2. Перебор этапов

Когда над больницей слоистые облака нарисовали какой-то багровый зигзаг, только тогда внимание прохожих чуть привлеклось к столь невзрачному зданию.

Административный корпус тянулся вдоль проезжей части, заслоняя другие корпуса.  В нём и располагался большой зал для консилиумов, а также кабинеты энцефалографии и множества иных процедур диагностики. Глубже на территории больницы тянулись, параллельно друг другу и перпендикулярно административному корпусу, два четырёхэтажных корпуса с непосредственно лежачими больными, стационарные корпуса. Ближе к дороге, складам и промзоне, находился мужской корпус, ближе к жилому кварталу – женский.

Между ними помещался небольшой парк с извилистыми насыпными дорожками со скамейками и клумбами по сторонам. Цветов высажено столько, будто это ботанический сад. На самом же деле, это были просто райские декорации в почти адском месте. Также в парке можно было видеть деревянные столбы с высеченными на них ликами богатырей или просто узорами в русском стиле. Был также и забор, разделявший две половины, только без колючей проволоки и охраны, скорее символический. Просто как некоторая предосторожность от побочных результатов встреч больных разного пола. Особенно могли быть эти результаты при таком эротомане, как Зуйченко.

В одном отделении мужского корпуса, на третьем этаже, в палату с окнами, выходящими на промзону, зашёл заведующий врач. Ещё спящий Сергей Капитонов видел возле своего ложа то священника, то маму, то кого-то, кто, как Зуйченко, хочет его задушить. Тут он вздрогнул и разглядел, наконец, Александра Ивановича.

– Доброе утро, Сергей Евгеньевич! Пора бы уже просыпаться! Вам что-то плохое приснилось?
– Да, всё после первой палаты, с трудом засыпаю.
– Понимаю. Я хотел вас пригласить…
– Процедуры опять?
– Нет, не на процедуры. На беседу.  Личную.  Доверительную. В мой кабинет.
– Не ожидал… Там психолог будет?
– Никого! Только мы с вами. Я располагаю вас к общению и доверию?

Капитонов убрал руки от лица и внимательно посмотрел в глаза врачу.  Александр Иванович смотрел пронзительно-добрым взглядом.
– Располагаете, – тихо, но уверенно ответил Сергей.
– Тогда после завтрака прошу ко мне в ординаторскую.

В столовой тарелками больше никто не кидался – четвёртая и пятая палата приходили с разницей в полчаса. За Зуйченко следил медбрат Артём, а ещё ему давали увеличенную дозу успокоительных средств.

Собеседников у Капитонова из пациентов так и не появилось – уж слишком мрачен и страшен всем он был. Только когда он подошёл к ординаторской, у него спросил Марков:
– Чего ты здесь хочешь ещё?
– Пригласили меня, – необычно спокойно и чётко ответил тот и постучал.
– Да-да! – бодро раздалось изнутри, и он открыл дверь. – Заходите, Сергей, присаживайтесь в кресло. Не ожидали здесь таких кресел?

Сергей сел напротив Александра Ивановича и, вздохнув, вдруг сам заговорил:
– Значит так. Мне, в основном, помогают зелёные таблетки – и уснуть, и так, мысли концентрировать. А от жёлтых, бывает, добавляются ещё какие-то страхи.
Врач усмехнулся.
– Вы о чём? Всё о лекарствах?
– Да! А разве… вы можете о чём-нибудь ещё со мной поговорить?
– Могу и буду говорить о другом. О вашей жизни.
– А разве… не психолог об этом должен говорить?
– Обычно да. Но качественных психологов что-то мало стало, и я эту функцию решил взять на себя.
– Вы хотите понять, зачем я…
– Нет-нет, Сергей! Я и спрашивать-то буду не с того конца – не о худшем событии вашей жизни, а о лучшем. Я же чувствую, что вы когда-то были другим человеком! Ну, не похожи вы на изверга, на прирождённого убийцу – вы вежливы, исполнительны. Я уж молчу про ту расплату, которой вы сами себя подвергли. Не попробуете ли вы вспомнить в связи с этим самый счастливый день своей жизни?
– Счастливый?... Это в далёком детстве когда-то… Ну, может, ещё при выездах в деревню.
– И что вас радовало? В детстве у вас получалось общаться со сверстниками, такими же малышами?
– Получалось. Друзей имел, и с девочками я дружил.
– Вот как! – ободрился врач. – Значит, мы выяснили, Сергей, что были вы когда-то другим человеком.
– Но это так давно! Разве может это сейчас что-то значить?
– Может! Тогдашнее и теперешнее состояния связаны причинно-следственной цепочкой. То и это происходило не в разных мирах и не с разными людьми. С одним человеком – с вами – было и то, и другое. А значит, с вами от счастливого детства до теперешнего несчастья произошли трансформации, о которых я и хотел с вами побеседовать. Вот, было у вас благополучное общение и вдруг прекратилось! Не помните, этого момента, с чем это было связано?
– С переездом.
– На новом месте стало не с кем общаться?
– Почти… Мало детей оказалось в доме и во дворе.
– А вы могли бы представить, как бы сложилась ваша жизнь, если бы не переезд, или пусть даже был бы переезд, но вы не расставались бы с друзьями детства? Если бы недалёкий переезд это позволил?
– Да! По-другому бы тогда вся жизнь сложилась. Я бы в одной школе учился с друзьями детства и с ними бы свободно общался, не думал бы, как к кому подступиться. Всё естественно бы шло. Достойное имел бы положение в классе. А вследствие – и достойное положение в обществе. Вот сколько всего переезд надломил, сделал из меня психбольного палача.

Капитонов закрыл лицо руками, вздохнул и застонал, пытаясь выдавить слёзы, но не получалось.

 – Сергей, я не это хотел сделать темой для разговора. Наверное ведь ещё какие-то этапы до этого пройдены, на которых что-то пошло не так? Мы выяснили только один – переезд. Один неудачный переезд не может так искалечить психику. И после него что-то могло быть иначе. Давайте об этом порассуждаем?

Капитонов убрал руки от лица и внимательно посмотрел в глаза врачу. Взгляд Александра Ивановича не утратил пронзительности и доброты.
– Что было после переезда? Да мне кажется, что после него из одних мучений жизнь состояла.
– Это эмоциональное восприятие, Сергей. А надо умом всмотреться, найти этапы после переезда. В чём состояла ваша основная проблема в школьные годы?
– Ну… Неумение общаться.
– Та-ак. Но вы же как-то пробовали? Не подумали же сразу: «Раз не умею, значит не надо?». Не была ведь ваша, скажем так, некоторая изоляция добровольной?
– Нет, не была.
– Так какими методами вы пробовали общаться?
– Сначала попроще, только изредка. Видел, что никому не могли быть интересны мои фантазии. Мой нарисованный ветер, например.
– А это, позвольте узнать, что такое?
– А это я рисунок один в детстве сделал, когда ещё даже в школу не ходил.
– Интересно как, а можно найти его сейчас дома?
– Может, и сохранился. Перебирал когда-то тетради, не так давно, наткнулся. Но не гарантирую.
– Ну, ладно, а словами можете пояснить, что за рисунок и в чём его суть? Почему и как нарисован ветер?

И Сергей пояснил всё про свой рисунок.
– У вас какая-то потребность выхода в иной мир была?
– Да, мне видимого мира не хватало.
– Что ж! Это перекликается с религиозностью, отчётливо! Но вернуться бы нам к прежней теме. Какими методами вы пытались общаться, если рассказать о фантазиях не получалось?
– Я решил подражать лидерам в общении, крутым. А это были хулиганы, в основном.
– То есть, хотели стать хулиганом?
– Можно и так сказать. Просто их общение мне виделось наиболее полноценным.
– А в чём вам виделось полноценное общение?
– Чтобы тебя уважали больше, знали друг о друге больше, больше чего вместе делали, веселились. Наконец, чтобы знаменитым стать от такой дружбы.
– А промежуточного варианта между изоляцией и такой выдающейся, бросающейся в глаза дружбой у вас не находили?
– Получается, что нет. Возникали у меня предположения, мысли о дружбе не с такими крутыми, но только как подготовительный этап. Но в такой дружбе я сам казался слишком крутым. И бывало даже, что от меня защищали кого-то, говорили: «Ладно, не лезь к нему!».  Стать крутым пытался каждый, по крайней мере, мальчишка. У кого как получилось. Из тех, кто не смог или смог, но… как сказать… не во всём уподобился, образовалось даже какая-то альтернативная крутым коалиция. Но я никаких альтернатив не замечал даже, я всё рвался на самый верх. И когда-то это пресеклось. Когда мне, казалось, даже удаваться что-то стало в крутизне, мне чего-то не стало вдруг хватать. Например, хладнокровия в драках. Или умения выступать по-рэперски, под псевдонимом «ди-джей Серый». Но сами крутые меня не разоблачали, хотели, чтоб я ещё под них подстраивался – это такой ведь кайф для них, извините за сленг! А разоблачила меня учительница русского, когда сказала: «Ты только издевательства получаешь, выставляя себя героем». Напустилась она и на главного в классе «пахана» или «босса», который поддразнивал меня для выставления, и тот объявил мне бойкот. Вот такова история моей неудавшейся крутизны.
– Понятно. И тут выясняется такой иной вариант развития событий: а если бы эта шпана приняла бы вас в свою компанию, сделали бы вас своим? Как тогда бы ваша жизнь сложилась, можете предположить?
– Я бы им уподобился, побродил бы с ними, может, и хулиганское что-нибудь вытворил. Но недолго бы это продолжалось. Надоело бы мне. Просто побродил, похулиганил бы максимум год. И всё. Продолжил бы общаться и с ними, но уже спокойно, и с другими.  Не произошло бы нового обострения изоляции, не объявил бы мне бойкот Тимур после этого разоблачения меня учительницей. Мне ведь тогда ещё бабушка посоветовала в школу не ходить, я перешёл на надомное обучение. А с ними сдружился бы – ничего страшного, не бесчинствовал бы до сих пор. Начал просто бы общаться со всеми ровно, не было бы такой остроты поиска себя, и не выбрал бы я философию в качестве специальности. А потом и в религию так не углубился бы.
– Значит, другой вариант событий на этом этапе заключался в том, что вы бы подружились с крутыми?
– Да, сначала подружившись с более простыми.
– Что ж, Сергей, ясно. Только беседа наша с вами чуть затянулась. Про ещё какой-нибудь последующий этап вашей жизни поговорим покороче. Значит, вы выбрали в качестве специальности философию?
– Да, выбрал.
– Выбор этот, сами понимаете, довольно необычный.
– Я чувствую, что не столько я её выбрал, сколько моя болезнь. Я думал,  раз философия – такое всеобъемлющее знание, то она мне поможет и самого себя лучше познать, найти своё место в мироздании. Ведь лозунг древних греков как раз и звучал: «Познай самого себя!». Но вместо этого университетская философия отрывала меня от непосредственно окружающей жизни. А один мой въедливый товарищ вообще заявил мне, что вопрос о личности в философии лишний. Для меня в таком случае сама философия лишняя. Я, получается, должен для её изучения отстраняться не только от реальной, видимой жизни, но и от самого себя, своей личности. Когда себя я и пришёл как раз искать! Одна преподаватель сказала на это: «Надо было сначала найти себя, а потом уж сюда поступать». А товарищ мой вышеупомянутый только в абстракциях собирался копаться, быть орудием какой-то там абсолютной идеи, что ли. Так я и разуверился в философии, уже давно учась на этой специальности.
– А вариантов другой специальности совсем не находили?
– Был вариант с Литературным институтом. Я уже что-то писал, но о своей жизни сложной. Там для поступления нужен был этюд на тридцать страниц, да чтобы и начало чёткое, и конец, и основная мысль. Я только о себе мог что-то писать, на себе замыкался опять же.
– Но ведь вас могли в Литинституте научить писать и не только о себе. Главное, чтобы вы не были совсем бездарны, чтобы искра какая-то в себе имели. А уж из этой искры там разожгли бы огонь творчества.
– Я это всё понимаю, но теперь уже поздно. Я больше думал об адском огне, чем об огне творчества.
– Да, об этом потом, при следующей нашей беседе. Пока что подытожу три этапа, на которых ваша жизнь могла бы сложиться по-другому: это ваш переезд, разлучивший вас с друзьями детства, – врач загибал пальцы. – Это если бы вы подружились с хулиганами, но спокойно и естественно, и если бы вы вместо философии учились бы литературному мастерству. Ну, а о следующем этапе вашей жизни, связанной с верой в Бога и воцерковлением, поговорим в нашей следующей беседе. Вас всё устраивает в этой моей затее?
– Да, конечно! Спасибо, Александр Иваныч, намного полегчало! Премного вам благодарен.
– Что ж, рад, если полегчало А пока заканчиваем, а то уж обед скоро по расписанию.

Эти беседы были действительно «затеей» Александра Ивановича, их не спускали сверху – ни главврач, ни более высокое начальство.


Капитонов покинул ординаторскую и направился в свою палату, где находился всё тот же Марков. Он сидел на своей постели, облокотившись на колени. На вошедшего Сергея он посматривал угрюмо и настороженно. Сергей же, наоборот, выглядел непринуждённо, только взгляд Никиты Маркова его чуть взволновал, он хотел снять с соседа напряжение, которое сам же до того нагонял. Глубоко вздохнув, Сергей спокойно высказался:

– Беседами меня лечить стали. Потом ещё вызовет врач.

В свою очередь, Никита вскинул брови, не ожидав такого непринуждённого высказывания от этого жуткого фанатика. Он тоже решил побеседовать:
– И как, помогает?
– Первый раз неплохо. Будто какие-то внутренние оковы разжались. Показывал мне Александр Иваныч этапы моей жизни в особом свете – как на них могло всё иначе сложиться. И такое ощущение, будто не только могло, но и сложилось иначе. От груза прошлого освободиться – великое дело! – Сергей облегчённо вздохнул и, прохаживаясь, помолчал полминуты. – Ну а ты как себя чувствуешь? 
– Я-то? Да вот, недавно ты мне нос рассадил…
– Ой, прости, пожалуйста…
– Думал, не искривилась ли перегородка, вроде обошлось.
– Прости, этого, больше не повториться, поверь мне!
Теперь Никита вздохнул:
– Ладно, верю.
– Скучное место. О, книги какие-то, берешь откуда-то?
– Да, из книжного шкафа там. Герцен вот, Козьма Прутков. – Книги лежали на постели.
– И мне бы чего-нибудь взять. А то не брал, молился всё. В первую очередь, русская классика меня интересует.

Никита решил вдруг выразить недовольство:
– Только русское всё подавай, патриот хренов?
– А чего так? Почему, если патриот, то обязательно хренов?
– Да потому что от вас исходит одна рознь между народами и войны иногда.
– Это уж ты загнул! Толстой что ли так говорил?
– В частности, Толстой.
– Патриотизм из чувства чего-то родного проистекает. Не мог же ты маленький маму и папу на других променять? А потом друзей? Чувство общности с кем-то человеку врождено – врождённая нравственная опора. Всего человечества сразу не полюбишь, не полюбив сначала этих общностей – семьи, круга друзей. Вот и патриотизм – явление того же порядка.
– Надо же, как рассуждать-то стал! Я думал, ты только молиться да вздыхать горазд!
– Да, вот решил порассуждать чего-то.
Сергей лёг и умиротворённо закрыл глаза.
– Чего-то ты впервые после убийства человека так спокоен.
– Ой, да ты разве не видел, как я раскаивался, как мучился? Зачем ты меня опять в то состояние погружаешь? Я и ещё покаюсь, когда выпишут – и в церкви, и, быть может, перед родными батюшки Леонида, царствие ему небесное! – Сергей широко перекрестился. Но Никита смотрел недоверчиво. – Ну, убейте меня что ли самого! – завопил Капитонов. – Соберитесь все и убейте, затопчите, если во мне мало раскаяния вдруг!
– Нам не дадут затоптать, другие желающие найдутся. 
– Найдутся так найдутся! Чуть облегчение испытал, опять меня в прежнее состояние возвращаешь. Не заслуживаю я ни малейшего облегчения…


Наступил обед, а после Никиту пригласили в переговорный пункт под присмотром. «Неужели?» – парень ощутил трепет.
Да! Он снова пошатнулся от душевной сладости, уже забыв что-то подобное. Его ждала Маша Обходчикова.
– Никитушка! – тоненький голосок сотряс всё его существо.
– Машенька!

 Они ещё несколько раз упоённо произнесли имена друг друга.
– Об одном прошу тебя помнить, мой милый – что я люблю тебя. Я уже не чувствую себя больной и изолированной, я со многими соседками разговорилась – это мне помогает любовь к тебе! И я столько ещё вынесу, для меня эта больница станет как родной дом, только если я буду знать, что ты хорошо себя чувствуешь, что ты меня простил и всё так же меня любишь.
– Простил, радость моя, ты просто оказалась в замешательстве.
– Тебе очень плохо было после той моей жестокой выходки?
– Что было, то прошло.
– Но всё-таки, из-за чего ты попал в эту больницу?
– Ну, бегал, орал, кидался на всех.
– Недоговариваешь ты чего-то, Никитушка.
«Всё равно ничего не скроешь от неё, всё чувствует. Придётся сказать».
– Ты только успокойся, Маш, это всё прошло… Ну… подумал я с собой покончить…
– А-а! О, господи! – она вскочила, Никита усадил её.
– …Посредством земного притяжения, – шёпотом пояснил он сквозь выдох.

Девушка разразилась потоком слёз, он обнял её, присев на корточки, и её горячие слёзы стали течь ему на плечо.
– И ты после этого… нормально себя чувствуешь?
– Вполне, Маш. На меня просто нашло помрачение, а потом я понял, что ты была в болезненном замешательстве. И ничего жестокого на самом деле – не жестокость, а просто болезнь.

Под такое объяснение Маша не переставала лить слёзы, да такие горячие, что
Никитиному плечу стало уже тепло. 
– Ну перестань, любимая моя, я сейчас тоже расплачусь.

И действительно, Никита обронил пару слезинок.

– Так, молодые люди, время свидания ограничено! – объявила медсестра.
Парень, утирая слёзы, сел на место.
– Ещё пять минут можно? – спросила девушка, кое-как переставшая плакать. Её лицо лоснилось от пролитых слёз.
– Если без этих объятий, то можно. Постарайтесь сказать всё, что надо.
– Так вот, и мама моя, Никит, всё поняла! Она тебе выздоровления желает!
– Спасибо ей огромное.
– Она ещё, но это, может, для тебя не очень важно… молится она за тебя!
– Спасибо, что молится.

На прощание возлюбленные просто посмотрели друг на друга. На обоих была казённая одежда больницы. На нём – клетчатая пижама, на ней – халат с цветами и птицами.