3. Крылья оказались чугунными

В храме, где служил «убиенный иерей Леонид», прихожане и через полгода ставили свечи за упокой его души. Об убийце же священника большинство не могло ничего подумать и представить, кроме того, что он – исчадье ада и законченный сатанист. Но встречились и исключения. Однажды в храм зашёл и поставил свечу за упокой психиатр, заведующий отделением больницы, где лежал убийца батюшки. Александр Иванович истово прошептал заупокойную молитву и перекрестился.
       
Затем он встал в длинную очередь на исповедь к отцу Димитрию. Врач очень выделялся в этой очереди, прежде всего своим ростом под два метра. Этот человек с большим телом и большой душой всё-таки быстро находил, в чём ему нужно каяться. Он смотрел поочерёдно в несколько точек – на золотистую ограду амвона с замком, на архангела и вглубь храма, где шла основная служба. Записками для изложения своих прегрешений он не пользовался – полагался на свою память. И ещё на совесть, которая укрепляет память. Александр Иванович стоял спокойно и уверенно, и где-то через полчаса подошёл к священнику моложе его лет на двадцать.
         
– Каюсь, батюшка, – произнёс он формулу начала исповеди. – В связи со своей работой, я – врач-психиатр, я до недавнего времени мало проникал в души своих пациентов, я их считал объектами для воздействия медикаментами. Нравилась мне просто власть над ними и над персоналом. Главное, я раньше не понимал своих больных, а теперь Господь даровал мне прозрение о том, что в их душах могут таиться такие сокровища, которые и мне недоступны, и многим из здоровых. Эти сокровища только скрыты под тернием болезни, под всем этим видимым сором их поведения. О, Боже, как долго я этого не понимал, был для них просто тупым начальником, выписывающим, когда, кому и сколько принимать каких лекарств. Но, славлю Тебя, Господи, что Ты просветил мои сердечные очи, чтобы я смог просмотреть в страждущих что-то, кроме этого поверхностного, больного слоя души. Я и молиться теперь за них буду каждый день, а раньше молился не очень, просто как за простых подчинённых. А теперь буду молиться как именно за страждущих, чтобы Бог простил их за все их страдания и скорее, излечив болезнь, явил их изначальное назначение, изначальный свет их души. Чтобы милость явил Всевышний к ним, как к немощным, более милостив, чем ко мне, окаянному и гордому.
         
– Да, в данном случае нужно помнить, – заговорил отец Димитрий, – слова Спасителя о том, что кому больше дано, с того больше и спросится.
– Именно, батюшка! А мои пациенты, страждущие душой – это те, кому не дано практически ничего.
       
Отец Димитрий спросил, хочет ли доктор ещё что-то сказать для исповеди, а тот открылся ещё немного об отношениях в семье, что он к близким, бывает, относится как к пациентам, также воздействует сухими нотациями, недостаточно чуток.
       
Затем голова врача покрыла епитрахиль, и прозвучала разрешительная молитва с именем Александр.

В больнице же к нему в кабинет снова заходил Сергей Капитонов.

– Итак, Сергей, мы с вами подошли к самом сложному рубежу вашей жизни, связанным с вашим обретением христианской веры и воцерковлением. Какие-нибудь предпосылки, самые первые, самые отдалённые, можете назвать?
– Знаете, Александр Иванович… Вот тут-то в далёком детстве предпосы-лок моей религиозности и не найдёшь. Скажу ещё более неожиданно – мне религиозность не врождена! При всём при том, каким я показал себя здесь, каким показывал в последнее время дома, я утверждаю, что моя религиозность не врождённая, а врождены мне только лишь человечность и совестливость… Что опять же не вяжется с совершённым мной… – последовал глубокий вздох, – преступлением.
– Но может вы посещение храма и участие в таинствах не всегда воспри-нимали как наказание?
– Не всегда. Я изначально пришёл в церковь с чистым сердцем, за умиротворением, за стяжанием благодати Святого Духа, как это называется. За постижением истины. Не такой истины, которая есть в частных науках, а истины о своей жизни, о своём назначении.
– И что выходит, вы получили в церкви что-то не то?
– Да. Меня просто вогнали в кабалу. Первый раз я молитвы читал вдохновенно. Сначала, когда я канонов ещё не знал, утренних и вечерних молитвенных правил, я только «Отче наш» читал, потом два раза в день, потом из книг ещё молитвы узнавал. И, наконец, когда в церковь стал ходить, из молитвослова узнал все эти правила. Но чтение их у меня растягивалось на часы, утреннее же шесть часов стало занимать, в течение которых я не ел, не пил, не общался с близкими. Когда дошло до того, что у меня одна молитва стала растягиваться на час-полтора, вот тут у меня и появлялись дикие вопли. До меня всё-таки доходило, что от этих молитв моя жизнь проходит мимо, что я обычную, земную жизнь упускаю. А попы этого не видят, хоть бы что им. Хотя… встречались и исключения, человечные батюшки. Отец Димитрий, например, посоветовал мне время молитвы ограничить тридцатью-сорока минутами. Благослови и спаси его, Господи! – Сергей истово перекрестился. – У меня, правда, за это время всё равно мало получалось. Ну а потом…
       
И Капитонов пересказал, как он терзал себя, пытаясь исповедаться и причаститься в Рождественский Сочельник, как перенёс это на Крещенский сочельник и на само Крещение, и в итоге получил от отца Георгия обвинение в «нерадении к церковной службе». 
      
Рассказывая дальше, Сергей, сам того не замечая, с каждым словом расходился всё больше и приближалось буйство.
      
– С причащением своим совсем уже озверели! Уже и раза в месяц мало стало – каждую неделю теперь. Сколько себя не терзай, сколько жизнь свою не опустошай – им всегда будет мало, этих попов в принципе удовлетворить невозможно. Я хотел прийти к Богу, а пришёл всего лишь к попам и дальше не двинулся. И что самое страшное, я свойства этих зверствующих попов на самого Бога распространил. Они ещё ссылались при своей тирании на отцов Церкви, как будто какие-то средневековые бородачи вещали истину в последней инстанции. «Церковь, – говорят, – осталась той же, и мы – те же христиане». Вот в том-то и проблема Церкви, что весь мир, вся вселенная меняется, а она не может! Мода пошла на средневековые идеалы, не знаю, кто её начал, моду эту, эту чуму. Оказывается, главная цель человека – не учиться, не работать, не семью заводить, не открытия и достижения в чём-либо совершать, а вкушать из чаши – вот зачем люди рождаются. Не может до попов дойти, что многие и без того измотаны, больше становится со временем больных и телом, и душой. Люди разрываются между тем, другим, третьим, а они ещё больше разрывают своей обрядовой кабалой, своей духовной дисциплиной! И эта тирания ещё под угрозой вечных мук – огня или чего там. Вот куда я угодил в поисках мира и истины! Да я бы ещё раз убил этого вурдалака Леонида, если бы он вдруг воскрес!! Десять раз воскрес – десять раз снова убил бы!!
       
На стол опустились кулаки Сергея, в шкафу звякнули стёкла. Сергей соскочил и стал ходить из стороны в сторону, тяжело дыша.
       
А что же собеседник? Нажал ли он под столом тревожную кнопку? Ворвались ли медсёстры со шприцом и прочий персонал? Утихомирили ли разбушевавшегося снотворным? Ничего этого не произошло. Врач наблюдал за Сергеем спокойно, молча и внимательно, пока тот снова не успокоился, не сел в кресло и не отдышался.
      
– Это всё понятно, Сергей. Стандартизация людей всюду проникает, даже в церковь. Я давно об этом задумывался. И ещё позвольте вот какой вопрос: с каким мироощущением вы начали воцерковляться, и была ли у вас до веры в Бога вера ещё во что-то? Получилось у меня, правда, два вопроса в одном, но ничего, лишних вопросов я не задаю.
       
– Ну… по поводу веры ещё во что-то, я в подростковом возрасте…  не то, чтобы верил, но меня восхищали теории о внеземных цивилизациях, истории об НЛО. Я этих инопланетян, гуманоидов, наделял, можно сказать, свойствами Бога. Меня завораживали предположения, что они жизнь на нашей планете зародили и могут когда-нибудь прилететь, чтобы оценить, как мы живём, судить нас. Злодеев они покарают, а людей достойных вознаградят, может даже бессмертием и возможностью летать в далёкие миры. Увлечение такими гипотезами мне видится явным предварением веры в Бога. И вообще, я из разновидности людей, смотрящих вверх, как это называется. Я искал высших смыслов, искал той жизни,  которой более высокое устройство, чем земная толкотня, «жизни мышья беготня», как Пушкин сказал, назвал это.
– Понятно…
– Но добавлю, что я инопланетному разуму не поклонялся, не молился ему, не постился во имя его и ничего прочего не делал. Поэтому та вера была легче. А ещё я потом просто законы природы боготворил.
– Хорошо, Сергей. А теперь попробуйте рассказать, с каким мироощуще-нием вы пришли непосредственно к божественной, христианской вере?
– Ох… с очень тяжёлым и мрачным мироощущением, чувствовал себя брошенным своими родителями на произвол судьбы. В детстве я довольствовался тем, что они меня кормили, одевали, ну… играли ещё. Но потом мне стало жизненно важно, чтобы они думали о моём будущем. И какой же ужас я испытал оттого, что они оказались неспособны на это! Я, по крайней мере, не видел, чтобы они задумывались. Больше между собой разбирались, в основном из-за пьянства отца. Я думал о том, не подменили ли меня в роддоме. Причём, на полном серьёзе, без шуток. Даже высказывал желание анализ крови сдать на ДНК, на наследственность. Но мне мама указывала на очевидное внешнее сходство с отцом… Но почему только внешнее?! Почему я стал так чужероден со всеми моими размышлениями о жизни, о своём назначении, более высоком, чем у домашнего животного? И мама мне всё в упрёк ставила: «Всё смысл жизни ищешь!». А искал бы я его, если бы он был рядом? Я что, мог на работу легко устроиться или знакомство завести с противоположным полом?! Тогда бы не искал смысл жизни, он бы в этом находился. Маме ещё когда-то давали совет держать меня подальше от религии. Но мама ничего не понимала: «А что тебя, близко что ли к религии держали?». А речь шла о том, чтобы мне указы-вать земные цели! Вообще, прости меня, Господи, но такая насмешливость не к лицу матери! Вот я постепенно религиозные действия стал исполнять. Сначала постился, затем молился, пока, наконец, в церковную жизнь не стал погружаться в полной мере, что оказалось равнозначно самоистязанию, опустошению своей жизни, отказу от молодости.
       
Далее Капитонов поведал о враждебной вере среде в его семье.
       
– А если бы в вашей семье хотя бы мама с одобрением относилась к вашему воцерковлению, то вы бы легче и молились, и к таинствам готовились?
– Да, почти уверен, на девяносто семь – девяносто девять процентов. А так, я в оправдание приводил то, что без веры и церкви, может, с собой покончил бы. А мама говорила, не покончил бы, хотя мотивов имел достаточно. А в церкви говорили про крылья души – молитву и пост. Вот у меня, по крайней мере, одно крыло оказалось чугунным. И вообще, хотел взлететь к горнему миру, искренне так, только вот крылья оказались чугунными.
– Знаете что, Серёжа? – вставил, наконец, слово врач. – А это свойство практически всех пациентов нашей больницы, ну, кроме разве изначально слабоумных.
– В смысле, что за свойство?
– Нет, я имею в виду не религиозность. Я говорю об этих самых чугунных крыльях. Все хотели куда-то воспарить, чему-то окружающих научить, вразумить, мир преобразовать. Но крылья, как и у вас, оказались чугунными. И вместо взлёта все оказались ещё больше к земле припечатаны, оказались неспособны на то, на что обычные люди способны. И оказались они вот в этом заведении, – сквозь вздох проговорил Александр Иванович. – Вот ваш сосед по палате, Никита Марков, он хотел преобразовать мир по анархическому сценарию, но, в итоге, утратил способность спокойно жить. Ему потребовалось машину взрывать в отместку за детей. Приводить в беспокойство, извините, подругу свою ему пришлось. В этом заключались уже его «чугунные крылья». Или взять ещё одного яркого пациента из нашего отделения – Григория Зуйченко. Он хотел усиленно всем показывать, как прекрасен мир. Но этот эстетизм у него, в итоге, выродился в гедонизм, в примитивную погоню за удовольствиями, в приставание к девушкам и девочкам. А ведь изначальный посыл верен – мир действительно прекрасен как Божие творение. Если окинуть его предельно широким и предельно спокойным взглядом. Таким вот образом, все думали, что у них крылья, но у всех они оказались чугунными. Я просто внимательно изучал все истории болезни.
      
– Вот как неожиданно между нами общее обнаружилось! – воскликнул Капитонов.
      
Александр Иванович далее ещё спросил его про его попытки построить отношения с девушкой Любой. Сергей предположил, что он просто оказался навязчив, не ощутил грани между настойчивостью и навязчивостью, или, может, Люба сама, интуитивно видела в нём что-то не то, или же у неё элементарно кто-то уже был.
       
– Потом мне стало как-то вообще трудно смотреть на девушек, в первую очередь, на красивых. Я решил, что знакомиться не могу вообще никак. Их красота мне как соль на рану. Слышал я не раз слова о том, что главное – душа там, но позвольте, почему тогда меня самого так доставали с моей внешностью? Девушки у меня в памяти застревали просто, и это ещё вдобавок мешало настрою на молитву и подготовку к причастию.
      
Александр Иванович старался не перебивать Капитонова, только когда он сделает паузу, врач, предварительно поперхнувшись или понимающе промычав, начинал свои слова.
      
– Хорошо… Скажите ещё раз, Серёжа, а если бы у вас сложились отношения с той девушкой Любой, ваше отношении к религии как-нибудь поменялось бы?
– Безусловно. Оно преобразилось бы. Вся эта духовная дисциплина из обязаловки превратилась бы в свободную потребность. Всё делалось бы быстро и легко, и от души в то же время. А так… Мне само слово «молитва» стало казаться однокоренным со словом «моль», молиться – как бы молью разъедаться, всей своей молодостью жертвовать. Вот сейчас мне за четвертак уже. Изначально я так не хотел…
– Так, а если вспомнить более давний этап, если в школе у вас получилась бы дружба с теми, с кем вы хотели, с так называемыми крутыми, распоясанными. Вы бы в этом случае пришли бы к вере?
– Знаете, может и пришёл бы. Я повторюсь, что таким уж распущенным я бы не стал, до меня бы дошло, что изначально я не такой, как они. И дружить бы стал стремиться со всеми, а не только с избранной кастой. И к вере в Бога вполне мог бы прийти, но не имела бы она тогда никаких болезненных проявлений. Я бы рассудком отделял всё ненужное в ней – в первую очередь, засилье обрядовости, которое утверждается со ссылкой на средневековых отцов. Да и без обрядовости, в нравственном учении не всё для меня так просто. В семье своей я наблюдал войну всех против всех, которая изуродовала мне психику. После этого мне трудно воспринимать требование всепрощения, ещё и с угрозой, что тебе Бог ничего не простит. Я воспринимаю его как требование прощать любые зверства, иначе тебе не простится никакая мелочь, никакая слабость, никакой неверный шаг. Если хотя бы кто-то попросил прощения, виделись бы хоть какие-нибудь признаки раскаяния, исправления… Одно дело – если гордость мешает простить, другое – если просто боль. Получается, мало этой боли, ещё бог за неё и накажет? – При этих словах Сергей думал, в основном, о Заслонском. – А вот в другом месте Евангелия сказано помягче, там сказано о прощении кающегося. Как-то так: «Если обратится и скажет «каюсь», прости ему. Если семь раз за день согрешит и обратится, прости ему». Это совсем не так свирепо, как вначале, в Нагорной проповеди. Вообще, от буквального понимания слов Христа много странного и неестественного может выйти. «Любите врагов ваших». Это значит, что надо было фашистскую Германию полюбить, когда она на нас напала и сдаться ей в рабство тем, кто остался в живых. «Не противься злому» – значит, если хочет кто-то ребёнка насиловать – пусть насилует. Если хочет «ближний» людей отстреливать – пусть отстреливает. А слова «просящему у тебя дай» можно понять как благословение вымогательства, и что давать надо просящим и на наркотики, и на аборты. Возвращаться я начинаю к здравому рассудку. Боже, как долго я им не пользовался! Как минимум, с момента, когда оказался в том страшном сарае. Или даже с момента, когда на меня в церкви, в Крещение, возвели ужасные обвинения. Жил на одних болезненных порывах: сначала – озлоблении против священников, приведшее к убийству. Затем – жажда искупить все свои грехи, молитвенное покаянное самоистязание, которому я других хотел научить, и от этого в ужас и ярость вогнал всех, кто здесь лежит. И вот, вроде как, возвратился рассудок от бесед с вами. Это что же, Александр Иванович, у нас с вами получилось от этих разговоров? Вроде как исповедь, но без отпущения грехов?
– Я не претендовал принимать от вас исповедь. И насколько это в силах врача, я пытался облегчить ваше состояние. Необычность моего метода в том состояла, что я с упором на разговоры, на вникание в этапы вашей непосредственной жизни, в ваш внутренний мир, решил оказывать вам помощь, медикаменты сведя на время к минимуму, а не пичкая ими до состояния деменции. Вы почувствовали просветление от наших бесед?
– Безусловно, почувствовал. Лучше стал понимать, что происходит со мной. А лекарства, они смиряют лишь только, доктор, но не проясняют ничего, делают безвольным человека.
       
Врач продолжал дояснять:
– Если это и не исповедь, то вполне себе подготовка к ней, ваше вглядывание в себя. Какое мы с вами сделали открытие про «чугунные крылья»! Не только у вас их можно обнаружить, но и у Маркова, и даже у Зуйченко. Хотели все сначала воспарить на крыльях, подняться над суетой мира, всех окружающих вразумить, а оказались в итоге не поняты, отброшены на обочину жизни и оказались в конце концов здесь. Так вот крылья оказались чугунными. Не знаю, удастся ли это понятие в научный оборот ввести, но я попытаюсь…
       
В разговоре врача и больного возникла пауза, которой давно не было. За это время лицо Капитонова менялось. Из понимающе-признательного оно сделалось жалобным, и из глаз в результате потекли слёзы.

– Что с вами, Серёжа?
– Я просто подумал, – Капитонов утирал слёзы, – что если бы я мог кого-нибудь погладить, утешить, совет дать или ещё как-то в чём-то помочь… Я бы совершенно другим человеком стал, ничего общего не имеющим с психом перед вами, кровавым палачом. Но некого мне гладить и утешать – все вокруг взрослые, состоявшиеся, всё лучше меня понимающие. Я получаюсь самым недоразвитым при таком раскладе.
– Да все, Серёжа, несчастны в этой больнице. Различие только в степени осознания несчастья. Кому-то удаётся отвлечься, как в пятой палате. А вы посмотрите на больных как на товарищей по несчастью и подобно мне, только не так обстоятельно, спросите, что-нибудь об их жизни. Или о своей поведайте, опять же, не слишком подробно. И так, от взаимодействия душ, может вам и удастся кого-то утешить и прочее. Сейчас вы готовы вернутся в палату, вернее, уже в столовую, ободрённым?
– Да, могу. До меня только никак не может дойти, что вы – не сон мой, не галлюцинация. Александр Иванович, если бы побольше таких людей, как вы, уже не я бы становился дргуим, а весь мир.
– Спасибо, Сергей, тронут! Но всё-таки идите, попробуйте с Никитой Марковым заговорить, с которым вы подрались однажды.
       
И Капитонов вернулся в палату минут за десять до вызова на обед. Марков взглядывал на него уже не так настороженно, более заинтересованно, и заговорил первым:
      
– Ну что, продолжается у тебя там «беседотерапия»?
– Да. Она, можно сказать, кончилась. Все этапы жизни своей и развития болезни я изложил Александр Иванычу. А тебя Никита зовут?
– Ну, Никита.
– Меня – Сергей, – Капитонов встал пожимать руку.
– Да, я слышал уже, очень приятно.
– Ты, Никит, значит, в Бога не веришь?
– В основном – нет. Хотя в последнее время начало что-то шевелиться во мне, но так… изредка…
– И ты, значит, считаешь, что все моральные нормы можешь исполнять сам, без божественной благодати?
– Да, считаю, что нравственность мне врождена. Мне с рождения свойственны совестливость и обострённое чувство справедливости.
– Что ж? Можно сказать, повезло тебе, говоря по человеческому разумению. А вот мне ничего не врождено. Вернее, если и было врождено, то перестало действовать, вытравилось! И если бы Господь не даровал мне веру, да и вообще не какой-либо контроль надо мной – ни божественный, ни земной, я бы такое делал! Я бы многих поубивал! Не одного батюшку Леонида, Царствие ему Небесное, а многих! Я бы насиловал! Да-да! И неважно, что бы с жертвами после этого происходило – вешаются – так вешаются, летят из окон – так летят! Главное только, чтобы мне самому ничего за это не грозило.
– Ну, ты даёшь!.. – насторожился Марков.
– Да, Никит! А ты ещё спрашиваешь, зачем вера нужна с угрозой вечных мук.

Заглянула медсестра.
– Четвёртая палата – на обед!
– Идём! – необычайно оживлённо откликнулся Никита.

В коридоре же раздался ещё один голос.
– Точно, Никитка здесь!
– Костя! – изумлённо отозвался Никита.
– Давай быстро к нам от этого чмыря! Эй, честной народ пятой палаты, давайте сюда, освобождайте Никитку от этого попа!

В четвёртую палату ворвался народ из пятой.
– Давайте, тащите его! Это наш проверенный друг, анархист!
– Так, что происходит? – вмешалась Марина Игоревна.
– Мы Никиту Маркова выручаем, которого поместили в плен к этому попу! – Костя Савин кивнул на Сергея.
– Да ещё так прятали нас с Костей друг от друга! – подал голос Никита.

Просто две группы в отделении ходили в столовую с разницей в полчаса.

– Да, я знал, Никитос, что ты где-то здесь, но да, прятали умело!
– А есть ты вообще собираешься, Марков? – не разделяя веселья, устало и грозно спросила Марина Игоревна.
– Не-е, теперь уж попозже, Никита теперь с нами, в пятой палате, ему через полчаса теперь обедать.

Медсестра измождённо отвела глаза и с тяжким вздохом, словно ей грозило увольнение или тюрьма, отошла от компании пациентов пятой палаты, в которую они самочинно перевели Никиту.

Так что Сергей пошёл пока обедать один, без Никиты. А того в это время Костя расталкивал, заставлял рассказывать, как ему лежалось в палате «у попа». Весёлая палата балагурила, распевала «пока мы едины, мы непобедимы» и прочее.
– Надо этого попа прологарифмировать, корень из него извлечь, и будет всю жизнь по синусоиде бегать! – заявил больной с техническим образованием.
– А не много ли возни? Может его легче просто на ноль умножить?

Марина Игоревна пришла к Александру Ивановичу жаловаться на самоуправство пятой палаты во главе с Савиным.

– Значит, Маркова к себе перевели, сами «освободили»? Ничего! Для дружбы больных это полезно, для их взаимоотношений.
– Вы потакаете их произволу? – севшим голосом спросила медсестра.
– Не потакаю, а позволяю выстраивать отношения, как они хотят. На вы-писанные им лекарства это не повлияет, а вот на настроение повлияет, что значит даже больше!
– Ох-х… В таком случае, Александр Иваныч, я хочу сказать… Что я не могу больше работать!
– Что такое?
– Измотали меня все их выходки… – Марина  Игоревна непроизвольно закатила глаза и откинулась в кресло.

Настоятель храма отец Владимир отправился в командировку по святым местам. Перед прихожанами он уже зарекомендовал себя как поборник часто-го, вернее сказать, сверхчастого причащения. И вот, за отсутствием отца Владимира, произносить проповедь выпало сравнительно молодому отцу Димитрию. Проповедь читалась как обычно, по поводу прочитанного отрывка (зачала) из Евангелия. На этот раз в отрывке был сделан акцент на словах о том, что кому больше дано, с того больше и спросится.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! – перекрестившись, начал отец Димитрий.
– Аминь, – тихим нестройным хором ответили прихожане.
– Сегодня, дорогие братья и сестры, я хотел рассказать вам, кому из нас дано больше, а кому меньше. Среди нас, то есть человеческого рода, есть категория, которая в разговорной речи обозначается «не такие, как все». Хотя когда-то их православная традиция называла «блаженными» или «юродивыми». Такая двоякая позиция в отношении к ним. «Блаженные» – значит, по-знавшие, заглянувшие в горний мир, до которого не достаёт никакая земная суета с работой, успехом и прочим. «Юродивые» же – значит неразумные, убогие. Их поведение резко отличается от общепринятых человеческих норм. Но в том-то и дело, что нормы – лишь человеческие. В Божественный Промысел их поведение и манеры вполне входят. Мы не можем судить о степени соответствия этих странных людей Божественному Промыслу, Божьему замыслу о человеке и человечестве. Мы только лишь можем приближаться к познанию этого замысла по мере нашего духовного пути, по мере исполнения заповедей Божиих. И большим искушением для христианина является отстранение от этих людей, странных, чудных, наименование их «не такими, как все», больными, прости, Господи. А ведь они никакой особой разновидности перед Богом не составляют – в них также образ и подобие Творца. Они так же имеют своё назначение, пусть и не понятное людям обычным. У них особое стремление к Царствию Божьему, они его когда-то почувствовали; хоть на мгновение, на отрезок времени, не воспринимаемый человеческим сознанием, но оно, Царство Божие, им открылось. От таковой силы их стремления, их взыскания Бога. Под воздействием мира высшей истины и красоты они стали чудными и странными для земного мира, где господствует суета, завистливость, соревнования. Об этом предельно чётко говорит и апостол Павел: «Немощное мира избрал Господь» и «сила Божия в немощи совершается». Мы должны опасаться возвышения над странными людьми, ибо это духовная пагуба, путь к величайшему греху – гордыне. Из этого греха произрастают какие угодно другие, он заслоняет от нас всю благодать. Ибо «Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать». Мы можем, к сожалению, обвинить людей с душевными болезнями в недостаточном соблюдении духовной дисциплины, а смотреть-то мы должны за собой! Главное для христианина – исполнение заповедей, а вся духовная дисциплина: молитва, пост и даже таинства – вспомогательные средства для этого. Если бы наша падшая природа, мы бы ни в каких таинствах не нуждались бы вообще. Только по причине падшей, склонной ко греху природе мы нуждаемся в таинствах, главное из которых – Святая евхаристия, соединяет нас с неиспорченной человеческой природой Спасителя. Была бы она у нас неиспорченной – даже в этом нужды бы не имели. А как часто совершают таинства люди с душевными болезнями – нас волновать не должно. Они делают всё по мере данных им сил, по мере того, что дано. Как та бедная вдова, которая положила всего две лепты в жертвенник, но Сам Господь оценил это пожертвование как наибольшее. «Ибо те от избытка своего клали, она же положила всё пропитание своё». Здоровым больше дано – с них больше и спросится. Так дай нам Бог помнить, что для христианина главная цель – судить себя, а не других, больше всего нас должно беспокоить собственное духовное состояние, а таинства мы должны воспринимать как помощь духовному состоянию, снабдение заповедей, а не как самоцель, что-то нужное для отчёта. Тогда из суждений о себе проистечёт любовь и сострадание к ближнему, в том числе к больным душой, которое поистине преобразит нашу грешную землю. Спаси всех Христос! Аминь!
– Спаси вас, Господи! – уже бодрее ответили прихожане.