23 шкатулки

                Двадцать три шкатулки
                (коллекция Юммеля)



Бог Юммель, начальник богов Полунощной Самояди и Чудной Чуди,  любил коллекционировать редкий вид земных существ: охотников за жизнью вечной.

Ever-green fanats, eternity-hunters или бессмертники, как он их называл.

Таковых за четыре тысячи лет его правления  набралось всего сорок восемь. Это были двуногие прямостоящие обоих полов, многих национальностей, разнообразных возрастов и родов занятий.

Но только те из них, кого мысль о бессмертии, пусть только для себя лично, самого себя любимого, пронзила однажды  насквозь, как булавка насекомое, становятся истинными eternity-hunters.

Истинными коллекционерами такие фанатики ценятся намного выше, чем просто любопытствующие дилетанты.

На Сотбис и Кристи их мумии, надлежащим образом оформленные, можно очень выгодно продать.

Ради них, выходя в тундру на прогулку, бог Юммель неизменно брал с собой удочку (для каждого случая особую), с алмазными крючками, а также лопарский кожаный мешок, вукс, где хранились блёсны.

Правильно подобрать блесну важнее всего. Надо приманить ever-green fanat на что-нибудь такое клевое, что не клюнуть он не смог бы. 

Понятно, что, для каждого случая приманка требуется разная. Впрочем, выбор чаще всего сводится к трем незамысловатым вариантам (малый божественный набор): деньги, власть и любовь, любовь, любовь.

Ибо есть во тьме опасный
Враг, по имени любовь.
Что она? Крючок алмазный
На удилище богов.

Юммель любил все стадии составления коллекции – и погоню за добычей, и терпеливое подманивание ее, и подсечку, и последующее усыпление божественным эфиром, сушение на распорках, распрямление на расправилках, протыкание булавкой.

Готовый экспонат занимал свое место на бархатной подушечке, а ее, в свою очередь, Юммель помещал на полке потайного зеркального шкафа.

В своем интимном кабинетике, на даче «Седьмое небо».

Он любил на досуге, в пижаме и мягких тапочках часами рассматривать драгоценные свои трофеи.

Экземпляры были собраны первоклассные, с каждым связана какая-либо история, которые так приятно припоминать во всех мельчайших подробностях.

Наиболее редкие диковинки Юммель размещал в особых прозрачных шкатулочках, специально для этого выточенных из никогда не тающего льда арктического Полюса. Ларчики дополнялись картотекой с аннотациями и историей вопроса, а также личными замечаниями владельца.

На сей раз, бог богов не отказал себе в удовольствии открыть крышку одной из шкатулок и полюбоваться злым замороженным личиком и удачно мумифицированной фигуркой Маргариты Миллисенты Редгрейв.

Австрийской, видите ли, виконтессы, прибывшей в Полунощную Самоядь с отрядом ловчих, поставляющих полярных кречетов ко двору его величества короля Богемии Максимилиана Иосифа III. И любимой наложницей его.


              Шкатулка первая. Маргарита-Миллисента Редгрейв.

Обольстительная сумасбродка, в самоедской оленьей дохе, накинутой на бальную атласную робу, она гуляла по  тундре.

По бархатному мху, расцвеченному белыми колокольчиками черники и розовыми бубенчиками брусники гуляла она и декламировала латинские буколики.

Изумрудные сфагнумы выбрасывали фонтанчики цветной пыли из-под ее ножек, обутых в башмачки с бантами.

Талия стянута в рюмочку, юбка с кринолином из китового уса.

От дождинок Марго закрывалась шелковым китайским зонтиком с вышитыми драконами, а от мошкары занавешивалась длинной синей вуалью с мушками.

Пока команда стремянных расставляла силки на соколов для королевской охоты, Маргарита тоже не теряла времени даром. Храбрая дама на пари доскакала до северного полюса Пири.

Достигла верхней точки планеты, где, как ей напели, кипит на очаге и не выкипает «котел вечной юности».

Не на лайках полярных доскакала (поставьте им лайки), а на верном шотландском пони по имени Сноуфи (Снежинка).

Ах, ля фам фаталь, где твоя фата, где твоя вуаль?

Ле фамс, ле фамс! Все вам лафа.

В медном трофейном норвежском котле, на Югорском Шаре местное население, югор-шаряне, если честно, варили не амброзию-нектар, а уху из тресковых обрезков.

Этот котел, вкопанный в нетающий снег на вершине полярной сопки  (ноль градусов северной широты) и стал в данном случае блесной на удилище Бога богов.

Сунув голову в котел, адски-холодный, лизнув его стенку, Марго прилипла к ней языком, губами, и оторваться уже не могла.

А пони в попоне, он что. Он только ржал.

Какова аллегория – вечно сосать нектар из котла вечной юности, будучи не в состоянии оторваться от него губами!

Любую легенду мы можем рассматривать, как метафору.

Для стороннего наблюдателя из будущего это так выглядело:

сперва она сделала себе круговые подтяжки лица и шеи,

потом вкачала силикон в губы,

потом решила убрать скальпелем мешки под глазами,

потом  хирургическим методом заретушировать морщины на лбу…

В итоге, как вы понимаете, лицо ее больше напоминало личину, притом неприятную.

И до конца жизни Маргарита вынуждена была носить маску, изготовленную из очень нежной лайки и почти не отличимую от человеческого лица (лайкните лайку).

Но она была писательницей, Маргарита, притом, очень недурной.

И теперь, когда уж несколько столетий миновало после ее смерти,  у нее находятся читатели.

Люди гадают по писаниям Редгрейв.

Открывают наугад книгу, и читают приговор себе в нескольких строках: всегда сбывается.
               
Обрывают нежный цветок-маргаритку (любит - не любит?).

Разбогатею — не разбогатею?

Получу желаемое или не получу?

Деньги, власть и любовь.

Маргарита Миллисента Редгрейв официально признана автором главного артефакта высоких широт, легендарного текста Полунощной Самояди –  «Сонгельского эпоса».

Лишь века спустя, встретив в Юриверсе свою половинку, возлюбленную, Авдотью Сысоеву, Марго излечилась от лицевого паралича.

Улыбнулась впервые.

Люди, люди! Человеки!

Предупреждал же я вас — любите друг друга!

И будет вам счастье.

Но вы не слушали Бога.

Любви вам не хватило.

Оттого в истории все и пошло наперекосяк.




                Шкатулка вторая. Вильгельмина Глюк.

Трудненько было богу богов Юммелю заполучить в коллекцию крестную дочь норвежского пастора Глюка, целомудренную Вильгельмину, собиравшую в Самояди гербарии и писавшую акварели здешних пейзажей.

Волки и елки.

Ивы и приливы.

Осины и трясины.

Сестра торговца пушниной, ученая дева, Вильгельмина носила горностаевый салоп, широкий, как чум, а на голову водружала либо русский малахай, либо английский тропический шлем с москитной сеткой, оставлявшей на виду только губы. Они были сизыми из-за привычки Мины грызть испачканные в черничном соке гусиные перья, которыми она записывала в девичий альбом свои впечатления от путешествий, как она выражалась, в «Страну щекочущих хвостов».

Меж тем, ее личико в ту пору было вполне  хорошеньким, а фигурка – самый писк, как сказали бы в эпоху самописцев.

Что совершенно скрывала одежда.

Но мужскому глазу наряд нипочем.

Говорили, что сам всемогущий Росомаха щекотал ее в Белом Чуме любви.

На кривых лапах брутальный Росомаха, сторож высоких широт: он хвостом щекоча, show Вильгельмине Heaven.

Росомаха-то и дал маху: через хвостовые колебания, нечаянно выдал девушке государственную тайну.

Мине удалось отыскать в тундре сокровище самоедской истории, так называемый «Сонгельский эпос» или «Книгу погоста Сон-Хель» (Сон русских сказок и Hell саамских саг).

Рукопись, за которой многие охотились.

И которая, собственно, и книгой-то не была, а была свертком из сорока восьми кож, содранных с человеческих лиц.

Человеческих скальпов, расписанных татуировками и прошитых по корешку сыромятной хигной – оленьей уздечкой.

На этой хигне до сих пор вся Полунощная Самоядь держится.

Мина вынесла рукопись из Белого Чума Любви, возведенного так называемыми сонгелами на одном из островов Сейд-озера, главного самоедского храма, в то время уже всеми заброшенного и забытого.

Но не Глюкше с ее глюками было удержать ценную книгу при себе.

Вскоре сокровище было выкрадено из спальни Минхен ее соблазнителем, викингом Атли.

Два слова о нем. Рыцарь Югорского Шара, командир норманского бандформирования.

Сударыня, я старый солдат и не знаю слов любви.

Женщина — утеха воина. 

Солдату все бабы хороши, даже ученые падчерицы пасторов.

Правда, ненадолго.

Сбегая перед рассветом из спальни Глюкши, викинг прихватил сувенир – сверток из сорока восьми кож с татуировками игривого содержания.

В перерывах между боевыми налетами и терактами, он читал фолиант у походного костра – не столько, впрочем, читал, сколько разглядывал картинки.

               
Вильгельмина горевала о потере (о чем больше – об уворованной книге, или о воре-любовнике? Скажите, девушки!)

Она добыла так называемую «навью косточку» или змеиную вилку.

Для этого сначала необходимо было выследить ядовитую змею.

Полярную в данном случае гадюку. С плоской четырехугольной головкой. С глазками, спесивыми и лютыми. С узором по дорогой, престижной коже, в серо-зеленую шашечку, с желтым нежным брюшком.

Когда гадина зашипит и встанет на хвост, приготовившись к броску – следует придавить ее шею к земле двурогой рогатиной.

Дождаться, пока тварь в бессильной злобе прыснет на тебя ядом.

Потом поломать агрессору шею (не так-то это легко, пОтом изойдете).

Убитую змею закапывают в муравейник, на радость местному народцу.

За семь дней ее дочиста обгладывают трудолюбивые муравьи.

Остается лишь хрящ в виде раздвоенной вилки. Это и есть навья косточка.

Талисман от любви и смерти.

Этим орудием, как сказано в «Сонгельском эпосе», адепту следует нанести на свое тело «печати сонгелов».

Для обретения бессмертия.

Для любовной неуязвимости.

Против измены, Мина.

А в качестве красителя-загустителя-консерванта рекомендуется экологически чистый сок мухоморов крапчатых и вытяжка из сушеной выпи.

Покрывшись татуировками с ног до головы, Мина впала в перманентный мистический экстаз, что внешний вид ее, увы не украсило.

Личико после процедуры странно как-то раздулось!

Возможно, от микроскопической капельки яда полярной гадюки, оставшейся в ее хряще, и попавшей под кожу девушке.

Девица Вильгельмина съехала с ума.

Не так, чтобы уж совсем, а чуть-чуть.

Чудь-чудь.

Рыдающий пастор Глюк, скорбя о несчастной падчерице, сочинил по этому случаю псалом для органа и скрипки.

Мина распахивала окно в своем тундровом замке, высовывалась из него, обнаженная, сплошь разрисованная пикантными татуировками, с синюшными пятнами на одутловатом лице и кричала всему миру, бескрайнему Юниверс:

- Ничего на свете нет!

Есть только я, Вильгельмина!

Вглядитесь пристально, люди!

Аз есмь начало и конец, добро и зло, альфа и омега!

О смертный грех солипсизма! О, ересь дзен-буддизма! Такова твоя страшная мина.

Глумливая мина амфитамина.

Разрывная мина на пути человека к духовному совершенству.

Росомаха, начальник тайной полиции вверенной территории, наблюдавший все это падение нравов в перископы тайного видения, решил, что безопасность Отечества под угрозой.

И велел своим сизым свиязям и чернявым чернетям, перекопать испытанными в бою малыми саперскими лопатками всю Самоядь.

Чтобы: проверено, мин нет!

Перекопали. Нету мин, кроме Вильгельмины Глюк с ее глюками.

Антитеррористическая операция прошла успешно. Идеологически опасный очаг солипсизма был ликвидирован.

Говорят, Мина сама взорвалась. От возмущения – космической несправедливостью общества, не желавшего признавать ее мину за единственную реальность.

И только Юммель знал, что истинным автором этой истории был он.

Именно таким  вот только способом, бог мог изловить для своей коллекции редкий экземпляр eternity-hunter.

Есть, есть у бога рычаги влияния даже на департамент Фиолетово-Серебристого Блеска.

На взгляд стороннего наблюдателя это выглядело так: опилась бабенка какой-то дряни.

Конечно, из-за любовника, который ее бросил. Из-за чего ж еще.
               
Ни Минхен, ни Марго крупной добычей не назовешь, так, мотыльки-поденки. В шкатулочках Юммеля заперты махровые махаоны:

Старшая дочь хозяйки Похьи, весьма образованная для своей эпохи ведьма, брака с которой так упорно добивались сыновья Калевалы,

Два эпических поэта Крайнего Севера, не поделившие меж собой славу, «старый добрый Вяйнемейен», и «друг кичливый, Юкагайнен»,

Бравый викинг Рюрик. Основатель Руси,

Сам «невидимый брат Серафим» – монах-конвоир из Соловецкого православно-трудового лагеря, автор трактата «Как возвести рай на земле»,

Профессор истории КПСС, специалист по партийному строительству в Заполярье Платон Демьянович Колбасьев.

Да мало ли кто еще!

Все они оказались на булавках у Юммеля.



Ах, этот загадочный Юммель, начальник богов!

Имя Юммель, отчество Юммель, фамилия Юммелевич-Юммельсон.

Врачеватель и облакогонитель,

пролагатель воздушных троп,

ворон варитель,

сирот и вдовушек даритель,

дундуков просветитель,

совести щипатель,

медведей усмиритель.

Заслуженный людовед и людовод (но не людоед) Чукотской АССР.

Верховный правитель Полунощной Самояди:

семи ее семей,

двенадцати погостов,

семнадцати звериных родов,

двадцати семи птичьих,

семидесяти камней,

семидесяти семи трав,

ста семидесяти гор,

ста семнадцати рек,

семисот семидесяти семи озер  и… как там дальше-то?

Да – и семи небес: Черничного, Голубичного, Ресничного, Аметистового, Чаячьего, Верескового и Песцового.

Генералиссимус еще…

Ю.Ю.Ю.

You – ты.

Вечный собеседник, который всегда и всюду с тобой.

Вечный Другой. Тот, кем тебе никогда не стать.

Почетный пенсионер Чуди, Юди, Оймякони, Победини, Мухоморояди, Дырдыгирка тож.

Вице-президент концерна «Самоядь-Нефтюгань LTD».
 
Победитель соцсоревнования чумработников Советского Заполярья.

Владелец уникальной  коллекции «Eternity hunters».

Он же Тетраграмматон.

Он же Кривой Корень тайного места.

Он же будто-Будда.

В Сонгельском эпосе он описывается очевидцами как:

- Белый олень с грустным человеческим лицом,

- Пожилой мужчина с золотыми оленьими рожками на лбу,

- Олений кентавр с человеческим торсом и ногами парнокопытного,

- Крылатый олень Мяндаш, который, в конце сказки, превратился в зодиакальное созвездие,

- Спиралевидная  запеченная на огне лепешка, риське – хлеб насущный Полунощной Самояди,

- Пламя, скрученное в виде веретена (петли Мебиуса),

- Ураганный ветер норд-вест,

- Губернатор в служебной форме высшего чиновника: сыромятный сюртук, переливчатые ботфорты акульей кожи, серебряный шлем в виде головы Сокола-Иаука, божества счастья, и над ним – плюмаж из инфернальных туманностей Млечного Пути.

Ах, этот бог! Каждый, кто его видел – видел в нем что-то свое.

Как бы, в формате прямого эфира.

Типа того что, в режиме реалите-шоу.

Каков бог на самом деле, никто не знает.



                Шкатулка третья. Валерьянка для Валерьяшки.


Ноябрьским дождливым утром доживающий свой одинокий век в нефтяном заготпункте Хвостокрутовка государственный чиновник 14-го класса Валериан Мартемьянов вышел из дома, чтобы купить в мелочной лавочке фунт капитанского табаку.

И никогда больше  не вернулся под родную крышу.

А четверо очевидцев (хозяин и покупатели из лавки) показали в участке, что «Валерьяшку опустило прилюдно непотребное конно-людское чудище, а после, объяв его в объятия, ускакало в тумане, в неизвестном свидетелям направлении».

С особым цинизмом.

Мартемьянов кормился, между нами тем, что посылал грамотки «От Хвостокрутовского  воеводы, недостойного раба Твояго» (доносо-отчеты, на стыке жанров) Росомахе, почетному семичлену и заслуженному шестикрылу, начальнику департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

Он же собирал дань с местного населения, и, пользуясь случаем, успешно размартемьянивал казну.

Человек был небедный, но что-то в нем пело: стать олигархом, стать олигархом, стань олигархом!

И вот  задумал он взять в военный плен богиню самоедской весны, как сказано в эпосе, «вечно бегущую по тундре в голубых сапожках и высекающую каблучками искры любви».

О-очень стильную штучку, по имени Ланьс.

В глазах ее – лазоревые звери и все безумие пробуждения от зимы.

А в сосцах ее – неземная сладость.

Денежные у нее сосцы, как бы к ним присосаться.

Четыре дня Мартемьянов во главе инвалидной команды служивых людей (в Хвостокрутовку посылали на прокорм тех, кто погорел или сковырнулся на государственной службе) гонялся за ней по тундре.

Валерьяшка раззадорил инвалидов госслужбы обещанием добыть дорогое, по рыночным ценам, зелье, из вымени «языческой девки».

Он намеревался организовать регулярные надои эксклюзива и наварить на этом неплохие бабки.

Поймать Олениху с девичьим личиком, стройную Лань-с.

Хорошо тому живется, кто с молочницей живет, молочко он попивает и молочницу трясет.

Доить ручным доением.

Можно машинным.

Можно даже дистанционно.

Поддавшись валерьяшкину соблазну, служивые сплели на богиню пеньковые сети.

Вышли в поле – ловить козлоногую.

Подняли шум.

- И-эх! Выходи, девка!

- Хочешь большой, но чистой любви?

- Ничего худого себе не позволим, но на новую обувку заработаешь!

- Старая-то у тебя, поди, поистрепалась, за тыщу-то лет!

Богиня, поначалу не удостаивавшая обидчиков вниманием, таки-разозлилась.

И топнула на них голубым сапожком.

Высекла, стало быть, искру любви.

Половина войска калек свалилась замертво от нестерпимого наслаждения, а другая, воя, отползла под защиту каменных стен отдела внутренних дел Хвостокрутовской районной администрации.

Бизнес-план реализовать не удалось.

Но Валерьяшка не унимался. По всей тундре он расставлял на богиню капканы.

Готовился к новой атаке, с применением фосфорных бомб (из китайского магазина пиротехники).

Начальник богов Юммель, наблюдая с облаков, в свои нана-окуляры, все это безобразие, вызвал, было, бригаду сизых свиязей и чернявых чернетей из ведомства Росомахи.

Но потом решил:

- Дай-кось, я сам съезжу! Вспомню молодость!

И сделался весенним оленем, чуткими ноздрями ловящим ветер любви.

А, как известно, отцу народа Юммелю Юммелевичу в образе весеннего оленя лучше на дороге не попадаться.

Словом, в коллекцию поступил сильно ободранный экземпляр Валерьяшки Мартемьянова.

Богу удалось его склеить. А потом, как водится, насадить.

А спустя сто лет ООО «Вымя плюс» возвело в районной столице Хвостокрутовке Памятник Погибшему Первому Бизнесмену Самояди.

Стоит он, одетый по-народному в телогрейку а ля "Скотный двор» , штаны из чертовой кожи, матросскую бескозырку с ленточками и культовые резиновые бахилы с портянками.

И теперь уже никакие сомнительные силы не оторвут отважного Предпринимателя от сосцов родной земли.

Едут мимо него крутые хвостокруты, чумовые чумработники на лирических ладах и стареньких козлах. Привет Валере!

Плавают по реке Удыдай суда, туда-сюда. Привет Валере!

Летят в небесах малазийские и прочие боинги.

Усталые подлодки из глубины идут домой.

Цветет Черемуха, сверкает Град воинских учений.

Салют Валере!

А он, мятежный, спит наяву и видит в снах златых Вечную Весну.


                Шкатулка четвертая. Сигизмунд Гильштейн.

Профессор Сигизмунд Гильштейн, за тысячи верст от Полярного Круга, в Иудейской пустыне, на глазах у товарищей по ученой экспедиции, «был неожиданно заключен в хрустальный шар и укатился в нем по барханам, подобный миражу».

Докатился он аж до Ледовитого океана, где след шара затерялся.

После самоеды неоднократно встречали профессора в тундре, беседующего об ученых материях с местной богиней воздуха Фу. 

Она, нагая, сидела в позе лотоса в своем шаре из прозрачного рыбьего пузыря, а Сигизмунд стоял рядом и кутался от дождя в штатское партикулярное пальто.

Вид у него был довольный жизнью, хотя несколько утомленный. Как будто, вдохнув воздуха божественного абсолюта, он несколько отравился эманациями чистой истины.

Богиня воздуха Фу всегда предпочитала брать в служители своего культа интеллигенцию.

В любовники т. е., но в высшем смысле, некультурному народу непонятном.

Этнографу, однако, в тайниках души всегда хотелось ускользнуть из Арктики на историческую родину, для чего он вознамерился вновь воспользоваться сакральным шаром.

Однажды на рассвете, пользуясь тем, что мама воздуха почиет, Сигизмунд шар выкрал и отбыл на нем  в Ханаан.

Сидя на пятках в позе лотоса, в прозрачном пузыре.

В небесном своем чуме-тихоходе, совмещенном с переносной скинией царя Соломона.

С собою эмигрант взял собранные в Полунощной Самояди ценные научные экспонаты: отобранных и заспиртованных в склянках местных гадов.

Ими он предполагал питаться первое время на исторической родине.

В пути, над тундрой стало ему вдруг очень кисло – привык  последнее время дышать божественным эфиром (пропан-бутаном).

Борясь с абстинентным синдромом, ученый нарушил целостность коллекции – извлек из склянки:

Уховертку Аспидовну Сороконогову.

Такие пресмыкающиеся встречаются только на высоких широтах.

Эндемичная Уховертка придерживалась высоких принципов, которыми не могла поступиться.

Ожив, она заявила, что питаться собой никаким космополитам, Гильштейнам-инородцам не позволит.

Сами себя кушайте в своем Израиле!

Какая гиль! – возмутился Сигизмунд.

Употреблять противную ящерку в пищу он не стал.

А спирт, в котором она хранилась, выпил.

Это помогло.

Гильштейн взбодрился и даже запел любимый свой псалом «На реках Вавилонских».

До обманутой богини Фу донеслось по воздушным путям его пение, и, в припадке ревности, она понеслась в своем шаре за сбежавшим хахалем.

Штейн это по-немецки камень.

Но внутри у камня на поверку обнаружилась – гиль.

Две хрустальных сферы столкнулись в небе. То не сферы были, вы понимаете, а мысли человека и богини, их хрустальные мечты.

И хрусталь богини оказался повыше качеством.

Мечта Сигизмунда разбилась.

Воздушный его корабль затонул.

Осколки его, в виде метеоритного дождя выпали на областной центр Дырдыгирку.

С тех пор в этом городе после дождя всюду – на улицах, во дворах и сквериках – сверкают под солнцем осколки хрусталя.

И некоторые граждане строят из них свои хрустальные мечты.


                Шкатулка пятая. Батистовый Жан-Батист.

Разъездной корреспондент ежедневной газеты «Le progress liberation», проехавший на служебном козлоджипе всю Полунощную Самоядь и описавший ее (скорее, опИсавший) на страницах своего таблоида, был также фанатичным энтомологом.

С как бы приросшим к руке вечным сачком для бабочек, и переносной расправилкой на боку (увы, не набоковской).

Не всем же быть гениями пера, надо уметь приносить пользу в меру собственного таланта.

Жан-Батист Ламартиньер защищал права трудящихся оленей.

Изобличал всю продажность властей, во главе со  много раз снятым с должности за воровство, но вечно царствующим под разными именами мэром Дырдыгирки С. И. Лопинцевым.

Да, это он возглавлял Саамедну все 10 веков ее истории.

И теперь возглавляет.

Реинкарнация.

Все по-старому.

Ворует только по-новому.

Хап отработал, за столько-то лет.

Распил освоил и откат.

Вот, кат.

Совесть-то на троих распил.

Журналист Жан-Батист замахивался и на самого товарища Росомаху, начальника Департамента фиолетово-серебристого блеска. Смаху.

Маху давал не раз.

Но вылезал из скандала целехонький, обмахиваясь безупречно-свежим батистовым своим платочком.

Ламартимьер на своей плодоносной журналистской ниве (разъезжая на «Ниве») перерепортажил и переколумнистил всех коллег.

Оборзеватель.

Опусы его одна восторженная лайкерша (под ником Rainbow-bridge136) называла бессмертными. И сам он помаленьку уверовал в вечность своего пера (хотя никакого пера у него, конечно, не было, трещал он, как кузнечик крылышками, на клавиатуре).

Получал нехилые гранты. Ощущал себя испанским грантом.

Покровителями его были граф Рокфор, шоколадный король Рафаэлло Шокко-Барокко и родная матушка графиня пицца Мама-мия.

В свободное от подвижнической  журналистской деятельности время отдавался любимому занятию, преследуя бабочек.

Местные красавицы ничуть не уступали парижским образцам.

Махи одетые  - в Париже смотрелись по-гламурней.

А вот обнаженные Махи заполярного края значительно превосходили европейские аналоги.

Махался с ними без устали.

Женский пол делил на три разряда:

кислые интеллектуалки - лимонницы,

домашние хозяйки - капустницы

и лукавые развратницы, стервы — крапивницы.

Однажды, преследуя редкостный экземпляр (бледная студенточка на каникулах, очаровательная Пьеретта)  Ламартиньер заблудился в тундре.

Добыча попалась капризная – прельщала, манила, да в последний момент и ускользнула из под носа.

Динамо прокрутила.

Динамит эдакий.

Завела в какие-то дебри страсти.

К каким-то вершинам экстаза.

И крылышком помахала.

Правозащитник понял, что не знает, куда держать путь. 

Деликатно сморкаясь в батистовый платочек, он обозревал объективную реальность (данную нам в наших ощущениях) с высокой точки.

Вокруг царила самоедская дикость.

Все та же первобытная чудь, косная, отсталая, не поддающаяся западному просвещению.

Как все запущено здесь, в этой варварской стране!

Бьешься, бьешься годами, и  без толку!

Тупые, рабски покорные олени.

Наглые погонщики с хлыстами.

Хищные волки.

Жареные раки национальной гордости.

Они  уже щипали его клешнями.

Грозили — требовали к ответу.

За всю ту клевету, коей облил он народные святыни в либеральной прессе.

Спасите! Помогите! Европа, где же ты!

К счастью, блуждая по отрогам горы, Жан-Батист встретил радугу Ай. Богиню местного значения, о которой сказано в «Сонгельском эпосе», что она «кусает, изогнувшись, собственные пятки».

Век за веком, день за днем — все та же Ай.

Так ведь и жизнь ничуть не меняется.

Выйдя на пенсию по выслуге лет, Ай на работала охранницей на НАТОвской вышке, разместившейся на горе.

Ай-радуга, как известно,  во всем самоедском пантеоне самая европейски-передовая начальница.

Радуга — известное дело, эмблема ЛГБТ-сообщества.

Большая любительница либеральных корреспондентов.

Ай-яй вывела Ламартиньера на край горной стремнины. И показала ему с высокой точки европейский идеал:

На зеленой полянке плясали летку-енку (а вовсе не дрались, стенка на стенку) – Черные, Белые, Желтые, Красные, Коричневые, Красно-Коричневые, Зеленые, Розовые и Голубые бескрайнего Юниверсума.

Шаловливые, как олени, прильнув друг к дружке и нежно кусая друг дружку за ушки.

Типа того что, Радуга Мира.

Мост в будущее, как бы.

И представьте, всем всего хватало.

Все даже были довольны друг другом, голубые – красными, черные – белыми, зеленые – коричневыми!

Жан-Батист, тронутый, сморкался в свой батист.

В благодарность богиня попросила француза пощекотать ее пятки, что тот с восторгом и исполнил.

После чего обрел бархатные крылья махаона и, вполне утешенный, полетел к себе в Париж.

С грузом жареных уток для свободной прессы.

По дороге корреспондент был обстрелян из рогатки цензурой. Но утки свои жареные, с риском для жизни, доставил в редакцию "Вестника либеральной общественности".

Увы, назавтра эти утки оказались несвежими.

Опусы журналиста, как эфемериды, живут один день.

Один прекрасный jour.



                Шкатулка шестая. Томная Авдотья Истомина.

У томной Авдотьи Истоминой, дочери Григория Истомина, государственного думаноида, депутата от Удыдайского избирательного округа, вошло в привычку проводить досуг в кругу культурных оленей-конфидентов.

По средам она устраивала для них в своем тереме музыкальные вечера с легкой закуской и танцами.

Непременной частью программы были богословские диспуты, до коих которых олени, (сравнительно недавно обращенные в русское православие апостольскими трудами отца Теодорита Самоедского), были большими охотниками.

Сидя за кофейным столиком , с изящными чашечками в копытах, они обсуждали, к примеру, какого пола ангелы и что такое есть преполовение Иконы Панагия.

Выделялась своей образованностью и широкими взглядами теософка Эсфирь, седая важенка в серебряном пенсне.

Григорию Истомину все эти новшевства далеко не нравились.

Он вырос в людоедскую эпоху и братьев во Христе оленей считал ездовым транспортом и низшим классом.

Скоты, а бога человечьего толкуют!

А, запалить костер, да на шашлык их всех!

Дуня неполиткорректные взгляды осуждала и папу-ретрограда чуждалась.

Очень мило время проводили: защищали диссертации, ели суши, били баклуши, исполняли олений рэп.

К огорчению государственного думаноида, вследствие ученых занятий дочь его забеременела.

И в срок разрешилась от бремени «крошечным олененком с крыльями нетопыря», который прожил два дня, а потом улетел на небо.

Журфиксы пришлось отменить.

Дуню отослали в в семейную ссылку, в глушь, в Саратов, то есть, извините, в Сыр-Ягу

К тетке, депутату областного совета от Сыр-ягинского электорального округа, которая долго убеждала племянницу «стать разумным человеком и не скатываться в скотский хлев».

Но дискурс оказался слабоват: Истомина потомилась, потомилась, да и сбежала.

В тундровых пампасах она первым делом, чтоб родственники не нашли, зашилась в оленью шкуру.
 
С помощью местной шаманки Яды, произведя колдовской обряд, сделалась оленицей оленьелицей.

А потом соединилась в супружестве со своим возлюбленным скотом.

Времена тогда стояли революционные.

Декретом Полунощной Самояди отменили, наконец, людоедство.

Григория Истому, который этого не одобрил, из Думы выгнали за экстремизм.

Мало того, взбунтовавшийся электорат затащил рабовладельца на гору Соловорака.

Там, на сакральной вершине народ раскачал его за руки-за ноги и сбросил вниз, в бездонную пропасть.

Из которой бывший депутат  выкарабкался, ободранный до последнего бакса в вуксе.

Но он не растерялся, а тут же самоизбрался мэром ПГТ Мухоядь.

Дуня сделалась народной героиней: дочь государственного думаноида, а полюбила простого ездового оленя!

А детки у них родились интересные – с человеческими тельцами-головками, ручками-ножками, но с тверденькими копытцами и бодливыми рожками.

Весьма перспективный вид для выживания в условиях рыночной экономики.

История Дуни вошла в школьные хрестоматии.

Уже будучи пожилой оленицей,  Авдотья Григоревна дважды год посещала классные часы и торжественные линейки учебных заведений областного центра, где рассказывала юному поколению о своем подвиге.

И сейчас еще школьники пишут на выпускных экзаменах (они теперь ЯГА называются, и их все боятся) по этому сюжету сочинения.


           Шкатулка седьмая. Благородный мореход  Гиррит де ла Ферр.

Благородный муж Гирррит де ла Ферр, штурман из экипажа Виллема Баренца и живописец («Белые мишки в заполярном лесу», «Фантазия на тему Рожкина «Шишь», "Сюжет, достойный кисти Айвазовского»), с некоторых пор стал жаловаться в судовом журнале на неотвязных монстров.

На рыбу-меч и рыбу-пилу.

На морского змея с телом жирной змеи, башкой нетопыря и волчьим хвостом.

Сие чудовище преследовало его по ледовитым волнам на Маточкином Шаре, Таймыре, Уйгуре и так далее, по всему маршруту, от мыса Святой Нос  до самого моря Лаптевых, коего лаптем не вычерпать.

Душа де ла Ферра жаждала триумфа в вечности.

Должно быть, двойной, муже-женской натуре Кап-капа, самоедского водяного (это он принял вид змея-искусителя), оказалась близка двойственная природа изящного художника и сурового землепроходца.

Искуситель добился своего. Но какой ценой!

Он всадил в плоть добычи острый крючок удилища.

Свой собственный уд.

Гиррит попался в сети сексуального рабства (рыбства).

Целый год он провел в иной реальности – на дне Моря Любви.

Смыт с палубы шхуны художник был вместе с мольбертом и красками.

Водяной, полуженщина-полумужчина, затопил морехода любовью – двойным женско-мужским чувством.

Он выстроил для Гиррита на дне морском дачу, приказал морским коровам с красивыми лицами всячески облизывать его.

Что только не вытворяло чудище, любовника ради: вертелось волчком, извивалось штопором, извергалось фонтаном.
И – как-как-кап – проливало слезы.

В эту пору водяного бога неоднократно видели в волнах русские мореходы, прозвавшие его Васькой-чудаськой.

О, пятящиеся хороводы раков! Акульи бои! Нарядные наяды!

Роскошная жизнь. Гиррит в ней купался.

Он был любим дамой и мужчиной, в одном лице. Но и страдал вдвойне – от бабьих истерик и мужицких колотушек. Телезрители тридцать второго канала могли видеть все эти перепетии в режиме реалити-шоу.

Мужчина и женщина, заключенные в одно тело, мерялись силами. Закончилось состязание предсказанным в древних книгах Обретением Совершенства.

Противоборствующие стороны, сиречь, два начала мира, Инь и Янь, совокупились друг с другом.

Бог воды заключил брачный союз внутри себя. И, отныне совершенно самодостаточный, ни в каких Садко из подводных садов не нуждался.

«Моя вечная любовь» – так обращался Кап-кап к любовнику в их лучшие времена.

Несколько преувеличивая, как водится. Год продержавшаяся вечная любовь – большое счастье.

Но Гиррит, романтик, к тому же немного ослабший на голову под давлением воды, в бессмертие любовного чувства и, стало быть, свое собственное, поверил всерьез.

Начались ссоры. Ты меня любишь? А как?!!

Любишь – значит, дай мне все!

Чудище обиделось.

Я ему и то, и это. А ему все мало: не хочу быть вольною царицей, а хочу быть владычицей морскою!

Так не доставайся же ты никому!

Утратив покровительство водяного божества, Гиррит не бессмертие обрел, а жизни лишился.

Не смог дышать вовсе. Вода наполнила его легкие.

Без электрических, пронизывающих ее токов любви, эта среда не годилась для биологического существования двуногого прямоходящего.

Из бездны страсти Ла Ферр так и не вынырнул.

Успев, правда, перед смертью написать маслом шедевр «Девятый нал», изобразив на полотне своего покровителя, купающегося (как бы не потонуть) в деньгах.

Тело мертвого живописца нарезала на мелкие фрагменты и сожрала рыба-меч. Кости его распилила и проглотила рыба-пила.

Водяной истинно горевал, раскаиваясь в своей жестокости.

Многие в бурю на море Лаптевых до сих пор слышат обольстительный смех и бисесуальный плач чудовища.

Старая любовь не ржавеет.

А в тралах у рыбаков местных флотов до сих пор среди улова попадаются тюбики с красками.



Шкатулка восьмая. Мянна, главный начальник и жених поселения Сон-Хель.

Эрвь (главный начальник, т. е.) воспетого в национальном эпосе погоста Сон-Хель, Мянна, тоже пытал естество.

Ища философский камень, онного нигде не нашел, но в процессе поиска  женился на трех девицах.

То есть, ни на ком он не собирался жениться, девицы сами на него повесились.

Эрвь – это же не просто царь, генеральный директор и воинский начальник.

Это главный жених вверенного ему населенного пункта.

Это первый любовник.

Икона стиля.

Была такая Жоар Яростноплечая, типа Нонны Мордюковой, очень пламенная – когда ей эрвь на улице попадался, она так вспыхивала, что загоралась дранка на крышах ближних домов.

Населению приходилось с ведрами воды во дворах по очереди дежурить, дабы не допустить катастрофического костра любви.

Еще одна была, Олененочек такой глазастенький, типа Одри Хэпберн, та тоже очень переживала.

Истомилась вся, иссохла, до 36-го актуального номера одежды.

Мянна по избирательному округу Сон-Хель так и летал, и порхал, летал и порхал, народный избранник.

Харизматик с головой Сокола-Иаука, божества счастья.

На девок не заглядывался.

И только отдавал подчиненным чиновникам мудрые распоряжения.

И послания писал электорату.

А три сестрицы,  мужскому населению погоста хорошо известных, под видом экзистенциальных поисков, начальника и депутата  на себе таки-женили.

На то они и Аси, как их -ась?- в народе прозвали.

На вид  Аси как все люди – только глаза у них несколько фасетчатые, и присоски имеются на ладонях, но это заметно не каждому.

На то, чтобы распознать такую, иногда уходит вся жизнь. Жил-жил ты якобы с человеком, а оказалось – с пауком.

То, что Аси сосут из клиентов кровь, это предрассудок и сказка. Они просто целуются взасос, причем слюна их содержит ферамоны, вызывающие стойкое привыкание.

В молодости паучихи заманивают своих  доноров в липкие тенета, привлекая их тонкими талиями на отлете и пухлыми задами насекомых.

Исчерпав девичий сексуальный ресурс, Аси действуют более радикальными методами, опыт к тому времени приобретен (отчасти и в департаменте Фиолетово-Серебристого Блеска).

Наиболее продвинутые в технологии отсоса лэвэ Аси с гордостью именуют себя Ассами.

Аси мужского пола в настоящее время встречаются не реже женских. Ну, не могут они  жить за счет самих себя. Нечем там жить, пусто внутри.

Вот и питаются за чужой счет в ресторанах и кафе.

За это самое честные  самоеды презрительно называют Асей чужеедами.

Умыкают Аси не только, как можно догадаться, имущество движимое и недвижимое.

Пальто, там, из гардероба или мелочь из карманов -  но и свет печали, цвет труда, акции Газпрома, иногда, по ошибке, даже чужую  махровую глупость из интернета, и вообще все, к чему прилипнут присоски на пальцах.

И у некоторых Асей есть дополнительная пара глаз на пятках, чтобы видеть все, даже спиной к вам.

Вы думали, что она отвернулась и не заметила – ошибаетесь. Пяткоглазка всегда всего в курсе.

Говорят, найти управу на Асю может лишь мэр Дырдыгирки С. И. Лопинцев. Для этого надо… Нет, не плюнуть ведьме на хвост, как это уже было описано в большой литературе.

Надо не дать ей сесть тебе на хвост.

Скинуть ее, граждане, надо вовремя, легким и упругим движением хвоста.

Самому надо, граждане, вскочить ведьме на хвост, когда она отвернется.



Шел эрвь Мянна однажды ночью домой из ресторана «Северное сияние», а на пути стоит одна – в талии перегибистая, ножки тоненькие, личико расписано розовой глиной из озера Неродившихся Младенцев. 

Как у неродившегося младенца личико, граждане!

Это Ася была, паразитка, в маске невинности.

У Асей своих активов нет, кроме физического ресурса.

Те, что с глазами на пятках –  известно, по ведомству Фиолетово-Серебристого Блеска  трудятся, да только платят им там, видать, мало, приходится на панели дорабатывать.

Встала на дороге и не пропускает народного избранника!

Эрвь подумал, подумал, сорвал ветку с орешника, приподнял юбку и легонько хлестанул Асю.

Во избежание репутационных потерь.

Тут вторая из кустов выбежала, Трехглазка, кринолин свой задрала,  зад пухлый выставила, ну он и ее хлестанул, такое дело, не сдаваться же бабам.

Тут и третья, Пяткоглазка  подскочила – этой обязательно надо по пяткам дать, в которых у нее видеокамеры вмонтированы.

Аси не зарыдали, в обморок не упали, а затянули на три голоса:

Мы ваши законные жены, о, избранник народа! Каковы будут распоряжения супруга?

Чего? Почему жены? Какие еще жены?

Это потом мать ему объяснила, что мол, если ударил девицу ветвью-трилистником по заду, а тем более, по пяткам,  так нечего делать, теперь женись.

Ну, он и послушался, мэр все-таки, стержень добродетели, оплот народности. Если б я был султан, я б имел трех жен.

Кто выдоит за ночь яд из трех Асей, и выпьет, и не сдохнет, тот сто лет проживет – это Мянне тоже мать сказала.

Он после-то наладился, было, женушек доить. Но трех никак не успевал, только по две за ночь, а третья всякий раз куда-то проваливалась. Вот только что, господа, тут была, и нету.

Куда они исчезали, поочередно, где отсутствовали – бог весть.

А собираясь втроем, жены, в  три головы и в шесть лапок, делили Мянну.

Все меряли его и перемеривали, дрались, кусались, но не могли разделить по-справедливости, чтоб не обидно никому.

Одной, например – хитрую голову мужа и полнометражную его квартиру.

Другой – сильные его руки и неслабый депозит.

А третьей –  вот эти самые акции Газпрома плюс то, что ниже пояса.

Тянули, каждая к себе.

Так, в конце концов, и разорвали мужика натрое.

Через триста лет подвиг эрвя Мянны повторил мэр Дырдыгирки Лопинцев С. И. – тоже на трех путанах женился, дабы обрести цветок бессмертия.

Ну, не в загсе, конечно – брак он зарегистрировал во Всемирном индо-буддийском и мусульмано-иудейском, кришнаиты тож, Храме .

Только что его выстроили тогда в ПГТ Сыр-Яга Удыдайского района.

Этот храм специально для таких случаев и возведен был:  демократия там, полигамия, права секс-меньшинств, духовный поиск с астральным взлетом.

Доил Лопинцев собственных трех женушек по полной, еженощно.

И яд, товарищи, хлестал бутылками.

Только Асья порода и тут себя показала –  они всё судились, требуя каждая для себя персонально полного и окончательного единобрачия, в районном суде, в областном, в международном трибунале в Гааге, у Бога богов на шестом небе.

Спонсора делили.

Но Мянна вам не лох, он  Сокол-Иаук, вечно крылатый народный избранник.

Таких не очень-то проглотишь, подавишься.

И вот, приходит он как-то ночью из рюмочной домой, заранее уже скандала ждет, упреков-попреков и слез градом, из пяти пар глаз (три на мордочках плюс две на пятках)– а женушек-то и нет!

Женушки скушали друг друга.

Первая – вторую, вторая – третью, а третья – первую.

Взаимоуничтожились самозачетом.

Вот уж он обрадовался!

Быстренько побежал во Всемирный индо-буддийский, православно-языческий, мусульмано-иудейский сайентологический храм, и выписал квитанцию (штамп «проплачено» и сумма прописью), что отныне (и, Бог даст, навек!) опять холостой.

 
                Шкатулка девятая. Люля и Кота.

На именины Филея, в самый темный день в году порядочным людям страшно выходить из дому.

В воздухе летают верхом на вениках-голиках плохие девочки и пристают, голяком, к прохожим. 

Для своих поклонниц черная звезда Полунощной Самояди, медногорлый Филей (для близких друзей Филофея) устраивает концерт на чародейской горе Соловараке, где живут жареные раки.

Туда чертовки слетаются к полуночи, хвастаясь друг перед другом, кому более всех удалось отличиться в боях со лживой и продажной экономической моралью.

В качестве почетного гостя присутствует сам Злой Рок Самояди, как его тут называют, Роук.

С ним вообще-то лучше не встречаться на жизненном пути и не знакомиться. Но с Филеем злой Роук давно по корешам.

Визг и вой встречал именинника, когда он, какой есть, без маски, без штанов, выходил на эстраду. На лысую макушку горы Соловараки.

- Девочки мои,  черные чародейки, очаровательные чернодейки!

Вы видите, Филик нагой, как дитя, как цветок, явился на бал зла.

Вот стою, сирота, разут-раздет. Мне не во что нарядиться, нечем украсить себя, чтобы быть достойным вас, чертовки-очаровашки!

Но я надеюсь, кое-кто позаботился о моем бальном туалете?

- С днем рожденья тебя! Поздравляем, любя! – запели блэк-ведьмы бэк-вокала. – С днем рождения, Филик, с днем рожденья тебя!

Это были, по большей части, уже старых лет старлетки.

Фанатка Блонди натянула на мощные филейные части Филея праздничные кальсоны из живых дроздов, чтоб пели они и играли на живом саксофоне.

Другая, по имени Лаки, накинула на идола пальто, пошитое из розового вымени Таней Стакановым, лучшим кутюрье Дырдыгирки и Удыдая –  прикид этот помогает носящему его бестрепетно сосать спонсоров.

Ширли надела на руки Филея ажурные перчатки, за долгие вечера сплетенные ею лично из слюны пауков, к таким перчатками дензнаки сами липнут.

Тина обула ноги божества в непотопляемые мокасины в форме подводных лодок НАТО.

Завершили бальный туалет секс-символа:

актуальная крысиная доха (удобно удирать в ней с тонущего корабля),

новинка сезона шершневые джинсы-вибраторы,

бейсбольная кепка с вентилятором для мозгов.

- А где мои очки? – вопросил Филик. – Мне нужны очки, чтобы как следует рассмотреть себя в зеркале!

Молоденькие ведьмочки в трогательных розовых пуловерах-самовязах, Люля и Кота потупили глазки. Лишь они явились на именины без подарка.

- Что же ты, Кота, мон амур! О чем ты думала, Люля? – возвысил голос Филей. – Где пенсне?! Где пер-де-монокль?

Где лорнет, роук побери!

- Не злись, Филик! Мы были в аптеке герра Варана в Тромсе, просили продать смарт-оптику.

- И что же он, старая ящерица?!

- Он обозвал нас татушками, а когда мы стали ругаться,  надавал хвостом по шее… – виновато промурлыкала Кота.

Филик расстроился.

- Скверно, дурочки мои!

Вы же у нас, как напечатано в афише, помесь страстных гитан с астральными ведьмами, так сказать, Земфира, и Тамара Глоба в одном флаконе.

Лезете на эстраду.

Визжите, как кошки драные и танцуете, как бабушкин сундук.

Называете себя роук-солистками.

Испугались папашу Варана!

Дряхлую морщинистую ящерицу! А?

Вот что, кошки. Мы, пожалуй, не допустим вас на наш роук-концерт.

Сначала исправьте двойки, сделайте уроки, роук побери.

Подтяните хвосты, а уж потом на танцы.

- Вон их с горы Соловараки! – завизжали девчонки и с радостью накинулись на Люлю с Котой.

Роук-фанатки любят грызться меж собой.

- Вон ступайте! – кричал Филя – И без очков-хамилион не возвращайтесь!

Подайте очки!

Удвойте очки!

Изгнанные из роук-клуба долго рыдали в болоте.

Утопили в трясине свои оскверненные розовые кофточки.

А потом решили, назло кумиру и кусачим, царапучим подружкам, обрести бессмертную славу в веках.

- Вы о нас еще услышите!

Мысль богатая – устроить сольный роук-концерт в главном  храме Полунощной Самояди.

В так называемом «Белом Чуме любви, толерантности и политкорректности».

Люля с Котой вырядились по-актуальнее, нанесли на лица боевой раскрас.

Поапгрейдились.

В меру своих представлений о прекрасном.

И ворвались в Белый Чум, прямо во время службы в честь божественной стихии воздуха.

О, богиня всея Самояди! – кричали рок-солистки. – Покарай черных завистниц!

И серых, серых, серых певцов!

Охрана – сизые свиязи и чернявые чернети, ринулась было, схватить хулиганок и не пущать!

Но очумела от их вида.

Знаете, всякое повидали за годы службы, но чтоб такое…

Голые, в одних только трусиках-стрингах  из декоративных жужжащих шершней.

В носатых туфлях, по форме точно копирующих бомбардировщики с эмблемами НАТО.

С декоративными пистолетами-пулеметами Калашникова,.

Огромными пластмассовыми фаллосами и резиновыми бомбами слева-справа.

Хэппининг удался.

Кота визжала во всю небольшую мочь своих голосовых связок:

- О, богиня Самояди! Возьми в руки ружье с оптическим прицелом! С пулями-пробками четвертого поколения!

Юммелю — хули-юли!

Эрвю — хервь!

 Люля танцевала, бухая пятками, как бабушкин сундук.

Мировой славы они сподобились.

Святой Теодорит Оймяконский и Всея Самояди (про которого говорили прихожане, что он воссиял над тундрой, как метеорит и измерил каждую пядь ее, как теодолит) густым патриархальным басом проклял богохульниц Люлю и Коту с амвона.

А мэр Дырдыгирки С. И. Лопинцев пообещал, по народному обычаю, публично высечь хулиганок оленьей уздечкой в центральном сквере областного центра.

Сам Бон-филе позавидовал.

Возмутилась вся свободная (но финансируемая «Норильским никелем-forever») самоедская пресса.

В особенности разорялся собственный корреспондент ежедневной газеты «Le progress liberation» Жан-Батист Ламартиньер, недобитый из рогатки цензурой.

Возмутилась вся гламурная тусовка:

песцы  (песец вам!) нежно-голубые и лысыцы игриво-розовые,

Бабака, ставшая кусачей от жизни этой собачьей,

Жабена с рыльцем,

Зверек Зверев и прочие.

И во всех концах света феерические Феи виртуально лобызали аль-кошечек.

Люля с Котой, отправились на почетное покаяние – в деревню, в ссылку, в глушь, в Ептыптырь.

На прощанье  они дали всем желающим дрозда, прикурить, чугуна и стали.

После чего поклонники задушили их в объятиях либерализма.


               Шкатулка десятая. Милюков и Гамильтон.


Голландский купец  Михаэль Гамильтон долго мечтал познакомиться с российским царедворцем Алексисом Милюковым.

Представитель знаменитого рода, которому в будущем предстояло произвести автора трех государственных гимнов и двух кинорежиссеров  (о чем Алексису, впрочем, никак не могло быть известно) тоже был не против знакомства, сколь угодно близкого.

Оба не только из соображений коммерции, но и по зову души любили  посещать сказочно богатый, непостижимый, магический российский север.

Михаэлю, промышлявшему китовым зубом да акульей печенью, надобен был Алексис для вовлечения оного в концессию века «Самоядь – Нефтюгань». 

Промышленные разработки экстракта гнилых чудищ.

300 процентов прибыли.

Вот мы за ними прибыли.

Сакральное сокровище, упоминаемое еще в «Апокалипсисе» Иоанна Богослова.

Извлечение квинтэссенции динозавровых трупов сделало бы Гамильтона, негоцианта средней руки, богатым, как царь иудейский.

А добиться разрешения с хвостатой подписью русского царя и вообще, наладить дело на месте мог только тертый, ушлый,  нюхом чующий фарт Милюков.

Кум Фортуны и сват Виктории-победы.

Алексис же охотился на Михаэля по делам другого свойства.

Внутри местных акул с приятно обтекаемыми формами он обнаружил удивительное вещество, панацею и эликсир молодости.

Он первый догадался, что слова предания о том, что в полунощной Гиперборее кипит котел вечной юности, относится именно к акульей утробе, по виду довольно схожей с котлом.

Но наладить производство и сбыт эликсира – того самого «философского камня», который тщетно искали алхимики нескольких поколений, мог только денежный, обросший торговыми связями, как киль карбаса обрастает ракушками, Гамильтон.

Эти двое фатально расходились на перекрестках жизни.

Они  посылали друг другу письма, которые почему-либо не вручались адресату, или вручались с большим опозданием.

Назначали свидания, на которые сами же и не являлись.

Проживая в одной гостинице, где-нибудь в Амстердаме или в Архангельске, умудрялись ни разу не столкнуться нос к носу.

А на петровских  ассамблеях в Летнем саду один без устали метал фараон, другой же без страха и упрека махался с графинюшкой Бахметьевой.

В решительный момент, когда свидание двух титанов жизни, казалось, уже не могло не состояться, у кареты отлетало колесо, и нагло виляя, закатывалось в придорожную канаву.

Или пьяный лакей мертвым сном засыпал в прихожей на своей засаленной перинке, не отвечая на дверные звонки.

Или какая-нибудь янтарная запонка закатывалась под стол, вынуждая ее хозяина, ползая по полу в поисках проклятой штучки, стукнуться головой об угол несгораемого ящика, с пренеприятнейшими для здоровья последствиями.

Алексису хотелось задать просвещенному голландцу некий личный вопрос – что-то такое о бессмертии души, о возможности мыслить после физической гибели...

О сути жизни, смысле любви и конечной цели мироздания...

Почему-то ему казалось, что именно Михаэль, дитя Европы и фанат Азии, может удовлетворить его ответом.

В воображении он уже был с Гамильтоном совершенно накоротке, называл его Мишкой, и представлял, как они вместе отправятся  к обольстительным акулам.

Ков-варные!

В ожидании, он развлекался с Акулинами один, но это было не то.

А Михаэлю представлялось почему-то, что именно витальный, электрический Алексис (вокруг его головы в темноте роились искры) запишет всю его жизнь, посредством особого света, на прозрачную, почти невидимую, вечную, неуничтожимую  пленку, и тем увековечит.

И дела не меняло, что Алеша был патриот России, почвенник, ымперец, и все на свете  мерял на этот свой эпический российский  аршин.

А Майкл, напротив, причислял себя к либералам и западникам, жаждал гражданских свобод, прав личности и о крепостном праве не мог говорить без дрожи возмущения.

У патриота была заслуженная жена, верная, преданная, неизменная, одна на всю жизнь.

А проказник-либерал женился восемь раз.

Эти двое, столь разные по взглядам, были одинаковыми по сути.

Когда они  в конце концов, встретились, в Упсале или в Петрозаводске, в какой-то заштатной корчме, на случайной промежуточной станции их жизненных маршрутов…

То обнаружили, что похожи, как близнецы, как две ведьмы из лопского предания (Алексис оказался лицом несколько тоньше, породистее, изящнее Михаэля, но в целом – сходство несомненное, удивительное!)

Вцепившись одинаковыми маленькими аристократическими руками (с перстнями на средних пальцах) в одинаковые рыжеватые бороды, они гляделись, будто в зеркало...

Очнувшись, двойники (братья?)  тут же повернулись друг к другу одинаковыми затылками, и разошлись.

Значит сия притча, что искать совета и помощи, любви и понимания надо у самого себя...

Милюков и Гамильтон впоследствии, все же, обрели друг друга.

Они основали совместную кампанию «Самоядь – Нефтюгань LTD», широко раскинувшую крылья птеродактиля над болотами Евразии.

Они сняли художественную фильму о своей жизни: «Самоедский цирюльник» (в норвежском прокате «Почтальон двух миров»).

И в конце пути взаимно растворились друг в друге.

Образовав идеальное, совершенное создание, которому места в нашем грустном мире нет – только в божественном абсолюте.

Или в коллекции бога богов Юммеля.      



                Шкатулка одиннадцатая. Крестик Крестинина.

Купец третьей гильдии и пиит во вкусе Тредиаковского, Василий Поликарпович Крестинин, старожил глухой Попадухи, вздумал выведывать тайны мира загробного у приставленного к нему домового, как писал он в дневниках, «горбатого ученого долгоносика, живущего под моей кроватью».

Видеть его Крестинин боялся.

Контактировал с нежитью дистанционно, по электронной почте.

Лэптоп имелся у Василия Поликарповича бедненький, устаревшей модификации, даже без видеокамеры.

Василий Поликарпович регулярно отправлял подковерному куратору отчеты о своем поведении и получал в ответ начальственные выволочки, а бывало, и суровую похвалу.

Любил Василий Поликарпович по ночам в постели слушать в наушниках, по лэптопу вражеские голоса и разглядывать на экране вражеские рожи.

А долгоносик ему прямым текстом отстучал: будешь в попе.

И то сказать. Попадуха – это же попа духа.

Поликарпыч прекратил выходить из дому, чтобы не дай бог, не совершить чего-либо неугодного Туту.

От него ведь хоть на другой конец света скачи, никуда не доскачешь – он тут.

По ночам поэт робко высовывал голову из форточки в звездное небо. И душа его алкала вечности.

Да, красиво.

Вся Вселенная, бескрайний Юниверс, пронизана была фиолетово-серебристым блеском.

Если Василий задерживался у форточки больше трех минут, то слышал предостерегающий писк под кроватью:

Би-и-п! Би-и-и-п!

Однажды, решившись-таки заглянуть под койку, Крестинин налился свекольным соком, захрипел, и со вставанием с колен (тоже символ!) не справился.

Не снимал бы крестильного крестика с шеи!

Атеист!  Может, и не помер бы со страху.

На Бога бы понадеялся, и не обмер бы.

Не сомлел.

Встал бы с коленок.

Но крестик свой крестильный наш краевед еще в студенчестве в туалетное очко выкинул.

Что «ученый долгоносик» представлял собой прослушивающее устройство департамента Фиолетово-Серебристого Блеска, об этом бедняга и в смертный час не догадался.

Вру, все он знал, чай, в Самояди родился.

Знал, но боялся сильно.

Лучше бы наплевал на жучка и перестал праздновать труса .

Кстати, если на жучков плюешь, то они чахнут и дохнут.


                Шкатулка двенадцатая. Фома Неверующий.

Наконец, семидесятилетний житель заполярной Дундуклеи, зачинатель и ревнитель местного краеведения Петр Петрович Фомин (прозванный коллегами Фомою неверующим, за привычку подвергать решительно все сомнению), казалось бы, мало подходил на роль Казановы.

Тем не менее, с некоторых пор его всюду стала преследовать баба.

И даже – Баба.

Жила одна Баба, как в песне поется.

Из себя еще не старая, одета она была лишь в самоедский живодерный тулуп, из-под которого снизу торчали кривые малинового цвета, словно ошпаренные, ноги, а сверху – лупоглазая голова на малиновой же, пупырчатой шее.

Ведьма стерегла краеведа у трактирной стойки, где он имел обыкновение опрокинуть, после целого дня каторжного рытья в книгах, шкалик-другой простой русской текилы с  деревенским архангельским сухим мартини.

Вваливалась на заседания областного географического общества, пряталась за обветшавшими стеллажами в публичной библиотеке и за траченном молью чучелом белого медведя в музее Архангельского морского пароходства.

Вечерами шлялась туда-сюда, шаркая грубыми пятками, по чердаку фоминского дома, не давая ученому покоя.

Едва завидев Петра Петровича где-нибудь в проулке, тварь с визгом кидалась ему на шею, щекотала под мышками, заставляла плясать в паре с ней какую-то разухабистую, скандальную ламбаду.

Фома неверующий пробовал, последовательно, посыпать ее крепким шкиперским табаком, окуривать ладаном и давать леща по пупырчатой шее – все напрасно.

Неоднократно он, изловив монстра за вихры, с наслаждением топил в колодце, на задворках своего старого бревенчатого дома.

Но живучая тварь выбиралась из склизкого сруба, отфыркивалась, и на следующий день, как ни в чем не бывало, являлась вновь.

Прошла не одна неделя этой каторги, когда Петрович, внезапно прозрев (после третьей уж за вечер текилы), уразумел, что удостоен в «предметы» не срамной слободской мамзелью, отнюдь!

А не более, не менее как самой богиней по имени Уда, Афродитой вульгарис самоедского языческого пантеона, у которой перебывало в постели мужское население всех двенадцати погостов Самояди.

Возвестив о феномене сем во всеуслышанье, в трактире «Шняка», ученый муж был подвергнут осмеянию собутыльниками.

Мало того, не внявший людскому суду Петр Фомин  был взят на заметку агентурой архангельской конторы Фиолетово-Серебристого Блеска, в лице филера Мамлеева, донесшего по начальству об ученых странностях, имеющих место быть и могущих повлечь за собой.

Меж тем, воспитанницы Дундуклейской коммерческой женской гимназии, похожие на ласточек в своих кофейного цвета форменных платьях с белыми пелеринками и атласными черными фартучками, стали проявлять к семидесятилетнему преподавателю повышенный интерес.

Они называли его душкой и котеночком (поникшими своими усами и, в особенности, косоглазием, он, действительно, несколько напоминал кота) присылали Петруше-душке по мэйлу послания интригующего содержания.

И, стоило ему отвернуться, усыпали его лысину дождем из мелких шоколадок «Милка».

Дошло до начальства – их превосходительство олигархша Дурасова, попечительница очень недешевой гимназии, высказала свою озабоченность.

А ее сиятельство графиня доктор филологических наук Дурново, заведующая облоно, указала на недопустимость.

Очаровашек расставили по углам в дортуарах и заставили зубрить «Сонгельский эпос» Маргариты-Миллисенты Редгрейв.

К выпускным экзаменам на тест ЯГИ (которую все боятся, но уже дурить научились).

Бедный Фома, опасаясь пущего скандала, подал в отставку.

Вскоре он перестал выходить из дому, заколотил в своем мезонине ставни, прибил на дверь крючок с петлей, отворяя на стук только глухой преданной няньке, и отдался всецело чистому, непорочному краеведению.

В иные ночи на чердаке анахорета слышался некий смущающий его шум, как бы порхание кокетливых ножек, выделывающих танцевальные па.

Он вспоминал с тоской ласточек-гимназисток, их нежные шейки и дождь из  шоколадок «Милка».

Но, прокравшись по лестнице и заглянув на чердак, убеждался, что причиной шума были всего лишь ученые мыши, роющиеся в бумагах старые девы, коллеги-краеведки.

Скончался котеночек П. П. Фомин декабрьской непроглядной ночью, опрокинув на себя с антресолей целую пирамиду гламурных журналов и демократических газет – тщательным образом прочитанных, испещренных по полям царапинами восклицательных знаков и ядовитыми вопросительными крючками.

Сие демонстрирует наглядно, что, как доблестный воин в доспехах, до последней минуты оставался он верен своим принципам, не сдав ни пяди оппонентам, коих неоднократно и весьма язвительно приходилось ему уличать в невежестве и рыночной  ангажированности.

Лишь давний товарищ по ученым изысканиям, добрейший Сысой Трофимыч Мухоядов, да старая нянька с кумой истинно горевали о бедняге.

Кума и нянька вызвались приготовить покойника, по русскому обычаю, в последний путь.

Они  не без труда стащили с тяжелого тела поношенное термобелье, обмыли мертвого на пороге, застеленном соломой, обрядили в саван.

И положили под образа со скрещенными на груди руками и пятаками на сомкнутых веках.

И тут ушлая кума (промышлявшая в Дундуклее ведовством и сводничеством), нащупала в воротнике парадного профессорского костюма от Труссарди (который она думала толкнуть, по случаю, на местном Черкизоне) зашитую горошину.

Распоров шов, старушки обнаружили довольно крупную северную жемчужину, внутри которой, в высверленном отверстии содержался запечатанный рыбьим клеем розоватый порошок.

Едва нюхнув его, ведунья признала в нем сушеные «слезы мамы Момы», приворотное зелье самоедов.

Профессор все это время таскал на себе сильнейший амулет, привораживающий женщин!

И кто ж это ему, голубчику, приворотное зелье в кафтан зашил? – возопила кума.

- Сам себе и зашил! – сказала много чего на своем веку повидавшая нянька. - Чтоб девки-то и бабенки на него западали.

- Они-то западали, да у него смелости не хватало пасть...

Петр Петрович Фомин, девственный краевед,  всю жизнь страстно хотел и боялся любви.


                Шкатулка тринадцатая. Химичка Рита.

На нефтяном заготпункте (по-старому, в деревне) Сыр-Яга служила в химической лаборатории магистр Рита Мамаева.

С утра пораньше, покончив с анализами крови, мочи и кала динозавров, она томилась, не зная, куда девать время.

Сперва Рита решила было найти на досуге рецепт приворотного самоедского зелья, дабы возбудить мужской интерес к себе у охранника нефтевышки Игоря Куценко.

Рыская по окрестным патриархальным нефтедеревушкам (Трухоеда, Гробокопея и пр.), Рита действительно обнаружила у одной бабы Яги (она же баба-йога)  и принесла домой просверленную и запечатанную воском жемчужину, где хранился любовный порошок.

Игореша, которому подсыпали зелье в компот, стал регулярно приходить к Маргарите по ночам и даже в обеденные перерывы.

Но, выяснив, что коварный охранник собирается зарегистрировать законный брак со своим сменщиком Антоном, Рита со злости, швырнула жемчужину в болотную жижу с нефтяными разводами.

Нефтяными разводами часто кончаются браки на нефтяных заводах.

Игорь и Антон жили себе в гармоничной перверсии, а Рита кусала локти по ночам и обеденным перерывам.

Именно в это время мысль об обретении власти над жизнью, через бессмертие, пронзила ее душу, как булавка коллекционера пронзает насекомое.

Химичка Рита Магометовна Мамаева стала iternity-hunter.



Варангер-фьордом правит, как известно, герр Варан, в зеленом фраке, со стразами, с полосатым галстуком-хвостом, полу-господин, полу-ящерица.

Он сидит на своем каменном троне, на самой высокой скале фьорда, и обозревает течение прибившихся прибоем народов, как то пристало царю.

Выпучены телескопические глаза варана – всё он видит. И липким языком щелкая, ловит пролетающих мимо мечтателей, зазевавшуюся мошкару.

Герр Варан принял химичку Маргариту в своем замке в Тронхейме.

Они пили забродившую сыворотку молока оленьих кентавриц, она дает регулярно употребляющему ее полное отпущение грехов, ибо душа его отмывается в тундровом молоке.

Познакомилась неутомимая охотница за бессмертием и с Учуком, тундровым профессором, летописцем чуди и юди.

По виду он напомнил ей живую болотную кочку, обросшую бородой-лишайником.

Учук  сидит на берегу Сейд-озера бочке-сельдянке.

Как истинный мудрец и аскет, не ест он ничего, кроме моченой морошки.

А пьет лишь сакральный  напиток самоедских Пименов, черничное вино.

Перья черного лебедя, на которых оно настояно, придает «Чернилам» пикантную терпкость – раз пригубив их,  немедленно ощушаешь всем нутром зуд сочинительства. Чем дольше настаивалось снадобье, тем с большим удовольствием пишется текст, а значит и читается. Если нет под рукой лебедя, сойдут и обычные утки.

Довелось Маргарите встречаться и с Муэйнантом, врачевателем скорби земной.

Приглашена она была на прием в его костяную ступу, стоящую  на журавлиных ногах в болоте.

Пили настойку на глазных яблоках полярных леммингов, способствующую скорейшему обретению третьего глаза во лбу.

Не слишком ли много напитков?  Так ведь можно с ума-разума съехать.

Больше всего пришелся по душе Маргарите нектар «Родинка мамы Момы».

На его изготовление идут одуванчики, маринованные морские огурцы, божьи коровки, акулья кровь и кровь из родинки местной богини. Последний ингредиент самый важный, именно он помогает регулярно употребляющему это зелье постепенно совершенно примириться с жизнью.

Мома, повитуха самоедского народа, всякий раз доставая младенца из Озера Нерожденных, становится на колени.

Вот, в этот момент и нужно аккуратно проткнуть родинку на ее пятке.

Раз попробовав его, Рита превозносила чудодейственные свойства этого нектара.

Но профессор Учук неизменно спорил с ней, предпочитая классическую чернику летописцев.

Писать этими чернилами надо так называемой навьей косточкой – костяной вилкой, остающейся от змеи, закопанной в муравейнике и съеденной муравьями.

И не по бумаге писать, а по скальпу, снятому с человеческого лица.

Напиток бессмертия нашла Маргарита Мамаева в Полунощной Самояди.

Им оказалось писательство.

К сочинительству таинственная страсть.

Пусть не рецепт вечной юности, но в тундре и вправду обнаружилось  нечто, обессмертившее Ритино имя.

Сонгельский эпос!

Легендарный свиток человеческих скальпов, изукрашенных татуировками, перевязанный оленьей хигной!

Химичка-Рита или виконтесса Маргарита Миллисента Редгрейв?

Нашла или выдумала?

Перевела или сама написала?

Верней всего, и то, и другое, и третье.

Творчество это химия.

Это как приворотное зелье на спиртовке варить.

В ретортах любовный коктейль смешивать.

Или в перегонном кубе возгонять эликсир бессмертия.


Нахимичила Маргарита изрядно.

Игореше она отомстила, срезав-таки с пятки повитухи мамы Момы коричневую родинку.

Даже не родинку, а такую, как бы сказать, пуговку.

Крестик такой, вписанный в круг, величиной с копеечную монету.

Эту пуговку, согласно инструкции, полученной от самоедской бабы-яги, Рита вставила в зрачок неверного любовника. Предварительно его напоив каким-то колдовским зельем, в которых она к тому времени отлично разбиралась.

Живая родинка мгновенно вросла в ткань глаза, объект толком не успел ничего почувствовать.

После чего двойственное зрение бисексуала разделилось уже на четыре составляющих. Что в корне поменяло его взгляд на мир. 

Другими глазами он посмотрел на Риту. Вернее, на четырех Рит.

Четыре девы,
Пред ним, как Евы:

На востоке Рита,
Стильно обрита.

На западе – Марго.
Бокал Шато-Марго.

На юге Ритучча,
Грозовая туча.

На севере Мара,
Олень Нарьян-Мара.

Дефиле
Атласнейшего филе.

И душа к душе-с,
Золотой дюшес.

Антон, напарник по работе и сексу, он всем хорош.

Но он ведь только один. Сегодня Антон, завтра Антон, скучно.

А Рита – это четыре женщины в одном флаконе.

Мультивэйлансная личность, если по-научному.

Маргарита, надо отдать ей должное, умела быть разной.

Живи, как в султан в гареме: сегодня она одна, завтра другая.

Сегодня дурочка, а завтра ума палата.

Сегодня киска, а завтра пантера.

Сегодня Ритка из соседнего подъезда, а завтра – виконтесса Редгрейв.

Как тут не запасть!

Четверка чаровниц!
Таких не встречал.
И пал он ниц, не вынеся
Четырехкратных чар.

Одну бы – к черту,
Но четверых!
И Риту распростертую
Смял его порыв.

Маргарита Магометовна Мамаева.

Виконтесса Марго-Миллисента Редгрейв.

Старший научный сотрудник нефтяного загт-пункта Полунощной Самояди.

Принцесса фэнтези.


Не родился еще на свете такой титан духа, который устоял бы перед четырьмя Ритами, простыми  русскими девчонками с высшим химическим образованием, австрийскими виконтессами от кутюр, наследницами пророка Магомета, правнучками хана Мамая!


                Шкатулка четырнадцатая. Зеленый Трушкин.

Ди-ма по-китайски означает «чистая жизнь».

С этим слоганом, набранным на самодельных листовках, юноша Трушкин, а потом и дяденька, приставал в Удыдае на перекрестке улиц Папанина и Воровского ко всякому встречному и поперечному.

Впрочем, его и звали Дмитрием. А чаще – Зеленым Димой.

Все, как в классическом хите:

В траве сидел наш Дима,
Не проходите мимо –
Зелененький он был,
Зелененький он был.

Он ел цветы и травку,
Не трогал и козявку
И с мухами дружил.

Дима со товарищи жили в скворечниках, гнездышках и дуплах деревьев.

Часто можно было видеть их по весне, сидящих на ветвях кустов и распевающих любовные песни, лавлы.

В сумерках они, как мошкара, слетались к  кострам, и вели ученые беседы, только не понять, о чем. Вероятно, о возможности мыслить после физической гибели, смысле любви и конечных целях мироздания.

Идя по тундровому ягелю, зеленые с плачем, кланялись Батюшке Сырому Мху, испрашивая у него прощения.

Вместо штанов они облепляли зады и ляжки цветной глиной.

По вечерам танцевали вокруг своего идола, деревянного фаллоса.

Себя называли именами травок: Горошек Мышиный, Дурман Ползучий, Заячья Капуста.

Нравы меж ними царили вполне либеральные – мотыльки-бражники перелетали с одного цветоложа на другое.

Ну и настойка из сушеных мухоморов неизменно присутствовала в их рационе.

В свой срок зеленые созрев, меняли цвет и поступали менеджерами в «Самоядь-Нефтюгань» или бухгалтерами в «Trjasina-банк».

Или по ведомству начальника тайной полиции, товарища Росомахи.

Судьба поколения: рокеры пошли в брокеры, панки – в банки, а самые зоркие – в Рихарды Зорге.

Но юность была честно возложена на алтарь пресвятой экологии.

Патриарх их, профессор Тундрового университета философ Учук жил в «чашечке деревянного цветка».

Проще говоря, в бочке-сельдянке, на горе Соловараке.

Он чертил на песке палкой-оленьей погонялкой Пифагоровы Штаны (но сам обходился без штанов – лишь шушуном на рыбьем меху).

Он выходил из бочки в полярный день с зажженной ворванью в коптилке и искал человека, и не находил.

Он учил, что вся Самоядь – сон оленьерогого бога Юммеля.

Дима, верный его адепт, зимой и летом таскал соломенный шушун, в карманах которого шуршали мыши – забывшись, он иногда совал руку в карман, и они его кусали, пища.

На голове его красовалось собственноручно свитое из пуха одуванчиков гнездо. Одно время Трушкин даже приютил в нем супружескую пару серых пуночек. Он помогал им высиживать яйца и пестовать птенцов.

У Димы была своя избранная мысль, по-саамски, юрте-юрт,  «мечта мечт». Всем, кто хотел слушать, Трушкин доказывал, что люди не должны подло рубить деревья и вытаптывать мох, грубо стрелять птиц и резать оленей, ни даже пакостно прихлопывать комаров.

Не то тебя самого, в свой срок, некто вырубит, зарежет и прихлопнет.

Смерть, мол, заразна – не убивай и да не убиен будешь.

Питался Дима росою и солнечными лучами; кушал еще воздух.

Когда ему сказали, что нехорошо убивать росу и лучи, да и воздух изводить безнравственно – он долго рыдал, как дитя, лежа в люльке, которую сам сплел из утреннего тумана и подвесил под березой.

Там его и укусил за ухо энцефалитный клещ, не приняв во внимание заслуги Димы в зеленом движении.


                Шкатулка пятнадцатая. Хана и Ложкин.

Ненец по прозвищу Хана считался в народе крутым – разъезжал по тундре на собственном мамонте.

Словечком «хана», по-ненецки означавшим смерть (буквально, «он взял») он обходился во всех случаях жизни. «Хана» означало у него и одобрение, и осуждение, и вообще всякий сильный душевный порыв.

Хана был первым, кто принес в Дырдыгирку русскую водку, прозрачную, как день раннего просветления и горькую, как Роукова желчь.

Желчь чернозубого людоеда Роука считалась в Полунощной Самояди первейшим лекарством, ее употребляли и от зубной скорби, и от «черной тьмы» – когда нечем платить за электричество, и его отключают, и от «желтой напасти» – нашествия китайцев-собакоедов.

Дед Ханы был потомственным ненецким шаманом «второй высоты» (из тех, кому не западло воскрешать мертвых, но без гарантии) и он обещал передать внуку этот навык, но не успел.

Избавляясь от ломоты в костях, дед перепилил самого себя пилой так неудачно, что не смог склеить паучьей слюной две половинки тела, и с ним случилось то самое «хана».

Единственное искусство, которым Хана овладел благодаря деду, было искусство снимать с плеч собственную голову и носить ее под мышкой.

Это умение помогало ему не напиваться пьяным – в широкую воронку горла он заливал горючий спирт целыми бочками, бывало, ноги не слушались его, но голова, вовремя снятая с плеч оставалась совершенно трезвой, и наутро он всегда точно помнил пьяные откровения собутыльников. Всем хана.

Это свойство сделало его ценным сотрудником конторы Фиолетово-Серебристого Блеска, которая и обеспечила агента индивидуальным мамонтом, выпущенном целую эпоху тому назад, но еще на ходу.

Хана ласково называл мамонта Слонушкой (тот был по характеру кроток и неприхотлив), раскидывал на его спине свой залатанный, но крепкий чум и гордо разъезжал по областному центру.

Он даже в отпуск в Сочи ездил верхом на мамонте, через тридцать параллелей, с семидесятой на сороковую.

Домашние олени, оставленные в Дырдыгирке, ревновали и злились на него, как жена, у которой муж уехал на отдых с любовницей.

На теплом море Слонушке не понравилось.

Очень скоро запросился он домой, в тундру.

Сочи, Сочи — на три ночи.

У нас в Заполярье жизнь сочней.

Тунгус с русской фамилией Ложкин, муж доцента местного университета тунгуски Эви, мечтал эмансипироваться от жены, которая его вечно подымала на смех.

Тонкая такая, гибкая, как змейка, со смугло-голубоватой кожей, тунгусска Эви.

Хорошо образованная, еще при советской власти.

Спасаясь от ее гибкого, изощренного ума, Ложкин научился вязать на спицах балахоны из овечьей шерсти.

Ложкин всюду ходил с костяными спицами, споро мелькающими в  его руках,  волочил за собой огромные катки ниток, и в разговоре постоянно отвлекался, считая петли.

Вязать он мог только прямоугольники, большие и маленькие.Казалось бы, ерунда какая-то. Но именно они стали пользоваться на рынке горячим спросом.

Из них местное население, состоящее в основном, из оленеводов,  сшивало себе балахоны с капюшонами, прорезая в них дыры для глаз.

В этих страшноватых серо-бурых накидках, весьма удобных для летнего комариного времени, жители областного центра походили на шведские почтенные привидения, восставшие из могил или на русских вымороков.

Мода на балахоны держалась довольно долго, унифицируя население, а после того, как ее отменили декретом нового правителя, многие вздыхали о времени, «когда все были равны».

Ложкин тогда ушел от жены-змейки, и поселился в пещере каменной, донимаемый великой мечтою.

Мечта эта стала ему, как бы, вместо жены.

Суть его учения была, вкратце, такова: каждый человек должен привязать к своей руке, от плеча до кисти, деревянную ложку с длинной  ручкой, так, чтобы он сам не мог накормить себя, а только других.

Ты другого накормишь, а он — тебя.

Тогда, по мнению Ложкина, настанет царство справедливости,  ягель наш насущный сделается слаще меда, и вследствие того, наконец, воцарится в тундре Великая Медвяная Божья Правда.

С этой своей мечтою мечт, в качестве предвыборной программы, он решил выставить свою кандидатуру на должность мэра Нефюганска.

Гордое имя Дырдыгирка носит самый крутой и гламурный, и суперский, и высоко-духовный штат Полунощной Самояди, и мэром его столицы, города Нефтюганска ( в либеральной прессе — Нефтепоганска)  всякому приятно быть.

Главным соперником Ложкина в предвыборной гонке за место мэра считался, как нетрудно догадаться, ненец Хана.

Они долго и упорно топили друг друга и возвеличивали самих себя.

Но народ, поразмыслив, отверг и «ложканутого» коммуниста и зажиточного мамонтовладельца Хану.

Выиграл выборы  некто Лис Ли.

Лисенок Ли – член клана охотников, поклоняющихся предку-лису и никогда не стрелявших лис. 

С утра до ночи Лисенок шнырял по Дырдыгирке, прихватизируя все, что не прибито гвоздями и даже то, что прибито – только поглядит, и пропала вещь.

И с ловкостью необычайной заметал следы пушистым хвостом. Ни разу не попался ни прокуратуре, ни налоговой.

У него было семь разных лиц, для семи вычисленных им видов людей.

Перед каждым он являлся таким, каким этот человек хотел его видеть, а каков Лис на самом деле, не знал никто.

Когда у людей заходила речь о нем, они с удивлением обнаруживали, что говорят о семи нисколько не похожих друг на друга субьектах.

Отвергнутые электоратом, Хана и Ложкин четыре недели пили русскую водку, прозрачную, как слеза великой повитухи самоедского народа мамы Момы и горькую, как моча Злого Роука (второй по распространенности лекарственный препарат самоедов).

Четыре недели они шлялись по тундре, причем Хана таскал под мышкой собственную голову, и потерял ее где-то у Сейд-озера.

Отыскав, нахлобучил на плечи задом наперед, рассудив, что лучше человеку быть с повернутой головой, чем вовсе без головы.

Э-эх!
Лыбдын, лыбдын, ляпси-дью!
Догоню, женюсь убью!
Мордыяха, ай лав ю!

Спьяну они заплутали в тундре и вторглись в зеркальную Самоядь, которую выдул из камышинки стекольщик Сашка.

Долго шатались по отрогам стеклянной горы Соловораки, по бережку стеклянной же речки Колы, чуть не остались там навсегда, но водка помогла – выбрели.

Таково свойство русской водки, она выход из многих безвыходных положений. Впрочем, и вход туда – тоже она.

В Удыдае-городке, на углу улиц Папанина и Воровского Ложкин с Ханой купили в киоске еще одну бутылку беленькой, но она оказалась  гаражного разлива.

Фатальный исход.


Даже — крепитесь — летальный.

Бутылка беленькой и оказалась в данном конкретном случае Блесной бога богов, заглотив которую, оба они, Хана и Ложкин, наконец, успокоились в коллекции Юммеля.


                Шкатулка шестнадцатая. Лис и стекольщик.

А лисочеловек с семью лицами процарствовал в Дырдыгирке свои семь дней и семь ночей.

И смел хвостом все, до чего смог  дотянуться.

Прихватизировал.

Обналичил.

Заофшорил.

Кланялся Откату Откатычу.

Подружился, разумеется, и с матушкой Пилой Распиловной.

Напилил себе, с ее помощью, чумудан денюх, и решил, что пора валить.

Но так, чтоб никто не нашел! Ни бог Юммель, ни сам товарищ Росомаха, начальник департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

Был один выход, получше оффшоров и эмиграций.

Царь-камень в Нов-городе!

Много пришельцев из разных земель стекаются в Нов-город, на берег Волхова:

коряки, ухватистые крабы с руками-клешнями,

ненцы с руками-лопатами и сугробами, приросшими к спинам,

юкагиры с  головами-шарами, полными летучих радуг,

тунгусы, умеющие метать во врагов свои смертоносные глаза-лезвия,

эвены, нежные, как ледяные цветы, 

англичане – железные дровосеки в чертовой коже,

германцы – ученые журавли в долгополых сюртуках,

французы, мусью Лямур-тужуры.

В Ново-городе под кремлевской стеной, на старом торжище, за рядами слепых гусляров и калик, у Царь-камня есть место, где всякий может поменяться судьбой со встречным.

Больше всего у этого места толпится русских, ибо этот народ всегда хочет странного и не дорожит тем, что имеет.

Лис пришел на старое торжище к Царь-камню, и ударил по руке первого встречного – им оказался Сашка, стекольных дел мастер из Архангел-града.

И поменялись они судьбами.

Сашка рассмеялся, сказав Лису, что здорово его объегорил.

Потому что его собственной судьбе не позавидует и паршивая собака.

Любящая жена с семью аспидами в пасти ревновала Сашку день и ночь, не давая ему художничать вволю.

Он пробовал, по обычаю поморов, запекать жену в рыбный пирог, вместо трески.

Но жена только млела, подрумянившись в печи.

Треска бы треснула, а ей хоть бы что.

Он бежал от нее в самую дальнюю и глухую деревню Бестолкея.

Но жена унеслась в облака.

Громыхнула грозой.

Обернулась ледяной градиной и ударила Сашку в темечко.

И водкой жена тоже умела притворяться.

Выпьешь – а она изнутри тебя. Ест-разъедает. И все на совесть нажимает.

Слезу выжать норовит.

Рассказав все это, Сашка вынул из-за пазухи склянку хлебного вина и отсосал половину, а второй поделился с Лисенком.

Ему же отдал Сашка свой русский крест, а Лисенок ему – клеймо рода Лисов.

И они поцеловались троекратно, ибо стали ближе, чем родные братья.

- А вот моя жена выгнала меня ко всем чертям на четыре стороны. И замела мой след помелом, – признался Лис Сашке.

- Да я б ничего лучше и не желал!

Стекольщик помахал ему на прощанье и пошел по веселой тропинке – выдувать свои стеклянные игрушки и напитывать рубином окна в боярских домах.

В пути он пел старинную ловту про то, что хорошая жена – та, что обходится без мужа.

…А Лис, по долгой, путанной, кривой дороге отправился за своим насмешливым счастьем.

Рафинированному эстету Сашке в Самояди все понравилось –  и плачущие водопады на отвесных гранитных стенах, и деликатные прозрачнейшие водоемы под ними, и вечно-зеленые заросли можжевельника.

Озера, озерца, озерки.

Остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер.

И не понять, то ли небо в озера упало, то ли озеро в небе плывет.

Страна Оз, по мановению руки.

И сады семи камней, маленькие макеты мироздания.

Ему захотелось выдуть стеклянную игрушку в подарок здешнему Богу богов Юммелю, который тогда еще не был дряхлым оленем с безумным человеческим лицом, а был маленьким пятнистым пыжиком в колыбельке.

Сашка выдул из своей камышинки стеклянного дрозда, который чирикал и чистил перышки в точности, как живой.

Долго возился, но все ж, изваял и отшлифовал ежиными шкурками стеклянную карликовую березку.

Потом, тоскуя неизвестно о чем (как это всегда у художников), вознамерился изготовить стеклянную реку Колу, стеклянное Сейд-озеро, стеклянную гору Соловораку.

Зеркальную Самоядь-вторую.

Для создания ее, он отшлифовал все небо до зеркального состояния, чтобы каждый желающий, подняв голову, мог любоваться отражениями мира и себя в нем.

Потом он  задумал выстроить на земле «тоннель в никуда», с зеркальными стенами, полом и потолком.

Соорудив таковую зеркальную  камеру, мастер с удивлением понял, что конца этому тоннелю нет.

Он сам пожелал первым испытать собственное творение, перекрестился, зажмурился  и вошел в бесконечное зеркальное пространство,  после чего исчез там навсегда.

Но не есть ли это для художника самая достойная и даже образцовая судьба?




Семь небес сияют над Полунощной Самоядью.

Первое – Черничное, для черненьких (полюбите нас черненькими, а беленьких нас всякий полюбит).

Второе – Голубичное, для голубеньких.

Третье Аметистовое – для  сильных натур, для тех, кто был Господом  высечен из камня, из одного неделимого кристалла.

Четвертое Ресничное, для божьих криэйтеров, имиджмейкеров и дизайнеров, худоников, литераторов, актеров и музыкантов.

Пятое Чаячье, спецбольница, для раздвоенных (и расстроенных)  душ. Вы думали, это чайки надрывно кричат над Самоядью? Это души безумцев.

Шестое Вересковое – дом ветеранов небесного Политбюро, где пьют они портвейн своей юности «Агдам» (не для дам) и курят вытяжку из сушеной выпи. Еще дымок такой сиреневый.

Седьмое Песцовое (лютый песец!).

На Песцовом небе,  в личной даче проживает начальник богов Полунощной Самояди, врачеватель и облакогонитель, пролагатель воздушных троп, почетный пенсионер Чуди, Юди, Оймякони, Мухоморояди, Дырдыгирка тож, вице-президент компании «Самоядь-Нефтюгань LTD», ворон варитель, вдовушек даритель, совести щипатель, медведей задиратель – Юммель Юммелевич Юммельсон!

Владелец коллекции «Eternity hunters».

Юммель открыл ледяную крышечку семнадцатого ларчика.

И в который раз подивился  редкостной эфемериде.

А ведь большинство мужиков считают, что бабенки делятся на три вида – стервы-крапивницы, кислые интеллектуалки-лимонницы и домашние капустницы.

Тут такие Сильфиды попадаются! Такие, с позволения сказать, Махаонши!

Если б Юмиель баб коллекционировал!

Был бы он всем бабам бай, ёкарный  бабай.

Но его специальность – eternity-hunters.

Бессмертники.

   
                Шкатулка семнадцатая. Ядовитая Яда.

Розовая глина из болота Неродившихся Младенцев застыла на ней, как вторая кожа.

Хлещась прутом, Яда заставила себя выпрыгнуть из розового панциря, как выбирается из шкуры отхлестанная магом змея.

Вместе с глиной с тела сошли все волоски, и оно сделалось гладким, как у новорожденного.

По этому идеальному фону она нанесла татуировки змеиной вилкой.

Она использовала самые лучшие краски: пыльцу живородящей бабочки, жженый акулий мозжечок, растертый на героическом поте бога войны и югорскую лазурь – сок фиолетовой ягоды мамуры.

Пришлось помучиться, но результат того стоил – тело Яды с ног до головы было расписано тату, изображавшими любовь.

Волосы свои она убрала в прическу-корону.

Рот прополоскала растворенными в муравьином спирту щупальцами осьминога, чтобы зубы приобрели морской перламутровый блеск.

На ногти рук и ног наложила слюдяные нана-пластинки.

На плечи себе накинула свадебное покрывало из нетающего мета-снега.

Грудь занавесила рядами рубиновых бус из марсианских метеоритов.

Стоял пьяный месяц березового сока.

Когда в Полунощную Самоядь в очередной раз явилась чудь верхом на рыжих, хвостатых, громко ржущих чудищах, Яда не спряталась в тайные летучемышьи чертоги, а уселась на качели, подвязанные к ветви старой березы, и раскачалась на них.

Такой – то летящей на легкой доске к нему навстречу, то возвращающейся назад, в лазурь, увидел ее  рыжебородый викинг с вересковой трубкой во рту, с мечом в ножнах.

Полевой командир, во всяких видах побывавший, конечно, тут же догадался, что перед ним – существо высшее,  всемогущая магиня.

Роскошное, выхоленное, непристойными узорами расписанное женское божество.

И он остановил качели своей большой рукой, усыпанной веснушками, поросшей рыжими волосками.

- Галанд, – сказал он женщине, церемонно поклонился и поцеловал ее руки, ведьмины руки с перламутровыми коготками, цепко ухватившимися за жизнь.

- Яда, – ответила она.

Галанд рассмотрел подробно каждый узор на теле Яды, каждый пальчик, каждый завиток в короне волос, и ни в чем не нашел изъяна.

Сразили же его окончательно зачаточные крылышки на ее лопатках.

Он объехал на драконьем каре, драккаре, всю Ойкумену, обитаемое пространство плоской Земли, и видел женщин разных, как виды птиц, но ни разу не встречал женщины столь безусловно крылатой.

И он возжелал слиться с этой женщиной в парадизе до конца  своей разбойной и героической жизни.

В которой все повторялось — удары веслом о волны, схватки, добыча, пиры, похмелья.

Которая теперь представлялась ему в образе пестрого, злого дракона, кусающего собственный хвост.

Пестрой шкурой дракона.

И это желание вполне сбылось  в ту же ночь – рыцарь Святого Носа, викинг Югорского Шара Галанд, соединившись с Ядой в ее роскошной песцовой постели, тут же и закончил свою пеструю, героическую, разбойную, веселую, насмешливую жизнь.

И вознесся в Валгаллу, с застрявшим в плече топором самоедского богатыря Ляйна, прославленного борца с заморскими бандформированиями.

Ляйн давно мечтал ликвидировать наглого викинга, норманна-захватчика.

А тут удобный случай представился – баба варяга завлекла, о чем разведка донесла.

Грех было не воспользоваться.

Топором по темечку, и все дела.

               
Тело Яды еще лежало на песцовой постели, обнимая бездыханное тело любовника. 

Душа же ее, верхом на колдовской красной рыбе Горбуше, мчалась по самоедским пещерам мертвых, дабы разыскать там душу Галанда.

Рыбу Горбушу Яда выловила в Сейд-озере тралом с тринадцатью острыми крючками и приручила.

Незаменима она была для путешествий по Раю и Аду.

Увы,  души викинга Галанда, умершего внезапно от любви, не успевшего отличить ее от гибели, не было в Валгалле,  раю тех, кто умер с мечом в руках.

Там над обрывом, над глубоким, уходящей в бесконечность оврагом, в ветхой скрипучей часовенке великий человекодух, повелитель жизни и смерти Мартин Лютер, с лицом, обезображенным  оспинами, со звездой во лбу играл на органе сорок восьмой псалом из ветхозаветной Псалтыри.

Дверь часовни отворилась –  вплыла Яда верхом на рыбе.

- Вещая птица норманнов!

Отдай мне моего любовника Галанда, соскользнувшего в смерть из любви, как твой палец скользит с одной клавиши органа на другую!

Лютер не обернулся, продолжая наигрывать сорок восьмой псалом, но она расслышала его шепот:

– Галанд, викинг Югорского шара, в наказание за его грехи, должен теперь, подобно пчеле, собирать пыльцу с цветов священного ясеня Иггдрагиля и выплевывать сладость их в уста Валькирий. Местом его просветления назначена ячейка одного из ульев протестантского чистилища…

Яда с беззвучным криком кошмара вылетела из часовни и понеслась к священному дереву, заслоняющему собой почти весь восточный горизонт.

Пятками пришпоривая рыбу-рабу, Яда закружилась над ясенем.

Вершина Иггдрагиля  терялась в небесах.

Корни его яростно  точили зубами мудрецы.

В колыбельках, подвязанных к ветвям, качались младенцы.

В чашечках цветков, обнявшись, сидели любовные пары.

Но Яде не было места на этом Древе жизни, ей, птице иных кустов.

Они с Галандом были пчелами из разных ульев!

Ему суждено было отбывать посмертие в протестантском чистилище.

А ей, в свой час – в языческом раю Ирее.

Рыба Горбуша уже устала, она дышала с надсадом в разряженном воздухе бессмертия.

Далеко вверху, на лепестке одного из соцветий  ясеня Иггдрагиля Яда увидела своего возлюбленного.

Он был не один – волоокая, полнотелая  Валькирия, дева войны с ножами вместо волос и саблями вместо рук, с оптическими прицелами, заменявшими ей глаза, сидела у него на коленях.

– Ты обожаешь меня? – спрашивала Валькирия, осторожно обнимая Галанда за плечо, в котором все еще торчал топор Ляйна.

– Да, я обожаю тебя, – отвечал Галанд. –  Ведь я викинг, рыцарь Югорского Шара, командир драккаровского бандформирования Д-34, а ты боевая Валькирия, фронтовая подруга, кого же мне еще обожать.

Только вот, - добавил он, - глядя на мощные лопасти твоего боевого вертолета, я вспоминаю зачаточные крылышки на лопатках моей смертной возлюбленной. А, вдыхая аромат священного ясеня, ощущаю запах ее волос. И это все мешает мне наслаждаться сладостью иггдрагильского меда.

Яда протянула руки к Галанду – руки ее выросли, став в десятки, в сотни раз длиннее ее собственного тела.

Она тянула их из последних сил, и все же, не могла достать до цветка, в чашечке которого сидя беседовали Галанд и дева войны.

Валькирия заметила маневры женщины и, выругавшись, кинулась в кабину своего вертолета, замаскированного в ветках ясеня.

Она мигом завела мотор и  полетела навстречу сопернице на вертящей чудовищными лопастями боевой машине.

Из его кабины высунулся ствол автомата, давший очередь – Яда закрылась от нее своими ведьминскими руками, и пули Валькирии прострелили лишь рыбу магини.

Рыба Горбуша, раненая в бок, стала крениться, падать, и через несколько секунд, в крутом пике врезалась в болото у корня священного ясеня.

Девочка-белка, снующая в верх и вниз по стволу священного ясеня, зацокала, побежала вприпрыжку, разнося новость по всем этажам древа жизни.

А в ветхой деревянной часовенке Мартин Лютер все играл на расстроенном старом органе свой любимый псалом о любви, конечно, о любви.

Яда, вдруг осознав весь ужас и скуку бессмертия без Галанда, выпустила из рук поводья красной рыбы.

Вильнув хвостом, раненая, но не смертельно, Горбуша сбросила ее с себя.

И, освобожденная, поспешила в свои родные языческие омуты, полные красавиц и чудовищ.

В то же мгновение ведьма очнулась на песцовой постели в своем доме.

Окно в спальне было приоткрыто, и ворвавшийся в комнату летучий майский жук, мечась зигзагами от стенки к стенке, трещал, как вертолет Валькирии.

Охотники за бессмертием чаще всего находят смерть.

Но ищущие смерти иногда получают бессмертие, как ненужный, некстати, подарок.

Яда никогда не боялась смерти.

В юности магиня злоупотребляла мухоморами и вытяжкой из сушеной выпи.

Давала себя кусать молодым волкам.

Нарочно дышала газом из трубопровода «Самоядь-Нефтюгань».

Но ничто ее не убивало.

Дожила о старости, а бояться смерти (как и жизни) не научилась.

Бог Юммель не мог подобрать крючка на нее.

Но вот, наконец, приманка нашлась — как находится, рано или поздно, на каждого из нас.

В Полунощную Самоядь явилась Павлина.



                Шкатулка восемнадцатая. Павлина.

Павлина Задунайская, цыганка-ворожея, въехала в Дырдыгирку на колесной лире, самолично изобретенном ею самоходном музыкальном инструменте с мотором.

Одета была красавица в живых павлинов.

Она перебирала аполлоновы струны, а на запятках лакированной кибитки, держа хозяйский шлейф, стояли двое карл в кафтанчиках из обезьяньего меха, муж и жена и распевали:

– Харе Кришна! Харе Рама!

Заводилась вся эта музыка золотым ключиком.

Имелись у цыганки богатые спонсоры.

Гостья поселилась в бедуинском походном шатре  («шелковом чуме»), устланном изнутри потертыми бухарскими коврами.

Мужчины областного центра на нее сразу запали.

У оленеводов-дояров возросли надои.

Профессор Учук зарезал на зачете сорок студентов (каждой твари – по паре!).

А мэр Дырдыгирки, С. И. Лопинцев спрятал от жены в ящике своего присутственного стола  (и долго хранил потом) ведьминский  чулок-паутинку.

Павлина нагрянула на север неспроста –  вот уже который век тут умирала местная чертовка Яда, про которую на погосте пели:

                Устюжкина  мать собиралась помирать,
                Помереть не померла, только время провела!

Яде и самой уже не хотелось жить: горевать об убитом женихе, бытовать, волховать.

Но некому было передать свою колдовскую силу.

Не было достойных.

Ну, не роук-певичкам Люле с Котой, в конце концов!

Лишь увидав южанку, она влюбилась в нее, как сосна в снеге сыпучем  влюбляется в пальму на утесе горючем.

Яда ежедневно давала Павлине уроки волшебства.

Но дело продвигалось туго. Павлина была слишком юна и хороша собой, весела и беззаботна, наивна и незлобива, чтобы стать ведьмой.

И тогда Яда решила, не тратя времени попусту, соединиться с цыганкой в единое существо.

Она в нее  вселилась.

Старая ведьма — в ведьму молодую.

После успешно прошедшей косметической операции Павлина очнулась с двойным лицом – так, если бы в ней одной соединились две женщины: великолепная старуха и смешливая семнадцатилетняя кокетка, вся светящаяся, пахнувшая южными цветами.

Одним ликом — на юг, другим — на север.

Прелестница поначалу не рада была произошедшей перемене.

Даже разбила с досады свое любимое венецианское зеркало с драгоценной амальгамой (стекло треснуло ровно посередине).

Но потом, кое-что сообразив, повеселела, и даже, крутанула колесо лиры, засверкавшее на солнце, как огромная золотая монета.

В новом облике она оказалась даже привлекательней для противоположного пола.

Местные жены  хотели побить ее каменьями, ревнуя к ней своих мужей и любовников.

Особенно усердствовала жена мэра Дырдыгирки рок-певица Кота.

Да, да на ней женился государственный муж Лопинцев.

В свое время он грозился, было, лично высечь Коту с ее подругой Люлей в центральном сквере Дырдыгирки.

Оленьей уздечкой.

За оскорбление святыни в главном храме Полунощной Самояди.

Но кончилось тем, что с одной из хулиганок бракосочетался.

Случается.

Высунувшись из окошка элитного дома на главном проспекте областного центра, Кота, завидев Павлину, ругалась по-черному.

И все норовила смачно плюнуть ведьме на хвост, но промахивалась.

Мэр однажды прилюдно спросил ее:

- А вы, уважаемая, налоги платите за ваши услуги?

Павлина поняла, что надо уносить ноги.

Подхватив своих двух карл подмышки, она отбыла на своей колесной лире в неизвестном направлении.

В дикую тундру укатила.

Остановилась в только ей известном тайном месте у Сейд-озера.

И вошла в одну из тайных пещер, о которой поведала ей Яда.

А вышла  из нее – на майдане в Праге.

Слившись с толпой прорицателей, алхимиков, торговцев и колдунов.

Такой вот тоннель между мирами.

Они, кстати, во всех частях света имеются.

Из-за бегства Павлины самоеды особенно не кручинились.

Баба с возу, волки сыты.

Народ в Дыдрдыгирке в честь этого события наварил самогона из оленьих хвостов: провожать, так провожать.

Чтоб уж никогда не возвращалась.

Достала она всех со своим колдовством.

Но,  не надо забывать, Павлина была наполовину Ядой, душа которой вселилась в нее.

А у Яды, старой ведьмы, имелся сынок, неизвестно от кого прижитый ею в молодые годы.

Роук — имя его.

Чернозубый людоед Роук, злой рок всех погостов, сын ведьмы самоядской.

Узнав об исчезновении матери, он вышел из тундры и заплакал тоненько, как пес, как дитя:

- Мамочка родненькая! Матушка моя единственная! На кого ты меня покинула!

Злого Роука в Самояди боялись, народ от него бегал и прятался.

Увы, без особого успеха.

Негде было от него спрятаться, граждане.

И некуда было от него убечь.

Не существует на нашем свете таких мест.

Один мэр Дырдыгирки Лопинцев  знал верное средство: коли уж рок тебя догнал, то махни на него рукой.

Правой рукой через левое плечо.

Рок обидится и отстанет.


Павлина так и проходила весь свой век в двойном обличьи, пустив слух, что еще в утробе матери срослась с сестрой-близнецом, обретя одну на двоих вечную юность.

И нажила на этом казусе немало лэвэ, с которым расставались в ее пользу доверчивые пользователи Интернета, для того только, чтобы взглянуть на ее лицо, двойственное, колдовское.

Два лица — одно, как у всех людей, а другое на затылке.

Двуликий Янус в женском облике.

Туристы из Удыдая и Дырдыгирки видели Павлину под Карловом мостом, на набережной в Ницце, у Великой Китайской стены, в садах Альгамбры, и всюду радостно приветствовали землячку.

На ярмарке в Нижнем, венецианском карнавале, на рынке-черкизоне и майдане незалежности, на фестивалях, смотрах и форумах Павлина пела, под аккомпанемент лиры:

- Я - Яда из ада, глаза – два змеиных яда. Вторая половина – гламурная Павлина, клон ведьмы самоядской, личный консультант ее величества королевы Датской!

Варю золото из галимого фуфла, за смешные деньги!

А карлы в обезьяньих кафтанчиках возвещали, кланяясь:

– Подлежит обязательной сертификации!

Золота из фуфла многопрофильная Пава наварила немеряно, базара нет.

Но и на нее нашелся крючок.

Все стало скучно на этом свете Павлине Задунайской – сиреневые шали и шалые сирени, колесные лиры и подсевшие  на колеса любовники, короли и крали.

Она лежала, печальная, в своем бедуинском чуме, в тропической своей шамаханской юрте.

На вытертых коврах, сотканных из заполярных мхов.

И однажды утром карлы обнаружили ее там бездыханную.

Умерла от скуки.

А может быть, это экзотический фрукт – бессмертие?

Двойной плод юга и севера, сосны и пальмы, влюбленных друг в друга?

Гибрид еловой шишки с кокосовым орехом?

Кто вкусит его, тот обретет, наконец… ну, то самое, что так долго искал.

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.

И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.

В мире ином двойное существо Яда-Павлина, распалось на две половинки.

Курит трубку из корней вереска самоедская ведьма Яда, на четвертом Чаячьем небе, в клинике для раздвоенных и расстроенных душ.

А цыганка Павлина раскинула свой шатер на совсем других облаках.



                Шкатулка девятнадцатая. Роковой Ино.

Маргарита Миллисента Редгрейв. «Сонгельский эпос. Сага пятнадцатая. Семилетний стрелок из лука» (перевод с австрийского на дырдыгирский, могилехский и ептыптырский Авдотьи Сысоевой).

Эббесь эбессь ыйй.

Маленький мальчик вечером ждет у окна свою маму, которая где-то задерживается. 

Он сидит на подоконнике и смотрит в окошко, и плачет.

Уже ночь, а мамы все нет.

В тучах на темном небе проглядывают зеленоватые окошки, и сквозь одно из них выкатывается луна.

Он видит, как по луне ходит женщина и машет ему рукой.

Он и раньше видел Лунную женщину, когда ждал маму вечерами, но сегодня он впервые слышит ее голос.

Она говорит… Говорит что-то такое, чего он не может понять, но и не понять тоже не может.

О комеле рога и о нежном мехе, опушившем олений рог.

И о втором Ино, что живет в нем, мальчике.

О смерти и о бессмертии…

Зеленоватый лунный свет льется на Ино.

Он обманщик, лунный луч!

Он ничего не весит.

Его нет на свете.

Ино видит, как с луны, прямо к его окошку, протянулась световая лестница.

Печальные волки вышли из темноты, и сели на снег, и, подняв острые морды к небу, завыли колыбельную.

А лунная женщина все машет рукой и манит, манит к себе.

- Ыесь варр (ночной путь)
- Ыесь еллей (ночной путник)
- Эббэсь ыйй (ночь, полная страха)

Ино стоит на первой ступеньке лестницы.

Он хочет и боится идти дальше.

Сегодня самый темный день в году.

В воздухе носятся Плохие Девчонки, голые, верхом на вениках-голиках. Мама говорила, что они зло, что от них надо держаться подальше.

Эббесь, эббесь ыйй — черный, черный день.

Сколько их! Мельтешат, как мухи.

Вот одна, особенно беспокойная, взлетев на рогожных крыльях, схватила луну, обмахнула хвостом-голиком, запихала себе в глотку.

Проглотила, несытая тварь!

И лестница, и волки, и свет-обманщик – все исчезло.

Темно. Ведьма тяжело летит над сугробами, над крышей дома Ино, как огромное брюхатое насекомое.

Ино спрыгнул с подоконника, залез под свою кроватку, вытащил из ящика с игрушками детский лук и стрелы.

Он стоит у окна и целится в движущуюся мишень. У Ино острые глаза, он хорошо стреляет.

Отпустил тетиву, послал стрелу – попал ведьме в коленную чашечку.

Она вскрикнула, взмахнула рогожными крыльями, перекувыркнулась в воздухе несколько раз и грохнулась вверх тормашками о землю.

Вскочила, крича, хватаясь за коленку, за ушибленные бока, за живот.

Ее стошнило луной. Луна лежит на дороге, не то живая, не то мертвая.

Ыесь елей — черный путь.

Что же она, все-таки, сегодня говорила, Лунная женщина?

Что-то, чего ни вспомнить, ни забыть он никогда уже не сможет.

Ино накидывает шубку, натягивает на ноги сапожки и бежит из дому на улицу.

Но в сугробе уже нет луны. Она всплыла в небо.

А лежит на снегу, не живая, не мертвая, зажав между коленями веник-голик, чертовка с рогожными крыльями.

Ино смотрит ей в лицо.

Это не Плохая Девчонка. Это его мать.

Ино проглатывает свою мать, и выплевывает ее, и становится Луной, и съедает сам себя, и исторгается в судорогах из собственного желудка.

Он запихивает мать в глотку Луне, но Луну вытошнило матерью.

Что он еще может сделать?

Он не верит Луне, не верит матери, не верит себе, не верит никому.

Никуэсь (никогда) Никась (нигде) Ними (никому).

Ыесь варр — черный лес.

После этой ночи мальчик Ино стал Роуком, чернозубым людоедом, злым роком двенадцати погостов.

Рок он и есть рок.

Его не минуешь.

С его помощью ты иным станешь.

И даже в ино-бытие можешь попасть.

Лучше на дороге Року не попадаться.

А коли уж попался, махни на Рок рукой. Может, сам отстанет.

А мать свою, плохую девочку, ведьму Яду, Ино любить не перестал.

И всё так же ждал ее по вечерам у окна.


                Шкатулка двадцатая. Соломон Ривкин.
               
В ночь с 30 апреля на 1 мая гамбургский иудей Соломон Ривкин ехал по заснеженной тундре в усовершенствованной им самим повозке, запряженной пятеркой оленей.

Саамскую лодку-санки он поставил на широкие лыжи, подбитые крысиными шкурками, которые не давали повозке при подъеме скатываться вниз, а на скользких спусках прибавляли ей ходу.

Повозкой правил старый слуга Соломона, преданный Густав.

Внук его, молодой Альфонс сидел на задней скамейке, прижимая к груди, дабы она не разбилась в дорожной тряске, ценную поклажу – ящик флаконов сияющего, как арктический лед, богемского стекла, тщательно запечатанных воском и снабженных ярлыками.

Сам ящик можжевелового дерева, с двойной крышкой, был семиярусным, в каждом этаже по тридцать гнезд – в него помещалось двести восемь бутылочек (плюс еще одна, двести девятая, особая, упрятанная в тайник под крышкой).

Это была коллекция колдовских зелий Самояди:

Настойка на глазах лемминга, способствующая скорейшему открытию третьего глаза во лбу.

Сыворотка молока оленьих важенок, взбитая с дроздовыми яйцами, возвращающая взрослых людей в детство.

Вытяжка из прыгающих морских огурцов, дающая примирение с жизнью.

Слезы сверхъестественного существа Роука, неотвратимого рока самоедов.

Вино православного причастия, подымавшее умирающих с одра.

Желчь оленьих кентавров, очищающая душу от тридцати двух преступлений.

Приворотное зелье – березовая брага, сгущенная секретом самок в орхале.

Пот бога войны – будящий силу и злость, делающий жалких жертв охотниками.

Морошковое шампанское (шаманское), от которого у человека прорезываются на лопатках крылышки, возбуждая  желание улететь в заоблачные сферы.

Ну и так далее.

Коллекция языческих снадобий за год странствий по маловероятной и неправдоподобной тундре, стала для Ривкина не только выгодным помещением капитала, но и его личным триумфом. К которому стремился он, несся, скакал, летел в разного рода повозках, каретах, ландо, кабриолетах, вольво и фольксвагенах всю свою заполошную жизнь.

Как многие торговцы того времени, Соломон был немножко врачом, немножко алхимиком, немножко сводником и более всего пройдохой.

Он возгонял масла из скунса и черепахи;

набивал лепестками орхидей и тубероз изящные саше;

изготовлял тончайшие пудры для париков;

небезуспешно лечил подагру и сифилис;

снабжал худощавых фройляйн особыми каплями для приманки женихов, а пухлых фрау – микстурами для устранения мужей;

производил в тайных апартаментах выкидыши;

и даже одно время поставлял свеженьких сельских простушек в публичные дома Гамбурга.

Именно он, как никто другой, мог оценить самоядские зелья, далеко превосходяшие качеством весь  торговый ассортимент  просвещенной Европы.

Посматривая через плечо на драгоценный ящик, Соломон порой позволял себе даже тоненько хихикнуть от счастья, но тут же благоразумно взлаивал в притворном кашле – дабы не уронить своего достоинства в глазах слуги.

…Какие боги добровольно отдадут людям бессмертие?

За одним из вертких поворотов санного пути передний олень пятерки дико всхрапнул и крепко закусил сыромятную хигну.

Вслед за ним четыре его собрата закричали по-детски, по-девчоночьи, и вся упряжка понеслась несообразными скачками по сугробам, не разбирая дороги.

Соломон привстал в повозке, силясь разглядеть сквозь клубящуюся пургу источник внезапного бешенства оленей.

И увидел сзади, шагах в ста, быстро приближающиеся по следам лыжных полозьев три темных взвихренных клубка.

Альфонс, в обнимку с ящиком, тоже изогнувший шею назад, задрожал так, что драгоценные флакончики зазвенели на всех семи ярусах.

- Катастрофа, господин! Волки! – крикнул он, и крик его скомкала, понесла, ударив о ближнюю снежную сопку и вернув жалким обрывком эха, обнаглевшая  пурга.


Волки!

У них фиолетовы пасти
И бритвой – нюх на свободу,
И в каждом когте по счастью,
Добытому на небе слету.

Хвосты их как две печали,
Их шеи змеятся гордо,
А холки как две пищали,
Подстрелившие черта.

Умеют, до заячьей дрожи,
Наверчивать штопором зенки
И драить медные рожи –
Волки, беглые зеки.

Волки, черти Самояди, единственные из живых тварей созданные не златорогим небесным богом Юммелем, а местным Вельзевулом, повелителем потемок, волки, населяющие самоедский ад!

Убедившись в их реальной близости, Ривкин завыл и укусил из-под рукава русского овчинного тулупа собственную руку, как будто это могло помочь ему избавиться от напасти.

В несколько прыжков проклятые настигли скрипящую повозку – и Ривкин, мертвея, увидел их глаза, веселые, кусачие глаза, цвета горячего морошкового варенья.

Передний, самый крупный самец, правя, как рулем, поднятым  хвостом-поленом, пролетел над сидящими и приземлился на холку передового оленя, тут же перекусив ему, заржавшему предсмертным ржанием, яремную вену. Кровь брызнула на снега, постромки сбились, путая скакунов.

Повозка, несясь,  несколько раз подпрыгнув на колдобинах, наконец, с грохотом рухнула набок, вывалив пассажиров в сугроб.

Один старый Густав, не выпустив поводья, поволокся волоком вслед за оленями, обдираясь в кровь, но тут же ударился затылком о подвернувшийся березовый ствол – и дух вышибло из него.

Волки-подручные, не такие сильные, как их атаман, намертво вцепившись в ноги младшего оленя, стали валить его. Остальные трое хирвасов, ревя, грызли хигну, силясь освободиться из упряжи.

Соломон, сидя в снегу, молча, задыхаясь, тянул на себя ящик с коллекцией – из сведенных нервной судорогой рук Альфонса, нипочем не отпускавшего дорогой груз.

Опамятовавшись, молодой слуга сам отпихнул от себя проклятый сундук. 

И, вскрикнув по-петушиному, побежал в заледеневший инистый суземок, вслед за перекусившим хигну одним из скакунов.

Надо влезть на дерево… дерево, дерево… – заметалось в голове у Ривкина.

Взвыв с горя, коммерсант нашел в себе силы оторваться от ящика.

Обжигая ладони о грубую кору сосны, он, в смертном страхе, сам не зная как, сумел вскарабкаться по стволу вековой ели достаточно высоко, и, стуча зубами, устроился, подобно огромному филину, в тесной развилке ветвей.

Там, понемногу леденея на морозе, просидел он почти сутки, пока пирующие волки не ободрали до костяков двух заваленных хирвасов и верного Густава.

Пока, на глазах у торговца, не выгрызли они восковые пробки из двухсот девяти соблазнительно пахнущих бутылочек и не высосали все двести девять драгоценных нектаров, эликсиров и панацей уникального собрания.

Долизав до конца содержимое последнего флакончика, адские твари устроили  оргию: плясали на задних лапах вокруг сосны с сидящим на ней Ривкиным, пели блатные песни и беспорядочно совокуплялись неведомыми животному миру способами.

Картина сия стала известна просвещенному миру из показаний Альфонса, наблюдавшего ее, схоронясь в недальнем сугробе (к счастью для него, схоронился он  в ложбине против ветра, который в ином случае непременно донес бы до адских тварей его запах).

Чуть позднее молодому слуге удалось подманить к себе уцелевшего оленя, и, где верхом на нем, а где, держась за его хвост, рысцой добраться до ближайшего поселения, нефтяного заготпункта Сыр-Яга.

Спасла лакея от переохлаждения фляжка русской водки, припрятанная в кармане полушубка – не зря он предпочитал ее всем вонючим ведьминским коктейлям из хозяйского сундука.

Волки, по словам Альфонса, то делались необычайно кротки и проливали слезы умиления, глядя на леденеющего иудея, то, напротив, распалялись бесовской яростью, дрались меж собой.

А то целовались взасос, вальсировали, и даже неуклюже вспархивали над снежной поляной.

Утомившись от избытка противоречащих друг другу эмоций, они таки-съели  павшего с ели к их ногам, замороженного до состояния деревянной чурки Соломона.

Увы, никто никогда не рискнул снова осуществить коммерческий проект Ривкина, в случае удачи спасший бы для человечества тайные сонгельские напитки, рецепты которых утрачены для нас навсегда (а ведь, согласно преданию, именно смесь двухсот двенадцати сложных ингредиентов и давала, в итоге, зелье бессмертия…)

Возможно, все дело было в том, что двести десятого элемента мироздания премудрый Соломон так и не смог заполучить в свою коллекцию.

А может, двести десятым ингредиентом был он сам, его кровь, только он не сумел догадаться об этом.


               Шкатулка двадцать первая. Профессор Колбасьев.

Платон Владленович Колбасьев, доктор исторических наук, профессор, специалист по партийному строительству, без малого, сорок шесть лет преподавал в Заполярнинском народном педуниверситете историю КПСС, воспитывая студентов, многие из которых впоследствии занимали видные руководящие, партийные и хозяйственные посты в крае.

Колбасьев поклонялся единосущным богам Марксу-Энгельсу, пророку их Ленину и целому сонму коммунистических святых, истово, как предки его, новгородские поселенцы, поклонялись Велесу и Яриле, а потом и Николе Угоднику.

Профессор прозревал в марксизме какую-то неизреченную вселенскую премудрость, какую-то нездешнюю, не от мира сего благодать – но наступили годы, когда и он, верный из верных, наивный из наивных, стал позволять себе некоторые сомнения (в эти же месяцы окончательно пропала из магазинов колбаса).

Колбасьеву порой неприятно было видеть по утрам собственное лицо в зеркале ванной.

К счастью, в рамках курса истории партии Платон Владленович вел еще небольшой спецкурс по краеведению, каковое с течением лет сделалось его коньком.

Радости розысков в полуразоренных архивах родного захолустья почти заменили ему углубленное штудирование марксизма.

Колбасьев  раскапывал саамские могилы, «дыры смерти», наводняя отчетами «Заполярный коммунист» и «Правду тундры». Восстанавливал на комсомольских субботниках лабиринты палеолита. Коллекционировал  (и передал в дар областному музею) серебряные клейма любви, которыми лопари клеймили своих оленей.

Он любил рассказывать студентам, что такими клеймами  и жених с невестой помечали друг друга, ставя знак на лоб, например или на ягодицу, дабы никто не посягнул на чужую собственность (но сам своей печати ни на одну женщину так и не поставил).

Профессор упражнялся и в традиционном саамском  горловом пении, затыкая за пояс старух из Хрусть-Яги и Ептыптыри.

Друзья помнят, как облачался он, бывало, в бирюзовую юпу, малиновую шамшуру, оленьи сыромятные каньги и выкликал артистически на древнем оймяконском:

Пыртын-дырма, Пыртын-дырма!
Унди-юнди! Лешеядь!
Пыртын-дырма, Самоядь!

Этот клич «Пыртын-дырма» до сих пор вспоминают, со слезами умиления на глазах, бесчисленные дипломники и аспиранты покойного профессора.

Именно ему, почетному члену Общества безбожников и опытнейшему лектору Обкома КПСС судьба  повелела сделать самое сенсационное открытие в  лопаристике ХХI века – отыскать оригинал «Сонгельского эпоса».

Сорок восемь человеческих кож, прошитые оленьей хигной, испещренные причудливейшими татуировками профессор извлек из глубоких пещер спецхрана. Вместе с тремя предметами, найденными в архивах все той же (как и было постановлено на Совете богов) конторы Фиолетово-Серебристого Блеска.

Первый из них – маска, представляющая собой скальп лица человека переходного евроазиатского типа, служившая закладкой в манускрипте.

Второй – перчатки из человеческой кожи (если верить тексту, летописец Учук, завершив свой труд, содрал их со своих рук).

И третий, так называемая «навья косточка», хрящ в виде вилки, остающийся от змеи, закопанной в муравейник и съеденной муравьями – этим стилом автор эпоса наносил на человеческие лица очень своеобразные татуировки.

Колбасьев был достаточно эрудирован, чтобы оценить научное значение находки.

Мало того, все знающие профессора люди, ученики и коллеги, с возмущением отвергают слухи, ходившие в некоторых кругах, о возможной причастности профессора к пропаже манускрипта через год после его обнаружения  и последующим появлением  на аукционе  Сотбис.

Но не эти слухи, не взыскание по партийной линии, не пресловутую статью Авдотьи Сысоевой «Колбаса» в областной газете «Дырдыгирка трибьюн», надо считать главной причиной личной трагедии человека, отыскавшего «Сонгельский эпос».

До конца дней своих он не мог простить себе исчезновения текстов с драгоценных кож, он, не сумевший понять требования «перед прочтением снять  маску  лица», которым начинался манускрипт, и переживший шок, когда чудесные картинки и буквы, вытатуированные черничным соком, внезапно сделались невидимыми – и никто, нигде, никогда (никуэсь, никасьт, ними!) уже не смог прочесть их!

Это стало крахом не только карьеры, но и жизни партийного историка, ибо нельзя же назвать жизнью угрюмое существование в палате советской психиатрической лечебницы.

Старожилы Мурманска до сих пор вспоминают несчастного бродягу в сером казенном пальто, подходящего к прохожим на улице и слезно умоляющего их ответить лишь на один вопрос: есть ли у него лицо, не лишился ли он лица?
       
Из больницы его отпускали все реже. Там Платон Владленович и скончался от потери крови – исполосовав себе щеки, острыми ножницами, выхваченными, с хищной ловкостью душевнобольного, из рук зазевавшейся на миг процедурной сестры.

Эти ножницы побывали в его руках считанные минуты, но до вмешательства медперсонала несчастный успел-таки оскальпировать  сам себя.


                Шкатулка двадцать вторая. Дуня Сысоева.

Колумнист газеты «Дырдыгирка-трибьюн» Авдотья Сысоева проживала в самом центре столицы Полунощной Самояди, в панельной девятиэтажке напротив областного управления департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

Однокомнатная квартирка (как и имя Дуня) досталась ей по наследству от прапрабабушки, легендарной самоедской девы Авдотьи Истоминой, зашившейся в шкуру оленя.

Из своего окна на пятом этаже Дуня видела главную площадь областного центра, на которой под личным руководством мэра С. И. Лопинцева возводили вековую мечту человечества, Лестницу, Ведущую в Небо.

В народе ее называли  «Сухаревой башней-2», «31-м сном Веры Павловны», «Членом стоячим» и «Великой китайской стеной».

Но именно на этот проект из цикла «Сакральная Россия» повелись малопонятные простым смертным иностранные инвесторы.

Клюнули золотые рыбки.

А придумал Лестницу норвежский безработный Леннарт.

Его-то эта лестница точно вывела в небо.

Был лузер, а стал миллионер.

На каждой ступеньке монументальной лестницы были представлены величайшие мировые бренды: Гомер, там, Сократ. Пол Маккартни, академик Сахаров, Стивен Кинг, Данте, Джоан Роулинг.

Google, конечно, «Википедия», «Норильский никель».

Труссарди-Версаче. Ньютон еще, Коперник. Хейнц и Мориц.

Натурально, «Икея». Икнется обязательно.

От русских Горбачев.

Ну, Макдональдс с Пепси-колой, конечно, куда от них денешься.

Ну, и Амундсен, конечно, «Volvo», «Skania».

Ибсен, седуксен, Астрид Линдгрен. Финансы-то скандинавские.

Финский нож и шведский стол.

Драккар, драконий кар, а в нем Тур Хейердал.

По этой лестнице подымешься – типа того что, университет не надо кончать.


По телевизору мэр Лопинцев говорил, что вековую мечту воплощает в камне и гипсокартоне вся Полунощная Самоядь:
17 ветров, 9 богов, 34 бабочки, 26 жуков, 13 полубогов, 58 трав и цветов, 39 птиц, 18 рыб, 210 людей,  8 полулюдей, 14 невидимых существ и 7 неведомых сущностей.

Но, глядя в окошко, Дуня видела, что строят ее только чахкли.

Это были саамские коренные трудящиеся гномы.

Смешные косолапые карлики.

Малолюдки.

В старые времена жили они под землей, добывали полезные ископаемые.

Но шахты закрылись по итогам геополитического кризиса. И чахкли вынуждены были выйти на белый свет.

Изо всех разоренных прогрессом тундровых стойбищ они стекались в областной центр, в поисках пропитания.

Вкалывали, в основном, прислугой за все. Водителями раздолбанных маршруток. Или дворниками, посудомойщиками.  Кому повезло, «Шаурму» свою открывал.

На стройке чахкли не чахли.

Навыки евроремонта осваивали в короткие сроки.

В морозы грелись у костров, притоптывали и ухали, и пели свою любимую древнюю оймяконскую песню:

Э-эх!
Лыбдын, Лыдбын, Ляпки-дью!
Догоню, женюсь, убью!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Мордыяха, ай лав ю!

Зарплату, в виде исключения (из финансирования, выписанного Ангелом Меркиль) получали вовремя.

Местное население за это на них злилось (понаехали тут!), но не всерьез.

Чахкли-малолюдки  были прикольные.

Они талантливо передразнивали всяких знаменитостей из зомбоящика.

Что певцов, что краснобаев-экпертов, что политиков.

Умные физиономии корчили, гламурные принимали позы, пламенные речуги толкали – бесплатный «Комеди-клаб» под окном.

За это гномов все и терпели, не гоняли.

Если и гоняли, то не били.

Если и били, то не больно.

Если и больно, то не очень.

Начальство на стройке воровало фантастически.

Сысоева написала гневную статью – но редактор «Дырдыгирка трибьюн» отказался ее публиковать, под предлогом, что тема распилов надоела читателям.

Тогда Дуня отнесла материал в «Кольскую правду», к коммунисту-профессору Колбасьеву, который статью напечатал.

После чего из либеральной «Дыр-трибуны» Сысоеву уволили.

Не за распил-расследование. А за публикацию в стане врага.

Официально по сокращению штатов.

В рамках оптимизации бюджетных средств.

Увлекшаяся материалом Дуня продолжила обличать жуликов и воров. Ее отчеты брал только разъездной корреспондент «Le progress liberation», Жан-Батист Ламартиньер, для своего таблоида.

После выхода там второй заметки Дуню попросили и из «Кольской правды».

Опять-таки, в виду публикации в стане врага.

Информационная война, граждане.

А ля гер ком а ля гер.

Дуня не очень расстраивалась – прокормиться она всегда могла переводами с дырдыгирского на ёптыртырский, с могилёхского на оймяконский, с хрусть-ягинского на хрум-ягинский (туда-сюда и обратно).

Сотрудничала еще с самоедскими гламурными журналами, премило рассказывая о жизни австрийских виконтесс.

Ну и, натурально, о том, как наилучшим образом печь тортики.

Хотя торт ныне уже не тот. Не торт.


Под окнами  квартиры журналистки Сысоевой, во дворе строители набросали огромную кучу мусора:  пластиковые бутылки, драные пакеты, упаковки из-под опарышей «Роллтон».

Мусор не вывозили вот уже несколько месяцев, в связи с общим кризисом системы  ЖКХ.

За зиму баррикада из бытовых отходов  выросла до пятого этажа и почти закрывала собой строящуюся Лестницу, Ведущую в Небо.

Тогда Дуня решила выстроить свою собственную Лестницу в Небо.

На базе мусорной кучи.

Хотелось чего-то чистого, высокого, несказанного.

Чего нет на свете. И не было. И быть не может.

Каждое утро, пока соседи еще спали, она выходила во двор и с помощью малой саперной лопатки своего покойного папы (сапер ошибается один раз) выдалбливала в мусоре ступеньку-другую.

За неделю она выстроила лесенку высотой в два собственных роста.

Чего только не выбрасывал из окон электорат!

Копая вековые наслоения, Дуня обнаруживала:

полусгнившие коврики с лебедями и Аленушками,

треснувшие тарелки и побитые чашки сервиза «Мадонна», трофейного, из Германии,

секции полированной, под красное дерево, мебельной стенки,

вытертую, траченную молью, но все-таки номенклатурную  норковую шубу,

шприц поршневой и стетоскоп с резиновыми ушками,

шаманское волшебное платье вольпи,

грамоты победителей соцсоревнования,

облегающие комбинации,

комбинированные облигации,

ваучеры (вау?!),

турецкий нубук,

гондурасский ноутбук,

японский чубук, чтоб курить бамбук...

Через месяц лестница поднялась уже выше соседней пятиэтажки.

У Дуни ныла спина, болели натруженные руки, но она была счастлива.

Каждый день на несколько ступенек приближал ее к Богу.

Стоя на высоте, она вглядывалась в зыбкие облачные черты высшего мира и мысленно обживалась в нем.

Если бы в эту минуту бог богов Юммель на нартах, запряженных сизыми свиязями и чернявыми чернетями, вдруг выехал бы из-за туч, Дуню бы это нисколько не удивило.

Чахкли-малолюдки, наблюдая за ее усилиями, от души веселились.

Дразнились.

Бегали кругами по двору, махали ручками, как крылышками и кудахтали.

Один вздыбил на голове кок, выкатил глаза, встал в борцовскую стойку – вылитый Фредди Меркюри, героический и героиновый, и, приплясывая, играя бицепсами, заголосил:

               I wont to break free!
               I wont to break free!

Потом наступил вечер, когда лестница приблизилась вплотную к самому низкому, чернобрюхому, сыплющему полудождем-полуснегом облаку.

Оно, видно, поизносилось, состарилось на службе у бога, сделалось подслеповато и не поостереглось Дуни.

Дуня спустилась вниз со своей баррикады.

Зашла домой, нашла в чуланчике хигну – уздечку прадедушки-оленя, семейную реликвию.

Вышла во двор и снова влезла на чуть раскачивающуюся под ветром лестницу.

Встала на верхней ступени, дрожа от поднебесного холода.

Раскрутила  в руках длинный ремешок.

И швырнула его в небо.

Уздечка зацепилась за хвост грозового облака и оно, пойманное, с изумлением взглянуло на Дуню.

Ослепительно-синие оконца первого, Голубичного неба засветились сквозь поизносившуюся, рваную облачную плоть.

Дуня, закусив губу, чувствуя хороший упор в небе, подтянулась на ремешке.

Одной ногой стояла она на последней ступени лестницы, но еще не могла, не смела совсем от нее оторваться.

Лестница накренилась вправо, а облако, меняя очертания, пыталось вытянуть пойманный хвост из петли.

Дуня, не выпуская из рук аркана, стала медленно падать, вместе со своим строением.

Зашаталась, теряя равновесие. Изловчившись, зацепилась, было за ступеньку, но руки соскользнули.

И Сысоева рухнула вниз, на кучу полиэтилена и пластиковых бутылок.

В эту вонючую, но к счастью, мягкую дрянь она провалилась почти по уши.

Наружу торчало полголовы.

Чахкли, уже вышедшие с утра на работу и сидевшие вокруг костра, глядя  на Дунин позор, помирали с хохоту.

Один вскочил, заелозил, стал строить европейски-политкорректные рожи, и даже мистическое озарение на мордочке изобразил, очень похоже.   

Глядя на его ужимки, Дуня опамятовалась.

Она схватила малолюдка за ногу (он заверещал) и выкарабкалась, с его помощью, из мусорной кучи.

Нет, пора уезжать из этой страны, –  вдруг окончательно и бесповоротно решила для себя Дуня.

Вот, Ритка Мамаева в Вену зовет…


                Каталог
      
Бог богов удалился в тайный свой зеркальный шкаф, и принялся рыться на полках в своей коллекции.

Экземпляры были собраны первоклассные (с каждым связана какая-либо история, которые так приятно на досуге разбирать во всех скандальных, эпических подробностях)…

Все, все попались!

В ву-укс! Ву-укс! Вукс!

Надо только найти подходящую блесну, чтоб подцепить любого.

Он вынул из ящика конторки свежий глянцевый каталог «Eternity hunters», разработанный на Пятом Ресничном небе избранными творческими единицами.

Углубился в него:

Нектары и аватары,

витамины и амфитамины,

мю-мезоны и смит-вессоны,

мантры и тантры,

цветики-семицветики и с того света приветики,

амброзии и мальвазии,

серебряные руны и золотые руна...

Бог клацал клыками, стучал по полу хвостом. И не надоело им?

Цветок Гильгамеша еще бы вспомнили, который змея съела. Или скинию Соломонову.

Который век это все тащится из инкунабулы в инкунабулу, с сайта на сайт, из таблоида и таблоид.

Все с теми же самыми переводческими ляпами, писарскими описками и хронологическими неувязками.

Авторы все те же, вот в чем дело.

Все они же:

Авдотья Истома, она же Дунька Сысоева.

Жан-Батист Ламартиньер, корреспондент-либераст.

Химичка Ритка, она же Марго-Миллисента Редгрейв, австрийская, вообразите себе, виконтесса, любимая наложница императора Максимилиана III.

Сигизмунд еще наш Гильштейн  (этот вообще гиль какую-то несет).

Имиджмейкеры, ешкин кот.

Спичрайтеры, екарный бабай.

Мэрчендайзе мэрчендайзершу мэрчендазил.

Никакой фантазии у людей.

Сам бы, и то, лучше выдумал.

Панацея Парацельса.

Припарки Парки.

Бальзамы Бальзамо.

Нафталин. Кто сейчас на это купится?

Ну, кто, скажите, сегодня за это байки реальные проплатит?!

Золотой ключик… Детям еще годится. Был бы Дэн в возрасте Буратино.

Молодильное яблочко… Маше до полтинника еще далеко.

Новенького-то эти криэйтеры на своем навороченном Ресничном небе что-нибудь предлагают, в этом сезоне?

Или будем дальше мочалу жевать?

Недавно посещал их в рамках попечительской программы, речь произносил, обещал премию по итогам нефтяного года.

Все без толку.

Стоят, глазами тебя едят, ухмыляются. 

Подсчитывают, сколько я еще протяну.

Как, мол, ваше здоровье, Юммель Юммелевич?

Не дождетесь!

Аз, все-таки, есмь бессмертный Бог.

Аз есмь начало и конец, Альфа и Омега, Первый и Последний.

 Я вам всем еще дам прикурить. Бамбука из чубука.

Я еще на ваших могилах спляшу.

«Пасхальные кадила и слезы крокодила». Неужели, они это в один подарочный набор упаковывают?

Бога побойтесь, ребята!

Ничего святого.

Царские троны и циклотроны.

Пятые элементы и седьмые континенты.

Начитались фантастики из старых журналов: «Искатель», там, «Наука и жизнь», «Техника – молодежи».

«Трезвость и культура» еще.

Думают, сейчас этого, кроме них, не помнит никто.

Я лично помню. Деус консерват омниа.

«Качественные рамы от бессмертного Рамы».

«Вечные люстры от Заратустры».

Это им «Технополис-онлайн» подверстывает, тварям продажным. Откаты делят втихаря.

И от налогов отбрехались. Культурное, мол, просвещение.

В рамках свободы вероисповеданий и равенства конфессий. Хули-юли.

«Гриб рейши и вип-гейши». Что у нас тут японский бордель, что ли?

Нет, все-таки совсем они обнаглели, Жан-Батист с Дунькой. Еще бы тайский массаж сюда впаяли.

Что там еще? Мята из райского сада. О-очень оригинально.

Норсульфазол и орбидол. В прошлый раз это шло под брэндом «Порошки от бабы Яги».

«Полынный настой на водке простой». Сами эту гадость пейте.

«Алеф эксклюзивный, количество экземпляров ограничено». Блеф эксклюзивный, а не Алеф.

«Священные суши и от мертвого осла уши». Издеваются, твари.

Жабий камень и бабий пламень. Импотенты, жабы холодные.

Хромосома от хромого сома.

Навья косточка и от гроба досточка…

Н-да.

Больше не с кем и поговорить-то, как не стало Махатмы Ганди.

Уволить всех, к чертям болотным.

Со старыми мамзелями новый бордель не откроешь.

Найму вместо них одного Таню Стаканова!



                Шкатулка двадцать третья. Таня Стаканов.


По жизни Таня служил средней руки артистом императорских Вологодского и Керченского театров, был также бюджетного уровня политтехнологом (не выше заветных дум областных Дум), второй свежести поэтом, поп-звездой семнадцатой степени яркости и безусловным гением.

Гениальность его заключалась в том, что с самого раннего детства, едва начав осознавать себя, и во всю оставшуюся жизнь он любил только одно занятие – наряжать кукол Барби.

Таковых кукол (выпрашиваемых у малоимущих родителей всеми средствами воздействия: тихим плачем в подушку, объявлением голодовки и бойкота, уходами из дому и вплоть до попыток самоубийства включительно) у Тани к зрелому возрасту набралось 383 штуки (включая как сетевой ширпотреб, так и роскошные коллекционные экземпляры), после чего он любимого занятия не оставил, и новых Барбешек продолжал скупать.

Дело, собственно, не в том, что он, не первый, звезданулся на виртуально-длинных ножках и синих ультра-ангельских глазках Западной Очаровашки, за которые решительно все прощаешь их продажному, подлому миру.

А в том, что все остальные человеческие сокровища были в равной степени Тане фиолетовы, и все остальные людские занятия, кроме пошива нарядов на кукол, не вызывали никакого отклика в его цельной, из единой атомной кристаллической структуры состоящей душе.

Отец-сталевар назвал сына Титанием в честь самого прочного металла на Земле, который идет на корпуса подводных лодок, авиаброню и обшивку ядерных реакторов.

Но ювелирные изделия из него производят тоже.

Таким ювелирным изделием и оказался избыточно-изящный Таня. Эдакая антикварная брошь среди дешевой народной бижутерии. Неудивительно, что невидимая  рука рынка быстро выхватила его с прилавка.

Диплом кутюрье Таня получил в одном из заповедных колледжей Швейцарии, что обошлось в целое состояние (зачислял средства на счет учебного заведения, конечно, не он, но на трансакцию полагалась страховка, и он ее обеспечивал тем, что был Таней, самим собою, то есть).

К двадцати пяти годам Танюша, как называли его влюбленные олигархи (Танюшка-душка, Танюшка-подушка и даже Танюшка-раскладушка) обверсачил Версаче, затруссардил Труссарди, перешанелил Шанель.

Что, собственно, никого на европейских подиумах особо не впечатлило – и не таких видали.

Удивить, что ли, захотел, много вас таких тут ходит.

Свой звездный час Стаканову суждено было пережить в ПГТ Умчувадск Подгеенского района, куда прибыл он из столицы, по президентской программе, в составе жюри, судящего окружной конкурс красоты «Мисс Оленевод 000».

Полунощная Самоядь.

Сиятельная Саамедна.

Земля на краю света.

Полгода ночь, полгода день.

С местными ведьмами, знахарями-нойдами, нечистью, богами.

Коих дошлый Таня не преминул подробно изучить, в целях освежения собственного замыленного культурой и цивилизацией  глаза и  формирования актуального имиджа жителя Заполярной нефтяной глубинки.

Времена тогда в новой России стояли еще (уже) бесколбасные, и народ порядком пообтрепался.

Сам бог войны, сосланный на север еще в сталинскую эху маршал, ходил в шинелишке времен второй мировой, седую голову закрывал от снежных осадков старой отцовской буденовкой.

Чудовищно располневшая от опарышей «Роллтон» самоедская Весна-Красна, бывшая стройная лань, на светские тусовки надевала все то же несгораемое крепдешиновое платьице с подплечниками и песцовую, еще приличную горжетку члена правительства, которыми ее когда-то премировал, как передовую чумработницу, сам Хрущев.

Что уж говорить о простых смертных – те обходились небывало-шикарными турецкими костюмами «Адидас» и стильно застиранными до полной потери цвета экс-блу-джинсами из гуманитарной помощи.

А кому по жизни очень повезло, тот затоваривал себя и всю семью в секонд-хэнде соседнего норвежского города Тронхейм.

Не было приличных нарядов и у стильно-кривоногих местных девочек.

Но девочки не сдавались.

В войнах красоты с безобразием девочки сдаются последними.

Взнузданные природным инстинктом провинциальных Маргарит на выданье, они стремились подать себя (а не продать!) любой ценой.

За любовь, а не за деньги!

Десятилетием раньше все порядочные люди носили длинные балахоны с капюшонами, которые вывязывали на спицах из звериной шерсти саамские бабушки. В единообразных одеждах этих жители походили не то на ликвидаторов очага радиационного поражения, не то на слепых летучих мышей. Что было, впрочем, удобной униформой  в условиях позднего советского застоя.

Новое время требовало новых нарядов.

И, скинув привиденческие покрывала, для всех одинаковые, самоеды встали перед волнующей проблемой обретения гламура.

И дрогнули их, ослабленные вечным поеданием самих себя (самоеды!), незримые сущности.

Каждому захотелось быть особенным. Не таким, как другие.

Прибыв в Умчувадск, Стаканов привычно ожидал появления на районном подиуме каких-нибудь люрексовых, а-ля-рюс сарафанов.

Душегрей каких-нибудь собачьих, господа.

Чехлов на танки и кокошников из пластмассовых павлиньих перьев.

Что, впрочем, его, как профессионала, развлекало гораздо больше, чем последняя, живая еще коллекция Живанши.

А увидел он свою Надэй.

Она шла по высокому помосту в лесном невестинском наряде: вышитой вереском юбке на ивовом каркасе, в тугом корсаже, отороченным нежными метелочками мятлика, с длинным шлейфом, простеганном белой пушицей и с веером из крыльев белой гаги в руках.

Надэй в детстве тоже любила шить на кукол Барби.

Она была во всем конгениальна Тане, пожалуй, даже гениальней его.

Она стала его Музой, его Девой Света, его Лесным Олененком и Принцессой Грезой.

Но Таня хотел (всей мощью кристаллической своей души) лишь одевать куколок, и ничего другого.

А Надэй хотела:

1. одевать кукол Барби,

2. выйти замуж и

3. рожать детей.

И последние два желания отнимали у нее часть ее гениальности.

И поэтому Таня Стаканов был сильнее ее.

               
Таня промотался между Умчувадском и Парижем лет пятнадцать, вдоволь порезвился и предложил мировому сообществу:

- маленькое черное платье из упругой кожи арктической гадюки, моделирующее любое тело под любые размеры;

- камуфляж из спинок хамелеона, подгоняющий личность под любые политические взгляды;

- перчатки, к которым сами липнут дензнаки;

- непотопляемые мокасины в форме подводных лодок НАТО;

- актуальную крысиную доху для бегства с тонущего корабля;

- золотой плащ-парашют из нана-шелка-wwx 666, позволяющий свергнутым олигархам благополучно пикировать с небес на землю;

- джинсы с вибраторами из живых шершней.

И еще пропасть разных брендов, которые ныне заняли прочное место в каталогах  всех стран и народов.

Стаканов представил на Елисейских полях культовую коллекцию «Влюбленные скоты» и одел весь Париж в оленью упряжь.

Передовая молодежь носила замшевые намордники и никелированные удила, стильные темно-вишневые седла на спинах и лакированные копыта.

Взрослые модники ходили с тросточками-хореями, инкрустированными перламутром и резной костью. На шее – бисерные  ошейнички, на ногах – каньги из кожи птеродактилей.

Дамы средних лет предпочитали тонкие замшевые робы, розовые и голубые, а также лебяжьи венчики в пышных прическах, порт букеты на груди, а в руках парасоли из гагачьего пуха.

Целые состояния были нажиты на тундровых аксессуарах: патронташи, удочки, вещмешки и плащи-чумы.

Стаканов разработал вицмундир для губернаторов Полунощной Самояди: сыромятный сюртук, переливчатые ботфорты акульей кожи, серебряный шлем в виде головы Сокола-Иаука, божества счастья, и над ним – плюмаж "Туманность Андромеды".

Чиновникам трех низших каст полагались ватники а-ля Гулаг, штаны чертовой кожи, пыжиковые шапки с кривыми оленьими рожками и народные резиновые сапоги с портянками.

Одаренных детей, отличников и победителей школьных олимпиад можно было издалека узнавать по пришитыми к лопаткам сорочьим крылышкам.

Стаканов, проникнувшись любовью к братьям меньшим, сшил новые шубки лесным зверям и птицам.

То ли Стаканов учился у природы, то ли она у него, уже нельзя было разобрать.

Он одел саму Смерть, госпожу Уховертку Аспидовну Сороконогову. В актуальный саван, расписанный зелено-серыми ромбиками (это жизнь - черно-белая, а смерть рядится в камуфляж).

Он одел нечистую силу из северного фольклора, Роука - злой рок тундры.

Несгораемый комбинезончик акулы, с тремя сменными хвостами.

Акулий же, в три ряда, зубной протез.

И гигиенические перчатки с присосками.


Надэй после пятнадцати лет всей этой свистопляски, постарела, раздалась и ничем уж не напоминала олененка, мало того, провинциальные ножки ее почему-то еще покривели.

Но она продолжала носить те двусмысленные ивовые и стрекозиные наряды, в которых Таня только и мог представить себе любовь, а потому он не видел никаких изменений, по умолчанию.

Для истинного кутюрье размер не имеет значения, толстая корова тоже годится и даже предпочитается – тем он больше гений.

Надя вечно оставалась для него избранной моделью, куколкой Бога, в невестинской накидке, отороченной лирическими метелками мятлика и лиловыми колокольчиками шалфея, и в этом смысле он, конечно, обладал рецептом бессмертия.

Шалфей, шалость фей.

Но детей у них все еще не было, что, в ином дискурсе, бессмертия Титания Игоревича лишало.

Впрочем, ей богу, зачем дети Богу.

В рамках ежегодного государственного коммутативно-прогрессорного реалити-шоу «Сонгел-гэйм», вошедшего в шорт-лист несгораемых госбюджетных мероприятий, Стаканов одел и обул стахановскими (стакановскими) методами весь самоедский бомонд.

Две Таниных верных швеи, Даша Колдунова и Вера Страхолюдова в Белом Чуме Любви (так называлось его ателье-бутик в Дырдыгирке) строчили день и ночь, чтобы поспеть к презентации.

В том, что одежда делает человека, Таня Стаканов не сомневался никогда.

На то он и был гением – в голову ему не приходило сомневаться.

Любимой женщиной для него была та, что представала в одеждах любимой женщины.

Царем – тот, кто носил облачения царя.

Богом – тот, кто одевался, как Бог.

Он задал себе честно вопрос, кто в Полуночной Самояди достоин быть Богом, и понял, что кроме собственной кандидатуры, вариантов нет.

Он пошил себе приличный к случаю туалет Бога.

Нет, не вытертую шкуру старого оленя, как вы подумали, и не зеленый, в стразах и люрексе людоедский фрак…

Авторское решение Стаканов держал в секрете до местного праздника,  особенно любимого населением заполярного края, Дня огненного рода Аллкаш.

Этот день стал триумфом великого маэстро.


.. Надэй, наконец — о чудо! —  забеременела.  С глазами, полными слез, принесла Стаканову тест о двух полосках. Девять месяцев демонстрировала на подиуме нежнейшие, трогательные наряды для дам в интересном положении. Питалась почти исключительно солеными морскими огурцами.

В условленный срок врач престижной Лондонской клиники принял у нее роды. Таня примчался на выписку.

И медсестра подала ему завернутую в изысканные кружевные, шелковые, сиренево-золотые пеленки… ну, вы догадались.

Куколку Барби.

Почти неотличимую от настоящего ребенка.


...По лестнице, ведущей в небо крался лисо-подобный манекенщик в огненной, несгораемой лисьей дохе.

С крыльями махаона, с сачком, приросшим к руке, фланировал другой.

Третий в штанах чертовой кожи, в бескозырке с надписью «Аврора», в резиновых сапогах с уже отмененными декретом, и посему еще более актуальными портянками.

Четвертый катился по подиуму в бочке-сельдянке с горящей свечой из песцового сала в руке — саамский Диоген. Ищу человека в стодневный Полярный День.

Даже скакал Некто на одной ноге (в аккурат, посередине туловища), гений баланса, массовик-затейник, придумавший весь этот наш ежедневный неизбывный бег в мешках.

Хорошо ему – в любом бутике может обувь спереть, она там только на одну ногу выставлена, а ему и хватит.

И с затянутой в рюмочку талией, подпертая фижмами из китового уса, с зонтиком из шкурок горностая, в аметистовых башмачках с бантиками из крыльев бабочки – выступала самая красивая двоечница областной гимназии.

От мошкары прелестница занавешивалась длинной синей вуалью, сплетенной из стеблей полярных диких орхидей. И еще была у нее маска, неотличимая от человеческого лица, изготовленная из очень нежной лайки… Поставьте ей лайки.

А отличница, тоже симпатичная, выехала верхом на ездовой лайке, из рода тех, что везли Роберта Пири на Полюс.

В завершении показа коллекции на подиум, ведущий с земли на небо, вышел сам Таня Стаканов.

Он же Бог богов.

Глава местного пантеона.

Как говорилось в сказаниях, врачеватель и облакогонитель, пролагатель воздушных троп, ворон варитель, вдовушек и сирот даритель, совести щипатель, медведей задиратель.

А также вице-президент компании «Самоядь-Нефтюгань LTD».

Облачен был Бог в черный квадрат Малевича.

А потому каждый видел в нем что-то свое, что-то самое желанное.

Зрители охарактеризовали его потом очень по-разному.

Всем запомнились в облике Бога только две детали.

Охотничий камуфляжный рюкзак за спиной — вукс с баксами.

И длинное ивовое удилище с разноцветным огнем играющими блеснами.

На эти блесны, как говорилось в местных преданиях, Бог богов ловил весь мир. Собирая коллекцию из клюнувших и попавшихся.

Коллекция эта хранилась у него высоко в небесах.

Чем-то Бог богов был глубоко родственен Тане.

Овации и крики «браво» не смолкали минут семь-десять, что для этих бедных кислородом широт было абсолютным рекордом.

Таня взмахнул удилищем, демонстрируя, что ему не западло изловить на свои блесна всю Вселенную, бессмертную гламурную Юниверс.
 
Зацепился алмазным крючком за рюкзак-вукс на спине.

И швырнул сам себя, окончательно пополняя коллекцию Бога, высоко в облака.

Где и остался навеки.