Старый ворон

                1
   Прошла ночь и родился новый день, сын поздней осени. Он не радовал лучезарной голубизной неба, по которой, будто длинный шлях в степи, тянется белая, перистая прямая, и где пасутся огромные белоснежные отары барашков – облаков, где кружат ласточки и стрижи, тонко попискивая и радуясь стремительному полёту, головокружительной высоте, лёгкости и силе своих крыльев. Он не пьянил сладкими и терпкими ароматами цветов и трав, которые струит земля, нацелованная и упоённая тёплым солнцем, вплетая их в  голубую дымку.
   День был сер, мрачен и тосклив. Небо хмурое, лишь слегка просветлённое далёким солнцем, кружок которого слабо виднелся и плыл под мутными струями небесного потока, будто молодица на старой, потёртой от времени чёрно-белой фотографии, где едва различимы черты красивого лица, нагоняло тоску.
   По небу парил старый ворон, изредка взмахивая крыльями, в которых не было уже прежней силы, озирая своими антрацитовами глазами сонную землю. Поля убраны. Голые, отталкивающие и холодные, лишь изредка виднелся оставленный сиротливый стог, наполовину растрёпанный ветрами, будто старый бродяга, с густыми седыми волосами и бородой, водянистыми глазами из под густых, как метёлки ковыля, бровей, блёклый, понурый , остановившийся на малый отдых, чтобы немного набраться сил, взять деревянный посох в высохшие, иссечённые,  жилами руки, закинуть такую же потрёпанную котомку на хилые плечи и снова пуститься в дорогу. Травы высохли и пожелтели, деревья сбросили свои последние листья.
   Накрапывал холодный дождик, капли ударяли в перья ворона, чёрные как смоль. Ворон был стар. По своему обычаю, пролетев над деревней, каркнув, как-будто удостоверяя людей, что он тут, что жив и ещё может летать, садился на большой,  поклонный крест, стоящий и дороги, и долго сидел на нём, вспоминая свою молодость, ворониху, которая пала от старости, оставив его одного, их выводки, малых птенцов, ставших статными вольными птицами, считая пережитые дни: погожие и пасмурные.


                2
   Мишке не хотелось идти в школу. Вот бы  лежать и лежать в тёплой постели, а потом встать, умыться в рукомойнике  и  поесть пирогов с картошкой, запивая парным молоком. А потом весь день играть на улице с соседской детворой, драться, ссориться, бегать в догонялки, ходить на рыбалку и на охоту.
    Последнее занимало деревенских ребятишек больше всего. Конечно, на настоящую охоту они не ходили, а только играли, стреляя по бутылкам, птицам и подобным, по их мнению, мелочам. У каждого мальчугана была воздушка, и чем дальше и точнее она била – тем более матёрым охотником был обладатель в “общественных” глазах.
    За Мишку взялась мать – принялась журить, так что вставать всё-таки пришлось.  Он позавтракал,  оделся и  поплёлся в школу. А рюкзак забыл. Но быстро исправил свою оплошность, подгоняемый грозным окликом матери.
   – Какой день серый, на душе аж воротит, –  шлёпая по лужам думал Мишка, – хорошо хоть, что завтра  выходной.
   Над ним пролетел и каркнул ворон.
   – Тебя ещё не доставало, итак погано, а ты тут ещё карканьем своим тоску нагоняешь, – крикнул он, и плюнул.
    На крыльце Мишку встретила ватага товарищей,  гоготали, дёргали девчонок за косички, играли в догонялки и дрались. Что ещё делать в этом юном возрасте, живи и радуйся. Потом всего будет вдоволь, и забот и мытарств.
   Его окрикнул друг и сосед Сашка. Всей толпой затеяли было очередную весёлую игру, но прозвенел звонок и пришлось идти в класс.
   День летел быстро. Оставалась перемена и последний урок. Ребята завели свою любимую тему об охоте. Боря Баранкин по прозвищу Барабан , видимо прозванный так за свою плотную, круглую комплекцию и шумный нрав, начал хвалился, что с отцом ходили добывать кабана, и он сам лично, из отцовского ружья положил двух матёрых вепрей.
   – Враньё, – сказал Сашка, – ты отцовское ружьё-то даже не поднимешь.
   – Пупок у тебя развяжется, – улыбался Мишка.
    – Ничего не враньё, – горячился Барабан,– хочешь, пойди отца спроси.
    – Будя, – сказал Миша.
   – Ты то сам хоть раз на охоте был?
     Мишку такой вопрос явно смутил.
    – То-то, – с самодовольным видом сказал Барабан.
    – Да я если захочу – пойду, и вообще, из воздушки я лучше тебя стреляю.
     – Ну ка, ты хоть кого-нибудь подстрелил?
     – Бутылок сколько хочешь!
     – Что твои бутылки, Мишка, ты по живой мишени попробуй, что бегает или летает, тут ты явно в просак попадёшь.
    – А вот и нет!
    – А вот и да!
    – Спорим?- горячился Брабан
    – Не спорь с ним, Миш, – сказал Санька. – Не надо, кто спорит … Колебания продолжались пару секунд.
     – Спорим!
   Тут Мишка вспомнил о старом вороне, разозлившем его утром.
    – Я подстрелю того ворона, что по деревне летает и принесу, как трофей!
    – Не подстрелишь, – осклабился Барабан, –  брешешь.
    – Сбреши лучше. Что если подстрелю?
    – Сниму перед тобой шапку, – улыбнулся Борька.
    – Ты не смейся!
    – Возьму свои слова обратно, – серьёзно сказал Барабан.
    – Эх , Мишка… – подумал про себя Саша.



                3

      На следующий день Миша встал ни свет ни заря. Было ещё темно, а дождь стучал в окна, как и вчера, оставляя на стекле косые струйки. Натянув  большие резиновые сапоги и дождевик, взяв свою любимую, самодельную воздушку, он потихоньку вышел из дома и отправился, шлёпая по лужам, на край деревни к кресту, надеясь там застать ворона.
   Светало. Створки неба плавно приоткрывались, как старый, пропахший нафталином сундук. Голые берёзы качали своими жидкими, будто проволочными косами, с которых ветер  уже сорвал последний лист и, закружив его, кинул на дорогу. Подошвой сапога Мишка вдавил лист в грязь. Что-то смутно ныло в душе маленького охотника. Вчерашний пыл охладел. Но он бодрился и представлял себя настоящим профессионалом, навроде Натанниэля Бампо или, вернее сказать, Зверобоя и Соколиного глаза. Да и гордость не позволяла ему отступить.
     Вдали уже виднелся крест, на котором, как Мишка и ожидал, сидел ворон. Было уже светло, ветер гулял по жухлым травам, рябил гладь дорожных лужиц, в которых отражалась стылая непроглядь дня, прижимал к телу дождевик, и при сильном порыве заставлял жмуриться.
     Охотник подошел на нужное для выстрела расстояние, взяв в учёт дождь и ветер.
    – Будет в самый раз.
     На душе воротило.   
     Мишка неосознанно подошел ближе, рискуя спугнуть ворона, но тот лишь повернулся, к нему, оставаясь недвижным. Сиротливый, промокший и одинокий, каркнул, будто приветствуя мальчика. В оттенке его голоса Мишку уловил, кажется, жалующиеся нотки, нотки обречённости и тлена.
Он вздрогнул. Посмотрел на холодное, отчуждённое от этого бренного мира, далёкое небо, поднял воздушку и прицелился. Ворон не дрогнул, неподвижный, смотрел на Мишку своими мудрыми глазами, как бы заранее его прощая.
     Прирывисто дыша Мишка целился в птицу. Смотрел на нее, взяв на мушку, сквозь грань, разделяющую жизнь и смерть. И вдруг, неожиданно, память подсунула ему далёкое видение из детства, как он, совсем еще ребёнок, лет четырёх убежал гулять из дома, преодолел деревню и дошел до креста. Это сооружение его поразило, а на кресте сидели ворон и ворониха. Засунув палец в рот от изумления, он смотрел на поклонный крест и на ворона, большую чёрную птицу, которая смотрела на него, вот также как сейчас.
      Мишка опустил винтовку.
     Невольно его стали окутывать счастливые воспоминания. Когда был жив отец, брал его на рыбалку, за ягодами и грибами. Возвращаясь домой, неизменно радостный, он слышал будто приветственный крик ворона и следил за его неспешным полётом, а отец всегда останавливался и крестился на этот крест.  Мишка вспомнил, как в первый раз  гулял с Машей Волковой, понравившейся ему девочкой, с забавными, будто мышиными хвостиками, косичками. Смущался, не знал что сказать, краснел, когда брели они по дороге. Над ними пролетел он, и Маша с улыбкой сказала:
   – Какой у нас большой ворон водится, каждый день его вижу.
   Это послужило темой для немудрёного детского разговора, перешедшего потом  на другие темы. Миша был рад, что стена неловкого молчания была разрушена. Шепнул тогда:
   – Спасибо, ворон.
   – “ Каждый день его вижу”, а ведь и правда,  – подумал он, – сколько я себя помню –  помню и его.
    Так они смотрели друг на друга – мальчик и птица. Миша украдкой перекрестился, как отец когда-то, закинул воздушку на плечо и побрёл домой. На сердце  стало легко, пасмурный день и дождь уже не казались ему такими плохими и грустными. Он был счастлив, что не переступил ту невидимую грань, разделившую бы его с самим собой навсегда.
     Ворон смотрел в след Мишке, почти уже неразличимому для старого глаза. Силы оставляли его. Соскользнув с креста он упал вниз. В последний раз взглянул ввысь и закрыл наполненные смертельной усталостью мудрые глаза, подвернув голову под вороное крыло, на которое роняло дождевые капли бездонное, поражающее своей бесконечностью и глубиной небо.