Сестра Льва Толстого Мария Николаевна

               
                СЕСТРА ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО
                МАРИЯ НИКОЛАЕВНА ТОЛСТАЯ
                КАК СВИДЕТЕЛЬ ЗАЩИТЫ
                НА «СУДЕ» НАД Л. Н. ТОЛСТЫМ

          (Критика церковно-богословского подхода Георгия Ореханова)

                [ОТРЫВОК ИЗ НЕНАПИСАННОЙ КНИГИ]

     ПРИМЕЧАНИЕ. Это очередной из серии аналитико-рецензионных очерков по содержанию книги прот. Г. Л. Ореханова «Лев Толстой. Пророк без чести» (2016). Препятствием для завершения всего исследования и соединения очерков в один текст является недоступность для нас ряда научных публикаций и в особенности источниковых материалов, на основании которых Георгий Леонидович Ореханов строит свои аргументации, а также ОТСУТСТВИЕ у нас специально-богословского образования, которое могло бы уровнять «весовые категории» автора и рецензента.

     Самое вкусное, что я могу выжать из этого кислого лимона обстоятельств -- обратить мои многолетние нотицы в записных книжках и на полях орехановских публикаций последнего десятилетия -- не в краткий текст рецензии, а в более пространный, в своеобразном стиле АНАЛИТИЧЕСКОЙ КРИТИКИ.

     Я, как тигра, без суеты иду точно "по следам" московского толстоведа в рясе -- по возможности обращаясь к тем же источникам и публикациям, с которыми работал он. Задача очевидна: УБЕДИТЕЛЬНО ПОКАЗАТЬ ЧИТАТЕЛЮ НЕПОЛНОТУ ИЛИ СУБЪЕКТИВНОСТЬ, ОШИБКИ, ПОДТАСОВКИ, допущенные Г. Л. Орехановым при работе с хорошо известными в толстоведческом мире источниками. Кому это интересно -- читайте. На массового читателя не рассчитано. На церковно - верующего, с легко расстраивающимися чувствами -- тоже, О ЧЁМ И ПРЕДУПРЕЖДАЮ. Никаких ко мне потом претензий -- ни чрез ФСБ, ни методом рецензий!


                Предыдущие отрывки читайте здесь:

                http://www.proza.ru/2019/03/02/1418

                http://www.proza.ru/2019/03/02/1471



             ПРИЯТНОГО ЧТЕНИЯ единомышленникам в поиске Истины,
                РАДОСТНЫХ ОТКРЫТИЙ.

Роман Алтухов.
Ясная Поляна, 2 марта 2019 г.

_________________

       P. S. Книгу Ореханова 2016 г. я называю "розовообложечной" за цвет её внутреннего (под суперобложкой)картонного переплёта. Мне подсказали в Ясной, в нашей Библиотеке, что не весь тираж книги с таким оформлением. Мне досталась -- такая, "весёленькая"... и тоже, пожалуй, символичная по цвету, так как главная тема несостоявшейся (пока) книги -- это Константин Леонтьев в его презентовании читателям Г. Орехановым и, соответственно, восходящая к Леонтьеву концепция РОЗОВОГО ХРИСТИАНСТВА Толстого и Достоевского.


               ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~`

     В своей книге 2016 г. «Лев Толстой. Пророк без чести. Хроника катастрофы» Г. Ореханов берёт на себя роль знаменитого по книжкам Г. К. Честертона сыщика в рясе – патера Брауна – в сочетании с самоуверенным моральным витийством, приводящим на память некоторых других, отталкивающих своим фарисейством, персонажей мировой классики… Так или иначе, но, выволакивая из гроба Льва Николаевича за ушко и бороду – будто на суд, «пред очи» своей читательской аудитории – московский поп сам встаёт в позу одновременно эксперта, обвинителя и председателя суда и САМ подбирает для позорного, антихристова этого судилища безответного Льва – удобных ему Свидетелей Обвинения и МНИМЫХ, особенно удобных, Свидетелей Защиты.

     Среди «защитников» нет НИ ОДНОГО ни религиозного (во Христе) единомышленника Льва Николаевича, ни просто симпатизировавших ему, понимавших и любивших его спутников. Ни соратника в книжном просвещении народа И.И. Посадова-Горбунова, ни друга и секретаря Николая Гусева с его фундаментальной биографией Л.Н. Толстого и рядом воспоминаний, ни Павла Бирюкова с другой подробнейшей толстовской биографией, ни А.Б. Гольденвейзера… Всех тех, кого почти не знает толпа, потенциальные читатели розового талмуда 2016 года – будто бы и нет для Ореханова. Зачем знакомить с ними толпу?.. Ближайший и многолетний друг Толстого Владимир Григорьевич Чертков, разумеется, исключение: о нём в книжке пишется много и подробнейше… но он сам предстаёт в ней как ОБВИНЯЕМЫЙ – не более и не менее, как на “Жестоком Суде России” (так неосторожно ещё в 2009 г. окрестил Г. Ореханов первое издание своей особенной монографии о В.Г. Черткове). Все «защитники» — члены семьи Толстого: жена Софья Андреевна; яро-православная тётка (страстно любившая с юных лет Льва, но не его «ереси»); православная же монахиня Мария Львовна, сестра Толстого, и, наконец, МЛАДШАЯ дочь Александра – тоже ОЧЕНЬ любившая отца и преданная ему ВМЕСТЕ с его убеждениями, но, что очевидно – по юности лет и незрелости, отчасти и невыработанности ещё убеждений собственных, ибо позднее, живя в Японии и США, чтя память отца, она шла совершенно своим путём, сближаясь с учением отца только там, где это было приемлемо, выгодно и удобно, исходя из конкретных условий эпох и социальных обстановок.

     Негодящие «защитники»… ибо это ГОЛОСА ЛЮБВИ ЗЕМНОЙ – родственной, дочерней, жениной… цветаевской, но не Христовой...

     Главный приём, к которому прибегает Г. Ореханов на страницах розовообложечного своего сочинения 2016 г. изд. «Лев Толстой. Пророк без чести» – всё та же старая, как мир, и недобрая МАНИПУЛЯЦИЯ мыслями и чувствами читателя – сочетаемая с тенденциозными подбором и интерпретацией источников и осуществляемая поистине виртуозно. Напомним читателю, что в миру поп Ореханов профессионально изучал психологию.


                СВИДЕТЕЛИ ЗАЩИТЫ НА «СУДЕ» Г. ОРЕХАНОВА

                3. СЕСТРА МАРИЯ НИКОЛАЕВНА

      Мария Николаевна Толстая (1830—1912), единственная сестра Льва Николаевича, младшая его по летам, родилась 1 марта 1830 г. в Ясной Поляне. В её биографии с детских лет – немало черт сходства с биографией брата. Оба осиротели в 1837 г., когда скоропостижно умер их отец.  В семь лет М.Н. Толстая осталась на попечении опекунш-тётушек, сестёр отца, сперва графини Александры Ильинишны Остен-Сакен, а после её кончины в 1841-м – Пелагеи Ильиничны Юшковой, которую старший сын Толстого Сергей Львович запомнил как «неумную, легкомысленную светскую барыню» (Толстой С.Л. Очерки былого. – Тула, 1975. – С. 279).

     Значительно большую роль в  воспитании, в том числе церковно-православном, и всей судьбе М.Н. Толстой сыграла ещё одна дальняя родственница Толстых, Татьяна Александровна Ёргольская. У её сестры, Елизаветы Александровны, проживавшей в сельце Покровском Чернского уезда Тульской губ., жил взрослый сын Валериан (1813 - 1865) – от брака с рано умершим графом Петром Ивановичем Толстым, двоюродным братом отца Льва Николаевича. Толстой был знаком с ним с 1838 г. и даже, по собственным воспоминаниям, был увлечён «его красотой и кавалерийскими панталонами» (34, 401). В старшем возрасте, в 1852-53 гг., Толстой стал замечать в родственнике недостаток душевной чуткости, благородства и такта (46, 168).

     Увы! именно эти недостатки характера развились в зрелые годы жизни Валериана. С Машенькой страшным образом повторилась брачная драма юной Сони Берс, жены Л.Н. Толстого. Когда тётушки посватали ей Валериана и настояли на брачном союзе (дабы поскорее «сбыть с рук» воспитанницу, отличавшуюся строптивым характером) – её мужу было полных 34 года, а Маше… всего 17-ть: «она ещё играла в куклы и имела слабое представление о замужней жизни» (Толстой С.Л. Указ. соч. С. 280).

      В отличие от Л.Н. Толстого, Валериан Петрович даже и не думал, перейдя в статус женатого человека, разрывать приятные отношения с любовницами. Жена и мать знали о продолжении сожительства его с некоей крепостной крестьянкой, родившей ему нескольких детей. Дома он не только не стеснялся этого факта, но, будто защищаясь от немых упрёков матери и жены, «вёл себя как жестокий и требовательный деспот» (Прометей. 12. С. 270). И.С. Тургенев, гостивший в Покровском в 1854 году, назвал Валериана Толстого «деревенским Генрихом VIII» (Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Л., 1960-1968. – Письма: В 13 т. Т. 3. С. 418).

     Между тем у Марьи Николаевны родились к этому времени в браке с Валерианом четверо детей, из которых выжили трое: дочери Варвара и Елизавета и сын Николай. Символично для этого злосчастного брака, что умер в младенчестве сын-первенец Пётр.

      После смерти в 1851 г. матери Валериана Елизаветы Александровны его характер и поведение становятся несносны. В 1857 г., после того, как экономка в усадебном доме родила от него ребёнка, Мария Николаевна, с согласия братьев, покинула мужа и выехала из Покровского. Дочь её Елизавета, в замужестве Оболенская, передаёт в мемуарах слова, сказанные своенравной Марией Николаевной бесстыжему блуднику мужу перед уходом: «Я не желаю быть старшей султаншей в вашем гареме» ( http://feb-web.ru/feb/tolstoy/critics/lg2/lg23279-.htm?cmd=p ).

      Сбежав из покровского гарема, М.Н. Толстая жила то на своих землях в имении Пирогово Крапивнинского уезда, то в Москве, вместе с братом Николаем.

     Дальнейшая судьба Марии Николаевны Толстой всё больше и больше с каждым годом напоминает рядом черт как участь Константина Николаевича Леонтьева с его неприкаянностью в миру, сокрушёнными идеалами и надеждами, так и судьбу Alexandrine Толстой с её ЦЕПЛЯНИЕМ за мирской «элитарный» статус и диктуемые им роли – включая показное исповедание церковной веры. Крестный путь жизни Марии Николаевны совершался не так затяжно и драматично, как в судьбе Леонтьева и вовсе без показухи, неискренности А.А. Толстой – но был это всё тот же, обычный для множества неблагополучных человеческих судеб, в особенности женских, путь к иллюзорному «спасению» в исповедании церковной «веры предков». Этим путём погрязания в многовековых суевериях и в наши дни идут не только несчастливые люди, но и целые народы и страны-неудачницы.

     Любимый брат Николай болел всё тяжелей. Мария Николаевна сопровождала его на лечение за границу… откуда, как мы знаем, ему не суждено было вернуться: 20 сентября 1860 г. Николай Николаевич Толстой умирает. Маша чувствует себя будто вторично осиротелой. Она мечется из поездки в поездку – в Алжир, в Швейцарию, в Россию… и снова в Швейцарию. Там, в пансионе, она знакомится с красавцем шведом по имени Гектор де Клен (1831 - 1874) и с восторгом отдаётся ему. 8 сентября 1863 г. у неё рождается третья дочь – «незаконнорожденная» Елена, тут же отданная «на воспитание» некоей почтенной швейцарской семье. Де Клен остаётся её гражданским мужем – но не более того... увидеть его «гражданской жене» удалось, кажется, только один раз – и, конечно, за границей – в 1873 году, за год до его смерти. В 1864 г. Мария Николаевна получает официальный развод от Валериана… а 6 января 1865 года тот умирает. М.Н. Толстая живёт то в наследственном от мужа Покровском, то в удельном семейном Пирогове, то в Ясной Поляне у «семейно-счастливого» брата Льва, то в Москве, то за границей… Брат Сергей вспоминает, что ей нигде не удавалось надолго ужиться: одиночество и печальные воспоминания томили её. Характер испортился, и злость она срывала на подросших детях и родне, в особенности на счастливо вышедших замуж дочерях (Толстой С.Л. Указ. соч. С. 285, 287). Среди увлечений, которыми она пыталась заполнить экзистенциальный вакуум своей жизни, неизбежно явилась РЕЛИГИЯ. И – как ещё одна черта сходства с биографией Софьи Толстой – МУЗЫКА. Предметом платонического увлечения Марии Николаевны сделался Антон Рубинштейн.

      Сергей Львович, старший сын Толстого, вспоминает эти годы так:

      «Тётю Машу я помню с детства. Я был равнодушен к её религиозности, к её суевериям и разговорам о чудесах, церквах и священниках, но меня привлекала её живая речь, искренность, музыкальность, её выразительные большие чёрные глаза и рассказы о старине» (Там же. С. 286).

     В 1879 г. Мария Николаевна переживает утрату 28-летнего сына Николая Валерьяновича, погибшего от тифа. С этой поры начались её углублённые религиозные искания. Среди желанных гостей её московского дома появляется некто Трифоновский, врач-гомеопат (говоря проще: шарлатан) и религиозный мистик. Тот сводит её с модным в 1880-е гг. проповедником Валентином Николаевичем Амфитеатровым (отцом известного критика и драматурга), считавшемся в кругах православных суеверов «чудотворцем» (эдакое раннее московское издание Иоанна Кронштадтского). Тот же – подговорил её посетить знаменитого о. Амвросия Оптинского, ставшего впоследствии её духовным руководителем.

      Увлечении Марии Николаевны Валентином Амфитеатровым и его православный гарем, размещённый в роскошном и просторном номере гостиницы «Петергоф», довольно скептически и откровенно описала в письме мужу от 23 января 1894 г. навестившая её тогда в Москве Софья Толстая:

      «Вчера я съездила к сестре Машеньке, застала там приготовления к всенощной с отцом Валентином. Я его видела; лицо хорошее, но глаза не глядят ни на кого, а через, и когда меня назвали, он так бегло и неохотно взглянул на меня, как будто он правилом себе поставил ни на кого на свете не глядеть. Какой это мир, где Машенька, удивительный! Всё женщины, худые, полные, покрытые головы у всех, ходят, как монахини, тихо и плавно, все обожают отца Валентина, все без семей, без дома, живут в этом «Петергофе» по углам и молятся, зажигают лампады, а кумир, радость жизни — отец Валентин и внешняя благообразная жизнь с осетриной, разговорами о еде и проч. Всякий по-своему спасается. Молятся почти весь день, и если бы это общение с Богом было не механическое, а вполне искреннее, настоящее, то было бы и это хорошо, т. е. хорошо молиться весь день и думать о Боге» (ПСТ. С. 587).

       «Окормление» (по выражению Г. Ореханова) Марии Николаевны в гареме Амфитеатрова длилось недолго. Несмотря на его протесты, сестра Толстого совершает второй в своей жизни побег из гарема: на этот раз – увы! – не дальше монастыря.

       В октябре 1889 г. Мария Николаевна, подобно К.Н. Леонтьеву, временно поселяется при монастыре. Это был Крестовоздвиженский женский монастырь в г. Белёве. Затем по благословению преподобного Амвросия, старца Оптинского, поселилась в основанной им Казанской женской пустыни Калужской епархии близ деревни Шамордино. На месте, указанном старцем, и по его плану для неё был выстроен небольшой дом-келья.

     «В первые годы увлечения тёти Маши православием, со всеми его обрядами и верой в чудеса, — вспоминал СЛ. Толстой, — между нею и моим отцом возникали горячие споры, но скоро оба поняли, что переубедить друг друга они не могут. Отец говорил про сестру: “Пускай верует по-церковному; это лучше, чем ни во что не верить”. А в тёте Маше удивительно сочетались наивная вера в обряды и чудеса с сочувствием нравственным основам мировоззрения брата» (Толстой С.Л. Очерки былого. Указ. изд. С. 287 - 288).

      В монастыре тяжёлый характер Марии Николаевны наконец смягчился. Поп-менеджер монастыря выбрал для неё весьма подходящие формы послушания – рукоделие и чтение Псалтири. В 1896 г. Толстой с женой приезжал к ней в монастырь, проявляя большой интерес к жизни монашек. Однажды в шутку он назвал сестру одной из «семисот шамординских дур», не могущих «жить своим умом» и испрашивающих на всё разрешение старца, верховного главнокомандующего монастыря (Там же. С. 288). Но годы спустя, измученный в собственном доме и вынужденный несчастливо бежать из него, Толстой восхищался покоем, царившим в монастыре сестры, и говорил, что монахини «прекрасные женщины». В 1896-м же, в ответ на шутку брата, М.Н. Толстая подарила ему подушку с вышитыми православными символами: Вифлеемской звездой, крестом, пальмой, домом, ключами, короной, якорем, сердцем, замком, лирой, бабочкой, фонарём, потиром, петухом — зашифровав в них свой ответ брату о смысле своей неудачливой жизни, который она теперь видела только в служении Богу, стяжании благодати Святого Духа.

     Подушечка до сих пор хранится в спальне Толстого в яснополянском доме.

      Как мы видим, путь Марии Николаевны к религии был, во-первых, путём не свободным, не путём исканий утоления духовной жажды, как было в случае с Львом Николаевичем Толстым. Он во многом предопределялся влиянием мужчин – их лжами и их похотью – и всего устройства жизни мужской, садо-некрофильской, лжехристианской цивилизации. Муж-свинтус Валериан, холодный швед-красавец де Клен, поп Амфитеатров… и даже влюблённый в неё в 1854-58 гг. ловелас и атеист И.С. Тургенев – будто подталкивали её в монашество своими, хорошо спрятанными в брючках, но всегда стоящими наготове, горячими, омерзительно-упругими членами…

      Во-вторых же, и главное: «путь к Богу» Марии Николаевны шёл в совершенно другом направлении: не к Богу и Христу, а – к плотски и нравственно ЧИСТОМУ мужчине, которыми не были ни муж, ни любовники, ни братья… и которым – впервые на залитом слезами и спермой жизненном пути несчастной Маши – оказался только блаженный старец Оптиной Пустыни Амвросий. Чистота и спокойствие… В её письме Л.Н. Толстому из Белёва от 16 декабря 1889 г. главный аргумент в пользу монастыря – именно ОБРЕТЕНИЕ СПОКОЙСТВИЯ:

      «Куда я ни пристраивалась и как ни пробовала жить, всё ничего не выходило и дело моё нигде не выгорало, а здесь я чувствую, что поставила точку, и так это всё неожиданно и скоро устроилось само собой, что я в этом вижу совершенно волю Божью. Дай Бог мне только силы физической вынести весь перелом этой жизни, и я надеюсь найти тут покой (Переписка Л.Н. Толстого с сестрой и братьями. – М., 1990. С. 384).

     Вероятно, очень схоже размышлял и Константин Леонтьев, андрогин и бисексуал, «уличивший» Л.Н. Толстого в “розовости”, неправильности его христианской веры, но бежавший так же в монастырь от горестей, ниспосылаемых ему хищническим, нехристианским устройством жизни не «розовых», «правильных», церковных христиан.

     Мы помним очень-очень мужскую позицию по этому поводу Льва Николаевича, выраженную в письме А.А. Толстой 19 октября 1857 г.:

     «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость. От этого-то дурная сторона нашей души и желает спокойствия, не предчувствуя, что достижение его сопряжено с потерей всего, что есть в нас прекрасного, не человеческого, а ОТТУДА» (Л.Н. Толстой и А.А. Толстая. Переписка. – М., 2011. – С. 97).

       Но это всё же проповедь МУЖА ДЛЯ МУЖЕЙ – полноправных в патриархально-традиционалистской социокультурной общности. А как быть жертвам их «попутного» блуда, их бесстыжего маскулинного доминирования, очень уместного в зоопарке, но совершенно чуждого духу истинного христианства? Как быть ЖЕНЩИНЕ в православной России?

      Понимая чувства сестры и сочувствуя ей, Лев Николаевич, сам раскаявшийся блудник, отказался от всяких споров и мирно «разошёлся» с ней и её – очень женским и очень типичным для России! – путём к религиозному эрзацу церковной веры и к необходимым для неё условиям душевного исцеления, устремление к которым не было, конечно же, ни глупостью, ни подлостью.

      Пути их были различны… Так в чём же, по мифологеме Г. Ореханова, могла бы «защитить» Мария Николаевна своего брата Льва на воображаемом инквизитором XXI века судилище над ним?
 
     Разбор «корней» орехановской лжи по персоналии М.Н. Толстой мы начнём с того, что обратим внимание наших читателей на очередной в книге 2016 г. «Лев Толстой. Пророк без чести» образчик НЕРЯШЛИВОСТИ  в использовании источников – или самого Г. Ореханова, или, что вероятнее, кого-то из православных «чернорабочих» (которые наверняка написали значительную часть текста этой книги, подписанной Г. Орехановым, конечно же, только своим именем!).

      На странице 414-й розового орехановского фолианта читаем:

      «В воспоминаниях “Моя жизнь” С.А. Толстая, рассказывая о посещении Шамордино вместе с Л.Н. Толстым летом 1896 г., подчёркивает, что к умершему старцу Амвросию М.Н. Толстая “имела фанатическое обожание”».

      Точной ссылки на источник, конечно же, нет… только название книги. Нас это не затруднит. Находим соответствующий эпизод во втором томе единственного пока полного издания мемуаров Софьи Андреевны «Моя жизнь». На стр. 450 читаем внимательно описание «экскурсионной» прогулки супругов Толстых с Марией Николаевной по монастырскому двору:

      «Вот келья бывшей учительницы Марии Александровны Хрущёвой, показавшей нам померанцевое дерево, выросшее из семечка апельсина, который ел умерший старец Оптиной Пустыни – отец Амвросий, к которому она имела фанатическое обожание» (МЖ – 2. С. 450).

      Вообще сведения о том, что какая-то из монашек, равно и все скопом, обожает(-ют) своего старца – своего рода «общее место», подобное сообщению о том, что хорошо воспитанная дочка любит своих маму и папу. Не любили бы – вряд ли остались жить при этом монастыре… Но в данном случае сообщение Софьи Андреевны прямо и недвусмысленно относится не к Марии Николаевне Толстой, а совсем к другой монашке, так же Марии.

      Но это всё мелочи… Главное для Ореханова – возможность использовать Марию Николаевну как одну из «свидетельниц» ВЫМЫШЛЕННОГО церковниками и церковноверующими городскими интеллигентами желания измученного женой, ослабевшего и почти больного Л.Н. Толстого, покинувшего в 1910 г. Ясную Поляну, не просто поселиться в СПОКОЙНОМ (!) месте при монастыре, а ПОКАЯТЬСЯ и вернуться в «лоно» православной церкви. Сделать это трудно – из-за честности сестры Толстого и дочери её, оставившей подробные воспоминания. Но всё-таки можно, ПОДТАСОВАВ не столько источники, сколько их трактовки.

     УСПЕХ «аргументации» московского протоиерея в его(?) розовой книжке 2016 г. базируется преимущественно на: 1) ЛЕНИ и нехватке личного свободного времени у большинства его читателей; 2) труднодоступности неспециалистам некоторых из используемых им источников, и 3) элементарной ДОВЕРЧИВОСТИ единоверцев к нему как «представителю духовенства». 

      Образец манипулятивного – в отношении мнения читателей – обращения Ореханова с источником – цитата на странице 415 анализируемой нами здесь книги, взятая из публикации письма М.Н. Толстой к Софье Андреевне от 5 февраля 1902 г. Травмированное жизненными невзгодами сознание Марии Николаевны сделало её очень суеверной и слепо преданной церковному учению. В письме, отвечающем на сообщение жены Толстого о его тяжёлой болезни в Крыму, Мария Николаевна выражает опасение насчёт загробного «будущего» души Льва Николаевича, представляющегося ей нераскаянным грешником:

       «…Ведь  я-то  твёрдо  верю  в  будущую  жизнь  и  бессмертие  души и  потому  верю,  что  если  я  умру  и  не  раскаюсь  в  своих  грехах,  то ТАМ  они  будут  меня  мучить  ВЕЧНО!».

      И тут же, будто в угоду Г. Ореханову и его церковным единомышленникам, несчастная суеверная женщина повторяет массово популярный ещё при жизни Л.Н. Толстого миф о «двух Толстых» -- писателе и человеке:

      «Писатель  Л. Н. — это  не  он,  это  совсем  другой  человек:  холодный,  ожесточённый на Церковь  и на  служителей её; а он,  настоящий,  наш Лёвочка,  добрый, нежный,  любящий  Бога  и  Священников  (хороших—  не  все  же  дурные).  И  вот за  него,  за  такого  молятся  все,  которые его  знают  н  любят  и  верят <…> про  меня  и  говорить  нечего  —   я  никогда  в  жизни так  не  молилась,  и  если  Бог  хоть  одну  мою  слезу  примет,  то  мы  ещё  с  ним  поживём  и  увидимся ещё в Ясной» (Об отлучении Льва Толстого: по материалам семейной переписки // Октябрь. 1993. № 9. С. 188 - 189).

      Противопоставление это очевидно несправедливо. Множество биографических свидетельств подтверждают, что именно ТОТ ЕДИНСТВЕННЫЙ Толстой-христианин, писатель, мыслитель, педагог, богослов и публицист (неразрывно!) был тем самым ЕДИНЫМ человеком, который любил Бога, любил Христа – и да, священников любил тоже (и не одних православных!), если только они не настаивали на истинности тех или иных суеверных догматов и оправдывающих, освЯщающих мирское зло неправд исповедуемого ими учения. Боролся с ложью, с грехом – любя носителей и жертв их…

      Вышеприведёнными словами сестры о брате Г. Ореханов «подкрепляет» свои аргументы… изложенные, как водится в массовой литературе, не в виде собственно аргументов, а СРАЗУ В ВИДЕ ВЫВОДА, некоторой, завершающей тему, установки, часть которой профессиональный психолог-манипулятор предоставляет домыслить читателю:

      «Никакие испытания и никакие несогласия не могли разделить брата и сестру, именно поэтому Л.Н. Толстой и нашёл у неё последнее пристанище перед смертью» (Орех. – 2016. С. 415).

      Ложь о «последнем пристанище» актуализирует и подкрепляет в сознании массового читателя ряд других неправд, из которых складывается миф об ИСКАНИИ ТОЛСТЫМ ПОСЛЕДНЕГО ПРИСТАНИЩА ИМЕННО В ПРАВОСЛАВНОМ МОНАСТЫРЕ (для чего неизбежен возврат к исповеданию церковной православной веры). Далее, в соответствующем месте книги, Ореханов, «подготовив» таким образом читательское сознание, воспроизводит этот миф уже во всех его подробностях, во всех мнимых «доказательствах» (см.: Там же. С. 551 - 554).

     Предполагал ли Толстой после ухода из Ясной Поляны покаяться и поселиться в монастыре?

     В другой нашей публикации ( http://www.proza.ru/2017/11/11/835 ) мы уже писали, но повторим здесь: в пользу мифа о «покаянии» Л.Н. Толстого нет ни одного авторитетного свидетельства источников – только сомнительные, тенденциозные трактовки уже давно известных источников.

       Уход Толстого в 1910 г. от непонимания, от одиночества в собственном доме – НЕ был «уходом в монастырь».  Хотя бы потому, что его идейное начало – не в 1910-м, а уже в 1884 году, времени первых замыслов Толстого и первой попытки Ухода.

     Вот как трактует затяжной «уход» Толстого 1884 – 1910 гг. старец толстовед Виталий Ремизов в Послесловии к своей последней книге:

     «Уход —  это  одна  из  основных  онтологических категорий, в которой раскрывается характер не только человека, но и целых народов. Уход всегда сопряжён с выбором между жизнью и смертью –будь то изгнание человека  из  Рая,  Исход  из  книги  Бытия,  монашеское уединение или странничество. Это выламывание человека из привычных форм существования. Оно может быть и таким  безблагодатным  «выходом»  из  тупика,  как самоубийство,  а  может  стать  проявлением  вечного движения от несовершенства к совершенству, «рождения духом», вдохновенно описанного Толстым в трактате «О жизни».  Это  всегда  отказ  от  прошлого,  переход  из настоящего  в  подчас  неизвестное  будущее. Здесь  не время  главное,  а  состояние  души  человека, совокупная  воля  народов,  объединяющая  идея …» (Ремизов В.Б. Уход Толстого. Как это было. М., 2017. С. 666).

     То есть Уход Толстого – это уход в ЛИЧНУЮ СВОБОДУ. Но не в том смысле, как это трактует идеология городской буржуазии – рабов и пользователей современной цивилизации. И не в том, какой предлагает своим идиотам-читателям брЁхотворец Павел Басинский, называя Толстого «свободным человеком» с коннотацией «нигилизма» -- отрицания ВСЕГО человеческого наследия, включая КУЛЬТУРУ. С намёком на тождество старца Льва образу юродивого-бродяги в романе «Воскресение» (ч. 3, гл. XXI), которого сам Толстой, не без симпатии, назвал позднее, в «Круге чтения», «свободным человеком»…

     Нет. У Толстого – не то. Это была попытка Ухода ОТ ЦИВИЛИЗАЦИИ К КУЛЬТУРЕ.

     Именно так. Не к той культуре, в «честь» которой инициативой потомка Л.Н. Толстого, путинского gополиzа Владимира Толстого построен в деревне Ясной Поляне (близ мемориальной Усадьбы) некий Дом Культуры… Это – сундук, чтоб удобнее хранить и демонстрировать разноцветные, пёстрые, цыганские тряпки, которым сбившееся с пути Истины «цивилизованное» человечество украсило свою ЦИВИЛИЗОВАННУЮ жизнь: напялило и подвязало их на те «строительные леса» повседневного материального обеспечения своей жизни, которые сперва-то и были, по замыслу Божию, нужны для строения Храма Царства Его на Земле – совершенствования самих людей, но которые люди, забыв Бога, понастроили и понаразукрасили тряпьём столько, что принимают теперь за самый Храм… хотя и нет в нём места большинству на планете Земля, и не очень-то уютно самим «обеспеченным» его обитателям.

     Толстой поступал в соответствии с обретённым им (и хорошо описанным в ст. «Религия и нравственность») ХРИСТИАНСКИМ ЖИЗНЕПОНИМАНИЕМ. Искал истинную единую Церковь Христа. Искал – БРАТЬЕВ по вере. Строителей новых человека и общества, царства Бога на Земле – истинно КУЛЬТУРНЫХ строителей! Для Толстого 1880-х это мог быть  народ (жизнь в избе), и даже монахи (жизнь в монастыре). Но в 1910-м он сам, уже в пути из Ясной Поляны, в Оптиной Пустыни, в Шамордине постепенно ощутил каждым нервом: такое сожительство – не освободит его от вмешательства не понимающих его людей в личную его духовную жизнь. Вот почему первое же известие о преследовании членами семьи подвигло его к отъезду из Шамордина (несмотря на уже бывшую договорённость о найме избы в деревне). Вероятнее всего, конечный пункт пути Толстого был бы – либо у родни, либо у единомышленников во Христе изначальном, то есть у СВОБОДНЫХ христиан. 

     В пользу того, что Толстой желал накануне отъезда из Ясной пожить в спокойной обстановке, но не обязательно с православными монахами и не обязательно при монастыре – немало свидетельств. К примеру, в дневнике А.Л. Толстой под 25 октября мы находим такую запись о планах Толстого на отъезд:

    «Вошла к отцу. Он сидел на кресле у стола, ничего не делая. Как-то странно-непривычно было видеть его без книги, без пера или даже пасьянса, который он любил раскладывать, когда думал. “Я сижу и мечтаю, -- сказал он мне, -- мечтаю о том, как уйду. <…> Я думаю сделать так. Взять билет до Москвы; кого-нибудь, Черткова, послать с вещами в Лаптево и самому там слезть. А если там откроют <т.е. найдут. – Р.А.>, ещё куда-нибудь поеду”» (Цит. по: Никитина Н.А. Уход Толстого // Л.Н. Толстой. Энциклопедия. М., 2009. С. 243).

    Итак, в планах на отъезд самого Л.Н. Толстого по состоянию на 25 октября 1910 г. – не монастырь, а некое Лаптево. Необходимо здесь же уточнить, что Толстой имеет в виду не сам волостной центр Лаптево, располагавшийся в Тульском уезде Тульской губернии, а близлежащую к нему деревню Боровково, куда накануне, 24 октября 1910 г., он отправил письмо своему единомышленнику и давнему (с 1896 г.) знакомому, крестьянину Михаилу Петровичу Новикову (1871 - 1937), с просьбой подыскать ему жильё в деревне.

       За несколько дней до этого, в ночь с 21 на 22 октября, у Л.Н. Толстого состоялся с М.П. Новиковым, гостившим в Ясной Поляне, долгий разговор. Лев Николаевич поведал о своих трудных отношениях с семьёй, о мучительных для него условиях жизни («я в этом доме киплю, как в аду»), и сообщил своё намерение -- уйти.

     «Да, да, поверьте, -- говорил Толстой Новикову, -- я не умру в этом доме. Я решил уйти в незнакомое место, где бы меня не знали. А может, я и впрямь приду умирать в вашу хату». Несколько раз в разговоре Толстой повторил, что надеется скоро увидеться с Новиковым – уже в новом доме, вне семьи, от которой «отошёл» (Новиков М.П. Из пережитого. М., 2004. С. 227 – 232).

   Новиков впоследствии корил себя, что промешкал, не ответил Толстому сразу на его письмо с просьбой от 24 октября, несмотря на то, что готовый дом для Толстого имелся: «просимая изба, тёплая и чистая, стояла пустой и точно ждала к себе жильцов» (Там же, с. 231 - 232). Толстой не решился ехать в Боровково, не получив ответа, но и ждать дольше не мог... Увы! положительный ответ Новикова «догнал» Льва Николаевича уже на одре смерти, в Астапово.

      Ещё одна запись из дневника А.Л. Толстой, 27 октября. В разговоре с отцом уже дочь пересказала безумный «ультиматум» Софьи Андреевны: если он не отдаст ей подлинных тетрадок своего Дневника и посмеет видеться с ненавистным ей В.Г. Чертковым, она «сию минуту уедет и не вернётся». Толстой ответил на это так:

       « – Это только ещё более укрепляет меня в моём решении уехать, -- сказал он, -- но только у меня теперь другой план. Я уеду <…> в Оптину Пустынь, приду к какому-нибудь старцу и попрошу позволения жить там. Они, верно, меня примут, будут надеяться обратить меня» (Толстая А.Л. Дневник. Указ. изд. С. 194).

       Расстроенность чувств не позволила Льву Николаевичу понять неисполнимость такого замысла: нигде и никто в православном монашестве не позволил бы «отлучённому» Толстому жить неограниченный срок именно в стенах монастыря (не в монастырской гостинице) – только ради надежды «обратить» его. Но для нас не эта ошибка Толстого сейчас важна, а выраженное в этом ответе дочери свидетельство  прочности убеждений Льва Николаевича – отсутствия у него планов видеть монастырских старцев именно ради ПОКАЯНИЯ.

      Душан Петрович Маковицкий, личный врач и близкий друг Льва Николаевича, автор непревзойдённых по информативности «Яснополянских записок» -- другой ниспровергатель орехановской лжи.    Вот Толстой сырой и холодной ночью выезжает из Ясной Поляны на станцию Щёкино, чтобы сесть на поезд. В пути он спрашивает Маковицкого: «куда бы подальше уехать?», на что тот предлагает ехать в Бессарабию, к Ивану Сергеевичу Гусарову (Литературное наследство. Том 90. У Толстого. 1904 – 1910. ”Яснополянские записки” Д.П. Маковицкого. Кн. 4. С. 398).

          Гусаров этот -- бывший московский ремесленник-маляр, пробудившийся, с помощью книг Льва Николаевича, к жизнепониманию свободного христианства (презрительно именуемого непробудившимися людьми «толстовством»), и переехавший с семьёй в земледельческую общину Н.А. Шейермана в Екатеринославской губернии.

        Это всё единоверцы Льва Николаевича, но никак не православные монахи!

        А вот любопытные свидетельства Маковицкого как раз о днях остановок Льва Николаевича в Оптиной Пустыни и Шамординском монастыре. Под 29 октября Маковицкий заносит в свои записки предположение, что Толстой желал переговорить со старцами Оптиной с целью… нет, не “покаяться”, а ВСЕГО ЛИШЬ «узнать условия, на каких можно жить при монастыре», оставаясь в официальном отлучении от церкви. Аргументация Толстого – далека от настроений «примирения» с православными и их церковью:

      «Хочу быть свободным от Софьи Андреевны. Не пойду на уступки: ни на то, чтобы с Чертковым раз в неделю  видаться,  ни  на  то,  чтобы  отдать  ей дневники. Захочу – буду в монастыре жить. Мне это целование, притворство противно» (ЯЗ – 4. С. 406).

      А на следующий день, 30 октября, как свидетельствует Душан Петрович, Толстой, уже будучи в Шамордино, выясняет возможности поселиться в ближней к монастырю деревне Шамордино (Там же. С. 405, 408 – 409, 411).  Вот подробности из записок Маковицкого об устной договорённости Л.Н. Толстого с крестьянами Шамордино о долгосрочном найме жилья:

      «Из Шамордино в Оптину Пустынь возил меня Кузьма Тимошкин. Его тесть водил Л. Н. 30 октября квартиру искать. Л.Н. его встретил на улице и  спросил:  "Где  тут  квартиру  можно  снять?”  —  “Семья ваша  большая?”  —  “Нет.  Мы  с  товарищем  будем  жить". Старик  повёл  Л.Н.  к  двум  вдовам  —  снохе  Матрёне  со свекровью Алёной Хомкиной. Эта вдова плохо живёт. Брат подаёт помаленьку. В их доме две комнаты (половины). В одной только они живут. Другая горница тёплая, чисто и лежанка, и пол есть. Л.Н. её за пять целковых в месяц нанял. “Вот и хорошо. Я здесь останусь. Вещи снесут, а я  пойду  к  сестре  Марии  Николаевне.  Завтра,  в воскресенье,  я  приду”.  Л.Н.  мог  бы  пожить  в  своё удовольствие в крестьянской избе хоть сколько позволило бы ему его здоровье» (ЯЗ – 4. С. 481).

      В главе «В Астапове» своих мемуаров «Очерки былого» Сергей Львович Толстой рассказывает о маршруте и планах Толстого и его сопровождающих после отъезда из Ясной Поляны. Сергей Львович, сам ничего не зная о планах отца, приезжает в Астапово, где заболевший Лев Николаевич был вынужден сойти с поезда, и в беседе с сестрой Сашей (Александрой Львовной, младшей дочерью Л.Н.) и личным врачом Толстого Душаном Петровичем Маковицким узнаёт о существовании, по крайней мере, ДВУХ вариантов маршрута Толстого: ЛИБО Кавказ, ЛИБО Болгария.

    «За чаем Душан Петрович и Саша рассказывали о своём путешествии в Шамардино и оттуда в Астапово. […] В вагоне обсуждался вопрос, куда ехать. Решено было ехать в Новочеркасск к Денисенкам <родне Толстого. – Р. А.>, а оттуда или поехать на Кавказ и там поселиться, или, […] достав заграничные паспорта […], поехать в Болгарию» (Толстой С.Л. Очерки былого. Тула, 1975. С. 249).

      Те же сведения приводит и сама Александра Львовна Толстая в мемуарах «Отец»:

        «Куда же мы ехали? Душан мне сказал: “В Новочеркасск, к Денисенкам, оттуда, если достанем паспорта, в толстовскую колонию в Болгарию, если нет – на Кавказ”» (Толстая А.Л. Отец. Жизнь Льва Толстого. М., 1989. С. 472 - 473).

     Случилось это уже после отъезда из Шамордино. Но в планах ведь мог быть просто ДРУГОЙ монастырь или другой посёлок! Не Болгария и не Кавказ…

      А вот – то самое совещание вечером 30 октября в монастырской гостинице, на которое уже попала и которое имела в виду в своём рассказе нагнавшая отца Александра Львовна. Рассказ Александры о поведении матери после отъезда отца напугал всю компанию, и вот заговорщики обсуждают за самоваром, куда тикать дальше, пока разгневанная Софья Андреевна их не настигла:

    «Намечали Крым. Отвергли, потому что туда только один путь, оттуда – никуда. Да и местность курортная, а Л.Н. ищет глушь. Говорили о Кавказе, о Бесарабии. Смотрели на карте Кавказ, потом Льгов. […] Л.Н. рассматривал Кавказ, а именно Грозный и его окрестности, вспоминая знакомые места… Говорил про своего друга Раевского. Не помню, в связи с Кавказом ли или в связи с Рязанской губернией. […] Ни на чём определённо не остановились. Скорее всего на Льгове, от которого в 28 верстах живёт Л.Ф. Анненкова, близкий по духу друг Л.Н» (Литературное наследство. Том 90. У Толстого. 1904 – 1910. ”Яснополянские записки” Д.П. Маковицкого. Кн. 4. С. 411).

    И вот, наконец, последнее совещание в поезде, уже на пути к Астапово, 31 октября. Окончательно решено, что Лев Николаевич отправится в Новочеркасск, к племяннице, Елене Сергеевне Денисенко (1863 - 1942), где отдохнёт и решит, куда ехать дальше: на Кавказ или «в Болгарию или Грецию» (Там же. С. 413).
      
     Таким образом, можно совершенно определённо вывести следующее. Оптина Пустынь и Шамордино нигде, ни в одном из разговоров не упоминались Л.Н. Толстым или другими участниками его «ухода» ни как ДОЛГОВРЕМЕННОЕ, ни тем более как ПОСТОЯННОЕ новое пристанище Льва Николаевича. Даже отдохнуть ТЕЛЕСНО он должен был не ранее приезда в Новочеркасск (увы! здоровья для такого путешествия ему не достало!). Смыслом визита в Оптину к старцам было – разузнать точные условия, при которых НЕ ЧЛЕН ЦЕРКВИ, не разделяющий её учения старец мог бы поселиться в этом, с молодости излюбленном им и СПОКОЙНОМ, уединённом месте. Смыслы посещения Шамордино – гораздо более глубоки. Не только поиск избы… Главным для Льва Николаевича было именно ОБЩЕНИЕ с сестрой, с которой, при различии христианских вероисповеданий, сохранялась у него и родственная, и духовная любовная связь.

      Примечательно, что ни Д.П. Маковицкий, ни гостившая у матери в эти дни дочь М.Н. Толстой Елизавета Валерьяновна Оболенская, будучи людьми, знавшими Толстого ближе и лучше почти всех, не разделяли суетных надежд значительного числа их православных современников – о том, что визит Толстого в монастырь непременно будет визитом покаяния. Д.П. Маковицкому принадлежит подробный рассказ об обстоятельствах НЕ состоявшегося 29 октября общения Л.Н. Толстого со старцем Оптиной Пустыни:

       «В 12-м часу Л.Н. опять ходил гулять к скиту. Вышел из гостиницы, взял влево, дошёл до святых ворот, вернулся и пошёл вправо, опять возвратился к святым воротам, потом пошёл и завернул за башню к скиту.

      О.  Пахомий  стоял  у  ворот  своей  гостиницы.  Он услышал,  что  Л.Н.  в  Оптиной  Пустыни,  и  вышел, чтобы  его  увидеть.  О.  Пахомий  с  метёлкой  подметал; увидев Л.Н., догадался, что это он. Он ему поклонился, Л. Н. ответил поклоном и подошёл к нему, спросил его:

      — Это что за здание?
      — Гостиница.
      — Как будто я тут останавливался. Кто гостинник?
      —  Я,  отец  Пахомий  грешный.  А  это  вы,  ваше сиятельство?
      —Я  —  Толстой  Лев  Николаевич.  Вот  я  иду  к  отцу Иосифу, старцу, и боюсь его беспокоить; говорят, он болен.
      —  Не  болен,  а  слаб.  Идите,  ваше  сиятельство,  он  вас примет. […]

      —  До  свидания,  брат. Извините,  что  так  называю.  Я  теперь  всех  так называю. Мы все братья у одного Царя.

       В руках у него была палка с раскладным сидением. Он оправился к о. Иосифу. Л.Н. пошёл к скиту. Подойдя к святым воротам, повернул вправо, в лес.
      
       Вернувшись,  вошёл  ко  мне  и  сказал,  где  гулял  (около скита):
      
       — К старцам сам не пойду. Если бы сами позвали, пошёл бы».

      И тут же Душан Петрович поясняет от себя:

       «У Л.H., видно, было сильное желание побеседовать со  старцами.  Вторую  прогулку  (Л. Н.  утром по  два раза никогда  не  гулял)  я  объясняю  намерением  посетить  их. Л.Н. в это же утро сказал знакомому монаху о. Василию, что приехал отдохнуть в Оптину, а не удастся — так где-нибудь в другом месте пожить.

     По-моему,  Л.Н.  желал  видеть  отшельников-старцев не как священников, а как отшельников, поговорить с ними о Боге, о душе, об отшельничестве, и посмотреть их жизнь,  и  узнать  условия,  на  каких  можно  жить  при монастыре. И если можно — подумать, где ему дальше жить. О каком-нибудь поиске выхода из своего положения отлучённого от церкви, как предполагали церковники, не могло быть и речи» (Там же. С. 405).
      
     Наконец, дадим слово Елизавете Валерьяновне, дочери Марии Николаевны Толстой, находившейся в эти дни рядом с матерью и с наибольшей полнотой и точностью зафиксировавшей в памяти, а впоследствии в мемуарах, общение её матери с братом Львом.

    «29 октября днём мы пошли с матерью походить. Погода была холодная, и было очень грязно, так что мы не выходили за ограду. Навстречу нам попалась монахиня, только что вернувшаяся из Оптиной Пустыни. Она рассказала нам, что видела там Льва Николаевича, который, узнав, что она из Шамордина и туда возвращается, сказал:

    — Скажите моей сестре, что я нынче у неё буду.

    Нас очень взволновало это известие. То, что он решился приехать в такую пору года и в такую погоду, не предвещало ничего хорошего. Мы поспешили вернуться и стали его ждать и гадать, что мог означать его приезд. Ждали мы долго; наконец, он пришёл к нам в шесть часов, когда было уже совсем темно, и показался мне таким жалким и стареньким. Был повязан своим коричневым башлыком, из-под которого как-то жалко торчала седенькая борода. Монахиня, провожавшая его от гостиницы, говорила нам потом, что он пошатывался, когда шёл к нам. Мать встретила его словами:

    — Я рада тебя видеть, Лёвочка, но в такую погоду!.. Я боюсь, что у вас дома нехорошо.

    — Дома ужасно, — сказал он и заплакал.

   Рассказывая о том, что у них делается дома, о той невозможной жизни, которую он вел последнее время, он так волновался, так часто прерывался слезами, что я предложила ему выпить воды, но он отказался и, помолчав немного, стал говорить спокойнее. Мы обе плакали, слушая его. Софья Андреевна совершенно измучила его ревностью к Черткову и подозрениями, что от неё что-то скрывают. Поводом к ревности были дневники, которые Лев Николаевич отдал на хранение Черткову, а не ей; поводом же к подозрениям было тайно от неё написанное духовное завещание, о чем она подозревала. Я того мнения, что это была большая ошибка, которая и ему доставила много страданий. ЕГО МУЧИЛА ТАЙНА, СОВЕРШЕННО НЕСВОЙСТВЕННАЯ ЕГО КРУПНОЙ, БЛАГОРОДНОЙ ДУШЕ. Жалею, что его друзья не удержали его от этого. Достаточно было взглянуть на него, чтобы видеть, до чего этот человек был измучен и телесно и душевно. Сильное волнение вызывало обмороки, сопровождавшиеся судорогами такими сильными, что его приходилось держать, чтобы он не упал с постели. После таких припадков он на короткое время терял память. Говоря нам о своём последнем припадке, он сказал:

     — Ещё один такой — и конец; смерть приятная, потому что полное бессознательное состояние. Но я хотел бы умереть в памяти.

      И заплакал. […]

      За чаем мать стала спрашивать про ОПТИНУ ПУСТЫНЬ. Ему там очень понравилось (он ведь не раз бывал там раньше), и он сказал:

      — Я БЫ С УДОВОЛЬСТВИЕМ ТАМ ОСТАЛСЯ ЖИТЬ. НЁС БЫ САМЫЕ ТЯЖЁЛЫЕ ПОСЛУШАНИЯ, ТОЛЬКО БЫ МЕНЯ НЕ ЗАСТАВЛЯЛИ КРЕСТИТЬСЯ И ХОДИТЬ В ЦЕРКОВЬ.

      На вопрос матери, почему он не зашёл к о. Иосифу, он сказал, что думал, что он «отлучённого» не примет.

     <И дело тут не в “гордыне”, как фантазируют ненавидящие Толстого адепты церковного учения, а именно в БЫТОВОМ характере предполагавшегося разговора. Как раз желание покаяться могло быть ВЕСКОЙ причиной для того, чтобы войти в Святые ворота монастыря и обеспокоить старца. Но этого желания НЕ БЫЛО! – Р. А.>

      Весь остальной вечер он был спокоен, говорил о посторонних предметах, расспрашивал много о монастыре; как всегда, с особенным чувством умиления рассказывал об отказавшихся, от воинской повинности; сказал, что думает пожить в Шамордине; С ИНТЕРЕСОМ ВЫСЛУШАЛ, ЧТО ОКОЛО ОПТИНОЙ МОЖНО НАНЯТЬ ОТДЕЛЬНЫЙ ДОМИК <курсив Е.В.  Оболенской.  —  Р. А.>, что там многие так устраиваются. […]

      Потом СПРОСИЛ МЕНЯ, СКОЛЬКО НУЖНО ПЛАТИТЬ ЗА ДВЕ КОМНАТЫ В  ГОСТИНИЦЕ,  ЕСЛИ  ОН  ТУТ  ОСТАНЕТСЯ…»

       (Оболенская Е. В. Моя мать и Лев Николаевич // Летописи Государственного  литературного  музея.  Кн.  2. Л.  Н.  Толстой. М., 1938. – С. 314 – 316. Везде, кроме оговоренного случая, ВЫДЕЛЕНИЯ в тексте наши. – Р. А.).

      Всё, кажется, более чем очевидно. Россия – страна бесприютная, холодная, грязная, злая… Человеку, бежавшему от ДОМАШНИХ, членов традиционной русской семьи, могущих, как без мыла в ж*пу, влезть к любым родственникам, отыскать где угодно (соревнуясь в скорости с оравой полицаев и журналюг) – невозможно, даже с большими деньгами, укрыться НИГДЕ… кроме разве стен монастыря. И не всякого монастыря, а такого, в котором тебя знают и уважают.

      Ореханов не избежал соблазна реанимировать старый домысел о том, что-де Толстой желал СКРЫТЬ от Черткова, от толстовцев желание покаяться, дабы не проявить «малодушие», не уступить их отговоркам (Орех. – 2016. С. 551 - 552). Мать М.Н. Толстая и дочь её, записавшая приведённый выше рассказ – заставляют, как минимум, усомниться в такой возможности. Именно сестра-монахиня была ПЕРВОЙ на крестном пути Льва Николаевича из Ясной в Астапово, кому он не только МОГ, не таясь, поведать такое сердечное желание, но и, в описанном Е.В. Оболенской состоянии нервного и слёзного припадка – просто НЕ СМОГ БЫ УДЕРЖАТЬСЯ от этого. И дочери, разделявшей вероисповедание матери, просто невозможно и не для чего было бы скрывать этот факт в мемуарах. Но факты, сообщаемые ей, говорят о совершенно иных намерениях Толстого…

     При этом, как мы видели, Толстой сам не желал и этого, «бытового», сценария своего поселения в монастыре – предпочитая совершенно беззащитную деревенскую избу. В связи с этим дочь М.Н. Толстой даже вразумляла его и очень разволновала:

    «— Дядя, милый, трудно тебе будет жить в избе, да и не оставят тебя здесь; ведь […] на твой след напали, и тётя Соня просила Андрюшу <А.Л. Толстого> за тобой поехать.

     На это он мне сказал:

     — Вы так меня утешили, так успокоили, я теперь ещё больше утвердился в моём решении не возвращаться. Я не могу вернуться; пойми, в том состоянии, в каком сейчас, возвращение будет равносильно смерти. Ещё одна сцена, ещё один припадок — и конец!» (Там же. С. 316).

    На самом-то деле Толстой не успел ни утешиться, ни успокоиться толком за менее чем сутки, прожитые до этого разговора в Шамордино. И ему уже не дали… Вечером этого же дня в монастырь заявилась пламенная толстовка – дочь Александра с письмами Толстому от жены и детей… Куча эмоций… в основном – негативных. По свидетельству Маковицкого, дочь понукала отца ехать дальше, пока его не «нагнали»; старец до поры и до времени сопротивлялся:

     «Когда  Александра  Львовна  высказала  опасение,  что Софья Андреевна уже в пути сюда; что утром прибудет; что надо собираться и утром в другое место уехать, Л.Н. сказал:

      — Надо обдумать. В Шамордине хорошо.

      Рассказал про квартиру в деревне, где поселится:

      — Не хочу вперёд загадывать».

        По воспоминаниям Е.В. Оболенской, дочь Александра, переговорив с отцом, вышла от него озадаченная, недовольная, и пробормотала:

      «— Мне кажется, что папа уже жалеет, что он уехал» (Оболенская Е.В. Указ. соч. С. 317). 

        К сожалению, “капля камень точит” – и нервы Льва Николаевича не выдержали к утру: он уступил настояниям дочери и рано выехал из Шамордина – даже не попрощавшись с М.Н. Толстой и её дочерью…

     По получении известия о болезни Толстого дочери, Екатерине Валерьяновне, стоило большого труда удержать мать от поездки в Астапово. Дочь же по пути в Астапово стала невольной участницей отвратительного эпизода с подсылкой церковниками попа Варсонофия – как раз за «покаянием» Толстого на одре смерти:

     «…К вокзалу подъехала карета, из неё вышел о Варсонофий, игумен Оптинского монастыря. […] Мы сели в один вагон. Еще не очень старый, красивой, представительной наружности, он мне не понравился, я не нашла в нем ничего духовного. Должно быть, желая щегольнуть передо мной своим светским образованием, он заговорил о литературе, о Пушкине, Лермонтове и т. д. Я не поддерживала разговора, мне было скучно, и мысли мои были не тем заняты. Но, подъезжая к Астапову, он, видимо, начал волноваться, стал расспрашивать про семью, сказал, что едет в надежде быть принятым Львом Николаевичем, чтобы напутствовать его перед смертью, и просил меня оказать ему содействие. Я ответила, что там жена и дети, а что я тут ничего не могу. Выйдя из вагона, я потеряла его в толпе и уже больше не видала его, чему, признаюсь, была рада. После я узнала, что он не был, конечно, допущен до Льва Николаевича, кажется, не видел и Александры Львовны, а только кого-то из сыновей» (Там же. С. 318).

     Мария Николаевна не видела смерти брата – и вряд ли сумела бы пережить астаповский ужас.. Но одно, очень негативное, впечатление у неё с этими днями всё-таки связалось в памяти:

     «Она захотела отслужить по нем панихиду в церкви, но иеромонах отказал ей в этом, сказав, что он не может. Она рассердилась, возмутилась и огорчилась. Неужели за него нельзя молиться?

     — У себя в келье молись за него, сколько хочешь, никто запретить тебе не может, — ответил он, — но в церкви нельзя молиться за человека, не признающего церкви и притом отлученного.

     Мать должна была покориться, но она была огорчена и долго не могла успокоиться; в ней проснулся её прежний мятежный, непокорный дух» (Там же. С. 321).

     Вообще, читая воспоминания Е.В. Оболенской, её рассказ о себе и о М.Н. Толстой, приходишь к мысли, что обе умнейшие женщины, мать и дочь, вряд ли бы удостоили мерзкое судилище Г. Ореханова даже посещением – состоись оно на самом деле. Обе они совершенно НЕ МОГЛИ БЫТЬ на таком «суде» свидетельницами – ни со стороны обвинения, ни со стороны защиты. Под защиту они бы могли взять только ПРАВДУ, на каждой странице искажаемую московским протоиереем, а обвинить – его самого и его духовных предтеч. Участников травли, виновников мучений Льва Николаевича как исповедника Христа, и церковников, и В. Черткова, и Софью Толстую… С последней, по свидетельству Е.В. Оболенской, у Марии Николаевны после смерти брата серьёзно испортились отношения, хотя открытой ссоры и не было (Там же. С. 321 - 322).

     Насколько лукава, насколько мелочно-подла современная нам российская православная церковь – говорит и тот факт, что ЕДИНСТВЕННЫЙ и «коронный» аргумент Г. Ореханова в пользу того, что Л.Н. Толстой намеревался именно покаяться, вернуться в «лоно» церкви, «надеть подрясник и жить в Оптиной» – это некое, очень странное, ПИСЬМО, обнаруженное по его заказу услужливыми музейно-бюджетными “шестёрками” в архиве Гос. музея Л.Н. Толстого в Москве. Автор письма не известен, адресат – Орехановым НЕ НАЗВАН... Но на письме стоит пометка некоего официального лица, сообщающая, что о его содержании была “запрошена” 20 ноября <1910(?) года> лично М.Н. Толстая (Орех. – 2016. С. 553 - 554). Это позволяет нам предположить его полицейское или журнальное назначение. Видимо, Ореханову подсунули, как искомое и вожделенное «доказательство»  –  одну из многочисленных в дни болезни, смерти и похорон Толстого АНОНИМОК с заведомо недостоверными сведениями – попросту говоря, КЕМ-ТО ЗАПИСАННЫМИ СЛУХАМИ. Содержание разговоров Толстого в двух монастырях выпытывалось множеством любопытных – и тут же «обрастало» перетолкованиями и домыслами. Печально, что через более чем сотню лет эти слухи и эта ложь снова востребованы церковью, от которой, как от нравственно пачкотного, недопустимого разумно и справедливо отделил себя – «отлучил» – Лев Николаевич Толстой.

                ___________________________