАМ. За нарушение безвыездного режима ее перевели на строительство комбината в город Черногорск. И опять все заново, но, теперь уже не в лучших, а в худших условиях. Жить ее поместили в холодном, продуваемом и промерзаемом всеми сибирскими ветрами и морозами бараке. В мизерной комнатенке, в которой были железная кровать, маленький столик, табурет,  и, самое главное, печь. Ни матраца, ни подушки, ни одеяла, хорошо, хоть баба Люба успела ее кое что справить. Работа на стройке еще тяжелее, чем в колхозе на жаре и на морозе, наказания за нарушение - предписания, да еще каждый вечер отмечаться у уполномоченного. Таких как она там была основная масса, поэтому на стройке был свой персональный уполномоченный НКВД.
    Работала она сначала разнорабочей, потом ее перевели маляром, учитывая худоржественное образование. Строили цеха комбината, одновременно школу, магазин, больницу, жилие дома для работников комбината. Маляр – почти художник, но работа в тепле. Зато домой приходили в барак с промерзшими углами и пятисантиметровой наледью на окнах, холод адский, спасала только мизерная площадь комнатенки. Но пока с вечера нагреешь, ляжешь спать в тепле, а к утру так все выстывает, что вода на полу застывает. Но если с вечера прижаться к горячему боку печки – можно спать.
     В бараке царила грязь, пьянки, драки и скандалы. Лена старалась почти ни с кем не общаться, пьяных вообще боялась.  Приходила с работы, топила печь, закрывала дверь на крючок, ужинала и – к теплому боку печки, быстрее бы заснуть, чтобы ни о чем не думать, не пытаться что-то анализировать. За годы изгнания во вмогом ее взгляды поменялись. Она уже не принимала безоговорочно все те обвинения, что были выдвинуты ей и окружавшим ее людям. Исчезла уверенность, что все правильно, что она, и эти люди в чем-то виноваты, что-то хотели, да и могли ли причинить вред государству. Какие они враги! Просто кому-то ТАМ нужно было развернуть широкую деятельность. А зачем? Сломаны тысячи жизней, кого можно использовать использовали. А сколько было расстреляно! Кому-то в угоду,  или в выгоду?
     Прожившая более половины своей жизни в благоустроенной городской квартире, в интеллигентной семье, она вдруг была выброшена в такие условия, о каких прежде даже не слышала. Оказывается, и так живут люди, но за что и почему? Она была уверена, что в нашей советской стране все счастливы, все, что делается, делается правильно, и не в коем случае не подвергается сомнению. ТАМ знали все лучше.
     Сначала ей казалось, что там, наверху, просто не знают о страшном бесправии и бедности, в каких живут в деревнях, в кино она видела порядочных, счастливо радостных труженников полей, и свято верила, что так и есть.Теперь она поняла, что это система, а ТАМ все знают, и все их устраивает, и никто не собирается ничего менять к лучшему. И нет никакого равенства, и не может быть никакой справедливости и прочей агитационной белиберды, которой пичкают всех с детства.
     В силу своей образованности она знала историю, и теперь поняла, что ничего не меняется, есть хозяева жизни и их подневольные, а еще и куча карательных органов (зачем???). Ее назвали «врагом», непонятно за что, правда и наказали, а в чем провинились колхозники – советские граждане, самые счастливые жители самой справедливой страны (справедливой ли?). За что они обречены на полукаторжную, без просвета и надежды, жизнь, тяжелый труд и полуголодное существование? Почему же сироты, даже не дети «врагов», тоже жили в таких условиях «счастливого детства»? И до войны жили не сладко, те же убогие домишки, те же трудодни и огороды, даже уехать из деревни было нельзя, паспорта были у председателя. Пожизненное паханье. А работяги?  Не враги, живущие в таких же холодных, грязных бараках – строители социализма. О каком социализме они должны мечтать, да и могут ли они вообще еще мечтать о чем-то, кроме ужина, бутылки водки и теплой постели.
     Значит, все это ложь. И со времен Петра, и ранее, все строилось  на костях простых бедных бесправных людей, этакая каста трудоголиков. Где-то другая жизнь, другие условия, а как много вот таких, наверно, сотни тысяч. Неужели нельзя было сделать по-другому?
     Впервые она начала понимать, что а силу воспитания и условий прежней жизни, жила в воздушном, вбитом им в голову, нереальном мире, в котором и по сей день живут сотни тысяч ее соотечественников. От этих мыслей становилось еще тяжелее и тоскливее, безысходность захлестывала так, что порой не хотелось жить, но где-то в глубине, жила надежда, что когда-нибудь закончатся эти восемь лет (теперь уже три года), и у нее будет другая жизнь.
    Постепенно начала наводить уют в своей коморке, купила марлю, разрисовала цветами, и сделала зановески, старалась все дыры в окнах заклеить, утеплиться. Ее художественная натура не могла смириться с грязью, убогостью и серостью. На ткани нарисовала пейзаж, и прибила к стенке, получился ковер, из старых тряпоксплела половые коврики. Весной попросила водителя, живущего через стенку, привезти из леса несколько березок, посадила их под окном, они принялись, и радовали глаз нежной зеленью. И опять, как когда-то в Брагино, к ней стали забегать соседки с просьбой разрисовать мадепалам для шторок, или нарисовать настенный коврик. Денег за работу она не брала, только за кисти и краски, зная это, соседки обязательно оставляли на столе что-нибудь из своих немудрящих запасов продуктов. И опять ее руки спасли ее от безвыходности, от тоски.
     Весной на комбинат приехал новый уполномоченный НКВД, бывший фронтовик, после ранения, лет 35-ти, но уже с поседевшими висками и орденской колодкой. Лена заметила, что уж очень внимательно он присматривается к ее образу жизни. И опять заныло сердце, неужели опять куда-то переведут? Хотя, вроде бы на сей раз нарушала ничего, но кто его знает, захотят, найдут причину.
      Однажды он сказал:
     - У вас прямо весь барак вашими руками переменился.
    Лена промолчала. Неужели и это поставят ей в вину. Больше он ничего не сказал, а через несколько дней ее первели работать в только что отстроенный клуб, писать лозунги и призывы, рисовать плакаты, агитки  и афиши кино. У нее теперь было свое рабочее место, небольшая комната с надписью на двери «Художник», большие лозунги писала днем в фойе.
     Иногда уполномоченный, звали его Виктор Николаевич, заходил, интересовался, как дела, и чем она занимается. А когда сдали в эксплуатацию благоустроенное общежитие для работников комбината, ей неожиданно выделили там койко-место. После всего пережитого это было чудо, не верилось, что после шести лет мытарств, нужды, холода и грязи, она будет жить в теплой, чистой комнате. В комнате их жило четверо, девчата молодые, веселые.
     Виктор Николаевич из гостиницы, где жил уже более полугода, переехал в общежитие, правда у него была отдельная комната. Проживая на одном этаже, они часто сталкивались, холодок отчуждения в душе у Лены постепенно оттаивал, она понимала, кто все это для нее сделал. Во время бесед с ней как с поднадзорной он обращался к ней неизменно на «вы», что было удивительно, шесть лет ее звали только на «ты».
    Конечно, он ей нравился, но какая же между ними пропасть! Впервые за шесть лет она обратила внимание на мужчину, она чувствовала, что и он к ней неравнодушен. Их, якобы, случайные встречи, стали все чаще, она уже не ходила к нему отмечаться. Он заходил к ней в художку, присаживался, они иногда пили чай и подолгу разговаривали. Она рассказала ему всю свою жизнь, хотя он, вероятно из личного дела и так все знал. Но здесь не сухие факты. А вся боль, все переживания, все, что в отчетах не писалось. Оба понимали, что неравнодушны друг к другу, но он – сотрудник НКВД, а она – ссыльная, понятия несовместимые. У нее еще два года впереди, да и разрешат ли ему на ней женится потом?
     Один раз она упросила свозить ее в Курагино, это не очень далеко, хоть издалека взглянуть на дочку. Хотя он сам туда без нее ездил, и говорил, что у нее все хорошо. Но случилось так, что встреча состоялясь.
     Увидев Свету среди детей, она остановилась в стороне, но деревенские любопытные ребятишки тут же подошли к ним. Света ни о чем не спрашивала, только сердито смотрела на приехавших, офицера и красивую женщину в ярокм платье с длинными локонами. Лена увидела на лбу справа у нее шрам от того самого рокового удара камнем, изменившего всю ее жизнь, и разлучившего их. Вдруг Лена сказала:
    - Хочешь с нами поехать?
    Девочка удивленно на нее посмотрела и промолчала. Дети вдруг начали наперебой что-то рассказывать о ее матери, кажется, что-то не очень лицеприятное, а Лена ничего не слышала, она видела только ее, Светлану. Впервые за последние два с половиной года она была так близко, но ни обнять, ни приласкать ее Лене было нельзя. Виктор, почти насильно увел ее и, усадив в машину, увез. Неделю она ходила сама не своя, работа валилась из рук, перед глазами молча стояла девочка с серьезными  глазами.
     В 1952 году срок ее ссылки кончился, но документы на освобождение почему-то не поступали. 1953 год.  Умер Сталин.  И, наконец, пришли долгожданные документы. Многих освободили, но немногие уехали, кому-то уже и уезжать было некуда. За годы ссылки семьи разрушились, родители умерли, некоторые обзавелись новыми семьями, к кому-то сюда приехали жены и ехать никуда не нужно было, т. к. уже здесь прижились, на некоторых приходили документы о реабилитации. Рабочие руки на комбинате были нужны, жилье, кому выделили, кто начал строиться сам.
     Лена хотела съездить в Курагино, но Виктор сказал, что ехать уже никуда не нужно, Курбатовы уехали куда-то на Урал, и не нужно гоняться за Светланой, у нее родители, семья, она ничего не помнит и не знает. Да и закон не на Лениной стороне, и тревожить ребенка не нужно, ее жизнь налажена, у нее свой путь, и пусть она по нему идет.Долго длился этот разговор, и Лена поняла, что Виктор прав, нужно смирится для Светиного  же блага. Через год Виктор получил перевод на Украину, и они поехали туда законными мужем и женой.
     Украина, после сибирских холодов, грязи новостроек, убогой деревни, показалась Лене земным раем. Они жили в небольшом городке, кругом все расло и цвело, розы на улицах, яблони за заборами, дубы и клены осенью пылали, как оранжевые факелы. Она, конечно, видела это и в кино, и читала в книгах, но это было не то, тут все живое, можно потрогать, можно идти по цветущей улице. Им выделили деревянный дом с садом и огородом, в котором она начала трудиться со всей отдачей, каждую свободную минуту посвящала своему дому.
     Работала она опять в жудожественной школе преподавателем, Виктор проводил очень много времени на работе. Хоть война и кончилась, еще иногда откуда-то выползало всякое отродье всех мастей, и с этим нужно было как-то бороться. В дела мужа она не лезла, но старалась создать ему максимальный комфорт, когда он бывал дома, тем более, что его опять стало тревожить старое ранение. Ему предложили инвалидность, но он отказался, остался работать. Через два года у них родился мальчик, Вовка, а через четыре  года  девочка,  Светлана. 
     Лена много рисовала, несколько раз организовывались выставки ее работ, последняя даже в Киеве. Казалось, что прошлое навсегда оставило ее, оставшись в холодных сибирских снегах. Но память не оставляла ее. И нередко напоминала о пережитом. И уж, конечно, она никогда не забывала свою первую Светлану.
      Жизнь продолжалась, росли дети, старели родители, но никому не было ведомо, что на ждет нас за очередным поворотом спирали.

    
    
    
   
Часть 2.
Николай.


     Детство его прошло в поселке немецких поселенцев на севере Томской области. Детство, как и всех его односельчан, со школой, занятиями спортом, любимыми были, конечно, лыжи, походами в тайгу за ягодами и грибами. Лыжи были его страстью, редкий зимний день он, хотя бы час, не посвящал лыжной прогулке, а в выходные уходили с друзьями в засыпанный снегом лес, где после перехода, где-нибудь на полянке утаптывали снег,  разводили костер, варили чай и, обжигаясь, запивали им захваченную из дома еду. И казалось, что нет ничего лучше этих обедов в морозном, зимнем лесу.
     Но наступала весна, расцвелали подснежники, багульник, лес покрывался нежной зеленью, и опять казалось, что нет ничего лучше этого просыпающегося после зимней спячки леса. Лето одаривало лесными дарами и заготовками на всю зиму. Тут и сено для коров, и дрова, и грибы,  и ягоды и даже веники, чтобы попариться  в бане в зимнюю стужу – все давал лес.
     А что может сравниться с осенним лесом! В детстве написал в восторге от осени четверостишие, и оно, почему-то оталось в памяти на всю жизнь:

Наступила осень, осень золотая
И покрыла землю  солнечным ковром.
А с деревьев листья с ветром облетают,
Ну, а снег и холод будут уж потом.

    Конечно, не приводила в восторг осенняя, серая пелена небес, холодный моросящий дождик. Лес становился прозрачным и как бы застывал, роняя пожелтевшие, почерневшие клочья еще недавно переливающегося золотом убора. Лес знал, что этот холодный дождь скоро кончится, стоял смирный и словно грустил о прошедшем времени, и засыпал на долгую зиму.
     Но и зимой лес кормил их - ходили на охоту, и всю зиму были с мясом, да и шкуры в дело шли. Их поселение отличалось от других деревень ровными, высокими домами, чистыми не по-деревенски, улицами, порядком во дворах и в хозяйстве, достатком, за что жители соседних деревень немцев не любили.
     Учился Николай хорошо, после школы закончил в Томске институт, работал инженером на заводе, через четыре года защитил кандидатскую диссертацию. Работал на закрытом военном заводе, и был занят разработкой новых сверхпрочных металлов для вооружения Советской армии. Началась война, но работники завода, в большинстве своем, получили бронь, их труд был не менне важен и в тылу, даже больше, чем прежде.
     Встреча с Леной не нарушила ровного течения его жизни, хотя девушка ему очень понравилась, да и возраст подходил, пора было обзоводиться семьей. Ленина беременность лишь подтолкнула его к тому, что пора узаконить их отношения. Он был почему-то уверен, что будет сын, стал торопить Лену с браком. Родители Лены - тихие, интеллигентные люди, казалось они все время чего-то боятся. В их доме никогда не ругались, шумели, даже громко не разговаривали. т. к. мать Лены была еврейка – как известно еврейские женщины всегда шумные и разговорчивые.
    Однажды, во время перекура, Николай сказал, что если бы их разработки быстрее внедрили, война закончилась бы раньше и тысячи солдат остались бы живы. Через два дня его забрали, обвинили в антисоветской пропаганде, нашелся «добрый, бдительный» человек, который сообщил его слова куда надо. Следователи, среди них тоже были умные, дальновидные люди, понимали, что признаваться ему не в чем, и даже может быть, где-то в глубине души, но очень-очень глубоко, были согласны с ним, но думать иак они не имели права. Раз сигнал поступил, оставить его без внимания они его не могли, а то следующий сигнал мог поступить и на них, они вынуждены были дать ход этому делу. Однако, раздувать дело до заговора или группы вредителей на военном заводе для них было тоже чревато неприятностями – не доглядели. И поэтому он прошел как недопустимо и преступно инакомыслящий, но одиночка.
     Руководство завода, понимая всю абсурдность обвинения, и не желая терять ведущего специалиста, обратилось в Министерство, но это не помогло, может и помогло, но не заводу.
    Суд был скорый, Николаю дали традиционную десятку. Без права переписки, но не оговорили чего, ссылки ли, тюремного заключения, колонии. Он на это сначала внимания не обратил, знал, все равно ничего не изменить, все кончено. Его загрузили вместе с сопровождающим отдельное купе, и  куда-то повезли. Конвоир не разрешал одному выходить даже в туалет, но, как ни странно, условия были очень неплохими, им даже поесть приносили в купе. Высадили в Новосибирске, и тут же загрузили в закрытую машину и повезли.
     Ехали долго. В машине было очень холодно. Николай, несмотря на свое сибирское детство, очень сильно замерз, порой казалось, что он уже не чувствует ни рук, ни ног, но он начинал усиленно ими шевелить, чтобы хоть как-то согреться. Когда машина остановилась, ноги его уже практически не слушались. Он увидел, что машина стоит на территории, огороженной высоким забором, по верху натянута колючая проволока. И еще стояли какие-то здания, их он уже не разглядел, он настолько замерз, что уже ничего не воспринимал. В здании, куда его привели, сам он идти не мог, конвоиры помогали, было тепло, это первое, что он почувствовал. Его завели в какую-то комнату. Больше он ничего не помнил, все поплыло и он, кажется, потерял сознание. Когда пришел в себя, еще не открывая глаз, услышал разговор:
     - Ничего, организм молодой и физически сильный, еще недельку поколим, а там, глядишь, и встанет.
     Тело болело как-будто его долго катали по камням, голова тяжелая, однако понял, что лежит на кровати. Приоткрыл глаза, увидел двоих мужчин, один в белом халате, другой – военный.
     - О, да вот он и пришел в себя, замечательно. – заговорил тот, что был в халате.
     - Ну, что, выспались? Долговато вы спали, почти пять дней, но теперь все позади, кризис миновал.
     - Что со мной?
     - Ничего страшного – пневмония. Воспаление легких по русски, простудились.
     Николай попробовал поднять голову, но перед глазами поплыли круги, и он почувствовал, что опять теряет сознание. Обессиленно упал на подушку.
     - А вот этого делать не надо, рановато еще. Сейчас вам принесут бульон. постарайтесь попить и лежите, лежите, лежите.    
     Мужчины ушли, Николай, лежа, огляделся. Комната маленькая, но чистенькая. Кровать, стол, стул, настолная лампа, над столом – книжная полка, на ней книги, на окнах решетки. Пришел солдат, принес миску с бульоном, помог выпить, показал на кнопку на стене:
     - Если что надо, по нужде там или еще что, звоните. Ходить вы еще не сможете, да и нельзя.
     Болезнь отступила, через три дня он уже сидел на кровати. К нему пришел военный, которого он видел, когда очнулся.
     - Здесь вы будете жить и работать в ближайшие годы. Работа аналогична той, что была раньше, но только посерьезнее. Жить будете в этой комнате, работать в другом месте. Если нужна какая-то литература, напишите, вам ее переправят.
    Оказалось, что он находится в жилом корпусе, оттуда по галерее (можно через двор) попасть в лабораторию и производственный корпус. Рабочие кабинеты были наверху, а лаборатория под землей. Оснащение по последнему слову науки и техники. Штат работников был довольно таки большой. Как он понял в дальнейшем – все высокопоставленные специалисты, по всей вероятности, не ниже кандидата наук.
      Они были обеспечены всем необходимым, у каждого – небольшая комната, литература, питание солдатское, контакты в рабочее время запрещены. Специалисты были собраны со всего Союза. Некоторые (большинство), как и он, якобы преступники. Но были вольнонаемные,  которые согласились жить и работать в этом закрытом уединенном месте ради научных достижений и быстрейшей Победы. Работа была интересная и работы было много, так, что на мысли о доме, о семье, времени не оставалось. Рабочий день был с утра и до позднего вечера, а к вечеру усталали так, что засыпали, едва дойдя до кровати. И, все же, где-то в глубине часто думалось: «А как же там Леночка? Как сын?». Он знал, что ответов на эти вопросы он не получит никогда и ни от кого, поэтому и молчал, ничего не спрашивая у руководителей. Здесь прошлое исчезло, а будущее было слишком туманно и зыбко, чтобы что-то загадывать, оставалось только настоящее – им и жили…
     Окончилась война, но никаких изменений в их жизни это не принесло. Пришел 53-й год и тоже ничего не изменилось. Работа и исследования увлекали, коллектив высокограмотный и интеллигентный.
      Николай написал докторскую диссертацию, но защищал ее там же. Комиссию ВАК привезли к ним, тем более, что соискателей было пятеро. Защитились все отлично. В 1959 году его пригласили к руководству, сообщили, что если хочет, он может перехать жить в Новосибирск, конечно, после множества подписок о секретности работы, об их месте пребывания и т. д.  Его дело пересмотрели, и он реабилитирован, только не через десять лет, по приговору,  а через пятнадцать. Предложили работу в одном из новосибирских НИИ Академгородка, который интенсивно строился в 40 км. от Новосибирска. Предоставили 2-х комнатную квартиру в Академгородке. Так он стал новосибирцем.
     Свобода!  Но никаких возвышенных ощущений это уже не вызывало. Хотя теперь можно было идти и ехать, куда хочешь, кроме, конечно, зарубежья. Эти напряженные пятнадцать лет, целиком отданные работе и науке, притупили в нем все остальные чувства, и жить другой жизнью и наслаждаться ею, он уже не мог. Тем более, что по-прежнему оставалась интересная, привычная и очень нужная стране работа. Патриотизм остался, несмотря ни на что.
     Попытался узнать что-нибудь о Лене – безрезультатно. Захотел увидеть родителей, они состарились за эти годы. Ничего не знали о нем, и уже не чаяли увидеть его живым. Жили они все там же, репрессии их не коснулись, и поселок был таким же чистым, ухоженным. Вроде и не было этих пятнадцати лет. Видимо там, наверху, поняли, что отказываться от трудолюбивых, добросовестных работников не стоит, тут они принесут больше пользы.
      Рассказывать о себе было ничего нельзя, да и зачем? Сказал, что работает на оборонку. Поняли, и расспрашивать не стали. Почти месяц прожил у них, ходил по знакомым с детства местам, вспоминал детство и юность, теперь казавшиеся такими далекими и счастливыми, вдыхал родной, знакомый с детства воздух. И постепенно отходил от пятнадцатилетнего состояния трудоробота. Стал вдруг чувствовать как ему не хватало всего этого – его малой родины. Далеко загнанные чувства стали подниматься откуда-то из глубины сознания, и захотелось жить, не существовать, пусть даже не очень плохо, не только работать, пусть даже очень продуктивно, а смотреть на небо, ходить по лесу, сидеть на берегу Томи, пить по вечерам чай с родителями, вести разговоры о погоде, о видах на урожай в огороде.
     Поехал в Томск, к родителям Лены. Отец умер, а мать уже старенькая, но еще очень подвижная, рассказала, что Лену забрали следом за ним, и они о ней ничего не знали, про отказ от дочери она скромно умолчала. И только недавно Лена вдруг приехала, они с мужем уезжали на Украину. От нее узнали, как она жила все эти годы, узнали о Светлане.
     Адрес просить не стал, у нее все хорошо, и слава Богу, дай Бог ей удачи. А Светлана? Где же ее сейчас найдешь, тем более, что она в семье, а существует тайна усыновления, и никто закон нарушать не будет. Зачем их тревожить, пусть будут счастливы. Видно у каждого свой путь, своя судьба у всех троих.
     В Новосибирск вернулся слегка оттаявшим и ожившим. Стал замечать  и красногрудых снегирей, и белок, прыгающих с ветки на ветку по всему Академгородку. Работал в НИИ, читал лекции студентам, работал с аспирантами. Но навсегда поселилась грусть в карезеленых глазах, и  никогда они не смеялись, даже если он улыбался. Семью свою он так и не завел, привык один, казалось, что если кто-то будет рядом, будет сложнее жить и работать, слишком он привык к одиночеству. А может он не встретил ту, с которой бы хотелось быть всегда вместе, наука заменила ему все. Были ли у него друзья? Наверно. Но если исходить из понятия дружбы в полном смысле этого слова, то вряд ли. Коллеги по работе, с которыми проводил много времени, которых он воспринимал такими, какие есть, без копания и анализа, с их достоинствами и недостатками, так же как и они его. т. к. все они были заражены вирусом изыскания и научного творчества, и всех их объединяла интересная работа. Вместе переживали из-за ошибок и промахов, радовались удачам и достижениям.
     У него не было хобби, он не ездил на рыбалку по выходным, иногда ездил к родным в Томскую область, где его очень любили и уважали – это было единственное место, где он из маститого ученого становился просто Колей, парился в бане, купался в холодной реке, подолгу сидел за чаем с пирогами и вареньем, слуша немудрящие деревенские новости.
    Правда, единственное, что он себе позволил – завел собаку, овчарку Джека, с которой гулял по утрам и вечерам, которая всегда лежала у его ног, когда он что-нибудь писал или читал. И  еще кота Федю. В квартире, уже много лет, убирала и готовила еду, гуляла с Джеком, когда он был в отъезде, Надежда Андреевна, соседка, проживающая с мужем в соседней квартире. Она забирала его животных к себе, во время его отъездов.
      Он привык к такой жизни и она его вполне устраивала. Он не был нелюдимым, хотя в молодости был неразговорчив. Бывал у коллег на днях рождения и праздниках, но по-прежнему жил один со своими питомцами. Нельзя сказать, что он тосковал или мучился воспоминаниями, все осталось в прошлом, в другой жизни. Он знал, что где-то есть Лена, есть Светлана, которую он никогда не видел и им, вероятно, совсем неплохо без него. Хотя порой находило вдруг, правда очень редко, и хотелось увидеть Светлану. Какая она, где она и как сложилась ее жизнь? Но он не кидался судорожно ее разыскивать. Она его не знала, никогда не видела, и нужен ли он ей, теперь уже взрослой женщине, у которой наверняка есть свой дом, семья, дети. Он был почему-то уверен, что у нее все именно так.
     Но, как говорится, человек предполагает – Господь располагает. Но об этом позднее. Какие сюрпризы приготовила ему жизнь, и что еще с ним случилось.
   

      
Часть 3.
Светлана.

     Светлану забрали в другую семью и жизнь ее диаметрально переменилась. Буквально через несколько дней ее новые родители захотели показать ее врачу, но стоило ей увидеть белые халаты и больницу, в ее маленьком мозгу возникли самые страшные воспоминания ее жизни. Ее привозят в больницу, делают уколы в голову, и что-то там делают с ее головой. От страха и боли она громко, очень громко плачет, на нее покрикаивают, ее привязывают к столу и еще и держат. С этого момента для нее белые халаты – это боль и страх, поэтому затея с осмотром успехом не увенчалась. Ни ласки, ни уговоры не помогли, она вырывалась из рук, захлебываясь плачем.
     Сначала они жили в высоком доме, с высоким крыльцом и очень высокой травой во дворе (ей тогда все казалось высоким). В одной половине дома жили они, в другой была папина работа. Папа – это тот человек, который поднял ее на руки, когда она сидела и плакала на обочине дороги, обливаясь кровью. Он отнес ее в детский дом, где почему-то все вдруг забегали, засуетились и стали с ней ласковыми и заботливыми, ее даже не отругали за грязное платье и самовольный уход из детского дома.
     Папа был вообще очень добрый и ласковый. Каждый вечер перед сном он говорил:
     - Ну-ка,  курнайка, дай-ка лбушку.
     Она подбегала к нему, подставляла лобик, он целовал ее в лобик. И говорил:
     - Спокойной ночи,
      И от этого становилось хорошо и спокойно. Новая мама готовила ей всякие вкусности и пекла специально для нее булочки, хлеб Света не любила. Мама шила красивые платья, их было немного, два-три, но ей казалось, что это очень много. Когда ее наряжали в обновки, она становилась  похожа на хорошенькую куклу. Если бы не глаза. Ее глаза совсем не походили на кукольные, какие-то не по детски серьезные, карие, с зеленоватым оттенком. Папа по вечерам часто садил ее на колени и читал сказки. Иногда становился на четвереньки, она залазила к нему на спину и покрикивала:
     - Но-о-о, коняшка молодой!
     Папа был уже далеко не молод, да и война оставила свой след. Но всех ее покрикивания очень смешили – все вокруг улыбались. Мама была строгая и редко ласкала девочку. Был еще старший брат Николай, его мама очень любила. Первое, что он спросил, когда ее увидел:
     - Как тебя зовут?
     - Ветка, - ответила она.
     Светлана, как все ее звали в детдоме она не выговаривала и говорила «ветка». Он так и звал ее всю жизнь – Ветка. Он был очень заботлтвый и внимательный. И вообще жизнь ее поменялась в лучшую сторону.
     Потом родители купили другой дом, там было почти два этажа. Низ – полуподвал, там сделали кухню, теплую кладовку и прихожую, а наверху была так называемая «большая» комната – зал и спальня. Во дворе была баня, стайка, навес, сеновал, и все это казалось большим и просторным.
     Света была очень худенькая и бледненькая. Купили корову и стали поить ее парным молоком, не просто парным, а когда мама доила корову, она подходила к ней с кружечкой, и она ей надаивала прямо в кружечку. Был еще огород, сад счеремухой и дичками. дикая яблоня с мелкими кислыми плодами, которые после первых заморозков становились мягкими и сладкими,   и большим цветником – мама очень любила цветы и выращивала их в большом количестве.
      Мебель в доме была старинная, резная, с гнутыми ножками. Откуда в сибирском далеком селе она взялась, было непонятно, может раньше в доме жил состоятельный человек и завез все это. В зале, под потолком висели большие портреты Ленина и Сталина. Кто это, Светлана узнала очень рано. Почитание этих людей в семье было не просто развито, это было обожествление. Газеты с портретами Ленина, Сталина и членов Политбюро не выкидывались, а подшивались ежегодно пачками макулатуры, т. к. газета выписывалась не одна, а 2-3 ежегодно и к ним еще и журналы. Все это перечитывалось отцом, комментировалось и сохранялось.
    Став старше, Светлана поняла, что было не великое уважение и любовь, а страх, огромный, всепоглащающий страх, что кто-то заподозрит в неуважении или несогласии с властью. Боялись все и всего. Страх был во всех людях в их словах, в  их потупках. Установка по всей стране одна: наша страна  - лучшая, наша партия КПСС – самая справедливая, ее политика самая правильная,  и советский народ самый счастливый! Иначе мыслить было нельзя, и к этому приучали детей с самого раннего детства.
     Боялись все и всего, хотя вроде бы и жили и общались,  весело праздновали государственные праздники, и даже самые бедные, а их было много, должны были так считать: «За границей рабочие все поголовно голодают и терпят гнет капиталистов, а мы свободные(?!)».
     И дети с пеленок воспитанные на такой пропаганде, верили, что они самые счастливые, что все это для них сделал товарищ Сталин. Никому и в голову не приходило усомниться в правдивости этого. А если и приходило, то держали эти мысли за семью замками, т. к. знали, что кого ждет за инакомыслие. И Светлана тоже верила, что живет она в счастливой стране, где все всем довольны и счастливы.
      К труду ее стали приучать рано – маме нужна была помощница. Года в четыре ей уже объяснили, какая трава полезная, какая вредная и приучали полоть грядки. В пять лет она уже на кошарах за деревней, в степи,  пасла теленка. Хотя если бы его захотели увести, неужели пятилетний ребенок мог остановить похитителей?  На летней жаре она терпеливо сидела возле колышка, к которому был привязан пасшийся теленок. Мирно пощипывал травку и уйти никуда не мог, так как был привязан  веревкой к колышку, вбитому в землю. Это была ее работа и она выполняла ее самым добросовестным образом. Мама, как уже говорилось, несмотря на заботливость, была очень строгая, и могла при случае, наказать и физически. Николай в то время уже отслужил в армии, в морфлоте, чем все очень гордились. Папа целые дни на работе, а во время посевной и уборочной страды, порой неделями ездил по району, так что большую часть времени Светлана проводила с мамой.
      Но, зато недалеко от дома была река Туба. Недалеко от берега была намыта песчаная коса, заросшая ивняком, рай для детских игр. Выполнив свои обязанности, а их накапливалось с каждым годом больше,  Светка бежала играть со сверстниками. Любимое место игр – речка, зимой – санки, а еще в селе был сад культуры и отдыха, где обвешавшись лопушиными листьями играли в индейцев. И уже почти забылся детский дом, казалось, что всю жизнь она жила в этой семье. Летом соседи собирались на лавочках возле какого-нибудь дома по вечерам, щелкали семечки, вели неспешные беседы, дети бегали тут же. Зимой по вечерам ходили друг к другу. Опять семечки, лото или карты, «в дурочка» или  в «подкидного». Так неспешно текла жизнь в селе Курагино Красноярского края.
      Скоро по домам провели радио, это было огромное событие. Передавали новости, много классической музыки (?!). Были передачи для детей – «Пионерская зорька», насквозь пропитанная пропагандой нашего процветания, благоденствия и счастья. В клубе, раз в неделю показывали кино, поход в кино – это праздник. Мама кино не пропускала и ходила туда как и везде только со Светой, папа иногда составлял им компанию. В кино Светлану наряжали, чтобы все видели, что девочка ухоженная, окружена заботой и вниманием. Сидели они всегда в седьмом ряду, места с краю, чтобы ребенок лучше видел экран. Это были их персональные места, их им оставляли. То, что мама с ребенком, подчеркивалось на людях постоянно. «У меня ребенок». «мой ребенок» - вот такая заботливая мать. Светлана  считала, что всегда была ребенком этой семьи, иногда, вдруг, где-то в подсознании возникали какие-то смутные воспоминания. Но детская психика не в состоянии в чем-то копаться, анализировать, и  все опять забывалось. Но ее страсть к путешествиям не прошла.
     Первый раз она отправилась в путь месяца через два после появления в новой семье. Кто-то не закрыл ворота и она пошла. Село было незнакомое и, по ее тогдашним понятиям, огромное, и она пошла по улице куда и зачем, она бы, конечно, не сказала, т. к сама этого не знала. Хватились ее где-то через час-полтора, за это время она сумела уйти уже довольно-таки далеко, и при том не по прямой, а заворачивая в переулки и переходя с улицы на улицу.
      Мама с Николаем бегали по селу, выспрашивая, не видел кто маленькую девочку? Первая мысль была, что ее выкрала родная мать, после этого Лену перевели в Минусинск. Павел Яковлевич, Светланин папа занимал по районным масштабам, должность немалую, и поэтому, решить вопрос перевода было не сложно. Сообщили о потере в милицию. Милиция состояла из пяти человек, не считая конюха и уборщицы.
     Какая-то женщина спросила у нее, как ее зовут и где она живет. Зовут – Ветка, где живет - не знает. Взяла за руку, повела в милицию. Но это первое путешествие было далеко не последним. Терялась она еще несколько раз, по счастью все ее походы заканчивались благополучно, ее находили и возвращали домой.
     Однажды, когда ей было уже лет пять, соседские дети на улице позвали ее,  и недалеко от дома,  ее пожидали очень красивая, как ей показалось, нарядно одетая женщина и мужчина в военной форме. Женщина совершенно не походила на их деревенских женщин, и дети с интересом ее разглядывали.
     - Вот она, - сказали дети женщине, указывая на Светку.
     - Как ты живешь, малышка? – спросила женщина, присев на корточки возле нее.
     Всегда очень бойкая и разговорчивая Светка, молчала и только смотрела на эту необыкновенную женщину. Она не знала, что с ней, но почему-то не могла сказать ни слова.
     - Ты почему молчишь? Тебя никто не обижает? – пыталась разговорить ее женщина.
     - А ее мать бъет, - сообщила ее подружка Люда Кротова, дочь милиционера.
     Кстати, ремнем перепадало, пожалуй, почти всем присутствующим ребятишкам. Такой метод воспитания считался нормой. Почему-то считалось, что добрый, хороший разговор скоро забудется. А вот боль и унижения, полученные во время наказания. Запомнятся надолго.
     - А еще,  ее мать курит, – добавил Сережка Воробьев, - и еще котят живыми в землю зарывает.
     Это тоже было правдой, Светлана не раз наблюдала эту страшную процедуру. Потом где-нибудь тихонечко плакала, вспоминая их писк под землей, когда мама притаптывала их могилку землей. Свете было страшно, и жалко маленьких, беззащитных животных. При маме плакать было нельзя, ее бы не поняли и только наругали за несогласие с материнскими методами избавления от лишних животных.
     - Ты хочешь поехать с нами? – говорила женщина, обнимая ее, а в глазах ее стояли слезы.
     Но Светлана  молчала, и  только внутри, где-то там за грудиной, вдруг болезненно сжалось ее маленькое сердечко.
     - Лена, прекрати, и едем отсюда немедленно! - сказал мужчина в военной форме. – Что ты делаешь?
     Светлана же продолжала молча стоять, глядя на этих людей своими большими, серьезными глазами. Эти люди как  будто явились из другого мира, незнакомого и совсем неизвестного ей. Свете вдруг захотелось куда-то убежать, чтобы никто не видел, и там вдоволь наплакаться. Время как будто остановилось на берегу маленькой протоки реки Туба, где все они стояли. Мужчина почти насильно увел незнакомку. Светлана убежала под песчаный откос берега и горько заплакала. Она не знала, от чего она плачет, ей никто ничего не сделал плохого, но слезы обильно лились из глаз, и что-то сжималось в груди.
      - Ты чего? – нашла ее лучшая подруга Тома Купер, дочь начальника милиции.
     - Не знаю.
     Но сжавшийся внутри комочек никак не хотел расслабляться.
     - Ты что? А что, кто это был? – приставала с вопросами Тома.
     - Не знаю. Мне почему-то плохо.
      Ей было пять лет, когда она впервые услышала в свой адрес – «фашистский ублюдок». Она не сразу поняла, что это о ней и не знала, что это такое. Злое, обидное и плохое. После этого она не раз слышала эти слова, но никому ничего не говорила и ни у кого ничего не спрашивала. Она почему-то с раннего детства знала, о чем можно спрашивать у родителей, а о чем нет. А то, что фашист – враг, она, как и все деревенские, родившиеся в войну или в первые послевоенные годы, хорошо знала. На некоторые вопросы или поступки мама говорила:
     - Сколько не корми волка, все равно в лес смотрит.
     И постоянно говорила, что она неумеха и очень вредная, если она шила что-то Светлане и у нее вдруг путалась нитка, девочка получала поджопник и фразу:
     - У, вредина, даже нитки, и те тебя терпеть не могут!
     В пять лет ее уже заставляли мыть полы и полоть грядки – «все должны работать!». Как-то зимой мама отправила ее к конюху, сказать, чтобы он запрягал папину лошадку, папа в очередной раз уезжал на работу. Конюшня была на той же улице, домов через пять - шесть от их дома.  Светлана  добросовестно передала все конюху (он пил чай).
      - Подожди на улице, - сказал он.
      Девочка стояла и ждала, видимо очень долго, на улице было холодно, она не просто замерзла, она не чувствовала сама себя. Не выдержав, она еще раз зашла к конюху и повторила просьбу родителей, и в надежде хоть чуточку согреться.
      - Я же сказал, жди на улице. - Сердито сказал конюх.
      - Я замерзла.
      - Ничего, не околеешь, иди и жди. Фашистский ублюдок, а туда же…
     Девочка вышла, стуча зубами от холода,  и глазами, полными слез от обиды. Мало того, что она замерзла, так еще и от того, что уже выходя, она услышала брошенные в спину слова «фашистский ублюдок».
     Тут появилась мама:
      - Ты почему стоишь на улице? Ты же обморозилась вся! 
      Она схватила горсть снега и начала оттирать ей лицо. Снег был жесткий и лицу было очень больно. Светлана  расплакаалсь уже громко, по-настоящему.
      - Он велел здесь ждать.
      - Кто?
      - Конюх.
       Мама решительно взяла ее за руку и двинулась в жилище конюха. Там было тепло. А конюх опять сидел за столом и что-то жевал.
      - Что же вы делаете? Вы зачем велели ребенку ждать на улице, она же вся обморозилась!
      Конюх взглянул на зареванную, сжавшуюся девчушку, и ответил:
      - А чтой-то вы о ней так беспокоитесь? Она же не ваша, она же взятая. Да и сами вы ее не редко бичем ласкаете, вся деревня знает.
       - Что это вы такое говорите! – Мама схватилак Свету за руку и побежала с ней скорее домой.
      Дома ее посадили на печку, лицо намазали каким-то противным жиром, нагрели молока с медом и подали прямо на печку. Светлана соскребала со стоящих рядом валенок снег и прикладывала его к саднящим щекам. Она впервые услышала: «не ваша», «взятая». не зная толком, что это значит. Она поняла, что это опять что-то плохое о ней.
      Конюх этот вскоре исчез, видимо уволили, на его место появился другой, который был очень дружелюбный и предупредительный. Но этот случай так и остался в ее душе непонятной болью и обидой.
     Время шло, вот уже и первый класс. Она нарядная, в школьной форме с отглаженными атласными бантами в толстых косах – предмет гордости ее и ее мамы.  Такая же, даже лучше, была только у Наташи  Жибиновой, ее бабушка была их первой учительницей, родители ее тоже работали учителями. Наташа  была отличницей, Светлана  до отличницы не дотянула, была хорошисткой.
     Наступил 1953 год. Брат Николай приехал из армии  в отпуск, служил он в морфлоте, где срок службы составлял четыре года (он прослужил четыре с половиной), на Сахалине. Родители решили проводить его до Бурятии, да заодно повидаться с папиными родственниками, у папы еще была жива мама, она прожила 92 года, а также семь  братьев и три  сестры, и конечно, огромное количество племянников и племянниц. Дома он не был еще с конца 20-х годов, когда во время коллективизации был тяжело ранен, но, к счастью выжил. И после этого, как член РКПБ, предшественник КПСС, переведен в Красноярский край.
    Светлана хорошо помнила этот непонятный день. С утра что-то все передавали шепотом и были все как-то очень напряжены, и может быть как-то напуганы, как будто ждали чего-то. В Красноярске у них была пересадка на другой поезд и они всей семьей обедали в привокзальном ресторане. Вдруг по радио очень громко и трагично, так умел говорить только диктор Всесоюзного радио Левитан, что-то объявили. Светлана  не поняла, что сказали. Официантки вдруг очень громко заплакали, клиенты все встали. Николай отдал честь, приложив руку к бескозырке. Многие плакали, что-то приговаривая. За их столом никто не плакал, но были не то встревожены, не то напуганы. Обед молча закончили. На привокзальной площади рабочие обмывали горячей водой, такой, что шел пар, памятник Сталину.
     Поездка прошла тихо. На родине отца, в Кабанском районе Бурятии, несмотря на запрет торжеств и праздников, отпраздновали встречу по полной, правда без песен и плясок и гармошки. Потом ей объяснили, что умер Сталин. Люди ждали перемен, где-то наверху шла борьба за престол, кого-то смещали, кого-то расстреливали.
    Родители же решили, что лучше уехать пораньше. Во-первых боялись, что освободят Светланину  мать, во-вторых во всей стране шли кадровые перестановки, и отцу предложили другую работу, а  на его место уже приехал приемник из Красноярска. Отец уволился и они уехали на Урал, в Пермскую область, там у родителей жили хорошие друзья, которые раньше жили в Курагино, а потом уехали к детям в шахтерский городок Гремячинск.
     Так она стала городским жителем. Гремячинск был небольшой, но очень разбросанный, возле каждой шахты Нахаловка, самострой работников шахты. Центр с большими домами, очень красивым Дворцом культуры, большой, современной по тем временам больницей, где главным врачом работал сын друзей родителей. Зимой снег от сажи становился серым, т. к. топили каменным углем. Но по окраинам у шахт стояли бараки, где жили те, кому было не под силу построить хоть плохонькое, но свое жилье. Были, конечно, и общежития, но не для всех. Да и у многих так называемых домовладельцев жизнь не многим отличалась от барачной. Одно только, что жили отдельно, одни.
     Жизнь стала интересной: магазины, клубы. При каждом предприятии свой, ДК,  парк с открытой эстрадой, зимой - каток с прокаткой, красивым освещением и музыкой. Все это было новое и очень интересное. И люди здесь были другие, рабочие от колхозников разительно отличались.
      Дом купили на окраине города по тем понятиям немаленький. А сразу за домами начиналась тайга, настоящая, многолетняя, наверное, даже многовековая, тайга. Это и грибы, ягоды и березовые веники для бань.
     Благодатные перемены наступили, к власти пришел Хрущев со своими новшествами. Товаров в магазине поубавилось, а  за хлебом стояли по 3-4 часа. Запретили держать домашний скот, но люди держали по-прежнему, только старались теперь уже это не афишировать. Потом все стали бояться войны (Карибский кризис), но обошлось.
     А жизнь, плохая ли хорошая, продолжалась. В школе Светлана  была активисткой,  сказывалось воспитание партийных родителей, была старостой класса, пионервожатой у 1-2 классов и кем-то там еще. Обожала организовывать концерты, в которых принимала самое активное участие, начала сочинять стихи и сама читала их со сцены, исполняла различные акробатические этюды и гимнастические танцы с лентами.  Зимой катались на лыжах, благо снега там выпадало очень много, ходили на каток, кроме того были еще гимнастика и стрельба. Вобщем, жизнь проходила очень активно.
     У мамы стало болеть сердце и хозяйство легло на ее и папины руки – корова, поросята, куры, огород, покос, дрова, вода. Но это ее не особенно тяготило, она успевала везде. К пятнадцати годам она уже начала формироваться в довольно стройную симпатичную девушку. Со школьных мероприятий или с катка обычно ходили толпой, а так как она жила дальше всех, ее провожали первую.
     Несмотря на длинные очереди за хлебом, отсутствие сливочного масла и многого другого, регулярно были уценки на водку, что очень нравилось населению. Постепенно стал исчезать страх, рассказывали антиправительственные анекдоты и пели частушки, за что уже не наказывали. Здесь о прошлом  Светланы  никто ничего не знал, и она уже больше ни от кого не слыщала этого постыдного прозвища. Зато часто спрашивали:
     - А кто по национальности твоим родители?
     - Русские, - отвечала она.
     А уже став взрослой, иногда слышала от евреев, что в ней есть что-то от них, но тсчитала это глупостью и была уверена, чсто она чисто русская.
     Пришло время первой любви. 30 апереля 1961 года, ей было уже шестнадцать. Праздничный вечер в Доме культуры.  Молодой специалист, она уже знала, что он один из нескольких, приехавших к ним на шахты горных мастеров, пригласил ее танцевать,  один, два, три раза….и так весь вечер. Она впервые танцевала со взрослым парнем, он ей понравился ужасно. Потом он проводил ее до дома, и в первый раз поцеловал по-взрослому. До этого она несколько раз целовалась с мальчишками по-детски, губки к губкам, а от такого поцелуя у нее закружилась голова. Дома она долго разглядывала свои губы в зеркале, она слышала, что от частых поцелуев остаются синяки, но все было в порядке, никаких отметин не было.
      Он окончил Горный институт и был на шесть лет старше ее и, конечно, по сравнению с ней, был очень умным и интересным. Может ей так казалось, она ведь еще и не закончила средней школы. Школа, дом, хозяйство, а с 9 класса еще и курсы медсестер. Единственное, что она находила время для чтения и очень много читала. В школе, узнав о ее встречах со взрослым парнем, педколлектив был возмущен ее бессовестным и аморальным (?) поведением. Они не прятались и не стеснялись, ходили в кино, гуляли по городу, он стал бывать у них дома, помогал ей с черчением – были проблемы. Мама очень беспокоилась, добрачная связь в то время считалась наивысшим позором. Но Леша, его звали Леонид, но Лене нравилось называть его Лешей, заверил маму, что Светлану он любит и не обидит и обережет, и слово держал.
    Светлана перешла в 11 класс. В августе Леша сказал, что у него есть возможность уехать из Гремячинска, не отрабатывая положенных трех лет, столько в то время после института по распределению положено было отработать, к себе в Боровичи. И еще сказал, что расстанутся они навсегда – у него там есть жена и сын. Банальная, как мир, история, если она касается не тебя, а кого-то другого, можно и осудить. А если касается тебя, то это – удар. Светлана  была девушка весьма эмоциональная. Наверное, если бы она знала все с самого начала, может быть, она все равно бы с ним встречалась, и так же любила его. но так – ложь, обман и подлость по отношению к той, другой. В шестнадцать лет все максималисты. Она страдала, страдала от физической боли, казалось, что внутри все разрывается от горя. Маме сказала только часть правды, об отъезде. Родители поохали, расспросили с пристрастием, была ли у них близость, и узнав, что нет, успокоились. Он уехал, и она, чтобы хоть как-то отойти от всего, уехала работать в пионерский лагерь на третий сезон – вожатой. Время лечит, а работа вдвойне. Будучи по натуре человеком деятельным, она была постоянно занята, постоянно среди детей, шумных и веселых, и как-то незаметно успокоилась, да и молодость брала свое, тем более, что молодые люди не оставляли без внимания стройную, симпатичную девущку.
     Но не тут-то было. По городу пошли слухи, что она чуть ли не беременна (постарались «любимые» педагоги) и что поэтому он ее бросил. Бросил ведь, ничего не скажешь, на чужой роток не накинешь платок. Секретарь горкома комсомола, с которым ей часто приходилось сталкиваться по комсомольской работе, пригласил ее в кабинет, и напрямую спросил, так ли это. Она ответила:  «Не так». Поверил он ей или нет, но больше этой темы не касался.
      В школе учителя смотрели на нее как на распутную девку, которой попользовались и бросили. Шел 1961 год,  и взгляды на поведение и мораль были близки к средневековым. Она училась в эксперементальном классе, где мальчики получали специальность горных мастеров, а девочки – медсестер. Четыре дня в школе, и два – на производстве. Медицина ей очень нравилась, она с удовольствием посещала занятия, после школы мечтала поступить в медицинский институт.
     Но однажды, во время медицинских занятий ее начальник медкадров и завела в кабинет гинеколога – для осмотра на девственность и сказала, что если все эти разговоры неправда, она может доказать это, показавшись врачу. Слезы обиды, стыда и еще чего-то, чего она сама не могла назвать, захлеснули, Светлана  со слезами убежала из кабинета. На следующий день завуч и классный руководитель вызвали ее в кабинет и провели беседу на тему, что она сама усугубляет свое положение, отказываясь от проверки. У нее началась истерика, она плохо помнила, что кричала им и как разбила графин со стола. В себя пришла уже в больнице, где пробыла три дня. После выписки забрала документы из школы и подала заявление в школу рабочей молодежи, в вечернюю школу.  У мамы было больное сердце, и буквально через несколько дней после этих событий, маму увезли на «скорой». Из больницы она не вернулась.
     Смерть мамы, похороны, какие-то люди – все это для Светланы прошло как в вакууме, как-будто это происходило не с ней. И только когда снежинки падали на мамино лицо и не таяли, она поняла вдруг, что мамы больше не будет никогда. После похорон они с папой решили уехать из Гремячинска – поближе к отцовым родственникам, в Бурятию. Распродав все, они уехали в Забайкалье.
     Приехали в Селенгинск, комсомольскую стройку, работы  -  нет. Основной работающий контингент, освободившиеся зэки. На работу принимали по путевкам. Попробовала выйти штукатуром – маляром, но после крахмальных халатиков – грязь, мат, грубость не вызвали в ней патриотических чувств, через два месяца она просто не вышла на работу.
     Родственники стали говорить, что она мешает отцу, что ему надо жениться. И тут добрые родственники рассказали ей правду -  что ее отец был немчура, а  мать – сосланная, а отцу она никто, из жалости вырастил. Ни специальности, ни денег, семнадцать лет. Куда деваться?
     Здесь, совершенно случайно познакомилась с выпускниками технологического института, они после выпуска уезжали в Удмуртию. Позвали с собой, обещали помочь устроиться. Отец дал 120 рублей, и даже не проводил. Так, в семнадцать лет,  она ехала устраивать свою жизнь.
     Город Сарапул Удмурской АССР, 80 км. от Ижевска. В горкоме комсомола нашла работу старшей пионервожатой в школе. Сначала жила в пионерской комнате на столе, потом дали общежитие. Ребята правда ее не оставили, вместе ходили в походы, в кино, часто просто сидели на скамейке возле общежития, все с высшим образованием, интересные. Пели песни под баян. Все это было куда интереснеее чем ее предыдущая жизнь.
    Город Сарапул весь в садах, за заборами яблони, после северного Урала и Сибири – чудо. На рынке продаются настоящие лапти, есть настоящая действующая церковь, до этого действующих церквей Светлана не видела, настоящие купеческие дома. Все это было ново, интересно, прошлое постепенно отходило на задний план. Работала, училась в вечерней школе. В горкоме ВЛКСМ к ней отнеслись очень хорошо, помогли с общежитием, вовлекли в общественную работу. В школе ее опекали – где была, куда ходила и т. д. Все по-доброму.
    Среди приехавших было пять человек, четыре молодых специалиста и она. Всем сразу выделили по комнате в малосемейном общежитии, комнатки маленькие, 9 кв. м.. но зато с отоплением. Она же приехала налегке, в 17 лет казалось, что зима не наступит и будет всегда так тепло. Единственной  теплой одеждой у нее с собой был плащ и  теплая пуховая шаль, а ногах и вовсе шпильки и тапочки. Из дома почему-то отправить теплые вещи не спешили. Пока она спала то в пионерской комнате, то где-нидудь у знакомых, она, конечно же, простыла, и очень сильно. Со всеми приехавшими отношения были очень хорошие, но ближе всех ей стал Николай. Он бывал у нее в школе, его друг Саша играл на баяне и они с детьми пели хором и танцевали под музыку. Забегали они и  к ней в общежитие.
     Но самым  большым воспоминанием о том времени была…. сарделка в школе. В школе на обед давали одну сардельку, кусочек хлеба и сладкий чай. При зарплате в 45 рублей не разжируешься, и ей казалось, что она может съесть за раз десять сарделек. Она всегда хотела есть, если ее кто-то приглашал на ужин, например, ребята, приехавшие с ней. Она шла с удовольствием.
     Итак…. Она заболела, тоемпература высокая. всю трясет. Николай сказал:
     - Идем к нам. У меня хоть таблетки есть, и еще домашнее варенье.
     От него немного попахивало спиртным, но Светлана  на это как-то внимания не обратила, она знала его уже неплохо и ничего плохого не ожидала. После чая она прилегла, в надежде, что таблетки подействуют и она пойдет домой, но Николай вдруг схватил ее и начал целовать.  Она как могла вырывалась, а сопротивление только разжигало в нем желание.    Взрослый, физически крепкий мужчина, конечно же справился с семнадцатилетней девчонкой с 45 килограммами веса.   Он что-то шептал о любви, целовал еще и еще, а  она лежала опустошенной и кроме боли чувствовала себя грязной и растоптанной. Она никогда не любила Николая, и ничего кроме дружеских чувств к нему не испытывала. Кое-как она, несмотря на уговоры. ушла домой, благо общежития было близко друг от друга.
     Неделю прогрипповала, потом вышла на работу. Николай приходил каждый день, приносил лекарства, сладости, фрукты, но ей было худо, очень худо. Не потому, что она болела, а потому, что с Николаем она не испытывала ничего, а к тому времени она уже встречалась с другим человеком.
     С Виктором она часто встречалась в горкоме ВЛКСМ, он был членом райкома, хотя учился в 11 классе дневной школы, был из благополучной семьи. Вместе им было весело, они много гуляли по городу, мечтали (до того), рассказывали друг другу все события из своей жизни. Теперь же все пошло по-другому, нет она, конечно, молчала о случившимся. Николаю про Виктора она рассказала позже, он взбеленился:
     - Ты со мной сюда приехала, тебе только 17, я за тебя отвечаю!
     Если «это» можно назвать ответсвенностью?
      - Мы приехали сюда вместе, но  это еще не дает тебе права диктовать мне что-либо. Я у тебя взаймы не беру и питаюсь за свои деньги.
      - Я думал, у тебя действительно горе, мать потеряла, а ты просто шлюшка!
     И это было сказано после того, что он с ней сделал. Светлана развернулась и молча ушла. Не было ни боли, ни обиды, только пустота на душе. На другой день он пришел, извинился, сказал, что любит, поэтому ревнует. Но она его не любила. Однажды он зашел вечером к ней, она была одна:
     - Я жениться хочу.
     - Женись.
     - На тебе.
     - А я пока не горю желанием.
     - Но после того, что у нас было….
     - Сотни девушек теряют девственность и живут себе, им это не мешает. Блюдим себя, да и все.
     - Поживем, увидим.
      И опять работа, мероприятия – жизнь пошла по-прежнему. С Виктором встречались и, кажется, в душе от этого было тепло и хорошо. И только вопрос девственности, в те годы на это смотрели по-другому, страх, что узнают, в довершение всего, она обнаружила, что беременна. Это было как гром среди ясного неба. Пошла в больницу, 17 лет - без разрешения родителей нельзя. Да и ко всему еще обнаружился очень сильный воспалительный процесс, сказалось хождение в туфлях, теплые вещи ей прислали только в ноябре. Сказали, что аборт делать нельзя, и по возрасту и по показаниям, срочно положили в больницу.
     После выписки они с Виктором шли с какого-то концерта, присели на скамейку, Виктор что-то очень веселое рассказывал, Светлана весело смеялась. Вдруг перед ними возник Николай:
     - Ты где это шляешься по ночам?
     - Не смей с ней так разговаривать! – поднялся возмущенный Виктор.
      - Да пошел ты! Во-первых она приехала со мной, она моя девушка и я на ней женюсь!
      - Это правда? – Виктор обернулся к Светлане.
     - Нет. Но иди домой. Я тебе позвоню и все объясню.
     Опять вмешался Николай:
     - Ничего не надо объяснять, катись отсюда, тебе же сказали!
     Светлана  молчала. Виктор резко развернулся и ушел. Она не злилась, не такая, она просто не хотела никого видеть и молча убежала в общежитие. Ее срочно положили с больницу с воспалительным. Все пути в счастливое будущее с Виктором были закрыты, все их мечты и чаяния рухнули в одночасье.
    В 18 лет сходили в ЗАГС, но Николай категорически не хотел ребенка. Материальная сторона – нет приличной одежды, обуви, ей надо учиться и т. д. Жили в его комнате 9 кв. м., на одну кухню пять комнат, вода и удобства во дворе. Но трагедии из этого никто не делал, все были молодые, беззаботные, некоторые не боялись рожать детей. Но Николай категорически не хотел ребенка, через своих знакомых он нашел женщину, которая на большом сроке делала криминальные аборты. Аборт сделали, но с осложнениями, началось заражение крови, но к счастью ее удалось спасти. После больницы она уволилась из школы и устроилась на завод. В горкоме ВЛКСМ она больше не появлялась, окончила вечернюю школу.      
     Боже мой, один год, а столько событий! Поступила в университет на заочный факультет журналистики. Работа на заводе нравилась, нравился коллектив. Но надо же было попасть на участок, где мама Виктора работала мастером. Знала ли она всю ее историю или нет, но к Светлане относилась очень хорошо.
      Конечно, Николая нельзя было сравнить ни с Лешей, ни с Виктором. Но один бросил ее, другого бросила она. А он был парень деревенский, правда. как уже упоминалось, окончил технологический институт. Жили в малосемейке дружно, по вечерам играли в волейбол, футбол, кто в шахматы. Весело вместе проводили праздники, часто ходили ночевать на Каму – слушать соловьев. Сидели в палатках и на рассвете, затаив дыхание, слушали трели. Это было чудо как прекрасно.
     1963 год был трудный. Очередь за всем, вплоть до хлеба, зарплаты у обоих невысокие, но это как-то совершенно не угнетало и не делало жизнь трагичной. Все ждали, что скоро жить будет лучше (так до сих пор и ждем!). и вообще -  «Нам коммунизм строить, нам при коммунизме жить!». Кругом лозунги, агитки, плакаты. А никто, вероятно, не задумывался,  будет ли он, этот коммунизм, а кто задумывался, помалкивал. Научены в нашей стране люди -  «меньше говоришь – спокойнее живешь». Умудрялись с получки ходить в ресторан «Кама», скромно, конечно, но зато ресторан. Летом танцы в городском саду, кругом сирень, жасмины… Запахи – с ума сойти1
     Смирившись со своим положением, и к мужу стала привыкать, правда, часто слышала о нем, что он ходок еще тот, но почему-то его похождения ни боли, ни обиды не причиняли. Живут, да и живут. Но без неожиданностей жизнь неинтересная.  Так и у нее должна же быть какая-тото неожиданность. Хотя какая это неожиданность, живут муж с женой и она забеременела, правда без особого на то желания. Но теперь уже ни уговоры, ни угрозы не могли изменить ее решение не могли изменить ее решение, она решила  родить. У нее была работа, общежитие, в случае развода, ей бы дали на заводе. Николай понял, что все бесполезно, вроде успокоился, хотя был недоволен.
      В связи с ее беременностью им выделили однокомнатную, зато полностью благоустроенную квартиру. Беременность протекала тяжело. Она не могла ничего есть, ей не хотелось никуда идти. Зато он молодой, образованный, не красавец, но и не урод. При должности,  он был уже начальником ОТК комбината, кандидат в члены КПСС, без этого карьеру сделать было невозможно, даже если ты семи пядей во лбу. Светлана встретилась с подругой и предложила:
     - Я дам ему развод, пусть он к тебе уйдет, только не мотайте мне нервы, я беременная и хочу родить здорового ребенка.
     Глафира, так звали ее подругу, сказала:
      - Решай.
     - И что, 18 лет платить алименты, потерять должность, получить взыскание по линии КПСС?
     - Это же мелочь. Если ты меня любишь (она видимо его любила).
     - Нет, я остаюсь со Светланой. Прости, Света, это все глупости молодости, давай жить, тем более у нас с тобой скоро будет трое.
    - Вы тут порешайте, а я пойду, - сказала Светлана и ушла.
     Он, конечно, никуда не ушел. Должность, квартира, партком, завком, короче, испугался, а, может, к этой женщине у него ничего не было – просто распутство. Ночью у нее начались схватки, ребенок родился недоношенным и больной  -  порок сердца, и  поведение Николая ее с тех пор больше не волновало.  Когда родился Максимка  и ей его показали, у нее из глаз потекли слезы.
     - Ты что плачешь? – спросила доктор, - Тебе где-то больно?
    - Да нет же, она от радости – человек родился!  - ответила сестра.
     Она впервые почувствовала, что такое родной, по-настоящему родной человек. И с этой минуты все ее действия были направлены на то, чтобы выходить его, в больнице предупредили, что он с такой потологией, наверное, долго не проживет, месяца 1,5 – 2. Она так много думала: как это настоящий, родной, кровный. И вот он появился – маленький, беззащитный, слабенький, сначала даже плакать не мог. И начались купания, массаж, длительные прогулки, очень длительные, по несколько часов в день, если все суммировать.
    Муж остался в семье, но забота о малыше легла полностью на нее. Жили только на его зарплату, Максимку в садик не брали - болел часто, значит и она на больничном, а кому нужен такой работник?  В университете сначала взяла академ, а потом ушла совсем. И тут Николай захотел переехать к родителям поближе, в Улан-Удэ.
     У них уже была квартира, Максимке нашли приходящую няню – замечательную старушку, которая полюбила его всей душой. Когда сыну исполнился год, участковый педиатр сказала:
    - Надо же, выходила! А мы не верили.
     Бросили работу, бросили квартиру, более менее обустроенный  быт с ребенком, и поехали в Улан-Удэ, где их, конечно, никто не ждал. Николай уехал в Улан-Удэ устраиваться на работу, а Светлана с малышом, который, оказывается, был никому тут не нужен, пока осталась у его родных. Им даже раскладушку не выделили, бросили телогрейку на пол, а укрывались его одеялом и ее зимним пальто. От двери нещадно дуло.
      После недельного проживания в таких условиях, Светлана взяла малыша, ему уже шел второй год, кое-какие вещи, да и вещей-то было минимум, еще донашивала девичье, и переехала в соседнюю деревню, где жил ее отец. Но и там они были не к месту. Жена отца стала бесконечно «болеть» от переутомления, их чуть ли не в открытую выгоняли. И пошли кочевать по родственникам, но нигде ты не нужен больше одной ночи с ребенком, который по ночам плачет. Наконец, двоюродный брат по отцу поехал в Улан-Удэ, нашел Николая и очень серьезно с ним поговорил. И тут же им дали комнату – если объяснить ситуацию и хорошо попросить, оказывается, можно чего-то добиться.
     Максимку устроила в круглосуточные ясли. Раньше были такие – ребенок с понедельника по пятницу жил в детском саду, в выходные – с родителями. Сама устроилась в тот же сад ночной няней, чтобы быть побольше рядом. И пошла днем учиться в медучилище на фельдшера, знала, что сын будет болен всегда и нужно более менее грамотно подходить к этому.
      Николай жил своей жизнью: подруги, поездки домой. Денег почти не давал, да ничего, они и в саду питались. Плохо было толко когда Максим болел, и нужно было что-то дома готовить, да и одежда обносилась. Он над ней смеялся: не потянешь, куда тебе! Учеба днем, ночью – работа, да еще и больной ребеногк. В ответ сказала:
      - Потяну, но как только получу диплом – с тобой разведусь.
      - Куда ты пойдешь, кому ты нужна? Ни жилья, ни одежды.
     Через год она, в том же саду, работала ночной медецинской сестрой. А через три, как только учеба закончилась, подала на развод. На суде предоставила все документы о болезни сына и отказ от алиментов, если ей достанется квартира, в то время уже двухкомнатная. И квартиру присудили ей, правда он забрал всю мебель. Но это ерунда, главное – теплая крыша над головой, Максимка рядом и есть работа.
      После училища ее, при фельшерском образовании, взяли на работу в МВД на должность врача – ординатора.  Жизнь начала налаживаться,  сын подрос, стал меньше болеть. Светлана писала во все НИИ крово- обращения с просьбой о консультации. Из Новосибирска пришел ответ: «Приезжайте, будем смотреть». Поехали, там сказали – форма операбельная, только пусть немного подрастет. Но ровно и гладко ее жизнь никак не протекала. Она еще подрабатывала на полставки фельшером на участке, и во время одного из вызовов встретилась с Сергеем. Он только пришел из армии и был на четыре года моложе нее. Родственники категорически не хотели невестку «с довеском», без конца приезжали, скандалили. А тут еще отец ушел от своей жены – она забрала его к себе.
     Дальше учеба, работа, рождение второго сына – Леонида. Материально жили сложно, ну да в то время сильно богато никто не жил. Максима Сергей усыновил, все под  одной фамилией, относился к нему замечательно. Да и дед внуков очень любил, и поэтому, по мере возможности старался помочь (детсад, магазин и т. д.).
     Но видно, такая нестабильная жизнь ей была написана на роду. Сергею предложили контракт на пять лет в Монголию, с присвоением младшего офицерского звания после двухмесячных курсов. И они согласились. И вот опять резкий поворот – заграница, хоть и вобщем-то совсем не солидная, но тем не менее.
     В военном городке, стоящем в пустыне Гоби (город Чойр), располагались части. Инфраструктура – школа, детский сад, клуб, парикмахерская и пять больших панельных домов. Но жить там все равно было интересно. Во-первых, какая-то семейственность и взаимопомощь, во-вторых, это и поездки по стране и посещение в Улан-Баторе музеев, дацанов. Да и просто все новое, непривычное, да и достаток неплохой появился.
     В Монголии дали квартиру, улан-удэнскую они оставили отцу и уехали. Наконец, зажили одни. В военном городке сгорела подстанция, и подгоняли машины с дизелями, и по несколько часов в сутки работала электрическая печь и всевозможные обогреватели, но им все равно было хорошо. Максимка пошел в школу, Лёне  дали детский сад, Светлана пошла работать. После училища она сразу поступила на заочный в сельхозинститут, на зооинженера.
     Четыре года прожили в Монголии, когда Светлана заболела, нужна было операция. Там сделать не могли, только в Союзе. Да и срок защиты  диплома в институте подошел. Сергей остался год дослуживать, а она с детьми вернулась в Улан-Удэ. Защитилась на отлично, утвердили тему для кандидатской, пошла соискателем, сдала кандидатский минимум. Устроилась на работу, которая была связана с охраной озера Байкал и диссертация была о том же.
      Работала с удовольствием, много писала в газетах и журналах критические материалы о загрязнении озера, научные статьи, а также лирические новеллы о природе. Много читала лекций по линии общества «Знание» (было раньше такое, жаль, что сейчас нет), в определенных кругах приобрела уважение и популярность. Дети учились в школе, Сергей зананчивал институт заочно, отец жил вместе с ними.
      В день рождения 6 октября 1980 года у нее брали интервью и спросили:
     - Чего бы вы хотели от жизни?
     - Я вполне счастлива. У меня любимая и любящая семья, интересная работа. Есть квартира, дача мне не нужна. Машина есть служебная (к тому времени она уже работала руководителем). Меня знают и уважают. Я счастлива.
     Но колесо ее судьбы вращалось по-прежнему с большой скоростью, и вот – новый поворот!
     В феврале скоропостижно умер Сергей.   Месяц лежала, ни на кого ни глядя, но жить надо. Тем более на ее руках три человека, нуждающихся в ее помощи. За работой вроде и горе поутихло, но не так все просто: в  феврале похоронили Сергея, в мае – отца. Родственники испугавшись, что ей нужно будет помогать, все отшатнулись. Осталась совсем одна с двумя детьми, отец хоть морально поддерживал, а тут и его нет. Переживала очень сильно, лежала с прединфарктом. И только страх за детей: на кого их оставлю, кому они нужны? – заставлял жить. Пережила. Диссертацию отложила, работать пошла на завод, там больше платили.
     Каждые выходные старались куда-нибудь уйти, если погода позволяла – в лес, если нет, тогда  - в театр. Жизнь вошла в какую-то более или менее ровную калею, когда тяжело заболела сестра отца, та которая больше всех говорила, что она ему мешает. Родственников много, но почему-то никто не кинулся забирать к себе и ухаживать за больным человеком. Забрала ее к себе в двухкомнатную квартиру, но ничего, в тесноте, не в обиде. Но в августе умерла и она, и все это в один год (февраль, май, август).
     Светлана писала во все НИИ кровообращения, наконец,  из НИИ Новосибирска пришел вызов. Срочно собрались и поехали. Там Максима обследовали, нашли два порока сердца, но операцию пока отложили.
     Стали жить втроем. Год, два, на третьем году на ее пути встретился Алексей. Он был совсем молодой, на 15 лет моложе нее. Его приняли на работу к ней водителем. Как-то так получилось, что через несколько месяцев они стали любовниками. Потом он стал навещать их, иногда оставаясь до утра. Она до сих пор не может понять, как она допустила это брак. Они были диаметрально противоположные. Разница в возрасте немаленькая. Исходя из этого - разные взгляды на жизнь и отношение к жизни. По национальности он бурят, а это совсем другая ментальность, образование у него всего лишь среднее и т. п. То ли женская тоска одиночества. Еще не старая, 38 лет. Даже через много лет она не может ответить на этот вопрос.
     Его родственники, особенно родители,  и ее дети отнеслись очень хорошо. Может это и сыграло решающую роль. А также отсутствие родственников с ее стороны. А у Алексея  их много, и все с уважением и вниманием к ней.
     Шила в мешке не утаишь, вскоре эту новость не обсуждал на заводе только тот, кто разговаривать не мог. Ее вызывали к директору, в завком, в партком на беседы на тему морали. Ее отношения с Алексеем  всех почему-то взволновали. Говорили о потере авторитета, о необдуманности поступка. Светлана спрашивала:
     - Я не поняла, что сделала противозаконного?
     - Вы руководитель, и должны думать о своем моральном облике.
    - Я свободна, он свободен. Что здесь аморального?
    - Он, во-первых, моложе вас, во-вторых – бурят.
     - Это мое личное дело, и оно никого не касается. Если бы я ходила пьянствовала, бросала детей и т. д. – это аморально, а так, не нужно лезть туда, куда вас не приглашают!
     А моложе он был ни много ни мало, на пятнадцать лет. Многовато! Это сейчас норма жизни, а в те годы - это был фурор.
     Тут еще грудь заболела, пошла в онкологию – сказали, что если родит и выкормит грудью, может быть рассосется. Замуж она не собиралась. Поговорила о своих болячках с детьми. Сыновья, они были уже достаточно большие, 10 и 17 лет, сказали:
     - Мама, если от этого зависит твое здоровье, роди еще одного человечка. Мы все вместе его вырастим.
     Долго думала, и Максим  болен… И если что с ней случится. Останутся одни на всем белом свете. Работа есть, зарплата немалая, может, и правда родить. И она рискнула. Алексей  был очень рад этому.
    До этого они жили гражданским браком, что одобряли ее друзья:
      - Что не так, выгонишь его, да и все! Прописан в общежитии, а здесь он вроде так, никто.
      Все надеялись, что брак этот скоро расподется. Незадолго до родов приехали родственники Алексея  и стали уговаривать ее узаконить отношения:
   - Как это – ребенок наш, а фамилия чья?
     На регистрацию ходили за три недели до родов, но в белом платье , и с таким покроем, что живот было почти незаметно. Но когда на заводе увидели ее увеличившийся живот – это был шок. Мало того, что любовник – пацан, так она еще и беременная. Общественные организации (партком, завком) решили, что у нее просто не ладно с головой. Но Светлана сказала:
     - Моя жизнь,  мое дело!
     Отношения с парткомом  были испорчены раз и навсегда, такого хамства по отношению к ним никто не позволял. Ей советовали даже тихо-мирно уйти, не позориться.
     - Когда сочту нужным, тогда и уйду, а уволить меня вы не имеете права. И еще  три года за мной мое рабочее место.
    Короче,   кончилось тем, что они сходили в ЗАГС. Замуж за него она категоричски не собиралась – молодой, гулящий, любит выпить. Ну ладно, встретились 2-3 раза в неделю, но всю оставшуюся жизнь…
    Роды начались преждевременно, на седьмом месяце, в родддом увезли прямо с работы. Родился мальчик, назвали его Алексеем  младшим. К ним стали довольно таки часто приходить и приезжать  родственники мужа. И к детям они относились замечательно, родные так не относились. Алёша родился недоношенный,  два килограмма. «Как воробушек» - говорила свекровь. Но опыт выхаживания недоношенных детей у Светланы  уже был. Все трое были недоношенными, а один еще и больной. Выходила, ребенок набрал все, окреп и к году уже догнал своих свестников. Сын рос спокойным, помогали старшие, так и подняли. На работу Светлана  вышла сразу после декретного отпуска, кормить ребенка ездила в обеденный перерыв.
      Работу, правда пришлось поменять, вся эта история с замужеством, рождением ребенка и тут же,  после декрета,  выходом на работу,  авторитета, к сожалению,  не прибавила. Но,  устроилась на работу,  более высокооплачиваемую и престижную – замдиректора завода мостовых металлоконструкций. Не все еще забыли ее депутатство, статьи в газетах и т. д. 
    Алексей, узаконившись и прописавшись, стал попивать, погуливать, а пьяный еще и скандалить. Несколько раз пыталась разойтись, но увы, он категорически отказывался. Однажды Светлана мыла посуду, Алексей начал над ней словесно издеваться. В руках у нее было блюдо, она не помнила, как это блюдо полетело в него. Были изрезаны вены, связки, конечно, разодрана кожа. «Скорая» оформила как несчастный случай. Но и после выздоровления ничего не изменилось. Светлана  просила его только об одном: «Уйди, я за себя не ручаюсь, так жить я больше не могу». Он не обращал внимания на ее просьбы, будучи пьяным, разбил последнюю легковую машину. На нем – ни царапины.
     Тут Максиму  пришел вызов из Новосибирска на операцию. Отправила его, стала ждать, на какое время назначат операцию. Сама поехать не могла, младший сын был еще маленький, 3 года. Назначили дату операции, Светлана оформила отпуск, оставила малыша на Лёню, ему уже было четырнадцать.
     На старшего Алексея надежды не было никакой – свободой он воспользовался так, что его выгнали с работы. Хорошо, что у Светланы была подруга – детский врач, каждый день  навещала  детей, проверяла,  что да как,  и без конца созванивались. Операция прошла удачно. Конечно, инвалидность и многое другое, в те годы операции на сухом сердце делали мало и редко. Но им повезло – все обошлось благополучно. Но тут позвонил Лёня  и сказал, что Алексей  забрал из дома все деньги и третий день где-то гуляет. Позвонила подруге, она сказала, что продукты есть, денег она Лёне  тоже дала, вроде все нормально.
    Светлана  купила билет на самолет, прилетела в Улан-Удэ. В тот же день собрала все вещи Алексея, который вернулся домой, как только у него закончились деньги, купила ему билет на поезд и отправила к родителям со словами:
     - Чтобы больше я тебя не видела и  о тебе не слышала!
     Но на этом история с Алексеем не закончилась. Дома ему купили билет и отправили обратно в Улан-Удэ!

     На следующий день, после того как посадила Алексея  на поезд, Светлана  вернулась в Новосибирск, к Максиму, которому после операции нужен был уход. Алексей  в  Улан-Удэ набрал долгов, купил билет на самолет и тоже прилетел  - просить прощения и якобы помогать Светлане.  Наконец, Максима  выписали, прилетели домой. Она со всеми тремя детьми вместе!   
      Кое-как восстановила Алексея  на работу, сделали ему кодировочный укол.  Но тут новые напасти: у Максима  нарушился сердечный ритм. Выход – или кардиостимулятор и постоянная позарядка или перемена климата, Сибирь, но без гор. Все бросила, поменяла квартиру на Ангарск, уволилась с работы. Работала Светлана  в то время на заводе зам. директора по кадрам и быту. Увольнялась – плакала. Все было хорошо: и уважение, и зарплата, и  отношения в коллективе. Страшно было все потерять и уехать в неизвестность. Так и было. Квартира, правда, хорошая, Максиму  через две недели стало лучше, его сразу по приезде в больницу положили. А вот с работой никак. Наконец, устроились и с работой, он – мастером в одном ГПТУ, а она зам. директора в другом. Работу нашла не ахти какую, но главное был Максим.
     А в стране началась перестройка,  начали создаваться кооперативы. Закодировала мужа, семь лет не пил,  организовали кооператив, и работа пошла. Были, конечно и сложности, но в общем все шло неплохо. Купили  машину и вторую,  грузовую. Работали очень много, но это не самое страшное.
     Школа среднего сына Лёни  – напротив дома. Старший, Максим – дома, на инвалидности, чувствовал себя неплохо. Маленький Лёшка  в сад не ходил – мучали ангины,  и был дома, с Максимом. Светлана и не против была, не хотела, чтобы Максим был дома целый день один.
     Стали зарабатывать, занялись, по мере возможности, благотворительностью. А в это время академик Федоров, основатель МНТК, создал советский Фонд милосердия и здоровья. Светлану  выбрали председателем правления Иркутского областного отделения Фонда. Работы прибавилось, но жизнь стала интересней. Материально более или менее обеспечены, работа, статьи в газетах, выступления по телевидению.
     Максим и Леонид  женились, семья прибавилась. Купили им квартиры. Вроде бы все хорошо, правда, в связи с бизнесом приходилось много ездить по всей России и тогда еще союзным республикам. Но долго и гладко у Светланы никогда не было. она заболела, возникла необходимость в операции. В онкологии сделали одну, а через девять месяцев другую. И два года инвалидности. Бизнесом без нее семья заниматься не смогла. Пока ее лечили, пришлось продать три машины из пяти. Беда отступила.
     Из Ангарска решили переехать в Иркутск. Все три семьи. У Лёни  и Марины  к тому времени родилась дочь Вера. Светланина  первая внучка. Максим  женился на Лене. У нее уже был сын, так что стало двое внуков. Трудно переезжать двумя -  тремя семьми, но ничего, одолели.
      Детям купили квартиры. А себе небольшой, 70 кв. метров, домик, в надежде позднее перестроить его и увеличить. С большим трудом трудоустроились. Сначала материально было очень сложно у всех трех семей, но постепенно выровнялись, начали строительство. Построили баню, флигель и двухэтажный дом, отделкой, правда, занимались десять лет.
    Леонид  уехал в Чечню на войну. Это были, наверное, самые страшные месяцы в жизни Светланы,   каждый день со страхом ждала новостей. Но Бог миловал, Лёня  вернулся живой и здоровый. У них с женой Мариной  родилась еще одна дочь – Дашенька. Старшая Вера  к тому времени пошла в школу. Квартиру они продали, купили дом, и стали его обустраивать. Младший Алексей окончил школу и поступил в иняз. После института, правда, пошел работать в милицию – оперативником. Леонид  в то время уже был начальником криминальной милиции одного из районов Иркутска. Алексей  сразу поступил во второй институт, МВД. Пришло время, женился и он. Аня, невестка тоже была юристом. У них родилась дочка Сашенька.
    Казалось бы, что еще надо? Но жизнь оказалась надломленной. Она больше не распевала песни, что-то делая по дому, не старалась сходить на премьеру (Алексей терпеть не мог театр) или концерт.
Пришло время пенсии, жизнь и вовсе ограничилась. В 2002 году Светлана  перенесла инфаркт, но выкарабкалась. Хотя особого внимания на ее болезнь никто и не обращал. Только младший Алексей, тогда еще совсем молодой, был и сиделкой, и другом,  и помощником.  В довершение всего заболели ноги – остеопороз. Ходила только с тростью и очень ограниченно. Да и сердце теперь постоянно напоминало о своих болячках.
    Теперь ей 74 года. Она научилась потихоньку передвигаться с тросточкой, научилась целыми днями сидеть молча одна. Удалась ли ее жизнь? Трудно сказать. Много ездила, много видела, была веселая, выступала на телевидении, окружающие уважали. Дети по выходным навещали, но у них свои семьи, своя жизнь. Воспоминаний много, и хороших, и даже не очень. Но все уже позади. Остались только книги. Как наркоман, читая новую книгу, она окуналась в другую жизнь, другое время.

     Чем закончить это повествование? Долгая, сначала очень содержательная жизнь, и под конец – духовное одиночество. Вот, наверное, и все. Ведь не будешь описывать, как жили в нужде, и даже голодали, когда муж гулял с девками. Как изворачивались, чтобы вовремя заплатить за учебу. Как сгорел рынок, где у них было три павильона и они снова остались в нулях. Все это пережито, и все это в прошлом.
     Правда, во время работы в Фонде, кое-что хорошее сделали… В «лихие 90-е» покупали мебель для коррекционных домов-интернатов, делали ремонты в квартирах фронтовиков, нанимали патронажных сестер для одиноких пенсионеров, делали подарки детям в малообеспеченные семьи. Всего и не вспомнишь. Но тогда чувствовалась нужность и необходимость твоей работы. Теперь осталось только вспоминать и записывать, может быть кому-то это будет интересно.
   
    

Встречи.

     Николай любил посещать интересные мероприятия, бывая в той или другой командировке.  Однажды, в Киеве, он зашел в Художественный музей, на выставку местной художницы и увидел несколько знакомых мест – Томск, Сибирь. Украина. Попросил показать ему художника. Это была Лена. Другая, солидная, в возрасте, такая же красивая. Но подходить не стал, ясно, что жизнь ее сложилась успешно, зачем тревожить давно ушедшие времена.
     Однажды, гуляя вечером с собакой, в Новосибирске (собак он любил), их обогнала хрупкая, куда-то спешащая женщина, и вдруг поскользнулась на наледи, и чуть не упала, если бы Николай не успел схватить ее за руку.
     - Осторожнее, так ведь и расшибиться можно!
     - Спасибо, так неловко получилось. Это ваша собака?
     - Да, а вы любите собак?
     - Очень.
    И в памяти возник морозный день в Томске, еще в войну, и еще до всех эпохальных событий в его жизни. И захотелось просто пройти рядом с этой женщиной и поговорить ни о чем. Но оказалось, есть о чем.
     - Вы спешите?
     - Нет. Я живу в гостинице, все дела на сегодня я уже сделал. И просто вечерний рацион.
    - У меня тоже. Меня зовут Николай Эрихович. А вас?
     - А меня Светлана  Павловна.
     - Вы здесь в командировке?
     - И да и нет. У меня сын лежит в НИИ патологии кровообращения на операции. А здесь есть родственное предприятие – мы мосты строим, и на время операции меня взяли здесь на полставки. И слава Богу! А то ведь с ума сойти можно, в больницу сходишь, и сидишь, страдаешь. А так – полдня на работе, потом больница, ужин, вроде и день прошел.
     - А что с сыном?
     - Врожденный порок, даже два, сердца.
     - Есть какие-то сложности, очередность и что-то еще?
     - Нет, я все решила. Спасибо, что проводили, уже пришли. Я живу в «Золотой долине». Приятно было пообщаться, спасибо за спасение. До свидания.
      - Спокойной ночи.
      В этот вечер он долго не мог уснуть. Чем взволновала его эта встреча? И вдруг он понял – она очень похожа на Лену. Не может быть! Надо спросить.
     Через два дня они снова вечером стретились на Лесной аллее Академгородка.
     - Как сын?
     - Через три дня операция.
     - Все будет хорошо, вот увидите.
     Он внимательно разглядел теперь свою случайную попутчицу, и все больше убеждался в ее сходстве с Леной. Только вот губы, пожалуй,  были похожи на его. В голове держалась мысль: «А вдруг?». Сам не зная почему, он незаметно взял с воротника ее шубы два волоска, упавшие с головы. А на следующий день отнес в лабораторию ДНК.
      Операция у Максима  прошла успешно, и он был рад за нее. Но вскоре приехал ее муж и их прогулки прекратились. Она их познакомила, но по недовольному его лицу Николай понял. что знакомство это ему удовольствия не приносит.
     И вот, ноконец, результат ДНК – 99,99…. родство. Она его дочь! Что же делать, сказать? Зачем? Она столько лет жила спокойно, с уважением и любовью к тем, кто ее вырастил и поднял в послевоенные годы. Разрушить это своим вторжением? А  надо ли ей это? Несколько раз пытался заговорить с ней на эту тему.
     - А зачем? Это просто чужие, незнакомые мне люди, я к ним ничего не испытываю, меня  вполне устраивает нынешнее положение дел. – ответила она.
     Значит, лучше промолчать. Через три недели после операции они уехали. А он остался с тоской в глубине души, что кроме свободы, он потерял еще и дочь, которую мог любить и лелеять и, может быть, сделать ее жизнь гораздо лучше. Но, как получилось, так получилось. Он знал, что где-то живут две женщины, ближе и роднее которых у него нет никого на свете, и одну из которых он потерял, а вторую не обрел. Остался он и его собака Джек. Так вот распорядилась жизнь.
    
   

      
      

    Иркутск,  2018 г.