Настояно на крови

Метель, воющая за стенами маленького домика, раздражала и убаюкивала одновременно. На памяти старого Вацлава это была едва ли не самая сильная и долгая метель. Почитай с месяц ни роздыху, ни просвету. Метёт, пряча маленькую деревушку, и без того затерянную среди заснеженных, непроходимых гор. Засыпает крупным снегом, пряча следы грехов человеческих. Стонет и плачет за окнами, напоминая о чём-то жутком и неизбежном.
 Где-то далеко жаловались на судьбу волки, и их вой сливался со стонами и завываниями метели. В такую погоду никто на улицу носу не высунет. В такую погоду с гор спускаются духи и бродят меж человеческих жилищ, бродят, к теплу стремясь и вход отыскивая…
Да не только духи могут спуститься в такую ночь с заснеженных гор…
 В печи с хрустом обрушилось полено, рассыпаясь тлеющими углями, и Вацлав очнулся от раздумий.
Поднял голову, разглядывая полутёмную избу прищуренными слезящимися глазами. Большая печь у стены белена по весне, но уже закоптилась, и белить надо наново. На широком припечке - горшки да крынки чистые, к завтрему приготовлены, а на полу под скамьёй таз, другой посудой полный. Ту ещё мыть надо – постная каша прикипела к стенкам, не вдруг ототрёшь. На высокой лежанке, занавеской забранной, писк да возня – не спят младшие, пользуясь, что батюшка в думы ушёл и не шугает боле. Старших кликнуть, пусть приструнят, самому уж мочи нет с пострелятами справляться.
Вацлав уже открыл рот, да так и захлопнул его, заслышав тихие шаги у порога. Кто в пору ненастную подворье топчет, собаки не боясь? Никак домушник завёлся? Ходит, да работу высматривает? Так в избе Вацлава красть нечего, никаких богатствов отродясь не водилось. Вот разве что тужурка, с рукавами обрезанными да овечьим воротником. Хороша, тепла. Да и, наверно, у старшей дочери сукна хорошего, материного ещё, найдётся…      
Заскулил у порога Азар, и Вацлав встревоженно приподнялся со скамьи, глянул в сторону ухвата.
В лютые морозы Азар вкруг избы ходит, сторожит. Сами не доедят, а собаку накормят, огромный волкодав хоть против медведя выстоит. Азара напугать - это кто ж надобен?
Стукнуло в сенках, и скрипучая обычно дверь бесшумно распахнулась, впуская облако морозного пара.
Гость шагнул в избу, распрямляясь высокой фигурой под самый потолок. Вацлав ещё соображал, запирал ли дверь, а глаза его уже рассматривали знатную шубу гостя. Длинную, в пол, чёрную да гладкую.
Потом глаза поднялись до шапки и рассыпающихся из под неё смоляных кудрей.
- Ну, хозяин ласковый, дозволишь обогреться? – весело спросил гость, и глаза старого Вацлава мигнули, наваждение отгоняя.
- Пан - хозяин! Лука Александрич! – ахнул Вацлав и, спотыкаясь, кинулся двигать из дальнего угла единственное кресло.
- Не суетись, старик, - гость шагнул от двери, и сел на табурет. Сел совсем по-простому, будто и не являлся хозяином всех этих мест, да хозяином всемогущим, неоспоримым.
- Ну? – блеснула белозубая улыбка, и Вацлав едва руку удержал – сама тянулась крест сотворить, а хозяин, будто нарочно, смеялся, клыки нелюдские показывая.
- Слыхал я, дочки у тебя на выданье. Скоро ли свадьбу ладить будешь?
- И-и, батюшка! Какие свадьбы? – Вацлав трясся, руки в замок сцепляя, бочком добирался обратно к столу. – Жена у меня померла две осени назад. Хозяйство в запустении, скот пал. Дети голодуют, да оборванками ходят…
- Ведомо мне горе твоё, - насмешливо откликнулся гость. – Так и быть, помогу. Зови девок, поглядеть хочу. Деревенские говорят, хороши они у тебя, несмотря на кашу постную. Глядишь, и сведу невесту со двора, да приданного в откуп отсыплю. Хоть на старости в достатке поживёшь!
- Так ведь, хозяин Лука Александрич, дети у меня и малые имеются, старшая-то им за мамку. Кормит да выхаживает… А коровы у нас нет, заплутала в лесу по осени, а там её волки и сожрали… - плакался Вацлав. Облокотясь на стол, моргал на свечное пламя, боясь лишний раз в глаза гостя заглянуть.
- Сказано, зови! Не обижу… И коровы будут, и зверьё не тронет ни скот твой, ни домашних. А попросишь, так и деревенских за версту обходить будут, а они уж в долгу не останутся… 
Спорить с барином – оно себе дороже…
- Зоська! – пожевав губами, крикнул старик.
Сборчатая плотная занавеска в углу шевельнулась, оттуда вышла рослая белокурая девушка. Увидев гостя, охнула, заливаясь румянцем, склонилась почтительно.
- Зови остальных, - махнул рукой отец. – Вишь, гость у нас важный, представить хочу…
Зося кивнула, ускользнула обратно и почти сразу вывела сестёр, посредь кухни выстраивая. С печки скользнул единственный сын: не утерпел, заноза, раз сёстры вышли, то и ему надобно.
- Сколько ей? – поинтересовался гость.
- Девятнадцать уже, - поворотился к детям Вацлав. – Это Лота и Паулинка, - указал он на девушек помладше, уставившихся в пол. – Им шестнадцать будет по весне. Еле с Фриськой тринадцать токма сполнилось, вон они!
- Два раза близнецы? – удивился Лука Александрич. – Ну-ну… хороши. Все хороши. А это что за милый крошка?
- Сын единственный, Густав. Пять ему всего, - Вацлав с тревогой уставился на гостя. Даже бояться забыл. Ему ж девку треба. Почто о сыне спрашивать?
- Не сверли меня взглядом, старик, - оскалился в весёлой усмешке гость. – Мои мотивы не про твой быт и ум. Что ж, посмотрим…
И он медленно осмотрел замерших перед ним девушек. Белокурую румяную Зосю (губы кусает, щёки в ожидании вспыхивают, томится, бедняжка, давно своего, женского счастья дожидается); Лоту и Паулинку, стройных и бледных, как городские пани, (стоят, передники теребят, а стук сердца и отсюда слыхать); Еля и Фриська рыженькие да кудрявые, фыркают, не сдержавшись,  нет-нет да и посмотрят на гостя важного.
Густав взгляда не прячет – он мужчина. Смотрит хмуро, да носом шмыгает. Кудри пшеничные по плечам рассыпаны, то ли сёстры стричь не дают, то ли отцу память о жене усопшей. Щёки детские – пухлые, рисунок губ изящный. Глаза большие с пушистыми ресницами. Единственно, цвет у них неподходящий – блеклый, серый с желтизной.
- А хорош, - задумчиво протянул хозяин мест. – Что, старик, пожалуй, заберу я у тебя единственную надежу и опору.
- Да как же, батюшка Лука Александрич?! – охнул Вацлав. – Один сын у меня! Один!
- Замуж трое старших выскочат, моргнуть не успеешь! – не отводя глаз от мальчика, отмахнулся гость. – А там внуки горохом покатятся, натешишься ещё.
- Так ведь… не доживу я, - всхлипнул Вацлав. – Годы мои…
- Дарую время, - нахмурился гость, оскаливаясь. Девки при виде белоснежных клыков тихо взвизгнули. – И внуков увидишь, и правнуков. Иль ты спорить вздумал со мной?
- Что ты! Что ты! – замахал руками старик. – Раз тебе угодно…
- Мне угодно! – оборвал его мужчина. И обратился к мальчику:
- Пойдёшь со мной? Будешь жить в большом доме, комната будет детская, полная игрушек да книжек интересных! Есть будешь вкусности заморские. Шоколад дам! Мне пришёл вкусный шоколад, хочешь, поделюсь? – и он подмигнул зелёным глазом.
- А сёстры? И тятя? – Густав оглядел домашних. – Их не возьмёшь?
- Только тебя, - покачал головой гость. – Ну как? Согласен?
- Мне скучно будет, - надулся мальчик и засунул палец в рот, как всегда при размышлениях.
Вацлав с тревогой глянул на гостя - как отказ воспримет? Вдруг озлится за отказ, а что ж, это ребёнок!
  - Ты, пан – хозяин… - начал Вацлав и охнул, когда занавеска на печной лежанке всколыхнулась, и маленькая девочка встала рядом с Густавом, обняла руку брата.
- Кто это? – пан – хозяин даже вперёд подался.
- Людвига, младшая дочурка. Ей пять, как и Густаву, - Вацлав с тревогой проследил, как зелёным бешеным огнём полыхнули глаза ночного хозяина всех окрестностей.
Людвига была копией своего брата. Только глаза у неё были яркого фиалкового цвета.
- Её заберу, - хрипло подтвердил опасения старика Лука Александрич. – Так и быть, оставлю тебе единственного сына, надежду и опору.
 – Маленькая красавица, приглашаю тебя в гости, - и он протянул руку девочке. – Будешь жить, как принцесса, что платьев нарядных, что кукол фарфоровых – ничего не пожалею!
- А котёнка можно будет? – голосок дочери прозвенел, руша надежды Вацлава. Кошек он не терпел, Азар распугал всех крыс, а не найдя запасов круп, мыши не водились.
- Хоть с десяток! – с улыбкой пообещал гость, и Людвига отпустила брата, доверчиво вкладывая свою ручонку в ладонь мужчины.
Сунув руку за пазуху, Лука Александрич вынул оттуда пухлый кошель. Кинул на стол. Кошель заманчиво звякнул. Потом сунул руку в карман шубы, и вслед за кошелём на стол упал полотняный мешочек, а мужчина встал с табурета и поднял девочку на руки, укутывая в шубу. Шагнул к двери.
- Завтра поутру выйди к околице, - чуть повернув голову к хозяину избы, обронил он. – Коров встретишь, себе отведёшь. На деньги подворье поднимешь, а там и женихи пожалуют. К старшей уже через месяц. К двоим другим по весне. Травку из мешочка запаришь горячим молоком, настоишь с неделю, и пей тогда. Старость скинет, года добавит. Главное, чтоб было настояно на горячем молоке не меньше недели.
Хлопнула дверь, скрипнул во дворе снег, и стало тихо.
Вацлав сидел, сгорбившись, смотрел в стол. Всхлипнула Зося, тихонько заскулила вслед за ней Паулинка.
- А ну цыц! – рявкнул старик, выходя из раздумий, и заодно из себя. – Зоська! А ну всех спать! Стали, рты пораззявили! Спать, кому сказано!
А когда опустела кухня, старик уронил голову на руки и бессильно заплакал. А за окном вторила ему опять начавшаяся метель, стонала и выла, засыпая густым снегом людские грехи.

В августе пыль на дорогах то высыхает до мучной лёгкости, то развозится грязью свиньям на радость. Недаром старики говорят «У Спаса всего в запасе: и дождь, и вёдро, и серопогодье».
Рано утром трава  ещё полна росы, да не только трава, листва на кустах, через которые пробирался Густав, была мокра, и вымочила парню рубашку. Морщась и охая, когда за шиворот стекал очередной поток, Густав лез напролом вдоль реки. Заслышав чьи-то голоса, приостановился, выглянул осторожно.
На берегу валялась одежда, а девки плескались в реке, смеясь и приговаривая:
- Водица-студеница, очищала ты корни и кремни, очисти и меня, грешную.
И весело смеялись, плеская друг друга.
Густав поёжился, августовская водица холодна да не ласкова. Росой-то весь вымок, а эти…
- Ой, смотрите! – одна из девушек заметила ненароком высунувшегося парня. – Подглядывает!
Все с визгом бросились поглубже, скрывая наготу серой водой.
- Да это Густав, - узнала одна из девушек. – Этот явно мимо шёл, не боись, девчата!
- Эй, Густав, иди к нам! Поплаваем!
- Иди, воды не бойся, очистись да помойся!
- Блаженный, блаженный, в Спас преображенный!
- Наш-то Густав, не пахал, да устал! Не пахал, не сеял, лес лаптями мерил!
Теперь они дразнились на все лады  и пытались плеснуть на него водой, зачерпывая её горстями.
Густав спиной сдвинулся в заросли, зашуршал там и скрылся из виду.
- Опять к бабке Дарунце побежал, - пренебрежительно скривила губы одна из девушек. – Ну, точно блаженный.

Бабка Дарунца жила на краю леса, далеко за деревней, и добрался к ней Густав уже к полудню.
Небольшой домик Дарунци был едва виден из-за стены мальв. У плетня росли жёлтые да зелёные тыквы.
- Опять пришёл, - сердито спросила Дарунца, появляясь на пороге.
- Чего без толку порог обиваешь?
- Знать хочу, - сипло проговорил Густав. – Сегодня ответишь, так не потревожу боле.
- Ну, бесы с тобой! Заходь, настырный какой, - Дарунца прошла в дом.
Густав неловко перевалился через порог, отвесил поклон в красный угол и без приглашения устроился на скамье.
Дарунца замерла у окна, и Густав в очередной раз подивился её внешности. Фигура у Дарунци статная, не старческая, росту она высокого, спину завсегда прямо держит. Из-под платка на голове длиннющая коса пепельного цвета по спине вьётся. Поверх глухо закрытого домотканного платья – бусы в три ряда. Глаза у Дарунци синие, как вода в вечерних прорубях, а губы коралловые сурово сжаты. Не любит Дарунца гостей нежданных, а жданных-то у неё и не бывает. Только Густав ходит раз за разом, да вопросами мучает.
- Что ещё знать захотел? – сердито торопит хозяйка задумавшегося парня. – Что ещё удумал?
- Знать хочу теперь, как в горах пройти, - Густав нахмурился. – Что с собой брать, я уже придумал, а как пройти - не знаю.
- Долго ж думал, - насмешливо сказала Дарунца. – Не истёк ли срок? Почитай уж тринадцать лет как пробежало!
- Месть - блюдо, которое едят холодным, - сказал Густав слышанную от приезжего доктора фразу, и выпрямился, гордясь своей образованностью.
- Да кому ты мстить собрался, непутёвый! – всплеснула руками Дарунца. – Лука Александрич – хозяин мест сих с незапамятных времён, а ты кто?
- Я отомщу за сестру! – упрямо сказал Густав. – Он забрал её.
- Да знаю, знаю, ты ж об этом что ни день болтаешь, - отмахнулась хозяйка. – Забрал, да забрал, а вам заплатил. Поди-ка хозяйство у твоего тятьки не с пустого места выскочило! Сёстры мужние, с детьми-внуками, да с дворами хозяйством крепкими, а тебе неймётся! На девок не глядишь, всё ко мне лесом чешешь! Уж и в дураки записали, а тебе хоть бы хны! Уймись! Невесту найди!
- А мне едино, хоть в дураки, хоть в полудурки, - мрачно заявил парень. – А за сестру отомщу!
- Да с чего ты взял, что он её убил?!
- Нелюдь он! Вампир проклятый! – стукнул кулаком по столу Густав.
- Тихо ты! – замахала руками Дарунца. – Нашёл чего молвить, и всам деле дурень! Сказано тебе – не убивает он дев. Потешится, да отпустит восвояси. Да ещё наградит!
- Тебя-то чем наградил? – ехидно спросил Густав, хотя и опасался, что хозяйка взъерепенится и вышвырнет из дому.
- Знаниями наградил, - тихо откликнулась она. – Мне других богатств было ненадобно. Без толку они для нашего-то житья. А что узнала, по сих пор в помощь идёт. Тем и живу.
- Отомщу! – упёрся Густав. – А коль сестра жива, заберу обратно. Вместе будем жить. Батька обрадуется, жениха подходящего найдёт…
- А не обрадуется? – осведомилась Дарунца.
- Да и ладно. Я рад буду. Я уже приготовил всё. Завтра с утреца в путь двинусь.
- Ох, и дурень ты, - опять вздохнула Дарунца. – Ну, иди, иди. До горы Смиявки дойдёшь, а там меж скал по тропочке прямо. Не заплутаешь, а заплутаешь, так тому и быть! Дурья твоя голова, через столько лет мстить насмелился…
- А это неважно, сколько лет! Я всё помнил все эти годы! И месть настоялась во мне!
- Проваливай! – отмахнулась Дарунца. – Да не приходи больше, не пущу!

Тропочка меж гор была засыпана каменной крошкой – весенние воды да летние проливные дожди точили камень, вымывали пустую породу, засоряя дорогу в горы. К середине августа вся тропка была завалена камнем. Густав хрупал по ним, пёр напролом, не обходя завалы и обливаясь потом. Утро выдалось жарким, туч – облаков на небе не было,  и день обещался пеклом стать. Но торопился Густав не поэтому. Пан – хозяин - нелюдь, днём спит, к ночи в мир выходит. Значит, надо найти его жильё засветло, разведать всё, да задуманное сделать. За сестру отомстить. А жива, так домой забрать.
Густав шёл, почти бежал по тропке, а мысли его скакали то назад, то вперёд, то в прошлое, дымкой подёрнутое, но не забытое, то в будущее, не сбывшееся, придуманное, и оттого более желанное.
Сестра жива. Он заберёт её оттуда, из плена жестокого и мучительного. Из темницы у проклятого вызволит…
« – Маленькая красавица, приглашаю тебя в гости…  Будешь жить как принцесса…»
Сестра, наверное, подурнела в плену, что ни день слёзы горючие точит, да платьем изорванным вытирает…
«… - Что платьев нарядных, что кукол фарфоровых – ничего не пожалею!..»
Она, наверное, выросла, не ниже его ростом теперь, они же близнецы, только он на вольных хлебах взрощен, а она, знать, старше выглядит, девичье тело к голодухе не приспособлено.
«… - Есть будешь вкусности заморские. Шоколад дам! Мне пришёл вкусный шоколад, хочешь, поделюсь?..»  - и острая горечь знакомо пронзает душу и скатывается плевком с языка. Не ей была эта фраза. Да не ему досталась…
Но злость услужливо переиначивает памятные кусочки, загоняя истинные мотивы на дно, и в мысленной дымке перед глазами остаётся только протянутая уже не к нему рука. Рука пана – хозяина Луки Александрича…
- Отомщу! – почти в полный голос кричит Густав и замирает, вдруг видя перед собой зелёную долину.
Он идёт туда, уверенный, что достиг нужного места.
Долина переходит в сад, яблони и груши окружают парня, шумят листвой, и постепенно, будто нехотя, открывают дорогу к дому.
Дом большой, белокаменный, с уходящими вверх ступенями, с широким крыльцом и красивыми светлыми окнами. Какому-нибудь графу бы здесь жить, а не нелюдю.
Массивная дверь не заперта, и Густав входит, дрожа и волнуясь, сжимая во вспотевших руках приготовленный кол. Найти спальню, где отдыхает хозяин, и вбить кол в сердце!
 Сперва Густав видит цветы – они повсюду, в горшках висячих, в стоячих напольных вазонах, в каждой плошке на широких мраморных подоконниках. Лестница, ведущая вглубь дома, вся уставлена цветочными горшками. Густав поднимается по ней, сворачивает направо и вновь замирает.
Перед ним просторная светлая комната, не поймёшь – то ли горница уже, то ли сенки такие, так в подобных домах сенок вроде не положено… В комнате стоит у окна круглый столик на изогнутых ножках, а за столиком, на резной бархатной кушетке, сидит, читая книжку и качая ногой, юная прелестная девушка.
Из горла Густава вырвался сдавленный хрип, и девушка подняла голову.
- Густав! – растерянно и радостно воскликнула она и, вспорхнув с кушетки, бросилась навстречу. – Братик!
- Людвига? – недоверчиво пробормотал он, опуская руки и от изумления даже не в силах обнять хрупкую фигурку.
Живая… сестра… Но как же так? Она маленькая и нежная, вся будто светится изнутри. Кожа чистая, глаза радостно сияют, а белоснежное с лимонно-жёлтым кружевом платье подчёркивает прелестную фигурку.
- Тебе словно пятнадцать лет, не больше, - не нашёл сказать ничего лучше Густав. – Как же так, а?
- Здорово, правда?! – рассмеялась Людвига. – Ой, братик, как же я рада, что ты пришёл!
- Тебе плохо? – вспомнил о цели визита брат. – Я спасу тебя! Ты скажи мне, где схоронился проклятый, а сама побудь здесь! Я быстро обернусь, и тогда домой пойдём!
- Что? – Людвига удивлённо посмотрела на него. – Ты… за этим пришёл? Не навестить меня?
- Ну конечно, к тебе, глупенькая, - снисходительно усмехнулся Густав. – Я тебя домой заберу, вот только с вражиной разделаюсь.
- Иди сюда, - поманила Людвига. – Время ещё есть, ты устал, пока добирался, давай я тебя чаем напою.
- Эт можно, - важно согласился парень, присаживаясь за столик. Людвига споро разлила по фарфоровым кружкам ароматный чай.
- Вот, пей и угощайся, - она принесла с буфета в углу комнаты вазу с незнакомым белым лакомством. – Это зефир. Попробуй! Ой, братик, а как там тятенька? И сёстры?
- Мужние давно все, - опасливо откусил кусочек белого Густав. – У Зоськи пятеро детей, у Лотки с Паулинкой по трое. Елька и Фриська тож с дитятями, у одной четверо, а у Фриськи ажно весемь штук!
- Штук… - рассмеялась, вытирая слёзы, Людвига.
- Вот вернёмся, тебе мужа найдём, - важно пообещал Густав, запихивая зефирину в рот целиком. – Тока скрыть бы как, что ты у нелюдя столько лет в неволе просидела…
- А ты как живёшь? Оженился, или в женихах ещё?
- Пока тебя не вызволю – никаких девок! Вот придём домой, сама наше хозяйство будешь вести. Ну, пока замуж не выскочишь! А там и я себе кого сосватаю…
- А тятенька? Жив ли? – в волнении спрашивала сестра.
- Жив, старый пень, скрипит ещё. Травки те настоянные что ни день глотал, вот и не приберёт его смерть к рукам-то, - озлился Густав. – За родную кровинушку годков себе купил! Ну ничё, не поддамси, мы тож не так просты!
- Как же ты решился прийти? – прервала злобные излияния Людвига.
- Да так вот и решился! Настоялась видать во мне злоба-то и решимость! Как сестру-то в проклятом логовище оставить!
- Значит, хочешь забрать меня, - задумчиво уточнила Людвига. – Но Густав, столько лет прошло! Кому я там буду нужна? Ведь неминуемо слухи поползут!
- Найдём, чем рты заткнуть! Золотишко-то не всё разошлось, а иное и приумножилось, – пообещал брат, сам себе противореча – на чьё золото надеялся, того жизни решить восхотел.
- Может, оставим, как есть? – робко спросила сестра. – Мне не было плохо тут. Он не злой… Хороший даже… Я его люблю…
- Спятила!? Нашла чего сказать! Любит она! - отмахнулся Густав. – Сидишь вон, в одынку да глупством разным занимаешься, - кивнул он на раскрытую книгу. – Как замуж пойдёшь, разом вся дурь из головы выскочит!
- Да пойми, я не могу уйти! – взмолилась Людвига. – Я… средство специальное пью, настойку такую, чтоб не стареть! Лука Александрич мне его даёт. Я хочу долго такой оставаться!
 - Отравой пичкает, проклятый! – взбеленился Густав. – Я не только его порешу, но и всё тут разнесу и порушу! Огню предам, чтоб ни следа от логова гадского не осталось! Будет знать, как ребятишек воровать по деревням! Говори, где он?
- В спальне, на втором этаже, - вздохнула Людвига, подливая брату чай из другого заварника. – Найти не трудно… Он отдыхает пока.
- Найду,  - брат опрокинул в рот полную чашку, заел зефиркой. – Тут сиди, я скоро обернусь! Домой пойдём.
Он подобрал с пола кол и пошёл в сторону лестницы, ведущей на второй этаж.
Людвига сидела за столом, низко опустив голову и крутя в разные стороны пустую фарфоровую чашку.
Когда раздался глухой удар, она встала и пошла в спальню.
Брат лежал на верхней ступеньке. До двери спальни он не дошёл. Выпавший из руки кол свалился меж перил и застрял в стоявшем снизу цветочном горшке.
Людвига без труда подняла рослое мужское тело и унесла в подвал. Потом вымыла руки и, убрав со стола следы чаепития, прошла в спальню, куда стремился покойный братец.
Шторы тут были плотно задёрнуты, царил приятный глазу тёмно-синий полумрак.
Лука Александрич спал на огромной  кровати, прямо поверх красивого золотистого пледа.
Людвига села в кресло неподалёку от кровати и принялась ждать, пока он проснётся и даст ей настойки, разбавленной своей кровью.
В конце концов, её любовь тоже настояна за долгие годы. Настояна на крови.