Лев Толстой и философ В. Соловьёв

   
                ФИЛОСОФ ВЛАДИМИР СОЛОВЬЁВ
                КАК СВИДЕТЕЛЬ ОБВИНЕНИЯ
                НА «СУДЕ» НАД Л. Н. ТОЛСТЫМ
          (Критика церковно-богословского подхода Георгия Ореханова)

                [ОТРЫВОК ИЗ НЕНАПИСАННОЙ КНИГИ]

     ПРИМЕЧАНИЕ. Это очередной из серии аналитико-рецензионных очерков по содержанию книги прот. Г. Л. Ореханова «Лев Толстой. Пророк без чести» (2016). Препятствием для завершения всего исследования и соединения очерков в один текст является недоступность для нас ряда научных публикаций и в особенности источниковых материалов, на основании которых Георгий Леонидович Ореханов строит свои аргументации, а также ОТСУТСТВИЕ у нас специально-богословского образования, которое могло бы уровнять «весовые категории» автора и рецензента.

     Самое вкусное, что я могу выжать из этого кислого лимона обстоятельств -- обратить мои многолетние нотицы в записных книжках и на полях орехановских публикаций последнего десятилетия -- не в краткий текст рецензии, а в более пространный, в своеобразном стиле АНАЛИТИЧЕСКОЙ КРИТИКИ.

     Я, как тигра, без суеты иду точно "по следам" московского толстоведа в рясе -- по возможности обращаясь к тем же источникам и публикациям, с которыми работал он. Задача очевидна: УБЕДИТЕЛЬНО ПОКАЗАТЬ ЧИТАТЕЛЮ НЕПОЛНОТУ ИЛИ СУБЪЕКТИВНОСТЬ, ОШИБКИ, ПОДТАСОВКИ, допущенные Г. Л. Орехановым при работе с хорошо известными в толстоведческом мире источниками. Кому это интересно -- читайте. На массового читателя не рассчитано. На церковно - верующего, с легко расстраивающимися чувствами -- тоже, О ЧЁМ И ПРЕДУПРЕЖДАЮ.


             ПРИЯТНОГО ЧТЕНИЯ единомышленникам в поиске Истины,
                РАДОСТНЫХ ОТКРЫТИЙ.

Роман Алтухов.
Ясная Поляна, 2 марта 2019 г.

_________________

       P. S. Книгу Ореханова 2016 г. я называю "розовообложечной" за цвет её внутреннего (под суперобложкой)картонного переплёта. Мне подсказали в Ясной, в нашей Библиотеке, что не весь тираж книги с таким оформлением. Мне досталась -- такая, "весёленькая"... и тоже, пожалуй, символичная по цвету, так как главная тема несостоявшейся (пока) книги -- это Константин Леонтьев в его презентовании читателям Г. Орехановым и, соответственно, восходящая к Леонтьеву концепция РОЗОВОГО ХРИСТИАНСТВА Толстого и Достоевского.


               ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~`

       В своей книге 2016 г. «Лев Толстой. Пророк без чести. Хроника катастрофы» Г. Ореханов берёт на себя роль знаменитого по книжкам Г. К. Честертона сыщика в рясе – патера Брауна – в сочетании с самоуверенным моральным витийством, приводящим на память некоторых других, отталкивающих своим фарисейством, персонажей мировой классики… Так или иначе, но, выволакивая из гроба Льва Николаевича за ушко и бороду – будто на суд, «пред очи» своей читательской аудитории – московский поп сам встаёт в позу одновременно эксперта, обвинителя и председателя суда и САМ подбирает для позорного, антихристова этого судилища безответного Льва – удобных ему Свидетелей Обвинения и МНИМЫХ, особенно удобных, Свидетелей Защиты.

     Среди «защитников» нет НИ ОДНОГО ни религиозного (во Христе) единомышленника Льва Николаевича, ни просто симпатизировавших ему, понимавших и любивших его спутников. Ни соратника в книжном просвещении народа И.И. Посадова-Горбунова, ни друга и секретаря Николая Гусева с его фундаментальной биографией Л.Н. Толстого и рядом воспоминаний, ни Павла Бирюкова с другой подробнейшей толстовской биографией, ни А.Б. Гольденвейзера… Всех тех, кого почти не знает толпа, потенциальные читатели розового талмуда 2016 года – будто бы и нет для Ореханова. Зачем знакомить с ними толпу?.. Ближайший и многолетний друг Толстого Владимир Григорьевич Чертков, разумеется, исключение: о нём в книжке пишется много и подробнейше… но он сам предстаёт в ней как ОБВИНЯЕМЫЙ – не более и не менее, как на “Жестоком Суде России” (так неосторожно ещё в 2009 г. окрестил Г. Ореханов первое издание своей особенной монографии о В.Г. Черткове). Все «защитники» — члены семьи Толстого: жена Софья Андреевна; яро-православная тётка (страстно любившая с юных лет Льва, но не его «ереси»); православная же монахиня Мария Львовна, сестра Толстого, и, наконец, МЛАДШАЯ дочь Александра – тоже ОЧЕНЬ любившая отца и преданная ему ВМЕСТЕ с его убеждениями, но, что очевидно – по юности лет и незрелости, отчасти и невыработанности ещё убеждений собственных, ибо позднее, живя в Японии и США, чтя память отца, она шла совершенно своим путём, сближаясь с учением отца только там, где это было приемлемо, выгодно и удобно, исходя из конкретных условий эпох и социальных обстановок.

     Негодящие «защитники»… ибо это ГОЛОСА ЛЮБВИ ЗЕМНОЙ – родственной, дочерней, жениной… цветаевской, но не Христовой.

     А вот Обвинители у Ореханова – премудрые, аки змии, могучие, как кобели, охраняющие его подмосковную виллу… все, кроме одного. Предсказуемо этой одной становится Софья Толстая – хотя тётка Alexandrine была много фанатичнее в исповедании религии и её обвиняющий голос был бы не менее громок и весом. Но тётка умела УВАЖАТЬ иноверие, быть веротерпимой... К тому же у жены Толстого – положение по отношению к мужу уникальное. Сирота, слишком рано потерявший мать, он после свадьбы доверил ей, много младшей – Всего Себя. Как мама, она бессчётное число раз лечила его болячки и утешала… Через неё прошли если не все его рукописи – то уж воистину Львиная их доля. Усаживая за их переписывание, он сам натренировал и без того от природы чуткую к писанному слову, к музыке и к музыкальности художественной речи Соничку в языке и стиле печатного слова – так, что даже личный дневник С.А. Толстой читается во многих местах как увлекательный «роман в письмах потомкам». Научил – не зная, КАК она употребит свои навыки… Она употребила – на самооправдания и ложь, на субъективные, а в ряде случаев попросту не правдивые «изобличения» мужа и самых близких, дорогих для него людей перед умозрительными «грядущими поколениями»… И её плетения лукавств и полуправд с ложью – конечно же, убедительнее для массового читателя, нежели аргументы политиков, философов, богословов!

     Главный приём, к которому прибегает Г. Ореханов на страницах розовообложечного своего сочинения 2016 г. изд. «Лев Толстой. Пророк без чести» – всё та же старая, как мир, и недобрая МАНИПУЛЯЦИЯ мыслями и чувствами читателя – сочетаемая с тенденциозными подбором и интерпретацией источников и осуществляемая поистине виртуозно. Напомним читателю, что в миру поп Ореханов профессионально изучал психологию.


                * * * * *

         СВИДЕТЕЛИ ОБВИНЕНИЯ НА «СУДЕ» Г. ОРЕХАНОВА

      В числе свидетелей обвинения на вымышленном Г. Орехановым «суде» против Л.Н. Толстого – помимо ЖЕНЫ, о которой мы уже писали, ещё три персоны: Обер-Прокурор (К. П. Победоносцев), Консул (К. Н. Леонтьев) и Философ (В. С. Соловьёв). Из этих троих наибольшее сближение биографий у Толстого – с Леонтьевым, что мы и продемонстрировали в предшествующей главе нашего сочинения. Собственно, Константин Николаевич как историческая персоналия и деятель российской общественной мысли 2-й полов. XIX столетия и его «обвинения» в адрес Л.Н. Толстого и его «розового христианства» являются главным содержанием данной книги. Именно поэтому здесь они подробно рассмотрены не будут. Немногим больше скажем об умнейшем, многоталантливом, но совершенно не понимавшем Толстого и безоговорочно отвергавшем его христианскую проповедь обер-прокуроре св. Синода. И, наконец, более всего внимания и сил нам потребуется уделить Владимиру Соловьёву, человеку, отношения которого с Толстым были наиболее близкими, который, общаясь с ним, разделяя на определённых этапах жизни многие аспекты его мировоззрения, в наибольшей степени может претендовать на роль ПОНИМАЮЩЕГО оппонента. Итак, начнём с Соловьёва.


                ФИЛОСОФ ВЛАДИМИР СОЛОВЬЁВ

      Владимир Сергеевич Соловьёв (1853-1900), сын историка С.М. Соловьёва, поэт, философ и публицист. В 1874 г. Толстой прочитал магистерскую диссертацию Соловьёва «Кризис западной философии» и в письме к Н.Н. Страхову оценил её очень высоко (62: 128). В следующем году Соловьёв, по собственной инициативе, впервые посетил Ясную Поляну. В письме другу-философу Н.Н. Страхову от 25 августа 1875 г. Толстой признавался, что знакомство с мыслителем очень много ему дало, «расшевелило» в нём «философские дрожжи» (62: 197). Этим визитом было положено начало многолетним контактам известных деятелей русской культуры.

     Во время встреч они часто спорили, о чём сохранились свидетельства современников. Расхождения Толстого и Соловьёва обозначились почти сразу. Писатель не принял основных положений докторской диссертации Соловьёва «Критика отвлечённых начал». По его мнению, верующему человеку, не безбожнику, «нельзя, говоря об основах знания, вводить понятие Божества как случайный признак, годный для подразделения» (62: 360).

      10 марта 1878 г. в т. н. «Соляном городке» в Петербурге состоялась лекция В. С. Соловьёва, которую посетили,притом не свидевшись друг с другом, два крупных писателя эпохи -- Достоевский и Лев Толстой.
 
     Это  была  седьмая  из  большого  цикла  в  11  лекций  по  философии религии, прочитанных Вл.  С.  Соловьёвым и напечатанных затем в «Православном  обозрении»  1878—1880  гг.  под  заглавием  «Чтения  о  богочеловечестве». Она была прочитана в доме на Фонтанке, что напротив Летнего сада, построенном на месте старого Соляного двора (подобие теперешних модернизируемых кластеров в российских городах). В новом здании помещались разные научные  учреждения  и  были лекционные и концертные залы.

      Судьба будто смеялась над недавними и непрочными отношениями двух мыслителей: “усадебного “ и профессионального. В лекции этого дня профессионал Соловьёв мастерски раскрыл тему Христа как богочеловека.

       Вся история человечества, история религиозных исканий, убеждён был Соловьёв, есть постепенное возвращение человека к своей двойственной сущности. От обожествления природы (политеизм), через обожествление себя самого (индуизм), через сознание Бога низшей личности, подобной земным царям или патриархам (иудаизм) – к «всечеловечению божественного начала», к богочеловеку — Христу. Именно в нём соединяются конечное с бесконечным, относительное с абсолютным, универсальное с индивидуальным, духовное с телесным. Христианство, таким образом, вобрало в себя все предшествующие ступени религиозного развития. Особенное же состояло в «учении Христа о Себе самом, указании на Себя самого как на живую воплощённую истину» (Соловьёв  B.C. Собр. соч. СПб., 1903. Т. 3. (1877-1884). С. 23-104).

          К адекватному, глубокому и понимающему восприятию такой концепции Толстой в тот мартовский день 1878 года был ещё совершенно не готов – ни по общему состоянию своего религиозного сознания, ни по настроению, диктуемому в немалой степени и условиями публичной лекции.

      Философ и педагог С. Н. Эверлинг записал позднейший (1901 г.) эмоциональный и колоритный рассказ Толстого о посещении этой лекции и в целом о его впечатлении от философии Соловьёва, дающий дополнительные материалы как для понимания причин отторжения живым христианским сознанием Толстого мертворождённых соловьёвских концепций, так, в частности, и для понимания того, что общение двух великих писателей в тот день и в тех условиях просто НЕ МОГЛО состояться – даже если они бы специально и предварительно сговорились о встрече. Вот его изложение воспоминаний и мнения Л. Н. Толстого:

   «“…Соловьёв, Лопатин, Трубецкой — всё это в сущности одно и то же и все трое лишены оригинальности; повторяют зады немецкой философии, только каждый на свой лад, вот и всё. И я совершенно не понимаю, почему в Соловьёве хотят видеть самостоятельного мыслителя. Он скучен до невероятности, а, главное, никак нельзя понять, чего он в сущности хочет. Публичные лекции его — это сплошной сумбур. Я никогда не забуду, как покойный Страхов однажды затащил меня на лекцию Соловьёва. Можете себе представить битком набитый зал, духота невероятная, просто теснят друг друга, сидеть негде — не только стулья, но и окна все заняты. Дамы чуть ли не в бальных туалетах. И вдруг с большим запозданием, как и следует maestro, появляется на эстраде Соловьёв — худой, длинный, как жердь, с огромными волосами, с глазами этакого византийского письма, в сюртуке, который висит на нём, как на вешалке, и с огромным белым галстуком, просто шёлковым платком вместо галстука, повязанным бантом, как, знаете, у какого-нибудь художника с Монмартра; обвёл глазами аудиторию, устремил взгляд куда-то горе; и пошёл читать, как пошёл... через каждые два-три слова по двух и трёхэтажному немецкому термину, которые почему-то считаются необходимыми для настоящей философии, просто ничего нельзя понять... читал он это читал, а потом вдруг дошёл до каких-то ангельских чинов и стал их всех перечислять — по-поповски — херувимы, серафимы, всякие престолы и разные прочие чины, положительно не знаю, откуда он их набрал и точно всех их видел сам. Глупо как-то. Я так и не мог дослушать лекции, оставил Страхова одного”.

     Наступило некоторое молчание. И, как будто что-то припоминая, Л. Н. добавил: “Нет, какой же он философ, просто церковник в духе отцов восточной церкви, опоздавший родиться на свет. И кому только нужна эта его всемирная теократия? Всего менее, конечно, Тому, за Кого он так хлопочет — т. е. Богу”» (Эверлинг С. Н. Три встречи с Толстым // Новые материалы о Л. Н. Толстом: Из архива Н. Н. Гусева. — [М.; Оттава], 2002. – С. 167 – 168).

       Вослед за И. Волгиным Г. Ореханов с авторитетностью психолога утверждает, что сам Толстой не желал и опасался встречаться с «человеком того же духовного масштаба», что и он сам, «в период обострения своих религиозных исканий» (Орех. - 2016. С. 394).   Это только отчасти правда. Действительно, Лев Николаевич, только начавший тогда «нащупывать» истинный путь к Богу и Христу, к исповеданию свободного и чистого, нецерковного, христианства – больше всего не желал замусоривать своё сознание концептами, символами и смыслами того жизнепонимания (церковного, общественно-государственного, восходящего к языческому и еврейскому), деспотическое влияние которого преодолевал. Ему не нужны были ПУТАНИКИ, как Достоевский или тот же Соловьёв: запутаться, ошибиться он мог и без их «помощи». Вот почему он, и будучи в Петербурге,  сам не хотел посетить лекции Соловьёва – его «затащили», уговорили. И поэтому же Толстой посещает в эти годы монастырских старцев, беседует с «профессиональными» церковными богословами – теми, в дискурсах которых учение старого жизнепонимания могло выразиться в ЧИСТОМ виде, не «сдобренном» новейшими кабинетными интеллигентскими придумками. Сам не давая себе в том отчёта, он готовился, познав глубоко учение церкви «православия» -- либо принять, как истину, либо, опознав в нём человеческое, выдуманное же, т.е. ложь – отринуть, обратившись напрямую ко Христу и евангелиям… Мы знаем, что его духовный поиск вывел его на ВТОРОЙ путь. Соловьёв же – пытался «усидеть на двух стульях»: связать свои самобытные философские построения с учениями православной и католической ортодоксий.

      Впоследствии Толстой развил неоднократно упоминавшуюся нами в других главах данной работы собственную концепцию трёх различных религиозных пониманий жизни, из которых высшее считал с наибольшей полнотой выраженным в учении и примере земной жизни Иисуса Христа. Кроме того, как мы уже показали в начале нашего исследования, отринув идею Бога-личности с теми характеристиками, которые могут характеризовать земного человека, Толстой в ряде дневниковых записей самостоятельно приблизился к пониманию грядущего состояния человечества как Богочеловечества – Многих Как Единое, Личности пока непостижной уму людей, высшей по отношению к теперешнему пониманию человечеством того, что есть личность. Зачаток этого грядущего состояния – Божественное, живущее в каждом человеке. Осознавший и старательно усиливающий в себе Божественное человек – всякий, а не один исторический Иисус! – это сознательное дитя Бога, как среди земных личностей сын или дочь дети своего отца.

      Как ни далёк был Толстой 1878 года от будущих своих прозрений 1880-1900-х годов – он и в 1878-м не мог, ВСЕМ СЕРДЦЕМ не мог принять концепции Соловьёва. Православный толстовед, старец по летам, наш пока ещё живой современник Виталий Ремизов ошибочно полагает, что неприятие это связано у Толстого именно с непризнанием Богочеловечности Христа Иисуса как сознательного сына и работника Отца Бога (Ремизов В.Б. «Идти по звезде, по солнцу…» // Яснополянский сборник – 1998. Тула, 1998. С. 228). Ошибочность точки зрения Ремизова очевидна уже при анализе неудачно выбранной им аргументирующей цитаты, взятой к тому же из довольно позднего сочинения Льва Николаевича – его «Ответа на определение Синода» (1901):

         «Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством»  (34, 251—252).

        Сын Бога, то есть всякий человек, пробудившийся к высшему религиозному пониманию жизни, остаётся в данной ему земной жизни всё-таки человеком, с «традиционными» характеристиками личности. Толстой не отрицал Богочеловечность как идеал, к осуществлению которого в неведомом историческом будущем подвигают мир тысячи лет такие люди. Толстой отрицал в теориях В.С. Соловьёва, и справедливо, рудимент низшего, традиционного для язычников и ДЛЯ ЕВРЕЙСТВА,  восприятия этой личности как уникальной, НАДчеловеческой, могущей быть адресатом молитв и предметом поклонения. В этой измышленной ипостаси Христос для Соловьёва — ещё и посредник между Богом-Отцом и Природой. Идея посредничества, тесно связанная с догматами о церкви, была краеугольным камнем его учения. Отсюда — его сильное увлечение на определённом этапе жизни католицизмом, теократической концепцией, в которой ведущее место он отводил «живым и личным носителям Божественной воли», т. е. духовенству. Толстой же, как мы знаем, снимал всякие преграды на пути общения человека с Богом. Как Христос Иисус в пустыне, так и всякий иной человек,  наделённый  от рождения разумом,  божественным светом, способен через самосознание, внутреннюю работу души установить связь с окружающим, познать целесообразность бытия и, минуя каких-либо посредников, выйти на общение с Богом, неким нравственным императивом, законом жизни, разумной основой всего сущего.

        Так же назревало в сознании Л.Н. Толстого и неприятие церковного догмата о ВОСКРЕСЕНИИ Христа. В письме сыну своего друга-художника, Николаю Ге-младшему от 2 марта 1884 г. он кратко и замечательно охарактеризовал то, чтО должно в будущем стать истинным (и единственным) Воскресением Христа:

         «Правда, что, фигурно говоря, мы переживаем не период проповеди Христа, не период воскресения, a период распинания. Ни за что не поверю, что он воскрес в теле, но никогда не потеряю веры, что он воскреснет в своём учении. Смерть есть рождение, и мы дожили до смерти учения, стало быть, вот-вот рождение — при дверях» (63, № 202).

        Толстой был среди немногих в зале дома на Фонтанке, который в тот день однозначно и решительно опознал в построениях Соловьёва «детский вздор» и «бред сумасшедшего», о чём честно и отписал вскоре в письме к Н. Н. Страхову (см.: 62, № 424). В тот день он мало что вынес (да и не мог вынести) из  соловьёвской речи, кроме общих неприятных воспоминаний и досады на ложно популярного в глазах толпы философа, который, пользуясь её восторгом и невежеством, смело «выводит a priori то, что узнал a posteriori» (Там же, № 412, с. 400). Тошнотным и чуждым показалась Толстому фидеистское  учение  о  «Софии — премудрости  Божией,  коллективной душе мира»,  развёрнутое  Вл.  С.  Соловьёвым в обоснование его искусственной, надуманной концепции «всеединого сущего» (синтеза Истины, Добра и Красоты), в отношении которой София служит медиатором его с человеческим миром. Толстой безошибочно опознал в этом неискреннюю и надуманную игру чужими мыслями и «баловство религией» (ЯЗ – 1. С. 142, 374).

     В концепции Соловьёва сферу Божественного отражало «всеединое сущее» — синтез истины, добра и красоты. Реальный мир – поле воплощения «всеединого сущего». Посредник между Божеским и человеческим миром – мировая душа или София-премудрость Божия. По Толстому же, основой истинного миропорядка является Бог-любовь, распространяющийся в мире через души людей. Духовное единство душ людей неизбежно образуется при следовании по пути любви. В соловьёвской же трактовке идеи «всеединства» Толстой видел что-то искусственное, отталкивающее.   

     Несмотря на разногласия, в 1880-е гг. мыслители сблизились. Основная причина этого — политические реалии России времён Александра III, когда честных и смелых людей, открыто протестующих против жестокостей и насилия, было не так много. Своеобразное «сотрудничество» Соловьёва и Толстого в этой сфере началось в 1881 г. и продолжалось более 10 лет. Они протестовали против притеснения евреев в годы правления Александра III, против религиозных гонений. Соловьёв, как и Толстой, в 1881 г. из христианских соображений выступал против казни народовольцев. Оба были решительными противниками смертной казни как таковой. Впоследствии в статье «Не могу молчать» Толстой вспоминал: «Еще недавно, в 80-х годах, был только один палач во всей России. Помню, как тогда Соловьёв Владимир с радостью рассказывал мне, как не могли по всей России найти другого палача и одного возили с места на место» (37: 86). Как и Толстой, в начале 1890-х гг. Соловьёв принимал участие в оказании помощи голодающим крестьянам. И Толстой, и Соловьёв были тонкими ценителями искусства, любили и понимали истинную красоту. Не случайно Толстому, мало любившему поэзию, нравились некоторые стихи Соловьёва.
    
      В целом сближение Толстого и Соловьёва в 1880— 1-й полов. 189х-е гг. можно объяснить тем, что они оказались одинаково неугодными властям.

      С огромной задержкой, только в 1894 г., Владимир Сергеевич прочитал сочинение Толстого ещё 1-й половины 1880-х гг. – «Соединение и перевод четырёх евангелий». Можно понять досаду маститого уже тогда, очень уважаемого и уважающего себя философа, понявшего вдруг, что из двух почти десятилетий включённости Л.Н. Толстого в личное его духовное пространство, поддержки редкого, но благосклонного общения с ним – лет 15-ть он общался, в жизни и в мыслях, отнюдь не с единоверцем или философским единомышленником, а с человеком, открыто, декларативно и КОРЕННЫМ ОБРАЗОМ не православным по своему вероисповеданию. С середины 1890-х гг. переписка и встречи мыслителей прекратились, а ещё через несколько лет описание гнусной тюремной евхаристии в романе «Воскресение» отторгло Соловьёва от Толстого ещё больше. Коренная причина этого – всё та же: Соловьёв слишком смешивал «земное» и «небесное», наделяя, вослед за церковниками, авторитетом сакрального, разрешённого самим Богом, то, что имело и имеет в своих истоках лишь неизжитое зверство «человека разумного» как социального, территориального и очень хищного и агрессивного животного: тюрьмы, казни, войны… Современный московский толстовед и близкий духовный единомышленник Льва Николаевича  Ю. В. Прокопчук видит главную причину радикализма Л.Н. Толстого в 39 и 40 главах «Воскресения» отнюдь не в неприятии Толстым «таинств» православия как таковых:

     «В своих первых религиозно-философских произведениях рубежа 1870-х - 1880-х гг. Толстой выделял две причины разрыва с традиционным православием: невозможность с рациональной точки зрения обосновать и принять церковную мистику, догматическую сторону христианства, обряды; и социальную позицию церкви, противоречившую христианским ценностям в понимании Толстого: освящение насилия, убийства и издевательств над людьми, социального неравенства. Зная общественные взгляды Толстого, его вечное стремление к справедливости, к осуществлению правды Божьей на земле, можно прийти к выводу, что именно вторая причина была основной, потому что именно она — это Толстой подчёркивал в своих трактатах особенно — символизирует нарушение церковью евангельских заповедей. И именно это особенно возмущало автора «Воскресения».

     С нашей точки зрения, глубинные причины отлучения Толстого заключаются не только и не столько в его отношении к церковной обрядности, которое было отражено в романе «Воскресение», а в его социальной позиции в целом, в отвержении государства и всех его институтов, в отвержении земной церкви, связанной с государством и насилием» (Прокопчук Ю.В. Описание богослужения в романе Л. Н. Толстого «Воскресение»: перекрёсток мнений. Мансуровские чтения – 2011. С. 44).

     Таковы и глубинные причины «отлучения» Л.Н. Толстого от себя философом В.С. Соловьёвым, не желавшим – вплоть до духовного кризиса последних лет жизни – расставаться со своими ОБЩЕСТВЕННЫМИ суевериями, поддерживаемыми и оправдываемыми церковным обманом. Критичность его положения усугублялась тем, что, не вполне осознавая до 1894 г. степень толстовского радикализма и аргументы его религиозного обоснования, философ искреннее стремился искать пути сближения с Л.Н. Толстым. На деле – оказалось больше поводов для несогласия, для споров…

      К примеру, очень по-разному воспринимали философы идею объединения христиан. Оба они придавали огромное значение христианской морали, уделяли основное внимание этике. Общеизвестно, что этому вопросу посвящено большинство работ Толстого и многие ключевые работы Соловьёва («Оправдание добра» и др.). Однако этические основы христианства они тоже трактовали по-разному. Соловьёв не разделял религиозный радикализм Толстого, не принимал естественные выводы его нравственной теории, отрицающей государство как аппарат системно организованного насилия, скептически оценивавшей экономический и технический прогресс.

      Наконец, решительно не близки Льву Николаевичу были ПОЛИТИЧЕСКИЕ воззрения В.С. Соловьёва.

     Соловьёв, поэт и публицист, часто противопоставлял Запад и Восток, писал о китайской угрозе, о якобы неизбежном столкновении западной (христианской) и восточной (нехристианской) цивилизаций («Китай и Европа» и др.). Толстой же испытывал глубочайшее уважение к китайской духовной традиции, считал, что западным народам есть чему поучиться у китайцев и индусов (см. «Письмо к индусу», «Письмо к китайцу»). Некоторое сближение религиозной и политической позиции Толстого по «восточному вопросу» можно обнаружить в его работах, относящихся к 1900-м гг., то есть написанных уже после кончины В.С. Соловьёва – например, в статье «Конец века» (об этом мы скажем подробнее чуть ниже).

      В работах «Россия и вселенская церковь», «История и будущность теократии» философ возлагал на Россию некую теократическую миссию – созидания «истинной солидарности всех наций и классов», на почве католического христианства, осуществлённого своими лучшими идеалами в общественной жизни. Этой утопией «особого пути» для России философ, несомненно, сближается с теориями Достоевского и Льва Толстого.

      Высока вероятность исторического известия, по которому Владимир Соловьёв в феврале 1896 года в Москве приобщился к католической церкви, приняв причастие из рук греко-католического священника отца Николая Толстого ( https://runivers.ru/philosophy/chronograph/450690/  ).

      Свои симпатии к католицизму Соловьёв обосновывал приверженностью «Вселенской церкви», где православие лишь выражает «Восточную церковь». Акт Крещения Руси он именует принятием Евангельской жемчужины, покрытой «византийской пылью» (https://dlib.rsl.ru/viewer/01003809852#?page=27 ). Само «папство» Соловьёв считал «положительным началом», а «апостольский престол» в Риме — «чудотворной иконой вселенского христианства» («Россия и Вселенская Церковь», 1889). К числу преимуществ католицизма Соловьёв причислял его наднациональный характер и преемство от апостола Петра. Раскол Церквей, по мысли Соловьёва, является результатом «партикулярной» деятельности «партии православных-антикафоликов» (IX—XI века).
 
      Наконец, именно Соловьёв ввёл в оборот термин ПАНМОНГОЛИЗМ, который в его историософской концепции выражал идею исторического возмездия Европе со стороны народов Востока и сопоставлялся с завоеванием Константинополя мусульманами. В авторском предисловии к «Трём разговорам» он пишет:

      «Мне кажется, что успех панмонголизма будет заранее облегчен тою упорною и изнурительною борьбою, которую некоторым европейским государствам придётся выдержать против пробудившегося Ислама в Западной Азии, Северной и Средней Африке» (Соловьёв В. С. Сочинения: В 2-х т. Т. 2. М., 1988. С. 643).

      И ещё:

      «Если прекращение войны вообще я считаю невозможным раньше окончательной катастрофы, то в теснейшем сближении и мирном сотрудничестве всех христианских народов и государств я вижу не только возможный, но необходимый и нравственно обязательный путь спасения для христианского мира от поглощения его низшими стихиями» (Там же. С. 642).

      Вряд ли мог В.С. Соловьёв увидеть «розовость» христианской веры Толстого, доживи он до публикации его статьи «Конец века» (1905), в которой, в связи с неудачами русско-японской войны, автор развивает несколько близкие соловьёвским идеи:

      «Век и конец века  на  евангельском языке не  означает конц и  начала  столетия,  но  означает  конец  одного  мировоззрения, одной веры,  одного  способа  общения людей и  начало другого мировоззрения, другой веры, другого способа общения. В Евангелии  сказано,  что  при таком  переходе  от одного  века  к другому  будут  всякие  бедствия:  предательства,  обманы,  жестокости  и  войны,  и  по  причине  беззакония  охладеет  любовь. Я понимаю  эти  слова  не  как  сверхъестественное  пророчество, а  как  указание  на  то,  что  когда  та  вера,  тот  склад  жизни, в  котором  жили  люди,  будут  заменяться  иным,  когда  будет отпадать  отжившее  старое  и  замещаться  новым,  неизбежно должны  будут  происходить  большие  волнения,  жестокости обманы,  предательства,  всякого  рода  беззакония,  и  вследствие этих  беззаконий  должна  охладеть  любовь,  самое  важное  и  нужное  для  общественной  жизни  людей  свойство. […]

     Я  думаю,  что  теперь,  именно  теперь,  жизнь  христианских народов находится близко к той черте, которая разделяет кончающийся  старый  век  от  начинающегося  нового.  Думаю,  что теперь,  именно  теперь,  начал  совершаться  тот  великий  переворот, который готовился почти 2000 лет во всём христианском мире,  переворот,  состоящий в  замене  извращённого  христианства и  основанной на  нем власти  одних  людей и  рабства  других — истинным  христианством  и  основанным  на  нем признанием  равенства  всех  людей  и  истинной,  свойственной  разумным  существам  свободой  всех  людей. […]

     Причину  разгрома  японцами  русской  армии  и  флота  видят в  несчастных  случайностях,  в  злоупотреблении  русских  правительственных лиц; причину революционного движения в России  видят  в  дурном правительстве,  в  усиленной деятельности революционеров;  последствием  же  этих  событий  представляется  как русским,  так и иностранным  политикам  ослабление  России  и  перестановка  центра  тяжести в  международных отношениях  и изменение  образа  правления  русского  государства.  Я же думаю, что эти события имеют гораздо более важное значение.  Разгром  русской  армии  и  флота,  разгром  русского правительства не есть только разгром армии,  флота и русского правительства, а признак начинающегося разрушения русского государства.  Разрушение  же  русского  государства  есть,  по моему мнению, признак начала разрушения всей лжехристианской  цивилизации.  Это  конец  старого  и  начало  нового  века. […]

      Значение победы японцев заключается в том,  что победа эта самым  очевидным  образом  показала  не  только  побеждённой России,  но  к  всему  христианскому  миру,  всю  ничтожность внешней  культуры,  которой  так  гордились  христианские  народы. …Никакими  особенными  высшими  духовными свойствами не отличающийся японский народ,  когда  ему понадобилось, в несколько десятков лет усвоил себе всю научную мудрость христианских народов, с бактериями и взрывчатыми  веществами  включительно,  и  так  хорошо  сумел  практически применить эту мудрость к практическим целям, что стал в применении этой мудрости к военному делу и в самом военном  деле,  столь  высоко  ценимом христианскими народами, выше  всех  христианских  народов. […]

      Победа  японцев  над  русскими  показала  всем  военным державам,  что  военная  власть  больше  не  в  их  руках,  а перешла или  вскоре  должна  перейти  в  другие,  нехристианские руки,  так как всем нехристианским,  угнетаемым христианами народам в Азии и Африке совсем но трудно,  по примеру  Японии,  усвоив  себе  военную технику,  которой мы так гордимся, не  только  освободиться,  но  и  стереть  с  лица  земли  все  христианские  государства. […]

      Война эта самым очевидным образом показала, что сила христианских  народов  никак  не  может  быть  в  противном  духу христианства  военном  могуществе  и  что  если  христианские народы хотят оставаться христианскими, то усилия их должны быть направлены никак не на военное могущество,  а на нечто другое:  на  такое  устройство  жизни,  которое,  вытекая  из христианского  учения,  давало  бы  наибольшее  благо  людям не  посредством грубого  насилия,  а  посредством  разумного согласия  и  любви» (36, 231 - 238).

      Как видим, «враг с Востока» существовал и для Толстого. Но его явление на мировой военно-политической арене Толстой оценивал с ХРИСТИАНСКИХ позиций – как ИСПОЛНЕНИЕ ПРЕДРЕЧЁННОГО ХРИСТОМ… и в этом так же сходился ОТЧАСТИ с автором «Трёх разговоров», но – только не в НАСТРОЕНИИ, которое у «позднего» В.С. Соловьёва, как и у «позднего» К.Н. Леонтьева – резко пессимистично.

      Последние годы жизни были для Соловьева поистине трагическими. Позади — крушение теократического царства утопии, в настоящем — неверие ни в социализм (он нравственно не обеспечен), ни в слияние религий мира, перспектива которого вырисовывалась ещё менее. Признать, как Толстой, первоосновой внутреннюю жизнь человека и в ней отыскать возможность обновления означало перечеркнуть всё то,  что уже было сделано за долгие годы.  Впереди грезился Апокалипсис,  предчувствие антихристовой эры… Именно этими апокалиптическими отсветами, а не светом христианской радости, пронизаны заключительные страницы «Трёх разговоров», которые Г. Ореханов считает «свидетельством обвинения» против Толстого.
 
      Критика Толстого и толстовства – неотъемлемая часть наследия Соловьёва. Полемика с толстовскими взглядами содержится в статье «Смысл любви», где утверждается, что половая любовь помогает преодолеть эгоизм. Это положение вызвало возражение Толстого, который считал, что только «Божеская любовь, любовь ко всем равная» может способствовать этому (66: 274).

     В называвшейся уже выше статье «Оправдание добра» Соловьёв отстаивал неприменимость доктрины о непротивлении злу к уголовному вопросу (гл. 15) и военной службе (гл. 18). Совершенно противна толстовским идеям статья «Смысл войны», в которой Соловьёв оправдывает войну с государственной точки зрения.

      Но в центре внимания Г.Л. Ореханова – «принципиальное» расхождение Соловьёва с Толстым в их видении того, что именуется «воскресение» Христа. Точку зрения Толстого-евангелиста мы частично приводили выше. В общих чертах она общеизвестна: выдумка «воскресения» попала в канонические евангелия из голов людей, явно не постигших ни буквы, ни духа учения Христа, далёких от христианского жизнепонимания. ЧтО же именно мог возразить на это Толстому Владимир Соловьёв, которого Г. Ореханов в своём «Пророке без чести» подаёт читателю как выразителя буквы и духа «единого истинного» (церковно-православного) христианства?

      В 1905 г. в журнале «Вопросы философии и психологии», а 1926 г. в эмигрантском журнале «Путь» было напечатано письмо Соловьёва Л.Н. Толстому, датируемое 28 июля – 2 августа 1894 г.


                ПИСЬМО ВЛ. СОЛОВЬЁВА К Л. ТОЛСТОМУ.
                О ВОСКРЕСЕНИИ ХРИСТА.



 Петербург, 28 июля —2 августа 1894.

      Дорогой Л. Н. Со времени моего последнего письма, отправленного через гр. Кр. я был дважды серьёзно болен и не хочу долее откладывать важного разговора, который я Вам должен.

       Всё наше разногласие может быть сосредоточено в одном конкретном пункте — воскресении Христа. Я думаю, что в Вашем собственном міросозерцании (если я только верно понимаю Ваши последние сочинения) нет ничего такого, что мешало бы признать истину воскресения, а есть даже нечто такое, что заставляет признать её. Сначала скажу об идее воскресения вообще, а потом о Воскресении Христа.

      1)Вы допускаете, что наш мір прогрессивно видоизменяется, переходя от низших форм и ступеней бытия к высшим, или более совершенным, 2) Вы признаёте взаимодействие между внутренней жизнью и внешней физической и 3) на почве этого взаимодействия Вы признаёте, что совершенство духовного существа выражается в том, что его собственная духовная жизнь подчиняет себе его физическую жизнь, овладевает ею.

      Исходя из этих трёх пунктов, я думаю, необходимо придти к истине воскресения. Дело в том, что духовная сила по отношению к материальному существованию не есть величина постоянная, а возрастающая. В мире животном она вообще находится в скрытом потенциальном состоянии; в человечестве она освобождается и становится явною. Но это освобождение совершается сначала лишь идеально, в форме разумного сознания: я различаю себя от своей животной природы, сознаю свою внутреннюю независимость от неё и превосходство пред нею. Но может ли это сознание перейти в дело? Не только может, но отчасти и переходит. Как в міре животном мы находим некоторые зачатки или проблески разумной жизни, так в человечестве несомненно существуют задатки того высшего совершенного состояния, в котором дух действительно фактически овладевает материальной жизнью. Он борется с тёмными стремлениями материальной природы и покоряет их себе (а не различает только себя от них). От степени внутреннего духовного совершенства зависит большая или меньшая полнота этой победы. Крайнее торжество враждебного материального начала есть смерть, т. е. освобождение хаотической жизни материальных частей с разрушением их разумной, целесообразной связи. Смерть есть явная победа бессмыслия над смыслом, хаоса над космосом. Особенно это ясно относительно живых существ высшего порядка. Смерть человека есть уничтожение совершенного организма, т. е. целесообразной формы и орудия высшей разумной жизни. Такая победа низшего над высшим, такое обезоружение духовного начала показывает, очевидно, недостаточность его силы. Но ведь эта сила возрастает. Для человека бессмертие есть тоже, что для животного разум: смысл животного царства есть животное разумное, т. е. человек. Смысл человечества есть безсмертный, т. е. Христос. Как животный міръ тяготеет к разуму, так человечество тяготеет к безсмертию. Если борьба с хаосом и смертью есть сущность мирового процесса, причём светлая, духовная сторона хоть медленно и постепенно, но всё-таки одолевает, то воскресение, т. е. действительная и окончательная победа живого существа над смертью, есть необходимый момент этого процесса, который в принципе этим и оканчивается; весь дальнейший прогресс, строго говоря, имеет лишь экстенсивный характер, состоит в универсальном усвоении этой индивидуальной победы или в распространении её следствий на всё человечество и на весь мiръ.

       Если под чудом разуметь факт, противоречащий общему ходу вещей и потому невозможный, то воскресение есть прямая противоположность чуду — это есть факт, безусловно необходимый в общем ходе вещей, если же под чудом разуметь факт, впервые случившийся, небывалый, то воскресение «первенца из мёртвых» есть конечно, чудо совершенно такое же, как появление первой органической клеточки среди неорганического мiра, или появление животного среди первобытной растительности или первого человека среди орангутангов. В этих чудесах не сомневается естественная история, так же несомненно и чудо воскресения для истории человечества.

       Разумеется, с точки зрения механического материализма, всё это — nul et non avenu [фр. недействительно]. Но я был бы очень удивлён, если б с Вашей точки зрения услышал какое-нибудь принципиальное возражение. Я уверен, что идея воскресения «первенца из мёртвых» для Вас так же естественна, как и для меня. Но спрашивается, осуществилась ли она в том историческом лице, о воскресении которого рассказывается в Евангелиях. — Вот основания, которыми я подтверждаю свою уверенность в действительном воскресении этого лица, Иисуса Христа, как первенца из мёртвых.


     Победа над смертью есть необходимое натуральное следствие внутреннего совершенства; то лицо, в котором духовное начало забрало силу решительно и окончательно над всем высшим, не может быть покорено смертью; духовная сила, достигнув полноты своего совершенства, неизбежно переливается, так сказать, через край субъективно психической жизни, захватывает и телесную жизнь, преображает её, а затем окончательно одухотворяет, неразрывно связывает с собой. Но именно образ полного духовного совершенства я и нахожу в евангельском Христе; считать этот образ вымышленным я не могу по множеству причин, приводить которые нет надобности, так как и Вы не считаете евангельского Христа мифом. Если же этот духовно-совершенный человек действительно существовал, то он тем самым был первенец из мёртвых и другого такого ждать нечего.

      Второе основание моей веры позвольте пояснить сравнением из другой области. Когда астроном Леверье посредством известных вычислений убедился что за орбитой Урана должна находиться ещё другая планета, а затем увидал, её в телескоп именно так, как она должна была быть по его вычислениям, то едва ли он имел какой-нибудь разумный повод думать, что эта видимая нам планета не есть та, которую он вычислил, что она не настоящая, а настоящая ещё может быть откроется впоследствии. Подобным образом, когда, основываясь на общем смысле мірового и исторического процесса и на последовательности его стадий, мы находим, что после проявления духовного начала в идейной форме — с одной стороны, в философии и художестве эллинов, а с другой стороны, в этическо-религиозном идеале пророков еврейских (понятие Царства Божия) — дальнейший высший момент этого откровения должен был представить явление того же духовного начала личное и реальное его воплощение в живом лице, которое не в мыслях только и художественных образах а на деле должно было показать силу и победу духа над враждебным дурным началом и его крайним выражением — смертью, т. е. должно было действительно воскресить своё матерьяльное тело в духовное, — и когда вместе с тем у свидетелей, очевидцев, неграмотных евреев, не имеющих никакого понятия о міровом процессе, его стадиях и моментах, мы находим описание именно такого человека, лично и реально воплощающего в себе духовное начало, причём они с изумлением, как о событии для них неожиданном и невероятном, рассказывают, что этот человек воскрес, т. е. представляют чисто эмпирически, как последовательность фактов, то, что для нас имеет внутреннюю логическую связь, — видя такое совпадете, мы решительно не в праве обвинять этих свидетелей в том, что они вздумали факт, всё значение которого для них не было ясно. Это почти то же, как если б мы предположили, что рабочие, строившие телескоп Парижской Обсерватории, хотя ничего не знали о вычислениях Лeверье, однако, нарочно устроили так, чтобы он увидал в этот телескоп призрак несуществующего Нептуна.
 
     О третьем основании моей веры в воскресение Христа я упомяну только в двух словах, т. к. оно слишком известно, что не уменьшает его силы. Дело в том, что без факта воскресения необычайный энтузиазм апостольской общины не имел бы достаточного основания и вообще вся первоначальная история христианства представляла бы ряд невозможностей. Разве только признать (как это иные и делали), что в христианской истории вовсе не было первого века, и что началось она прямо со второго, или даже с третьего.

      Я лично, с тех пор как признаю, что история міра и человечества имеет смысл, не имею ни малейшего сомнения в воскресении Христа, и все возражения против этой истины своею слабостью только подтверждают мою веру.

      Единственное серьёзное и оригинальное возражение, которое мне известно, принадлежит Вам. В одном недавнем разговоре со мною, вы сказали, что, если признать воскресение и следовательно особое сверхъестественное значение Христа, то это заставить христиан более полагаться для своего спасения на таинственную силу этого сверхъестественного существа, нежели на собственную нравственную работу. Но ведь такое злоупотребление истиною в конце концов есть лишь обличение злоупотребляющих. Так как на самом деле Христос, хотя и воскресший, ничего окончательного для нас без нас самих сделать не может, то для искренних и добросовестных христиан никакой опасности квиетизма тут быть не может. Её ещё можно было бы допустить, если бы воскресший Христос имел для них видимую действительность, но при настоящих условиях, когда действительная личная связь с ним может быть только духовною, что предполагает собственную нравственную работу человека, только лицемеры или негодяи могут ссылаться на благодать в ущерб нравственным обязанностям. К тому же Богочеловек не есть всепоглощающее абсолютное восточных мистиков и соединение с ним не может быть односторонне-пассивным. Он есть «первенец из мёртвых», указатель пути, вождь и знамя для деятельной жизни, борьбы, и совершенствования, а не для погружения в Нирвану.

      Во всяком случае, каковы бы ни были практические последствия Воскресения Христова, вопрос об истине его решается не ими.
 
       Мне было бы в высшей степени интересно знать, что Вы скажете об этом по существу. Если Вам неохота, или некогда писать, то подожду свидания. Будьте здоровы, сердечно кланяюсь Вашим всем.

   Искренно Вам преданный Влад. Соловьёвъ» (Путь. – 1926. - № 5. - С. 97 - 99).
    
     Как честно признаётся Г. Ореханов, взгляды Л.Н. Толстого, выраженные им в «Соединении и переводе четырёх евангелий», В.С. Соловьёв ПЫТАЕТСЯ опровергнуть отнюдь не с православно-догматических позиций, а прежде, в первой части письма – «с позиций современного естествознания», при которых Воскресение Христа фантазируется философом-мистиком как «факт истории органического мира и человека», «логическое завершение процесса эволюции», единожды выразившееся в победе Сына Божия над смертью (Орех. – 2016. С. 390). Выразимся точнее: перед нами ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ, причудливо СМЕШАННОЕ С ОРИГИНАЛЬНЫМ АВТОРСКИМ «БОГОСЛОВИЕМ», близким в некоторых моментах учению Л.Н. Толстого, испытавшим на себе его несомненное влияние – хотя бы в употреблении такого термина из толстовского «Четвероевангелия», как «разумное сознание». Это, разумеется, совершенно невыгодно «увидеть» и признать Г. Ореханову, пребывающему в надеждах на невдумчивость читателей его розовообложечного ширпотреба. И это же, вперемешку с идеями эволюционизма, которым Лев Николаевич не доверял – вызвало неприятие и раздражение Толстого, когда ему пересказали содержание письма.

      Именно ПЕРЕСКАЗАЛИ. И – через годы после написания, когда бедолага Соловьёв уже скончался. Вот как это вышло…

     Тогда, в 1894-м, письмо так и не попало к адресату по вине кающегося в этом в своих мемуарах А.Д. Оболенского. Когда же в 1901-м, будучи в Крыму и напросившись в гости к больному, временами не контролировавшему свои эмоции старику, Оболенский ПЕРЕСКАЗАЛ текст письма по хреновой своей памяти, ОТСЕБЯТИНКОЙ – реакция Толстого, конечно, была негативной. И, конечно, мемуаристу хотелось отнести это раздражение не к своей навязчивой персоне, а – к содержанию письма. ПРЕКРАСНАЯ почва для спекуляций авторов, подобных Г. Ореханову!

       Остановимся на этом малоизвестном эпизоде подробнее.

       Князь Алексей Дмитриевич Оболенский (1856 - 1916) – истинный евангельский «иродианин», встретившийся на нашем пути исследования отношений двух великих мыслителей. Государственный деятель, бывший в 1897 – 1901 гг. товарищем министра внутренних дел (и как раз пребывавший в интересующий нас период в отставке), впоследствии – товарищ министра финансов (Витте), член Гос. Совета, наконец – предел падения для христианина! – обер-прокурор св. Синода.

      Биографам Толстого кн. А.Д. Оболенский известен как неблизкий знакомый писателя начиная с лета 1877 г., когда юный князь навещал с отцом Оптину Пустынь – где и познакомился с Толстым, так же совершавшим в те дни паломничество. Но после этого – не виделся с ним больше 20-ти лет…

      Неудачливый разговор Алексея Дмитриевича с тяжело больным Л.Н. Толстым состоялся 13 ноября 1901 г. Свидетелем его был зять Льва Николаевича М. С. Сухотин, оставивший в своём дневнике такую запись-комментарий об этой встрече:

      «14 ноября. […] Был вчера кн. А.Д. Оболенский. Не понравился он мне. Самоуверенный, речистый, frondeur et boundeur <франц. – недовольный и ворчливый>, по своему настоящему положению (не у дел – из товарищей министра в Сенат) он неминуемо обратится в “как прикажете?”, если ветер подует благоприятно и его поставят у руля. Глядя на него, я вспомнил, как Л. Н. выразился раз о М. Стаховиче». Стахович обратился «к губернским предводителям в Москве […]: “За Бога на костёр! За царя на штыки! За народ на плаху!..” “А за двугривенный куда угодно”, – быстро дополнил это четверостишие Л. Н. […] Кн. Оболенский, как мне показалось, именно “за двугривенный куда угодно”» (Лит. наследство. Т. 69. Кн. 2. С. 150).

      Зять Толстого оказался проницательными пророком… Но для нас важен сейчас тот день, 13 ноября, когда двугривенный князь беседовал с Толстым. Вот собственные его воспоминания об этой беседе:

     «Я не случайно в этот второй раз с ним встретился. Я искал этого свидания, а заставило меня это делать следующее обстоятельство.

     Приблизительно в конце 90-х годов, Владимир Соловьёв, взгляды которого, как известно, были во многих отношениях прямо противоположны толстовским, хотел сделать попытку некоторого сближения с Толстым или по крайней мере выяснения главных оснований разномыслия. С этой целью Соловьёв написал Толстому глубоко интересное и во многом замечательное письмо, частное и личное. Случилось так, что я, видаясь в то время часто с Соловьёвым, зашёл к нему как раз тогда, когда он только что написал это письмо, но его ещё не отправил. Он мне его прочитал. Оно было во всяком случае весьма содержательно и значительно; однако, не думая о последствиях, я стал говорить Соловьёву, как, по моему мнению,
отнесётся к нему Толстой и что он скажет в ответ на доводы Соловьёва. Я рисовал это отношение недоброжелательным, а воображаемые ответы Толстого резкими и осуждающими. Лично я по вопросам, затронутым в письме, был всецело на стороне Соловьёва, но говорил так потому, что желал вызвать и услышать отповедь Соловьёва на предполагаемые возражения Толстого. Но Соловьёв после моих слов совершенно замолчал, сделался угрюм и грустен, и я не мог добиться от него живого слова. — Соловьёв был очень впечатлителен, я это знал, и я, конечно, мог бы с успехом предоставить самому Толстому ответить вместо того, чтобы придумывать возражения несомненно не основательные по существу и едва ли верные даже с точки зрения Толстого. Но я не думал всё-таки, что Соловьёв не пошлёт этого письма. Между тем, приблизительно через год спустя скончался Соловьёв, и уже после его смерти я узнал, что Толстой никакого письма от Соловьёва не получал. Я почувствовал здесь косвенную свою вину. В оставшихся от Соловьёва бумагах письмо это долго не разыскивалось, и я решил, что обязан, хоть по памяти, рассказать Толстому содержание этого письма. (Письмо это впоследствии было розыскано, но так и не было доставлено Толстому.)

      Для этого я и хотел видеть Толстого.   
     На словах передать такое письмо Толстому было делом не лёгким, во-первых потому, что я его тогда только раз прослушал и далеко не так хорошо помнил, как помню и знаю теперь после неоднократного чтения уже в печати, во-вторых потому, что мало рассчитывал на свою способность заставить Толстого с моих слов вникнуть со вниманием во все тонкости аргументации Соловьёва. К тому же Л. Н. в ту осень, когда я мог его увидать, только что вышел из очень серьёзной болезни, был крайне слаб и, как говорили, ВЕСЬМА РАЗДРАЖИТЕЛЕН. Тем не менее, будучи так же на южном берегу Крыма, осенью 1901 года, как и Толстой, я попросился к нему.

     Он жил в то время в имении графини Паниной — Гаспре, куда приехал поправляться, а я в Никитском саду. Мне был назначен день, и я поехал. Меня встретила графиня Софья Андреевна и предупредила, что Л. Н. ещё не вполне окреп от болезни, но что он меня помнит и будет рад видеть. После чая вышел из своей комнаты Толстой и приветливо со мной поздоровался. Передо мною был совершенно дряхлый старец с чрезвычайно глубоко впалыми глазами, светлыми и проницательными. Одет он был в блузу, и его выразительное, но
грубое, совершенно мужицкое лицо мало соответствовало его очень тонким белым рукам. Во взгляде его мне показалось что-то аскетическое, монашеское и усталое. После разговора о здоровьи, о Крыме и погоде, я приступил к делу.

      — На моей душе, — начал я – лежит грех, и от него очиститься я к вам и приехал.

      — Что такое? Какой такой грех? — чуть-чуть улыбнулся Толстой, очевидно понимая, что дело не касается вовсе какого-нибудь действительного греха.

      — Дело в том, — продолжал я, — что покойный Владимир Сергеевич Соловьёв написал вам очень важное письмо, а я был случайною – и невольною причиной того, что это письмо к вам не попало.

     — Ах, Соловьёв, — перебил меня Толстой, — скажите, почему Соловьёв так враждебно ко мне относился? Почему у него была какая-то злоба и ненависть ко мне?

      И глаза Толстого загорелись каким-то особым огоньком; видно было, что он раздражён был самым упоминанием имени Соловьёва.

      — Я не знаю, право, мне кажется, что злобы у него к вам не было, и, во всяком случае, когда он писал то письмо, содержание которого я хочу вам рассказать, он искал способ найти соглашение с вами.

     — Нет, он имел ко мне дурные чувства, — сказал Толстой, очевидно, весьма мало интересуясь самим письмом и тем, что я собирался говорить, всё же из вежливости спросил:

     — Ну, что же такое писал Соловьёв? — Я начал рассказывать. Но говорить мне пришлось недолго. По мере того, как я развивал соловьёвские мысли о Воскресении, Толстой становился всё нетерпеливее, и он уже смотрел на меня с явным раздражением. Когда же я упомянул об апостолах, как людях неучёных, Толстой не выдержал <видимо, окончательно поняв, что Оболенский не помнит содержания письма и понёс “пургу” от себя. – Р. А.>:

     —  Ну это все та же вечная история! всегдашняя ссылка на неучёных, неграмотных апостолов! При чём тут их неучёность? Я долго не мог понять, как это люди образованные и умные могут серьёзно говорить о таком явном и очевидном вздоре, как воскресенье или вознесенье какого-то человека, который вместе с тем бог? Как это Бог, настоящий Бог, вдруг будет от земли лететь на небо, на то самое синее небо, которое мы видим? Ведь все же эти люди отлично знают, что всё это кажущееся им небо есть оптическое явление. Куда же летел Христос? Ну, куда? Наверх? И куда наверх? Ведь это всё никакого смысла не имеет!
И вот я долго не понимал, почему же люди не видят того, что так очевидно, и не понимают того, что так понятно? И теперь я понял. Для меня разгадка в гипнотизме. Вы все, и Соловьёв, и вы, и многие другие просто загипнотизированы. Это единственное объяснение. Вы думаете и рассуждаете под гипнозом; чтобы с вами говорить, надо вас разбудить, надо с вас снять этот гипноз».

     — Позвольте, Лев Николаевич, я про Вознесенье даже не упоминал.

     — Ну, да это всё те же понятия; одинаковая бессмыслица верить, что кто-то прыгнул на Небо и сел направо от Бога, что верить, что человек, убитый и умерший встал и стал проходить сквозь запертые двери, — всё одинаковая нелепость.

     — Ну, хорошо, если даже допустить, что дело в гипнозе, но почему же вы знаете, что мы под гипнозом, а не вы сами? 
     — Во-первых, потому, что я говорю вещи, не противоречащие здравому смыслу, а вы говорите то, что неповреждённый разум вместить не может, а во-вторых, я имею еще признак, и он несомненный. Люди, утверждающие и говорящие все эти несообразности и настаивающие на них, всегда сердятся и раздражаются, когда им противоречат. Они чувствуют, что тут нет и не может быть разумных доводов, им остается сердиться и злиться. Со мной в Москве был такой случай. Я иду в Спасских воротах, забыл шапку снять. Какие-то два малых тут же проходят, остановились, смотрят на меня: мы тебе, говорят, старому чорту, шапку вместе с лысиной сдерём! Слышите, что говорят? Их сейчас же берёт зло; они не понимают, что делают и что говорят!

     Толстой, говоря это, всё более и более волновался и раздражался. Старческие глаза его светились ярким недобрым блеском.

      — Но теперь-то, вот сейчас — кто из нас сердится, вы или я?—сказал я.

      — Я после болезни всегда волнуюсь, но это совсем не то, не злоба, о которой я говорю», сказал он, раздражительно и прямо враждебно глядя на меня.

     Но тут графиня Софья Андревна, стоявшая почти всё время за креслом мужа, замахала мне рукой чтобы я прекратил разговор. Очевидно, становилось невозможным продолжать далее. Толстой был ешё болен, он не мог совладать с собой, и дальнейший разговор мог бы ему серьезно повредить» (Толстой. Памятники творчества и жизни. М., 1923. Вып. 3. С.  38 - 43).

      Точность этого пересказа разговора больного старика с здоровым дураком – под большим сомнением. Мемуаристам свойственно субъективно трактовать свои воспоминания, оправдывая себя и приукрашивая свою роль, иногда очерняя для этого иные исторические персоналии… Впрочем, раздражённо-эгоистическое настроение Толстого после смертных мучений крымской болезни подтверждается многими источниками. Окажись кн. А.Д. Оболенский понаблюдательнее и поделикатней – он отложил бы свой околофилософский диспут с полуживым старцем. Тем более, что в рассказе его по некоторым деталям видно, что пересказ свой Оболенский чрезвычайно, по отношению к оригиналу, «оглупил», превратив его в повод для нападок не только на религиозное мировоззрение Толстого, но и на его общеизвестный в ту эпоху и активно высмеиваемый скепсис в отношении научной мысли и светского образования.

      Обратим внимание на циническую ЛОЖЬ Г. Ореханова по поводу этого разговора Толстого с Оболенским, не цитируемого а только упомянутого им в книге «Лев Толстой. Пророк без чести»:

      «Письмо В.С. Соловьёва 1894 г. […] вызвало большое раздражение Л.Н. Толстого, которое трудно понять и объяснить, потому что написано оно было в очень мирном и дружеском ключе» (Орех. – 2016. С. 391).

       В отличие от Ореханова, мы привели выше разговор Толстого с Оболенским в полном виде. Наш читатель может видеть, что Оболенский, во-первых, НЕ ПРИВЁЗ САМОГО ПИСЬМА и не читал его, как оно есть, Толстому. Во-вторых, личные симпатии этого самоуверенного и глупого князька были на «стороне» покойного В.С. Соловьёва, а не умирающего в Крыму, тяжело больного Толстого, и он, очевидно, сумел подбором слов, ИНТОНАЦИЯМИ, а в особенности – ОТСЕБЯТИНОЙ вызвать раздражение старца. Наконец, в-третьих. Даже кн. Оболенскому в ходе беседы стало наконец понятно, что Толстой по своему самочувствию просто НЕ МОГ выдерживать философского диспута, грозившего (если бы не контроль грозной Софьи Андреевны) скатиться в поток личных нападок – со стороны кн. Оболенского. Ореханов же подаёт всё так, будто Толстой злопамятствовал и не прощал уже умершего молодого гения – злобясь при одном упоминании о нём. Ложь, гнусная манипулятивная ложь…

      Несчастье Толстого и Соловьёва в том, что одному из них (Льву Николаевичу) довелось ПРОЗРЕТЬ к новому религиозному жизнепониманию, увидев ИСТИННЫЕ, актуальные для человечества 19, 20 и последующих веков смыслы и значение земной жизни и учения Иисуса Христа. Другому же, Соловьёву – принадлежали дисциплинированный исследовательской работой ум и СИСТЕМНЫЕ (по возможностям той эпохи, конечно) научные знания о мире и человеке. Но сочетались они – с ДОБРОВОЛЬНЫМ порабощением ума ветхим, отжитым церковным суевериям, авраамическому бреду паразитирующей на Христе, к тому времени уже 1800 с лишком лет, еврейской секты-переростка, ложно именуемой «Христовой Церковью».

     Вот почему Толстой изящно и убедительно философски разрешил (для себя и читателей его «Исповеди», «Смерти Ивана Ильича», «Хозяина и работника» или трактата «О жизни») проблему смысла временной жизни перед лицом её неизбежного, но на деле ИЛЛЮЗОРНОГО завершения, смерти. Соловьёв же – остался до конца с неразрешимой для него дилеммой, которая в вышеприведённом его письме Л.Н. Толстому разрешается оригинальной трактовкой выдумки еврейских мистиков о «воскресении во плоти» Христа и «праведников», а в «Трёх разговорах» выливается в пессимистическое вИдение «исторического провала» христианства и грядущего торжества антихриста. (Здесь сказалось, в числе прочего, его увлечение утопией Н. Фёдорова о возможности общего воскрешения всех умерших. Напомним читателю, что умный, но с жёстким характером аскет Фёдоров, так же, как Соловьёв, постепенно скатился от симпатий к Толстому к ненависти.) Но в то же время Толстой «споткнулся» в разрешении вопроса жизни «духа в материальном теле» -- в свою очередь скатившись в 1900-е гг. в крайности пресловутого «духовного монизма», постулирующего иллюзорность всего материального мира, бытие одного «духа». Соловьёв же, отвергнувший в статье «Смысл любви» те трактовки «любви», одного из самых многозначных концептов в дискурсах как философов, так и обывателей, которые «привязаны» к жизни низшей материи – так и не смог вывести христианскую мысль из тупика древних аскетических фантазирований посредством «восстановления в своих правах» живой материи. Он и сам это чувствовал: «...какая-то вышла размазня, — признавался он Н.Я. Гроту, когда ругал себя за статью «Смысл любви», — какая каша поганая, какая мерзостыня! А ведь я хотел написать как можно лучше. За что же меня ругать? Жалеть меня надо...» (Соловьёв  B.C. Письма. СПб., 1908. Т. 1. С. 80).

      Отчего вышла «мерзостыня»? Всё от того же: мыслитель не «поднял якоря» и так не отчалил от «пристани» старого, общественно-государственного, жизнепонимания язычников и евреев, выраженного в учениях церквей исторического христианства. Любовь родительская, дружба, любовь к Отечеству, народу, челове¬честву, к науке и искусству — всё это справедливо рассматривалось Соловьёвым как проявление индивидом «своего старого эгоистического «я». Отечество и народ, как науку и искусство, он вообще вынес «на периферию сознания как предметы идеальные». Но ложной «альтернативой» этим лже-любвЯМ он предлагает… половую любовь как «свободное единство мужского и женского начала». Прозрение толстовской высоты – о Любви Духовной – не состоялось. «Пшик» выразился в сотворении специфической “эзотерической” концепции, характерной и в наше время для популярной эрзац-религиозной литературы, потребляемой городской мелкобуржуазной сволочью. И, дабы ещё более угодить подобному читателю, Соловьёв стремится «примирить» низше-материальные реалии лжехристианского мира, животное: половую любовь, буржуазную семью, церкви, государства… -- с высшим своим прозрением в идеал Богочеловечества. Конечно, его провал и духовный кризис были неизбежны.

      ВОТ в какую яму уводит от Толстого своего читателя Г. Ореханов, представляя ему соловьёвское письмо от 28 июля — 2 августа 1894 г. ХРИСТИАНСКИМ по идейному содержанию.

      Толстой не метил в «богочеловеческие» дали. Его Воскресение Христа – в соблюдении людьми христианского учения, в торжестве «закона любви» над «законом насилия», в единении человечества в одном, высшем, жизнепонимании и одной Церкви. Во всём ЭТОМ должен воскреснуть в мире Христос… А уж в последующие эпохи единое человечество, в космическую эру своего бытия, выйдет на качественно высшее состояние Многих Как Единого – всецелой жизни в Боге, жизни БОГА, с возможностями управления всеми уровнями материи, всеми видами энергий – и творения новых населённых миров, таких, как «колыбель человечества» планета Земля.

     «Победа над смертью есть необходимое натуральное следствие внутреннего совершенства; то лицо, в котором духовное начало забрало силу решительно и окончательно над всем высшим, не может быть покорено смертью; духовная сила, достигнув полноты своего совершенства, неизбежно переливается, так сказать, через край субъективно психической жизни, захватывает и телесную жизнь, преображает её, а затем окончательно одухотворяет, неразрывно связывает с собой».

      Всё это у Соловьёва – и верно, и не верно. ВЕРНО его описание для такого высшего духовного состояния человека-индивида, которого достигнул Иисус Христос – как «первенец из мёртвых» -- в земном сознательном служении Отцу. Но ПУТЬ к нему Христа вёл не только через еврейские храмы, но, главное – через ПУСТЫНЮ: через самостоятельное размышление и прозрение к новому пониманию жизни, через победу над суевериями и соблазнами, руководившими помыслами и поступками окружающих. Это – общий путь учеников Христа. Одного его Воскресения, рождения к жизни в воле Отца мало для Воскресения всечеловеческого. Именно ПУТЬ даёт надежду на ХРИСТИАНСКИЙ «конец истории», на выход человечества из порочного круга становления и гибели локальных цивилизаций и культурных общностей.

      Итак – картина, рисуемая В. С. Соловьёвым, ВЕРНА в той степени, в которой может быть экстраполирована на ГРЯДУЩЕЕ состояние единого человечества.

      Толстому, однако, такие дали были не нужны, попытки прозрения в них – досадны. Он не был ни учёным, ни философом… он был учителем доброй и разумной жизни для современников и потомков, но только ближайших за ним веков. Вот почему в ещё бОльшей степени, нежели «естественнонаучный», его раздражили в письме В.С. Соловьёва аргументы №№ 2 и 3. Они мнимо подкрепляли № 1-й, а на деле -- были попросту ошибочны… 

      Сравнение с «вычислением» Урана астрономом Леверье ошибочно по уже названной причине. Рабство Соловьёва в плену церковных догматов заставляло его относить акт Воскресения преимущественно к прошлому – к личности Христа. Архетипический для религиозного сознания человечества образ умирающего (гибнущего) и воскресающего божества, действительно, много древнее Христа и христианства. Но он не связан с теми идеями «эволюции» к духовному совершенству, к «всеобщему Воскресению» человечества, на которые В.С. Соловьёва навели его околохристианские рефлексии. Евреи и эллины не шли далее обычной мифологии о «загробном» продолжении бытия земной человеческой личности и о жизни «бессмертных» богов и «богоравных» существ во плоти.

      А для «энтузиазма» апостольской общины, равно как и всех древних людей, достаточно было бы СЛУХА, некоего «известия» о воскресении Иисуса во плоти – со временем претворившегося в изустную легенду, зафиксированную в «благовестиях», часть из которых была сакрализована церковниками. Люди I-го века были неизмеримо доверчивей к слухам, к мифу, к сказке, к ОЖИДАЕМОМУ чуду… ожидаемому именно потому, что мифическое в их головах торжествовало над логическим, древнее «знание» и понимание жизни – над тем, которое пытался преподать им Христос.

      Не стоит сполна доверять и самому по себе этому известию о ликовании первых учеников Христа: как всё, что составляет легендарный сюжет, ликование учеников при слухах о «воскресении» учителя наверняка преувеличено. Это неизбежно при мифологическом сознании древних людей, как неизбежно было для низшего, еврейского, жизнепонимания явление легенды о воскрешении «мессии» во плоти:

       «На другой день, который следовал за пятницею, собрались первосвященники и фарисеи к Пилату и говорили: господин! мы вспомнили, что обманщик тот, ещё будучи в живых, сказал: „после трёх дней воскресну“; итак прикажи охранять гроб до третьего дня, чтобы ученики Его, пришедши ночью, не украли Его и не сказали народу: „воскрес из мёртвых“; и будет последний обман хуже первого» (Мф. 27: 62-65).

      Ведь не с одним Христом в древние времена происходили такие посмертные «казусы»…

      Наконец, ложно и суждение Соловьёва, «возражающее» на аргумент Толстого о нравственном вреде мифа о плотском воскресении Христа:

        «В одном недавнем разговоре со мною, вы сказали, что, если признать воскресение и следовательно особое сверхъестественное значение Христа, то это заставить христиан более полагаться для своего спасения на таинственную силу этого сверхъестественного существа, нежели на собственную нравственную работу. Но ведь такое злоупотребление истиною в конце концов есть лишь обличение злоупотребляющих. Так как на самом деле Христос, хотя и воскресший, ничего окончательного для нас без нас самих сделать не может…»

     Очень наивный – или очень лукавый – аргумент. На деле всё возможное осуждение МОЖЕТ звучать только внутри общности верующих – в данном случае, ЦЕРКОВНОВЕРУЮЩИХ. Верующие же в церковное учение – веками БЛОКИРОВАЛИ любые выраженные вслух или письменно сомнения, а тем более критику идолопоклонства мифическому «воскресшему Христу». Действительно, Христос бессилен и НИЧЕГО НЕ МОЖЕТ в мире, пока он не воскрес (как писал Толстой в цитированном нами выше отрывке) В СВОЁМ УЧЕНИИ, пока номинальные «христиане» не исполняют его! Но из этого может следовать осуждение, а никак не оправдание догмата о «воскресении Христа».

     Владимир Соловьёв слишком субъективно и оплошно отказал жизни в смысле вне богословского церковного догмата, паразитирующего на сказочном предании о воскресшем Христе.

                * * * * *

     Сочинение В.С. Соловьёва «Три разговора» стоит особняком в спорах двух великих мыслителей. Подобно тому, как в самом этом сочинении персонаж г-н Z, выражающий мысли автора, выдаёт свои раздражение и неприязнь к Князю «толстовцу», Георгий Ореханов в своей книге «Лев Толстой. Пророк без чести» (2016) тоже выдаёт себя, называя автора «Трёх разговоров» БЕСПОЩАДНЫМ критиком именно Толстого-христианина. Сразу вспоминается подзаголовок книги Ореханова 2009 г., посвящённой критике ближайшего друга Толстого В.Г. Черткова – «ЖЕСТОКИЙ суд России».

     Отстаивать буржуазно-православную ложь современной путинской России можно только так: ЖЕСТОКО и БЕСПОЩАДНО, не щадя ни научной и исторической правды, ни чести и достоинства давно безответных людей. Ореханов хорошо понимает это. Вот отчего у него и К.Н. Леонтьев в «Наших новых христианах» нападает ЯКОБЫ «преимущественно на Толстого», и В.С. Соловьёв – на деле всегда сохранявший уважение к Льву Николаевичу – якобы именно Толстого вывел в образе глупого Князя.
 
       Здесь, кстати и попутно, необходимо сделать ещё одно замечание… Всё очень не просто. При личных беседах Л.Н. Толстого с В.С. Соловьёвым – всегда сказывался недостаток у Льва Николаевича академического образования и навыка ведения философских диспутов. Вот свидетельство современника, некоего Истомина, об одном из споров Толстого и Соловьёва в феврале 1881 года:

     «Лев Николаевич решительно ставил свои положения и затем стремительно развивал их и доводил до возможного конца. [...] В. С. Соловьёв возражал обыкновенно вторым, и нельзя было не любоваться его выработанною, строго научною системой возражения. Соловьёв оставался непоколебимым исповедником св. Троицы и, несмотря на свои молодые годы (ему ещё не было тогда тридцати лет), поражал неумолимою логикою и убедительностью. В нём несомненно соединялись выдающиеся умственные дарования со строго научной европейской отделкою. [...] Странно было с первого раза видеть могучую широкоплечую фигуру как бы степного наездника Толстого, точно сдавливаемую изящными стальными кольцами соловьёвского знания».

    И вот итог, несомненный для Истомина: «В первый раз в жизни я увидел Льва Николаевича не торжествующим, не парящим сверху, а останавливаемого в своём натиске. Только скромность В. С. Соловьёва, как бы не замечавшего своего торжествующего положения, сглаживала всеобщую неловкость» (Истомин В.К. Из книги «На закате» // ТВС. 1. С. 246-247).

       Тульский публицист, наш современник, О.А. Дорофеев не разделяет выраженных в этом наброске Истоминым любования и восторга перед В.С. Соловьёвым и любуется – Л.Н. Толстым:

    «Кто такой Истомин? Отчасти журналист (издавал журнал «Детский отдых», работал в «Московских ведомостях», вёл кое-какие изыскания в военной истории). По внутреннему же существу своему — иродианин чистой воды, правитель канцелярии Московского генерал-губернатора, дослужившийся потом до придворного звания гофмейстера, разумеется — монархист и верное чадо казённой церкви. Словом, можно понять, почему проповедь Толстого окрашена для него «ядовитыми красками анархизма и коммунизма». Можно понять, почему он так любовался […] Соловьёвым. Впрочем, Истомин много на себя и не берёт — он знал свой шесток и был только слушателем, и, по всему чувствуется, благодарным. Благодарным Соловьёву за то, что тот утешал и покоил его в привычных и удобных верованиях, извлекая их из блестящих философских обёрток. Кого куда, а иродиан такие верования ведут к степенному самодовольству — сидишь эдак уютно в уголке дивана, согреваешься чаем, а к чаю — сливки и верования...

      Есть у Истомина ещё одна восторженная характеристика Соловьёва: «Это был не философ дилетант, а представитель науки, как бы одетый в бранные доспехи своего звания». Что-то знакомое есть в этом, УЖАСНО знакомое. Что? Да вот — последние страницы «Анны Карениной» (писанные всего года за три-четыре до этой сцены). Левин, побитый методикой, логикой и диалектикой. И его досада на себя, на то, что не удержался от спора: «Нет, мне нельзя спорить с ними,— подумал он,— на них непроницаемая броня, а я голый».

     Конечно, Толстой не был уж вовсе гол, как Левин, которого едва коснулось живое религиозное чувство (всегда ускользающее от прямого искусственного освещения, от логики и методики). Но разница в экипировке очевидна. На Соловьёве — непроницаемая научная броня. А на Толстом — кольчужка. Да ведь и коротка ещё была его кольчужка. Он был тогда в самом начале сознательно-религиозного пути…

    После этого разговора Толстой признал необходимость «ещё много поработать над выставляемыми им положениями для того, чтобы „сделать их всем ясными"» (Там же. С. 247). Тут нет и следа рассудочности, рационализма, которым потом неустанно корили Толстого его критики. Здесь — один страстный порыв к Богу, к живому духу религии (чистый, живой мотив его искания истины, который потом замажут «рационализмом», склеенным из цитат, рациональнейшим образом надёрганных из его писаний).

   И вот что самое поразительное в этой картине, нарисованной Истоминым. Вглядитесь. Вот Толстой, ему за пятьдесят, больше половины жизни за плечами (ЕГО жизни; ведь для многих-то этот возраст — уже окончательный поворот к закату); за плечами опыт, груз глубочайших раздумий о жизни и истории. И вот Соловьёв… (Он-то, кстати, не доживёт и до пятидесяти, и его религиозный путь завершится глубоко пессимистичным, пассивным взором на Апокалипсис как на единственно возможный сценарий скорого разрешения всех тягот мира сего.) Молодость, казалось бы — пора кипения, горячки, ещё не охлаждённой опытом, который потом прилагается, как лёд к пылающему лбу. И поразительно то, что там, где зрелость (Толстой), — там порыв, горячность, стремительность. Там, где молодость (Соловьев), — там спокойствие, НЕВОЗМУТИМАЯ САМОНАДЕЯННОСТЬ (как ни прикрывай её ритуальной скромностью и учтивостью), та умеренность в своих силах, с которой опытный «европейский» рыцарь, упакованный в отливающую инеем броню, выезжает против пешего, сиволапого, в короткой кольчужке русского ратника.

     С одной стороны — зрелость, недовольная плодами своего опыта, ИЩУЩАЯ. С другой — книжное знание, уверенное в своей самодостаточности. С одной стороны — страстная жажда истины. С другой — система, холод, убеждённость в том, что если истина ещё и не до конца познана и описана в научных категориях, то всё это — только дело техники и времени. С одной стороны — живое сердце, неутолимое готовыми схемами. С другой — догматика, мёртвый камень, служащий надгробьем мёртвому. С одной стороны — пламенное взыскание Бога. С другой — логика и «европейская отделка» (Дорофеев О.А. Ковчег Завета. Два поприща на пути к Толстому // Толстой Л.Н. Закон насилия и закон любви. М., 2004. С. 94 - 95).

   Весьма характерно, что ещё в годы «позднего», издыхающего Совка-СССР спекуляции Истомина были использованы в критических сочинениях предтечи Г. Ореханова, другого попа – А. Меня (в связи с которыми и анализирует истоминский отрывок О.А. Дорофеев).

     Неоднократно Толстой признавался, что с Соловьёвым ему разговаривать тяжело (49: 81; 50: 54). Это – прекрасный материал для манипулятивной лжи Г. Ореханова, продолжателя «дела» покойного А. Меня – лжи, так или иначе сводящейся к «доказательствам» несправедливости религиозных воззрений Толстого. С объективной же позиции читателю может быть поначалу непонятно, отчего из двух авторских концепций, в разной степени отступающих от православного догматического учения, церковнику Ореханову ближе именно концепция Соловьёва, а не Толстого.

      Дабы ответить на этот вопрос, необходимо задержать внимание на главных  идеях и образах данного сочинения.

       Авторское ПРЕДИСЛОВИЕ к очеркам – сразу уничтожает спекуляции Г. Ореханова по поводу именно «антитолстовского» характера главного замысла данного сочинения. Нет, он глубже и он совершенно в другом:

      «Есть ли ЗЛО только естественный НЕДОСТАТОК, несовершенство, само собою исчезающее с ростом добра, или оно есть действительная СИЛА, посредством соблазнов ВЛАДЕЮЩАЯ нашим миром, так что для успешной борьбы с нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия?» (Соловьёв В.С. Сочинения: В 2-х тт. Т. 2. М., 1988. С. 636).

       Но вот в РЕАЛИЗАЦИИ замысла своего сочинения В.С. Соловьёв безмерно тенденциозен. Помимо названной положительной задачи «Трёх разговоров» («представить вопрос о борьбе против зла и о смысле истории с трёх разных точек зрения»), он, как и в ряде прежних своих публикаций, ставит перед собой задачу ПОЛЕМИЧЕСКУЮ, сближающую его с уже покойным тогда автором «Новых христиан».

       В своё время, как и Толстой, и в те же самые 1880-е годы, Владимир Соловьёв подверг достаточно резкой критике современное ему состояние общественных институтов – церкви и государства – и, как и Толстой, сам подвергся за эту критику цензурным взысканиям. НО при этом он парадоксально продолжал безоговорочно верить учению церкви и до конца жизни под защиту традиционную церковную религию. Он сделался тем безумным больным, который отталкивает протягиваемое ему служителем медицины лекарство. (Так, кстати, делали во все времена и делают некоторые религиозные фанатики.) Ставя для себя в отношении «Четвероевангелия» Л.Н. Толстого своего рода внутренний, психологический «барьер невосприятия», проповедь Толстого Соловьёв характеризует в Предисловии ОЧЕНЬ БЛИЗКО к тому, как за 17 лет до него характеризовал К.Н. Леонтьев в «Новых христианах» Пушкинскую речь Ф.М. Достоевского:

       «Много лет тому назад прочёл я известие о новой религии, возникшей где-то в восточных губерниях. Эта религия, последователи которой назывались ВЕРТИДЫРНИКАМИ или ДЫРОМОЛЯЯМИ, состояла в том, что, просверлив в каком-нибудь тёмном углу в стене избы дыру средней величины, эти люди прикладывали к ней губы и много раз настойчиво повторяли: «Изба моя, дыра моя, спаси меня!» Никогда ещё, кажется, предмет богопочитания не достигал такой крайней степени упрощения. […]

       «Но религия дыромоляев скоро испытала «эволюцию» и подверглась «трансформации». И в новом своём виде она сохранила прежнюю слабость религиозной мысли и узость философских интересов, прежний приземистый реализм, но утратила прежнюю правдивость: своя изба получила теперь название «царства Божия НА ЗЕМЛЕ», а дыра стала называться “новым евангелием”. […] Хотя «интеллигентные» дыромоляи и называют себя не дыромоляями, а христианами и проповедь свою называют евангелием, но христианство без Христа — и евангелие, то есть БЛАГАЯ ВЕСТЬ, без того БЛАГА, о котором стоило бы возвещать, именно без действительного воскресения в полноту блаженной жизни,— есть такое же ПУСТОЕ МЕСТО, как и обыкновенная дыра, просверленная в крестьянской избе» (Там же. С. 636 - 637).

       Речь Соловьёв ведёт о действительной секте времён
Российской Империи, отколовшейся от старообрядчества и отрицавшей ВСЯКОЕ иконопочитание. Подобно мусульманам, они произносили молитвы, обращаясь в одном строго определённом направлении. Но если у мусульман это – священная Кааба в Мекке, то у старообрядцев «дырников» -- просто направление строго на Восток. При этом на стену дома или даже в окно молиться у них считалось грехом, оттого даже в стене они, действительно, прорубали отверстия… В отличие от мусульман, умевших всегда постоять за уважительное отношение к своей вере, христиан нетрадиционных объединений в России высмеивали, ненавидели и гнали всегда – и Соловьёв, очевидно, пересказывает дурную книжку одного из таких (православных, вероятно) пересмешников. Так как «дырники» отрицали также и необходимость в навязчивых и отнюдь не бесплатных “услугах” церковников – ненависть последних к ним вполне понятна. На деле в отрицании идолопоклонства икон нет ничего анти-Христова или антиевангельского. Нигде в евангелиях идолопоклонство икон не утверждается – как не устанавливается и прейскурант на “услуги” самозваных “посредников” между Богом и людьми. 

       Действие самих очерков весьма знаково происходит за границей. В спорах религиозных и политических участвуют пять отдыхающих в Швейцарии россиян – Дама, Генерал, Политик, Князь и некий г-н Z, высказывающий в очерках мысли самого Соловьёва. В образе Князя легко узнать НЕ ОЧЕНЬ УМНОГО И ЧЕСТНОГО «последователя» Л.Н. Толстого, богатого и досужего пропагандиста симпатичных ему идей. В разной степени и с разных мировоззренческих позиций – мирской (Дама), военной и религиозно-бытовой (Генерал), военной, политической и культурно-прогрессистской (либерально-западнического толка Политик) и религиозно-философской (г-н Z) ему оппонируют остальные участники трёхдневной беседы – конечно, «уничтожая» его к концу разговоров, вплоть до побуждения к «бегству» в третьем из них. Без сомнения, при создании такого образа Князя В. С. Соловьёву припоминались его споры с Л.Н. Толстым и кажущаяся «слабость» его аргументов.

     Сам князь, с его пристрастием к рулетке в Монте-Карло – отсылка к Толстому и Достоевскому в их молодые годы, а проповедание его, конечно же, отсылает нас к «князю Христу» (он же князь Мышкин, как на грех Лев Николаевич), из романа Ф.М. Достоевского «Идиот» (1868). Само безымянное прозвище – Князь – отсылает нас к евангельскому «Князю Мира Сего». Так назвал Иисус смерть, которая «в нём не имеет ничего», то есть была бессильна перед сознательным Сыном и Работником Бога. По мысли Соловьёва, проповедание Л.Н. Толстого, отрицающее мистическое «Воскресение» Христа во плоти, возвращает Смерти и Злу всю силу над ересиархом Толстым и жертвами его ереси. Князь – вополщённая Смерть, а ещё – Обман, то есть сатана. На связи Князя с Антихристом отчётливо намекает его поведение в Третьем из разговоров, посвящённом частию как раз Антихристу.

      Надо ли поддаваться провоцирующим намёкам автора и видеть в Князе именно Л.Н. Толстого? Никак. Помимо глупости «аргументов» в ходе Разговоров Князя «выдаёт» и упоминаемый образ его жизни – траты денег на роскошь и игры в рулетку (помимо «просветительской работы»). Нет, не узнаваем в нём Толстой-старец… Некоторые из его светских, богатых «учеников» -- пожалуй, и это  образ – скорее, сатира на них. Это то, во что должен был обратиться «уверовавший» богатый юноша, которому Иисус посоветовал, как следующий шаг к совершенству – оставить богатство… и тот, смутившись, отошёл (Мф. 19, 16 - 22). Князь, как и миллионы таких господ из Сан-Франциско или Монако, -- образ того, во что превращается желающий «усидеть на двух стульях», слуга и Бога, и мамона.

      Помимо Князя и г-на Z (самого Соловьёва), остальные участники Разговоров – именно таковы, каковы должны быть: Генерал – защитник «традиционных» ценностей Российской Империи, олицетворяющий для Соловьёва седое Прошлое, историю борьбы человечества со Злом орудием военного меча; Политик – атеист и «прогрессист», а Дама – мало говорит, но иногда достаточно остроумно возражает или дополняет беседы. Оба эти персонажа, равно и Князь – олицетворение зловещего Настоящего, предвестия торжества в мировой истории Антихриста. С г-ном Z (т.е. с самим собой в его образе) Соловьёв связывает Будущее – борьбу с мировым господством Антихриста и низвержение его при воскресении из мертвых праведных христиан разных конфессий и единении их (Соловьёв В.С. Указ. изд. Там же. С. 640).

      Не лишним будет провести здесь параллель с написанным В.С. Соловьёвым в том же 1899 г. очерком о философии Ф. Ницше – «Идея сверхчеловека». Он значим тем, что Соловьёв в нём несправедливо, но решительно определяет место для «учений» Ницше и Льва Толстого и решительно предпочитает первого второму:

      «…Людьми, особенно чуткими к общим требованиям исторической минуты, <в наше время> не владеет одна, а по крайней мере три очередные или, если угодно, модные идеи: экономический материализм, отвлечённый морализм и демонизм «сверхчеловека». Из этих трех идей, связанных с тремя крупными именами (Карла Маркса, Льва Толстого, Фридриха Ницше), первая обращена на текущее и насущное, вторая захватывает отчасти и завтрашний день, а третья связана с тем, что выступит послезавтра и далее. Я считаю её самой интересной из трёх» (Там же. С. 627).

     Предсказуемо и ошибочно Соловьёв отдаёт своё предпочтение Ницше как провозвестнику «сверхчеловека» -- первым из которых, воскресшим «первенцем из мертвых», для В.С. Соловьёва остаётся, конечно, Иисус Христос. Он вновь оставляет без внимания аргументы Л.Н. Толстого о ДУХОВНЫХ смыслах евангельской легенды о «воскрешении» Христа, о совершенно иной ПОБЕДЕ НАД СМЕРТЬЮ, нежели та, которая представлялась веками церковным суеверам или тому же философу Фёдорову. Богочеловечность как воскрешение Христа в его учении, соединяющем человечество будущего – на деле вырождается у Соловьёва в обОжение земного, во плоти, «личного» человека – в своего рода Человекобожество.

       Сделав по недоразумению фаворита из автора книги «Der Antichrist. Fluch auf das Christenthum» («Антихрист. Проклятие христианству», 1888) – ну, как же не стать, в свою очередь, в путинской России фаворитом прот. Г. Ореханова с его, якобы с христианских позиций, оболганием Л.Н. Толстого!

      «Безусловно неправо только само начало Зла и Лжи, а не такие способы борьбы с ним, как меч воина или перо дипломата» -- так в Предисловии «Трёх разговоров» разъясняет В.С. Соловьёв читателю свои симпатии к Генералу и Политику и открытую неприязнь к Князю. Он не замечает, что “бациллами” этих лжи и зла заражены каждый из его персонажей: не только старовер Генерал, атеист и «западник» Политик, но и легкомысленная Дама, и сектантствующий, цитирующий «из Льва Толстого» дурак Князь… да и он сам – в лице своего персонажа, г-на Z. В чём это выражено – раскрывают постепенно вдумчивому читателю страницы «Трёх разговоров».

       РАЗГОВОР ПЕРВЫЙ открывается жалобами Генерала, сводящимися к недовольству распространением в общественной мысли России и всего мира простой, но много веков не уяснявшейся человечеством идеи о НЕСОВМЕСТИМОСТИ с исповеданием христианства ни единичных мучительств и убийств людей, ни тем более системно организованных их форм, среди которых на первом месте – армия, военная служба и любые боевые, военные действия.

      Генерал страстно возражает Политику, успокаивающему его на том, что в общественном сознании постепенно уничтожается, изживается именно паразитировавший на христианстве религиозный обман, освящающий и оправдывающий статус и деятельность военного «сословия», но не оно само. По мысли Генерала, прямой и честной как прямая кишка, важен именно этот обман: много поколений он поддерживал боевой дух «православного воинства», равно как и высокий статус военной службы в российском обществе. Истина Христа обрушивает и то, и другое – так что сознательно военное «поприще» скоро будут избирать только нравственно худшие люди – одно «отребье» (Там же. С. 650).

      Многие идеи и мысли, действительно, буквально «витают в воздухе» эпохи… даже – разных эпох. Удивительным образом Генерал повторяет (но только в виде осуждения и жалобы) главный вывод одной из несчастнейших по журналистской своей судьбе, много лет не публиковавшихся антивоенных статей Л.Н. Толстого – «Carthago delenda est» 1896 года.

      Главная идея этой статьи – очень проста. Нравственный прогресс человечества для Толстого -- аксиома. Людям неизбежно или погибнуть, или прийти к высшему пониманию жизни, высшей этике, к истинно разумной, достойной человека, общей жизни.
   
   И люди выбирают жизнь, даже не всегда и не все сознательно. Христиане – сознательно выбирают мирную, любовную, братскую жизнь и совершенствование во Христе.

     При этом лучшие, передовые люди, а за ними – по доверию к этим нравственным авторитетам – и всё человечество, утверждаясь в новом религиозном понимании жизни, новых отношениях с другими людьми, с природой, с Богом – уже не могут ни в обыденной, ни в профессиональной своей жизни совершать некоторых поступков, исполнять некоторые социальные роли.

     В частности, такие люди – а их становится всё больше и больше – не идут на службу в пресловутые «силовые структуры»: в полицию, в войско...

   Вот почему в обществах, отсталых от всечеловеческого религиозно-нравственного прогресса, на государственной службе неизбежно, от поколения к поколению, будут оказываться:

      а) люди наиболее наивные, поддающиеся проще других правительственным обманам и приманкам, и, главное,
      б) наиболее тупые, жестокие, грубые, склонные к насилию, безнравственные люди.

      Толстой констатирует, что в российском обществе, как и во всём медленно и неизбежно ОХРИСТИАНИВАЮЩЕМСЯ мире, совершились процессы, подобные химической реакции разложения:

   «В обществе совершилось разделение: лучшие  элементы  выделились  из  военного сословия и избрали другие профессии;  военное же сословие пополнялось  всё худшим  и  худшим в  нравственном  отношении  элементом  и  дошло  до  того  отсталого,  грубого  и  отвратительного  сословия,  в  котором  оно  находится  теперь.  Так  что  на сколько  более  человечны,  и  разумны,  и  просвещённы  стали взгляды  на  войну  лучших  не  военных  людей  европейского общества  и  на  все  жизненные  вопросы,  на  столько  более грубы  и  нелепы  стали  взгляды  военных  людей  нашего  времени как  на  вопросы  жизни,  так  и  на  своё  дело  и  звание. […] Теперь для  того,  чтобы  быть  военным,  человеку  нужно  быть  или грубым,  или  непросвёщенным  в  истинном  смысле  этого  слова человеком,  т.  е.  прямо  не  знать  всего  того,  что  сделано  человеческой  мыслью  для  того,  чтобы  разъяснить  безумие,  бесполезность  и  безнравственность  войны  и  потому  всякого  участия  в  ней,  или  нечестным  и  грубым,  т.  е.  притворяться,  что не  знаешь  того,  чего  нельзя  не  знать,  и,  пользуясь  авторитетом сильных  мира  сего  и  инерцией  общественного  мнения,  продолжающего  по  старой  привычке  уважать  военных,  — делать вид,  что  веришь  в  высокое  и  важное  значение  военного  звания» (Там же. С. 218 - 219).
   
      Генерал хорош только своей искренностью в отстаивании отжитых суеверий… Конечно, он не встречает поддержки г-на Z, устами которого В.С. Соловьёв высказывается в пользу всеобщей воинской повинности как средства в скорое время «упразднить» войска и сами воюющие государства. Это, как и историческое оправдание войны, звучащее из уст Z. следом – всё, конечно, назло Толстому. И всё – ошибочно… Надежда на «упразднение» войск в связи с введением Россией и рядом европейских государств всеобщей военной повинности владела умами многих современников Соловьёва и несколькими годами ранее, в начале 1890-х, прозвучала в знаменитом и остро-нецензурном трактате Л.Н. Толстого «Царство Божие внутри вас». Но для Толстого был важен не сам всеобщий призыв, а ЭТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ его: необходимость для подлинных христиан отказываться от повиновения призыву по религиозным убеждениям. И Толстой не обольщался надеждами лёгкости и быстроты, с которыми такие отказы, действительно, «задушат» милитаризм лжехристианского мира. Позиция же Соловьёва напоминает иллюзии людей уже XX столетия по поводу атомного оружия, УЖАС перед которым должен был прекратить войны на планете… В таком варианте надежды философа – не более чем обольщение, самообман. Он понимает это сам – связывая представляющиеся ему перспективы уничтожения войск и государств не с победой христианства, а с торжеством Антихриста.

        По сей день своё влияние доводы скептиков и противников концепции неупотребления насилия в сопротивлении злу, не блещущие, впрочем, новизной: в основной своей массе они предъявлялись ещё самому Толстому. Все они неизбежно представляют читателю толстовскую идею о непротивлении НАСИЛИЕМ в фальсифицированном виде, в виде заведомо редуцированной формулы о «непротивлении злу», несопротивлении, даже – покорности и потакании злу. М.Л. Гельфонд сводит все достаточно однообразные "возражения" Толстому к трём основным аргументам, восходящим к писаниям философов Соловьёва и Ивана Ильина:

    1. «Аргумент бегства от зла», сводящийся к обличению неверного понимания Толстым ПРИРОДЫ ЗЛА КАК ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ И ВЕСЬМА КОВАРНОЙ «СИЛЫ», промышляющей в мире. В условиях постоянного противостояния с этой «силой» людям приходится прибегать к ряду принуждений по отношению друг к другу (по И.А Ильину, вплоть до смертной казни) и это, БУДУЧИ НАСИЛИЕМ, НЕ БУДЕТ ЗЛОМ. 

   2. «Аргумент целесообразности»: НАСИЛИЕ ЭФФЕКТИВНО И ЛЕГИТИМНО В СЛУЧАЕ ЗАЩИТЫ СЛАБОГО И НЕЭФФЕКТИВНОСТИ ДРУГИХ МЕТОДОВ БОРЬБЫ СО ЗЛОМ. Тот же И.А. Ильин настаивает на том, что Л.Н. Толстой несправедливо смешивает злобное насилие против злодея и оправданное понуждение его к добру, не исключающее, как крайнюю меру, уничтожение злодея. Сам Толстой справедливо считал такую «эффективность» насилия иллюзорной, уподобляя его применение «тушению огнём огня», а единственным путём пресечения зла признавал «делание добра за зло всем безо всякого различия» (Толстой Л.Н. В чём моя вера?) К тому же, подчёркивал писатель, цели практические, для которых выбирается насилие, обманчивы, а «для духовной цели нужно непротивление злу, и достигаются невидимые цели» (Его же. Философский дневник. 1901 – 1910. – М., 2003. – С. 282). Так что подобная аргументация «от целесообразности» вообще недопустима между христианами.

    3. «Аргумент ЖЕРТВЫ», имеющей безусловное право на защиту от насильника. Однако Толстой и в этом случае намекает на маловерие своих оппонентов: предполагаемые последствия действий злодея, как и его собственная судьба, ведомы только Богу, а не людям, и должны пребывать только в Его ведении.

      (Гельфонд (Клюзова) М.Л. Критика учения Л.Н. Толстого о непротивлении злу насилием в отечественной религиозно-философской мысли конца 19 – начала 20 вв.: три основных аргумента // Вопросы философии. – 2009. - № 10. - С. 121 – 133).

      
    «Ударную мощь» последнего аргумента В.С. Соловьёв и И.А. Ильин усиливают, представляя читателю крайнюю ситуацию: невинный ребёнок – жертва дюжего разбойника, а в роли случайного свидетеля преступления – самосовершенствующийся, и потому принципиально «не противящийся» моралист – «толстовец». Конечно, убийце можно подставить свою, не столь беззащитную, грудь, но ЦЕЛЕСООБРАЗНЕЕ остановить его именно насилием, и как можно быстрее, не рассуждая. Ответ Толстого был неожиданен и крайне неприятен оппонентам своей остроумной меткостью. Публицист подчеркнул, что «занимает этих людей, желающих оправдать насилие, никак не судьба воображаемого ребёнка, а своя судьба, своя вся основанная на насилии жизнь, которая при отрицании насилия не может продолжаться» (Толстой Л.Н. Неизбежный переворот // Толстой Л.Н. Закон насилия и закон любви. – М., 2004. – С. 919).

    Не стоит порицать Л.Н. Толстого за столь очевидный отход от предмета дискуссии для осуждения её участников: они сами слишком долго напрашивались на такой ответ великого мыслителя. М.Л. Гельфонд констатирует, что в отечественной критике теории Толстого, со времён её появления и до сего дня, превалируют безапелляционность и попытки позиционировать всё «противотолстовское» как окончательный приговор, исчерпывающе разрешающий все спорные вопросы (Гельфонд (Клюзова) М.Л. – Указ. соч., - С. 133). Между тем, «ни одна из известных версий критики идеи непротивления не лишена собственных противоречий», а аргументы обеих «сторон» в данном споре – «теоретически паритетны» (Там же).

     Достойный ответ стороне, «отрицающей» христианское научение Л.Н. Толстого о ненасилии, дали наблюдения психолога ХХ столетия Э. Фромма. Он делает заключение, что вся философия сторонников наказания, войны или даже «необходимой обороны» не выдерживает проверки реальностью, в которой «чисто оборонительная агрессия очень легко смешивается с необоронительной деструктивностью и садистским желанием господствовать <…>. И когда это происходит, революционная наступательность перерождается в свою противоположность и вновь воспроизводит ту самую ситуацию, которую должна была уничтожить» (Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. – М., 1998. – С. 262-263).

      Даже самым огромным насилием Зверь Антихрист лишь ненадолго водворяется в Ад, но не теряет своего контроля над миром…

      Наблюдение психолога Фромма, между прочим, – почти дословное повторение одной из идей финального философского труда Л.Н. Толстого «Путь жизни» (1910): порядок в обществе держится не насилием, а общественным мнением, которое извращается «примером дурной жизни» общественной «верхушки»; так что «деятельность насилия ослабляет, нарушает то самое, что она хочет поддерживать» (Толстой Л.Н. Путь жизни. – М., 1993. – С. 167).

      Неудержимое, почти инстинктивное, искажение защищаемой Толстым  истины непротивления как в массовом, так и в научном сознании, отказ от признания социальной значимости евангельского «не противься злому» (Мф, 5, 39), - всё это, как справедливо резюмирует Ю.Н. Давыдов, прискорбнейше свидетельствует о том, что «в России времён “позднего” Толстого уже не представляли, как правило, никакого другого противления злу, кроме насильственного» (Давыдов Ю.Н. Макс Вебер и Лев Толстой // Вопросы литературы. – 1994. - №1. – С.78). Думается, данный вывод автора конца ХХ века справедлив не только для царской России начала прошлого века, но, во многом, и для современного положения дел, и не только в России.

   Известно, что сам Л.Н. Толстой в начале ХХв. представлял себе «неизбежный» революционный переворот как религиозное пробуждение сознания трудящихся и эксплуатируемых к жизнепониманию, совместимому с христианством в его истинном, неизвращённом многовековыми толкованиями, значении. А такое понимание себя в отношении к Богу и миру требует только НЕнасильственного сопротивления делателям «злого»: нравственного воздержания от участия в их делах и мирного проповедания им неправды их жизни. О возможности такого характера будущей революции писатель судил, в основном, по многочисленным беседам с умными, нравственными, верующими людьми трудового народа, с которыми имел честь и удовольствие быть знакомым. Всегда упуская из виду первейшую и подлейшую сволочь -- городскую российскую интеллигенцию, Толстой недооценил тот факт, что разум, воля и совесть не только революционных деятелей, но и лучших людей консервативных взглядов были в то время уже отравлены, парализованы языческой, безумной идеей организованного человекоубийства, одоления орудием зла того, что им представлялось «злом». Именно такие люди, верящие в мнимую прогрессивно-движительную роль насилия в истории и в человеческой жизни (а такая вера – опаснее и губительнее, нежели простой атеизм!), были и остаются злейшими врагами и человечества, и религии, и мирной жизни на земле.
    
   « … Волки, зайцы могут жить без религии, -- писал Л.Н. Толстой в 1907 г., -- человек же, имеющий разум, такое орудие, которое даёт ему огромную силу – если живёт без религии, подчиняясь своим животным инстинктам, становится самым ужасным зверем, вредным особенно для себе подобных» (37, 357). А годом позже Д.П. Маковицкий зафиксировал следующее суждение великого мыслителя:

   «Камень подчиняется закону сцепления частиц и тяготения. Растения в прибавку к этим законам подчиняются закону роста. Животные, кроме этих трёх законов, подчиняются закону взаимного общения. Для человека прибавляется новый закон – закон непротивления злу. Люди, которые не хотят знать этого закона (т.е. сознательно повиноваться ему, как сын Отцу. – Р.А.), остаются на животной ступени и превращают человеческое общество во что-то уродливое, безобразное» (Маковицкий Д.П. Яснополянские записки // Лит. наследство. – М., 1979. Т. 90. Кн. 3.  С. 175 – 176).

   Взаимная борьба – закон животной жизни, а не общественной, человеческой, поэтому войны, революционное насилие или судебное преследование людей людьми же оправданы быть не могут  (Толстой Л.Н. Путь жизни. – М, 1993. – С. 174). Теория Толстого, по мысли А. Гусейнова, призывает стараться «отделить человека, совершающего зло, от самого зла» (Гусейнов А. Учение Л.Н. Толстого о непротивлении злу насилием // Свободная мысль. -1994. - №6. –С. 81), поняв его заблуждения и соблазны, и искоренять не «злодеев», а эти соблазны и заблуждения в себе и других. Посвятив этому свои силы, всякий истинный борец со злом «увидит перед собой такую огромную деятельность, что никак не поймёт даже, зачем ему для его деятельности выдумка о разбойнике» (Толстой Л.Н. Путь жизни. – Указ изд. – С. 175).

   Начиная с трактата 1882-1884 гг. «В чём моя вера?» и вплоть до упомянутой выше книги «Путь жизни» Л.Н. Толстой нигде и ни разу не говорит о неСОпротивлении (= покорности, потакании) злу. Непротивление в толстовской коннотации есть противоположность неСОпротивлению, бессильному смирению со злом. За ним, по выражению Ю.Н. Давыдова, «мощь всего универсума Добра, то есть Бога» (Давыдов Ю.Н. Указ. соч. – С. 99), соединяющая людей для действенного одоления истинных врагов человечества.

   «Я говорил, - поясняет Толстой в “Трёх притчах”, - что, по учению Христа, вся жизнь человека есть борьба со злом, противление злу разумом и любовью, но что из всех средств противления злу Христос исключает одно неразумное средство противления злу насилием, состоящее в том, чтобы бороться со злом злом же» (Толстой Л.Н. Три притчи // Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 20т., - М., 1964. – Т. 12. – С. 310-311).

       Недоумение номинальных «христиан» о конкретных формах ненасильственной борьбы со злом через 1800-2000 лет после Христа – это позор и погибель всей христианской цивилизации и признак слабости или отсутствия веры (доверия Отцу, Богу) как таковой.
 
      Дальнейший ход Первого Разговора выявляет: НЕПОНИМАНИЕ сущности христианского закона непротивления злому насилием Князем и БАРЬЕР НЕПРИЯТИЯ этой идеи – со стороны Г-на Z. В разразившемся споре он становится вежливым, но непреклонным оппонентом Князя. Предсказуемо он ставит перед князем мнимо-неразрешимую дилемму: моралист, такой же как Князь, должен по велению совести вмешаться в противостояние злодея и беспомощной жертвы. Раз за разом г-н Z подводит своего дурака и резонёра-оппонента к неизбежному различению НАСИЛИЯ  и – в крайней ситуации – силового противостояния злу. Точнее—Злу, ибо автор «Трёх разговоров» настаивает на его независимом от человеческой воли бытии в мире. Кроме того, в центре внимания В.С. Соловьёва, как и у большинства тех, кто спотыкался о дилемму об убийце (вариант: тигре) от которого надо защитить… почему-то всегда либо прекрасную девушку, либо «невинное дитя».

      Такая картина, между прочим, тоже противоречит христианскому пониманию жизни. Это – уровень ЖИВОТНОГО альтруистического инстинкта человека как социального животного. Собственно говоря, человек не единственное из высших животных, способных на самопожертвование. Разумного, собственно человеческого, сознания для этого не требуется… Пробудившееся же к христианской вере разумное сознание запрещает грех убийства – ради Божественного в КАЖДОМ человеке (и защитнике, и жертве, и посягателе). Соединение этой бессмертной и совершенной Основы, жизнь всякого человека – в воле Бога, и не может быть уничтожено творцами СВОЕЙ воли – будь то пресловутая «оборона» или казнь. Гибель при этом ВСЯКОГО их участников конфликта – трагическое обстоятельство, которого надлежит избегать.

     ЗЛО ГЛАВНОЕ – ДУШЕ ТОГО, КТО УБЬЁТ – если это человек. Для жертвы же гибель от рук или лап убийцы – лишь один из вариантов всегда караулящей всякого человека смерти.

      Бороться надо не С делателем зла, а ЗА него – со злом, с обманом, обладающим им…

      Такая этика подразумевает ХРИСТИАНСКОЕ ВОСПИТАНИЕ с детства – разума и сердца, умения не соблазниться «простыми способами» летального насилия, доступными не одному древнему легендарному «первому убийце» Каину, но и куда более древним предковым формам человека – ДО Творения из них, по Божьей воле, программой Эволюции, человека современного типа.

      Дисциплинированный разум и воспитанное сердце возвращают исполнению христианского Закона Непротивления первоначальный верный порядок. Слово и поступок, в крайности – применение не деструктивных силовых действий, совершаются Защитником: 1) ради себя, своей души; 2) ради души Злодея (убережения его от делания зла, от ПОМОЩИ ЗЛУ в мироздании, от ДАРЕНИЯ МАТЕРИАЛЬНОЙ СИЛЫ Злу через себя, своё материальное тело, которое по истине есть инструмент работы только Богу); и только 3) ради жертвы (не только убережения её / его материального тела от разрушения, но и воспитательного примера ненасильственной борьбы).

      Оба участника Первого диалога – автор в образе г-на Z и глупый Князь – далеки от подобных осмыслений. Г-н Z, смешивая понятия СИЛЫ и НАСИЛИЯ, допускает ситуацию, «когда воля <Защитника> хотя и не имеет своей прямой целью лишить жизни человека, однако заранее соглашается на это как на крайнюю необходимость» (Соловьёв В.С. Указ. изд. Т. 2. С. 653).

     Вот ЭТО, собственно говоря, и есть та работа Антихристу, которую, явно его переоценивая, г-н Z был склонен приписать Князю. Беда в том, что это самое «заранее» распространяется на ситуацию не только непосредственно предшествующую акту животного альтруизма, но и на предшествующие конфликтной ситуации месяцы, годы… Человека в лжехристианском мире с детства взращивают в идее необходимости «добра с кулаками». «По вертикали» это готовит ситуации конфликта, в которых с детства развращённый человек, поддавшись какому-то провоцирующему фактору, оказывается сам в роли Злодея.

     А «по горизонтали» такое заведомое оправдание «необходимой обороны» распространяется, эпоха за эпохой, на отношения уже не двух или нескольких человек, а – крупных общностей, делая неизбежными военные побоища.

      Ведь что такое КУЛАКИ, с которыми обязательно должно быть Добро? Замена мусора, палок, сухого кала и камней, участвовавших в драках первобытных предков человека. Копьё, стрела – усиленные в убойной мощи заострённые палки. Пули, бомбы – усиленные в убойной мощи камни. «Сбросить бомбу» в русском вульгарном просторечии – эвфемизм, синонимичный глаголам «нагадить», «насрать» (прямая отсылка к кусочкам кала в лапках древних хвостатых предков бравых «русичей»).

      Должно ли Добро в борьбе со Злом и с Антихристом орудовать АТОМНОЙ БОМБОЙ? Активист православно-радикальной структуры, мажущий калом «крамольную» картину на выставке – безусловно ли служитель Добра? Конечно, эти вопросы – не для В.С. Соловьёва, скончавшегося в последний год XIX столетия…

     Беда и в том, что г-н Z (т. е. скрывающийся за этим образом В. С. Соловьёв) упускает из внимания, что необходимая для торжества зла почва создаётся не только и не столько агрессией конфликтующих индивидов, сколько СТРАХОМ и в особенности ОБМАНОМ, в которых «повязаны» целые общности людей. Позиция В. С. Соловьёва, таким образом, открывает широкое поле для оправдания, иногда даже прославления многочисленных СИСТЕМНО ОРГАНИЗОВАННЫХ форм зла. Пример минимальной организации – самосуд толпы, одержимой одновременно и Агрессией, и Обманом, и Страхом. Страх «развязывает руки» для наиболее кровожадных форм расправы (недаром ведь в психиатрических учреждениях наиболее строго наблюдают больных, одержимых одновременно «руководящими и направляющими» голосами и беспричинными страхами). Обман же – единосущное Антихристу, царю лжи, орудие – делает преступление толпы неизбежным. В случае какой-нибудь «оборонительной», «отечественной» войны – сильнее всего СТРАХ, актуализирующий внушённые с детства обманы патриотизма и оправданного насилия, а уже следом – агрессию, которой «помогает» ложь правительственной пропаганды. А в историческом терроризме, ведомом ложной, извращённой религией (или её эрзацем, как учение социалистов) – на первом месте ОБМАН. Объединяет все эти ситуации – именно наличие ЗАВЕДОМОГО ЛОЖНОГО ОПРАВДАНИЯ индивидом или общностью людей тех или иных насильственных действий.

        Если целью философского диспута считать поиск и обретение истинного знания – Первый Разговор примерно с середины его был «пущен в разнос» -- и ни кем иным, как г-ном философом. «Прощупав» степень идиотизма своего собеседника, он предлагает Князю «доказать» истинность одного из крайних вариантов: «…Что во всех случаях […] воздержаться от сопротивления злу силою безусловно лучше, нежели употребить насилие с риском убить злого и вредного человека» (Там же). Князь тупо «плавает», вяло отбрыкиваясь, не замечая произвольности такой дилеммы (пассивность либо летальное насилие), исключающей  компромиссные варианты. Не замечает он и «фигуры умолчания», позволяющей г-ну Z не уточнять своих субъективных атрибуций «злого и вредного человека». Вдруг Князя «осеняет», и он озвучивает такое, вполне убедительное возражение:

      «…Не станете же вы утверждать, что Наполеон, или Мольтке, или Скобелев находились в положении сколько-нибудь похожем на положение отца, принужденного защищать от покушений изверга невинность своей малолетней дочери?» (Там же. С. 654).

      По сути, спор вернулся к необходимости участникам его разграничить РАЗНЫЕ УРОВНИ И КАЧЕСТВА СИСТЕМНОСТИ в конфликтах: с одной стороны – двух и более частных людей, с другой – воюющих государств, тех или иных крупных человеческих общностей.

       И г-н Z начитает вести себя, как Г. Ореханов: манипулировать и лукавить. Аргумент Князя он не мог не понять, но – оставляет без ответа, вслух (для доверчивых Генерала и Дамы, при равнодушном молчании атеиста-Политика) характеризуя как «ловкий скачок от неприятного вопроса». При этом – тут же сам делает такой “скачок”, и, явно задевая личность Князя, предлагает ситуацию, в которой наблюдателем действий убийцы является не отец жертвы, а такой же бездарный моралист, как сам Князь:

      «Что же, по-вашему, этот моралист должен, скрестя руки, проповедовать добродетель в то время, как осатаневший зверь будет терзать свою жертву? Этот моралист, по-вашему, не почувствует в себе нравственного побуждения остановить зверя силою, хотя бы и с возможностью и даже вероятностью убить его?» (Там же).

       Общаясь с дураком, философ не особенно “следит за базаром”, и мы видим, как он допускает здесь противоречие в сопоставлении с только что предлагавшейся Князю дилеммой: «злой и вредный человек», для полноты эффекта, назван «зверем», но убийство его – как и редкого хищного зверя – не более чем нежелательный и досадный исход СИЛОВОГО (по причине невменяемости) сопротивления его насилию. Грань между летальным насилием, калечением человека и простым силовым сопротивлением движущему им соблазну – снята. «Сила» и «насилие» делаются в речи г-на Z не терминами, а окказиональными синонимами единой дефиниции.

      Князь утрачивает простое понимание собеседника, апеллируя к силе молитвы, к чуду, к влиянию «евангельского духа» на озверевшего мучителя. Соловьёв (в образе г-на Z), знающий психологию эмотивных состояний и поведенческих детерминаций индивида, конечно, неизмеримо лучше Князя – “добивает” его простейшим аргументом: «евангельский дух» не повлиял на убийц Иисуса Христа. В дополнение, дабы унизить Князя, он приводит известную в ту эпоху по детским хрестоматиям историю из жизни Владимира Мономаха, мотивировавшего союзников на войну с половцами, а Генерал от себя рассказал историю расстрела из орудий толпы турецких «башибузуков» -- грабителей, насильников и убийц.

      Конечно, князю не приходит в голову аргумент о НЕВОЗМОЖНОСТИ соблюдать закон непротивления, одновременно пребывая в общественном статусе «полководца» -- князя или боевого генерала. Отношения лучше вооружённой банды разбойников (правительственных) с хуже вооружённой, но более агрессивной или варварского государства с такими же варварами кочевыми – не могут быть ненасильственными христианскими.
      
       Разговор приобретает интерес и для Политика, но его выступление В.С. Соловьёв переносит на следующий день – соответственно, в рамки Второго Разговора.

      О политическом, тесно связанном с христианской этикой, его содержании мы уже сказали выше: это, главным образом, ПАНМОНГОЛИЗМ г-на Z (т. е. Соловьёва) и РУССКОЕ ЕВРОПЕЙСТВО атеиста Политика.

      Политик в целом аттестует себя человеком сугубо своей эпохи и своего поколения. «Русский европеец» отрицает теории «азиатской» или «византийской» России, постулировавшиеся старшими поколениями, и – будто поддерживая и г-на Z, и Князя – говорит о скором уничтожении всех в мире войск и войн, которые и в России уже вырождаются в «парламентские потасовки» (Там же. С. 678-679, 687 и др.). Но вот разговор заходит о современных событиях: войне англичан с бурами – и «русский европеец», безбожник и сторонник «прогресса» выражает поддержку именно «прогрессивных» англичан с их «прогрессивным» летальным оружием о особо «прогрессивными» концентрационными лагерями для женщин и детей – членов семей сопротивляющихся буров (Там же. С. 699).

       Культура, мир и прогресс для Политика – встали на место Бога (Там же. С. 701, 703). Г-н Z завершает Второй Разговор многозначительной ремаркой, что такой «прогресс», каким его понимает Политик, сам по себе есть СИМПТОМ. В начале Третьего Разговора он поясняет, что имеет в виду СИМПТОМ КОНЦА ИСТОРИИ – приближения предсказанного в Библии торжества в мире Антихриста (Там же. С. 705).
 
      В Третьем Разговоре – две части. Первая – своеобразное «избиение» могучим в религиозно-философских диспутах г-ном Z толстовствующего Князя; вторая – пересказ г-ном Z «Легенды об антихристе», составленной неким покойным монахом.

       При упоминании об Антихристе Князь решительно уходит от участия в разговоре. В его отсутствие его самого оставшиеся обсуждают как возможно к Антихристу причастного. Генерал поднимает тему САМОЗВАНСТВА «таких, как князь»:

     «…Духа Христова не имея, выдавать себя за самых настоящих христиан» (Там же. С. 707).

      Г-н Z, будто дождавшись главной для себя части разговора, активно поддерживает Генерала:

      «За христиан ПО ПРЕИМУЩЕСТВУ при отсутствии именно того, что составляет преимущество христианства <т.е. веры в плотское, «действительное» воскресение Христа. – Р. А.>.

      […] Во всяком случае несомненно, что то антихристианство, которое по библейскому воззрению — и ветхозаветному, и новозаветному — обозначает собой последний акт исторической трагедии, что оно будет не простое неверие, или отрицание христианства, или материализм и тому подобное, а что это будет религиозное самозванство, когда имя Христово присвоят себе такие силы в человечестве, которые на деле и по существу чужды и прямо враждебны Христу и Духу Его» (Там же. С. 707 - 708).

      Участники диспута не принимают во внимание, что первые христиане ожидали описанных Иисусом событий гораздо скорее, нежели через 1800 лет. Мысль о том, что истинный, подчинившим себе значительную часть мира Самозванцем, истинным Антихристом сделалась за много веков до них ЦЕРКОВЬ – истинная служанка Обмана – выходит за «барьер» их восприятия. Рабство в лапах сатаны ВКЛЮЧАЕТ в себя подозрение в самозванчестве всех тех, кто попытается напомнить рабам Сатаны об истинных Боге и Христе.

     Конечно, «под ударом» оказываются единомышленники Л.Н. Толстого, которых безбожник атеист Политик одним махом приравнивает к опасным религиозным фанатикам:

      «…Это новые постники и безбрачники, что открыли добродетель и совесть, как Америку какую-то, а при этом потеряли внутреннюю правдивость и всякий здравый смысл» (Там же. С. 708).

      Генерал охотно поддерживает позицию атеиста:

      «И в давние времена христианство кому было непонятно, кому ненавистно; но сделать его отвратительным и смертельно скучным — это лишь теперь удалось. Воображаю, как дьявол себе руки потирал и за живот хватался при таком успехе» (Там же).

      Эта и многие последующие реплики участников беседы – точно удовлетворили бы дьявола, существуй он на деле.

      Г-н Z возражает на доводы Политика в пользу идеалов европейского культурного прогресса:

      «…Любовь нельзя иметь к не существующему ещё человечеству будущего, и тут вступает во все свои права вопрос разума об ОКОНЧАТЕЛЬНОМ смысле, или цели, наших забот, и если этот вопрос в высшей инстанции решается смертью, если последний результат вашего прогресса и вашей культуры есть всё-таки смерть каждого и всех, то ясно, что всякая прогрессивная культурная деятельность — ни к чему, что она бесцельна и бессмысленна» (Там же. С. 717 - 718).

     При этих словах, утверждающих ограниченность земной (половой, родительской и альтруистической) любви и всевластие смерти – к собеседникам вновь присоединяется Князь, искренний, но – увы! – слишком глупый ученик яснополянского учителя, ЗНАВШЕГО христианский ответ на вопросы о любви и смерти.

         Князь пытается по-своему – цитатой чужих мыслей – ответить на вопрос о смерти.  В уста Князя Соловьёв вложил суждения, которые можно часто встретить в сочинениях, письмах, дневниках Толстого – восходящие к ненавистному В.С. Соловьёву толстовскому «Соединению и переводу четырёх евангелий»:

      «Евангельское решение вопроса с особенной яркостью и силой выражено в притче о виноградарях. Виноградари вообразили себе, что сад, куда они были посланы для работы на хозяина, был их собственностью, что всё, что было в саду, сделано для них, и что их дело только в том, чтобы наслаждаться в этом саду своею жизнью, забыв о хозяине и убивая тех, которые напоминали им о хозяине и об обязанностях к нему. Как те виноградари, так и теперь почти все люди живут в нелепой уверенности, что они сами хозяева своей жизни, что она дана им для их наслаждения. А ведь это, очевидно, нелепо. Ведь если мы посланы сюда, то по чьей-нибудь воле и для чего-нибудь. […] Воля же хозяина выражена в учении Христа. Только исполняй люди это учение, и на земле установится Царствие Божие, и люди получат наибольшее благо, которое доступно им. В этом всё. Ищите Царства Божия и правды его, а остальное при¬ложится вам. Мы ищем остального и не находим его, и не только не устанавливаем Царства Божия, но разрушаем его, разными своими государствами, войсками, судами, университетами, фабриками» (Там же. С. 718).

      Именно теперь, когда Князь явно «выжал» из скудных своих умишка и памяти всё, что мог – собеседники набрасываются на сказанное им с насмешками и критикой. Генерал ворчал, что вопрос о смерти не отвечен Князем, а ловко обойдён, потому что «Царство Божие на земле оставляет смерть нетронутой» (Там же. С. 720). Политик-атеист (при молчаливой поддержке г-на Z) зло высмеял учение о посланничестве человека в мире. Надо сказать, что, благодаря прижизненным публикациям некоторых писем Толстого, в которых он анализирует этот евангельский образ, оно было известно и понято современникам Толстого именно как ЕГО особенное учение. Вот отчего молчал г-н Z, пока Политик избивал Князя кощунственными насмешками:

      «Откуда вы взяли, что мы сюда Кем-то для чего-то посланы? Кто вам это сказал? Что мы здесь, на земле, существуем — это верно, но чтобы наше существование было каким-то посланничеством — это вы совершенно голословно утверждаете. Когда я, например, был в молодости посланником, то я знал это несомненно, а также кем и зачем послан — знал, во-первых, потому, что у меня были на то бесспорные документы, во-вторых, потому, что я имел и личную аудиенцию у покойного императора Александра Николаевича и лично получил Высочайшие инструкции, а в-третьих, потому, что я каждую треть года получал 10 000 руб. золотом. […] А что касается до настоящего случая, то ведь бесспорных документов от вашего предполагаемого хозяина у вас нет, личной аудиенции вы у него не имели, жалованья от него не получаете, какой же вы посланник? А между тем вы не только себя, но и всех прочих не то в посланники, не то в рабочие записали. По какому праву? На каком основании — не понимаю» (Там же. С. 719).

      Учение о человеке как посланнике Бога в мире Толстой развил зимой 1884 – 85 гг. – но на основании евангельских текстов, а отнюдь не собственных фантазий. Христос – сын Бога, посланный Отцом: таков же и всякий человек – смысл его жизни в мире. Подробно Учение о посланничестве изложено в письмах Л.Н. Толстого от 30 января 1885 г. В. Г. Черткову и от 4 февраля – Н.Н. Ге-сыну.

      Возражения г-на Z – более концептуальны. Во-первых, он настаивает на принципиально ИНОЙ трактовке притчи о виноградарях, на которую сослался Князь, наивно и неточно пересказавший в вышеприведённой нами сентенции «Четвероевангелие» Л.Н. Толстого (по Ев. От Луки, гл. XX). Возражения философа таковы:

      «…Противники Христа — партия первосвященников и книжников — сделали на Него решительное и прямое нападение, требуя всенародно, чтобы Он представил полномочия своей деятельности, сказал бы, по какому праву, в силу какой власти Он действует. […] Он ответил совершенно определённо, и притом вдвойне: указал на такого свидетеля своих полномочий, которого не решились отвергнуть спрашивавшие, а затем доказал, что у них самих нет настоящей власти и прав над Ним, так как они действуют лишь по страху народа, из боязни за жизнь свою применяясь к мнениям толпы. Но ведь настоящая власть та, которая не идёт за другими, а ведёт других за собою. Боясь и слушаясь народа, эти люди показали, что настоящая власть от них ушла и принадлежит народу. К нему теперь и обращается Христос, чтобы перед ним обвинить их за сопротивление Себе. В этом обвинении недостойных национальных вождей еврейства за их сопротивление Мессии — всё содержание евангельской притчи о виноградарях…» (Там же. С. 721 - 722).

      Мы видим, в чём в данном случае корень мнимого «противоречия» позиций Г-на Z  и Князя. Для г-на Z (Соловьёва) Христос – Тот, о Ком учат паразитирующие на преданиях о нём церкви: уникальный Богочеловек, единственный Сын Божий и Мессия, воскресший во плоти из мертвых. Князь же, при всей его глупости, сумел затвердить из книжек Толстого то, что сопротивление Христу как сознательному дитя Бога, посланнику Отца, работнику дела Божия в мире – оказывали не одни древние еврейские первосвященники, книжники и фарисеи (которых недаром Толстой именует в своём евангелии «православными»), но оказывает всякий и современный человек, отрицающий выраженное в учении Христа новое понимание смысла человеческой жизни, отвёртывающийся от повседневной задачи – воЗРащения, возвышения Сына Божия, божественного начала Любви в самом себе.

      Для сравнения – приводим перевод и толкование притчи Л.Н. Толстым по его «Четвероевангелию»:

       «ПРИТЧА   О  РАБОТНИКАХ  В  ЧУЖОМ  САДУ

       И начал им говорить в притчах:  человек  насадил  сад,  и
огородил,  вырыл  пруд,  и  поставил избу,  и  сдал  мужикам,
а  сам  уехал.

     И  в  срок  послал  к  мужикам  работника,  чтобы  получить  по  уговору  плоды  с  сада.

      Мужики  схватили  работника,  избили  его  и  отослали
ни с чем.

      Хозяин прислал другого  работника,  и  этого  зашвыряли каменьями,  голову  разбили  и, наругавшись,  отослали  со срамом.

      Хозяин ещё послал.  И  того побили.  И ещё многих посланных  работников  избили  и  исколотили.

     Был  у  хозяина  ещё  один сын  любимый  и  под  конец послал  его  к  ним  и  говорит: авось  сына-;;  моего  уважат.

      А  мужики  подумали  себе: это  сам  хозяин.  Давайте-ка убьём  его,  и  всё  наше  будет.

      И  схватили,  побили  его  и выкинули  из  сада.

      Ну,  что  ж  сделать  хозяину сада?

       И отвечали ему:  побить этих разбойников  и  отдать  сад другим,  которые  будут  давать ему  плоды  сада.

       И  сказал  им  Иисус:  или  вы никогда  не  читали  в  писании: тот,  что  выбросили  камень строители,  тот  и  стал  державой  свода.  Держава  эта  от Бога  и  удивительна  на  наш глаз» (Мр. XII, 1 – 9: Мф. XXI, 1 - 2).

      <Обратим внимание, что как раз Евангелие от Луки Толстой и не использует в соединении и переводе текста этой притчи, довольствуясь самой ранней (Марк) и самой полной (Матфей) записями притчи. – Примечание автора.>

       И Лев Николаевич так поясняет смысл притчи:

       «Притча эта,  исполненная глубочайшего значения, совершенно потеряна  по  тому  частному  значению,  которое дано  ей <и которое повторяет, как якобы единственное верное толкование, В. С. Соловьёв. – Р. А.>.  Притча эта  прямо  продолжает  мысль […],  что  вера  основывается  не  на том,  что  нам  будут  обещать  люди,  а  на  сознании  своего  отношения  к Богу. […] Иисус  высказывает,  как  и  во  всех  учительных  местах,  всё  одну  и  ту  же  основную  мысль  своего  учения, что  жизнь  есть  дар  Бога, начало  божеское,  и  что  человек, поняв  это,  может,  слившись  с  началом  жизни  в  этой  жизни, спасти  свою  истинную  жизнь.  Но  в  этой  притче  Иисус  высказывает  эту  мысль  с  другой  стороны:  он  показывает  то,  что происходит  с  теми  людьми,  которые  не  понимают  и  не  хотят понять  этого.  Он  показывает  то,  какой бессмыслицей  представляется  жизнь  для  людей,  вообразивших  себе,  что  жизнь  есть только  одна  плотская.  Он  говорит:  положение  людей  в  мире подобно положению работников в чужом саду.  Работать нужно, жить  нужно.  Хочешь,  не  хочешь,  будешь  работать,  будешь жить;  и  будешь  работать  и  будешь  жить  не  на  себя,  а  как ни  живи,  как  ни  работай,  всё  будешь  работать  на  других,  как в чужом саду.  Если не признаешь хозяина сада, того, кто послал тебя туда, и не сделаешь того, что он велел,  то хозяин прогонит, убьёт  и  пришлёт  других» (24, 524 - 527)

      Уровень ПОНИМАНИЯ христианской проповеди Льва Николаевича его современниками, большинством из них – точнее, уровень «барьера невосприятия», НЕЖЕЛАНИЯ разобраться и понять – хорошо иллюстрирует реплика Дамы, пеняющей Князю и его единоверцам на мнимую запутанность учения «толстовцев». Князь в ответ определяет «сущность» евангелий в учении о непротивлении злу насилием. Это ошибка – прежде всего, по отношению к действительному учению евангелий и их толкованиям Л.Н. Толстым. Но для «г-на Z» (т.е. самого В. С. Соловьёва) эта тема – хороший повод для изложения собственных выводов о природе и «самостоянии» зла:

      «По-вашему, если мы не будем сопротивляться злу силою, то зло сейчас же и исчезнет. Значит, оно держится только нашим сопротивлением или теми мерами, которые мы принимаем против зла, а собственной действительной силы оно не имеет. В сущности зла вовсе нет, оно является только вследствие нашего ошибочного мнения… Но если зла в действительности пет, то как вы объясняете поразительную неудачу дела Христова в истории? […] Христос и первые поколения христиан всю душу свою положили в это дело и отдали за него жизнь свою, и если тем не менее из этого ничего не вышло, по-вашему, то на чем же для вас-то могут основываться надежды иного исхода? Один только и есть несомненный и постоянный конец всего этого дела, совершенно одинаковый и для его начинателей, и для его исказителей и губителей, и для его восстановителей: все они, по-вашему, в прошедшем умерли, в настоящем умирают, в будущем умрут, а из дела добра, из проповеди истины никогда ничего, кроме смерти, не выходило, не выходит и не обещает выйти. […] …Ведь вы же не только признаете вместе со всеми факт смерти, то есть что люди вообще умирали, умирают и ещё будут умирать, но вы, сверх того, возводите этот факт в безусловный закон, из которого, по-вашему, нет ни одного исключения, а тот мир, в котором смерть навсегда имеет силу безусловного закона, как же его назвать, как не царством смерти? И что такое ваше Царство Божие на земле, как не произвольный и напрасный эвфемизм для царства смерти?» (Три разговора. Указ. изд. С. 725 – 726, 728).

      Не соглашаясь с Князем, господин Z, выражающий, как мы помним, суть взглядов самого Соловьёва, определяет Царство Божие как «царство торжествующей чрез воскресение жизни» — в ней видит он «действительное, осуществляемое, окончательное добро», «всю силу и все дело Христа». Всё же остальное для него — «только условие, путь, шаги». Нет и не может быть Царства Божиего без веры «в совершившееся воскресение Одного и без чаяния будущего воскресения всех». Без веры наш «печальный мир приличнее назвать царством смерти, нежели Царством Божиим» (Там же. С. 729).

      Суть расхождений очевидна. Соловьёву, увидевшему в Христе Богочеловека, чуждой казалась толстовская мысль о земной основе божественной сущности человека. Как и Достоевский, Соловьёв усомнился в преобразующем начале нравственного поведения личности. Вне христианского воскресения и бессмертия души, бессмертия религиозно-мистического, развяжутся все узлы земного существования.

      Бунт разочарованного философа – бунт не против Толстого и «толстовцев», а именно против Бога и Христа. Ибо для НЕГО и для Толстого-христианина содержание ИСТОРИИ, значения этого понятия – различны. История Соловьёва (сына знаменитого историка, как мы помним) – это история беспомощности, невежества и омрачённости многих миллиардов людей, содержанием жизни которых явилось – обслуживание поведенческих программ атавистической первобытной животности, животных же витальных фобий и заблуждений разума («суеверий и соблазнов» -- по учению Л.Н. Толстого). Политика, войны, торговля, продажное искусство – всё направлено на это… Как в «трудовом коллективе» проституток или головорезов-разбойников не могут «торжествовать» проповеди нестяжания и целомудрия – так в ЭТОЙ истории (вместе с её «историческими» церквями ложного христианства!) не могло восторжествовать христианское понимание жизни. Но оно ЖИЛО – в одни эпохи и параллельно с окружавшим его зверством. Откровение Божие никуда не исчезало из мира, как жило в мире и ЗНАНИЕ человеческое – за много веков до его современного состояния глубины и системности. Знание уже позволило КАЧЕСТВЕННО и позволит в будущем количественно (продолжительностью) изменить жизнь людей, а в более отдалённой перспективе космического, высше-материального, единого в Боге человечества – сделает смерть (в теперешнем её осмыслении человечеством) не более чем иллюзией отжитого состояния сознания и возможностью (но не неизбежностью) для высших, нежели земные, форм материи.

      ВОТ почему, кстати, НЕ МОГЛО БЫТЬ  воскресения во плоти (в земном материальном теле) Христа Иисуса как события, фиксируемого человеческими наблюдателями на планете Земля.

      В свете сказанного дальнейшие речи стоящего за образом г-на Z разочарованного стареющего философа могут показаться кощунством и вызвать разве что сожаление. Например:

      «Если добро исчерпывается исполнением «правила», то где же тут место для вдохновения? «Правило» раз навсегда дано, определено и одинаково для всех. Давший это правило давно умер и, по-вашему, не воскрес <т.е. заповеди Нагорной проповеди «выдумал» сам Иисус Христос – древнее кощунство! в этом обвиняли враги самого Христа. – Р. А.>, и личного живого существования он для нас ведь не имеет, а безусловное, первоначальное добро представляется вам не как отец светов и духов, который мог бы прямо светить и дышать в вас, а как расчётливый хозяин, пославший вас, наёмников, на работу в своём винограднике, а сам живущий где-то за границей и посылающий к вам оттуда за своими доходами. […] Хозяин, обязанности к хозяину, воля хозяина. А я на это вам вот что скажу: пока ваш хозяин только налагает на вас обязанности и требует от вас исполнения своей воли, то я не вижу, как вы мне докажете, что это настоящий хозяин а не самозванец. […]  …Этот ваш далёкий хозяин, требующий добра от других, но сам никакого добра не делающий, налагающий обязанности, но не проявляющий любви, никогда не показывавшийся вам на глаза, а живущий где-то за границей incognito, — что он есть не иной кто, как БОГ ВЕКА СЕГО» (Там же. С. 731 - 732).

       Эта сентенция философа отсылает нас к истокам христианства – 2-хтысячелетней от нас по давности эпохе, когда люди, ещё далёкие от способности понимать Бога иначе, нежели некую Возвышенную Над Миром Личность (как царь, император) – так же мечтали о СЛЫШАЩЕМ ИХ и «отзывчивом», любящем каждого из них боге, отличающемся от прочего языческого пантеона Греции или Рима. Это – и ИСТОК того состояния сознания масс, при котором могло быть замечено, воспринято и возвышено веками последующей истории учение еврейского учителя о единосущности человеческой материальной природы природе Высшей (как Отец и сын).

       Венчает скептическую картину «Трёх разговоров» – чтение г-ном Z рукописи «Краткой повести об антихристе», написанной покойным монахом Пансофием (т.е. Всемудрым – таким его хочет сделать в глазах читателя сам Соловьёв) и посвящённой его фантазиям о грядущем возвышении в мире Антихриста и победе над ним. 

      Фантастическая (и антиутопическая) повесть Пансофия (на деле – Соловьёва же) открывается темой, заявленной до того в «Оправдании добра» и ряде иных сочинений В.С. Соловьёва. Тема эта – ПАНМОНГОЛИЗМ, геополитическое и культурное противостояние «жёлтой расы» европейцам и Америке, погрязшим в упадке и безверии. Выше мы показали, как несколькими годами позднее раскрывал эту тему Л.Н. Толстой, назвавший первые акты противостояния – «Концом Века Сего». Кончается Век Сей – гибнет и всё, чем он жил, включая ветхое РЕЛИГИОЗНОЕ ЖИЗНЕПОНИМАНИЕ.

      К сожалению, в «Краткой повести об антихристе» именно это – еврейское и церковное – старое жизнепонимание и выражено автором. Как прежде автор следовал низшим, суеверным представлениям о личном Боге, так теперь в повести такой же «великой», но всё-таки вполне земной личностью предстаёт ложно, суеверно же олицетворённое Зло, Антихрист.

      Соловьёв предсказывает, что «жёлтая» империя вытеснит в начале XX столетия англичан из Бирмы, а французов из Индокитая и вторгнется в российскую Среднюю Азию и далее в европейскую Россию, Германию и Францию. Однако новое 50-тилетнее монгольское иго закончится всеевропейским восстанием – и МНИМОЙ «свободой» в рамках предсказанного Соловьёвым Евросоюза, или «Всеевропейских Соединённых Штатов». «Свободы», при которой большинство людей станут жить без Бога в сердце и разуме:

       «Успехи внешней культуры, несколько задержанные монгольским нашествием и освободительною борьбою, снова пошли ускоренным ходом. А предметы внутреннего сознания — вопросы о жизни и смерти, об окончательной судьбе мира и человека, — осложненные и запутанные множеством новых физиологических и психологических исследований и открытий, остаются по-прежнему без разрешения». Человечество переросло возможность наивной, внушавшейся церковниками, веры, но ещё не достигло высшего жизнепонимания, осмысления мира. «Мозговой штурм», новое богопознание становятся задачей начала XXI  столетия. «И если огромное большинство мыслящих людей остается вовсе не верующими, то немногие верующие все по необходимости становятся и МЫСЛЯЩИМИ, исполняя предписание апостола: будьте младенцами по сердцу, но не по уму» (Там же. С. 739 - 740).

     В «освобождённой» Европе (не в России!) обнаружится Антихрист — «великий аскет, спиритуалист и филантроп», а также вегетарианец. При поддержке масонов этот человек в XXI веке станет президентом «Европейских Соединённых Штатов», которые трансформируются во «всемирную монархию». Антихристу будет помогать католический епископ, лже-папа и чёрный маг Аполлоний. Столицей империи Антихриста станет Иерусалим, где появится «храм для единения всех культов». Во время общехристианского собора погибнут два праведника: католический папа Пётр (служивший архиепископом Могилёвским) и православный старец Иоанн. Конец власти Антихриста положит восстание евреев, а окончательное уничтожение его армий будет вызвано извержением вулкана в районе Мёртвого моря.

      Очевидно, что такой Антихрист, каким он предстаёт в повести «пансофия» Соловьёва, паразитирует на страстях и утилитарных помыслах мнимых христиан Европы, на суевериях ИМПЕРСТВА и имманентном не просветлённому христианским жизнепониманием человеческому уму культе «превосходных», «великих» личностей – том самом, который в XX столетии использовали захватившие в России власть большевистские изуверы, а в начале XXI-го – активно использует воровской и военно-бандитский режим В. Путина.

      В человеческой истории пока не было периода, когда бы чувственность индивидов и состояние общественного сознания хотя бы одного поколения, хотя бы одной социокультурной общности людей были бы менее удобны для происков такого вымышленного лица – Антихриста. Для чего бы ему ждать 1900 лет – до XX столетия (а Антихрист, в отличие от Бога, должен ЖДАТЬ,  изводясь ожиданием, ибо, по околохристианской мифологии церковников, не имеет доступа на Небеса, вне известных нам условий пространства-времени)? Зло и не ждало… В учениях «исторических» церквей, оправдывающих и освЯщающих социальные проявления зла, состоялось такое «торжество Антихриста», которое бессильны бы были выдумать и все пишущие монахи и философы Российской Империи. В повести Соловьёва Антихрист опирается на ИМПЕРСКОСТЬ «коллективного бессознательного» человечества, корни которой – в первобытном биологическом ИМПЕРСТВЕ человека как стайно-территориального животного, жаждущего одновременно ГОСПОДСТВА, доминирования над кем-то и приятного, успокаивающего ПОДЧИНЕНИЯ кому-то – любящему,  «заботящемуся»… Антихрист и стал таким «заботником» -- подобным Великому Инквизитору Достоевского – паразитирующим на бессознательно всегда работающих в сознании каждого индивида витальных фобиях людей как животных существ. При этом для обустройства своей всепланетарной Теократической Империи он использует общественные регуляторы дохристианских, древних обществ: золото и богатства, собственничество и жадность людей, ЛОЖЬ религиозную, сакрализирующую его персону… главное же – человеческую АГРЕССИВНОСТЬ, удобопреклонность к личному деланию греха насилия, пользованию общественными системно организованными его формами и ОПРАВДАНИЯ того и другого (лганья себе – то есть добровольного отдавания себя «в лапы Царя Лжи», того же Антихриста).

       Наконец, неубедителен в повести Соловьёва и исход, пресловутое «торжество Добра». Антихриста разоблачают духовные «вожди» традиционных, исторических церквей – знаково носящие апостольские имена: папа Пётр II, старец Иоанн и немец евангелист Эрнст Паули (т. е. Суровый Павел). Убиенные глава Православия и папа чудесно воскресает на руках верующих всех конфессий, готовых к объединению с ним, с его церковью. Но в военно-политическом плане Антихриста – что тоже знаково – свергают не они, а восставшие ЕВРЕИ, узнавшие, что Всемирный Император НЕ ОБРЕЗАН. Началась война. Сама природа помогла им:

     «Всё еврейство встало как один человек, и враги его увидели с изумлением, что душа Израиля в глубине своей живёт не расчётами и вожделениями Маммона, а силой сердечного чувства — упованием и гневом своей вековечной мессианской веры. […] Но едва стали сходиться авангарды двух армий, как произошло землетрясение небывалой силы — под Мёртвым морем, около которого расположились имперские войска, открылся кратер огромного вулкана, и огненные потоки, слившись в одно пламенное озеро, поглотили и самого императора, и все его бесчисленные полки… Небо распахнулось великой молнией от востока до запада, и они увидели Христа, сходящего к ним в царском одеянии… Все казнённые Антихристом евреи и христиане ожили и воцарились с Христом на тысячу лет» (Там же. С. 760 - 761).

      Как говорится, один «божественный император» издох – да здравствует другой… и всей кодле «праведников» -- по кусочку власти при нём. Христианская ли это победа? Никак. Да и погиб ли Антихрист? Его самого и его воинов поглотила РОДНАЯ ему ОГНЕННАЯ СРЕДА. Он, вероятнее всего, воротился в Ад. Утеряет ли он тот контроль над миром, который прежде имел оттуда? Вряд ли. Погибло тело одержимого Сверхчеловека, сгорели и тела обманутых им или подкупленных прислужников и воинов – НО НЕ самое ЗЛО!

      Потому что осталось в мире главное зло – ОБМАН. То, что духовные «вожди» церквей противопоставили Антихристу – не более, чем традиционные Символы Веры их церквей, ЕДИНЫЕ в своём христоцентризме и идолослужении обОженному Иисусу Христу как богу. Это не уничтожило Повелителя Лжи, а только вырвало у Антихриста власть – с помощью евреев и их старых, много древнее Христа, агрессивных и суеверных настроений. Антихрист низвержен в Геенну Огненную… к себе домой, чтобы отдохнуть и набраться сил. Выживший евангелист Эрнст Пауль (аллюзия к ап. Павлу, легендарному новозаветному Строителю Христовой Церкви) собирает общину и, соединившись с воскресшими главами других церквей – вновь основывает ПОКА единую Церковь, во имя Христа – воскресшего бога… то есть с тем же, по факту, языческим и еврейским пониманием его личности и учения и с теми же перспективами его перетолкований, разделения и вражды последующих поколений обрядоверов.

     История в повести Соловьёва совершила тупо ЕЩЁ ОДИН ПОВОРОТ вокруг той Оси, которой 2 000 лет назад было ЕДИНСТВЕННОЕ явление «боголюбимому» народу распятого его волей религиозного учителя, а с ним – Божьего учения, открывающего новое ПОНИМАНИЕ ЖИЗНИ.

     «Конец истории»… И ВНОВЬ – НАЧАЛО. Освящённое речью православного «старца» Иоанна перед Антихристом:

      «Великий государь! Всего дороже для нас в христианстве сам Христос — Он Сам, а от Него всё, ибо мы знаем, что в Нём обитает вся полнота Божества телесно. Но и от тебя, государь, мы готовы принять всякое благо, если только в щедрой руке твоей опознаем святую руку Христову. И на вопрос твой: что можешь сделать для нас, — вот наш прямой ответ: исповедуй здесь теперь перед нами Иисуса Христа, Сына Божия, во плоти пришедшего, воскресшего и паки грядущего,— исповедуй Его, и мы с любовью примем тебя как истинного предтечу Его второго славного пришествия» (Там же. С. 754).

     Князь, слушавший со вниманием чтение повести, на этом месте бессловесно и почти незамеченным покинул общество… Всё очень понятно. Черти, бесы и сам Антихрист сатана, то есть всякое мифологическое зло – неизмеримо честнее, добрее, чище, чем то зло, которое повседневно и сотни лет совершают опасающиеся его суеверы лжехристианского мира. Вот почему, ПО УСЛОВИЯМ СКАЗКИ, Антихрист не может соврать и исповедовать Христа. А слуги его – по тому же суеверию – испытывают всевозможный дискомфорт при произнесении, даже упоминании церковного Символа Веры. На это намекает Соловьёв, заставив Князя-толстовца бежать при чтении слов Иоанна.

     На деле Князь мог потерять действительный интерес к повести – как раз на этом месте её чтения – и потому, что с этого места очевидным становится её ХРИСТОЦЕНТРИЧЕСКИЙ пафос, не предвещающий миру, даже при условии победы над Антихристом, никакого подлинно, качественно нового поворота в духовной эволюции.

* * * * *

       Нам остаётся сделать общий вывод о личности В.С. Соловьёва и его способности ОБВИНЯТЬ, с позиций некоей высшей правды, Льва Николаевича Толстого на суде, устроенном ему в воспалённом воображении прот. Г. Ореханова, автора книги «Лев Толстой. Пророк без чести».

       Не нами первыми замечено, что критики Л.Н. Толстого как философического «соловьёвского»,  и сугубо церковно-богословского «лагерей» всегда “свихиваются” в своих суждениях в субъективизм – в оценке сопоставления АКТУАЛЬНОСТИ духовного наследия обоих мыслителей. Говоря максимально просто: в оценке того, кто из них принадлежит настоящему и будущему, а кто – как Князь в «Трёх разговорах» -- принадлежит исключительно или по преимуществу к СВОЕЙ ЭПОХЕ, к своей социальной страте и связанных с ними предрассудкам: кто еси от Мира Сего и от Века Сего?

     Образец – суждения В.П. Свенцицкого в его «Религии свободного человека». Позволим себе объёмную цитату из данного сочинения:

      «Лев Толстой не понимал и не любил Вл. Соловьёва. Вл. Соловьёв не понимал и не любил Толстого. […] Не понимали, не любили, сходились и расходились всё резче и резче и, наконец, стали почти "врагами".

       Так и общество привыкло думать: Толстой и Вл. Соловьёв -- две непримиримые противоположности. "Толстовцы" и "соловьёвцы" также считают себя двумя враждебными лагерями.

       […] Последние годы, и особенно последние дни Толстого, совершенно по-новому осветили его личность, и теперь "распря" двух величайших русских мыслителей представляется мне глубочайшим недоразумением, если хотите -- трагедией современного религиозного сознания человечества.

      Идея "вселенского христианства" слишком широка и всеобъемлюща, и многие служители ОДНОЙ И ТОЙ ЖЕ ИДЕИ считают себя ВРАГАМИ только потому, что с разных, иногда противоположных сторон видят одну и ту же истину. <Это не справедливо в отношении Толстого, который НЕ СЧИТАЛ СЕБЯ ВРАГОМ Соловьёва. – Р. А.>

     Лев Толстой созерцал эту истину как ХУДОЖНИК даже в чисто философских своих произведениях.

     Вл. Соловьёв созерцал её только как ФИЛОСОФ даже в своей поэзии.

     Толстой всегда ИЗОБРАЖАЕТ. Его "учение" – это ОПИСАНИЕ христианского ОТНОШЕНИЯ к жизни, к людям, к Богу. Вся сила Толстого в том, что он ПОКАЗЫВАЕТ христианскую психологию. О любви, о жизни во имя вечности, о проникновенном чувстве добра, о самоуглублении, о напряжённом искании Царствия Божия в своём сердце -- вот о чём говорил Лев Толстой.

       Всё его учение есть не что иное, как исповедь ХРИСТИАНСКОГО СЕРДЦА.
   
       Все эти указания на моменты приближения Толстого к христианству, конечно, недостаточны, чтобы признать его за христианина. Такое признание было бы насилием над ним и неуважением к тому страданию, которое он жертвенно принял на себя в борьбе за своё понимание Евангелия. Но их достаточно, чтобы почувствовать, насколько христианство было всё же ближе Толстому, чем бескомпромиссный, самоуверенный морализм толстовцев.

      Когда Толстой начинал подыскивать этим переживаниям философские схемы, он сразу становился беспомощен и путался в противоречиях» (http://az.lib.ru/s/swencickij_w_p/text_0069.shtml  ).

      Налицо – как раз некая СХЕМА. До боли знакомая, старая, даже архаическая, и довольно на деле примитивная… От автора, явно превозносящегося над Толстым за своё умение стряпать СХЕМЫ, подобные вышеприведённой: мёртвые и МЕРТВЯЩИЕ, препарирующие живое, выхолащивающие сложное, но ПОДКУПАЮЩИЕ своей внешней логичностью и кажущейся справедливостью. Толстой здесь «разлучён» не только с собственными учениками (увы! в ряде случаев бывшими не умнее Князя и действительно вульгаризировавшими преподанное им учение), но и с Христом, и даже с собственным умом, с обыкновенной для всякого образованного человека способностью КРИТИЧЕСКОЙ АНАЛИТИКИ – как раз весьма сильной у Толстого!

      Свенцицкий продолжает своё мифотворение так:

     «Великое христианское сердце Толстого и великий христианский ум Вл. Соловьёва не поняли и "не нашли" друг друга.

      Замечательно, что главнейший пункт несогласия и идейной вражды -- это учение о воскресении Христовом! […]

      Но и здесь Толстой, отрицая "как философ" Воскресение, любил живой образ Христа, относился к нему не как просто к "учителю", а так же, как и Соловьёв, и никогда бы он не согласился в душе отречься от имени христианина, хотя бы всеми учёными мира было доказано, что Христос учил совершенно тому же, что и Будда, и Моисей, и т. д. Хотя Толстой не верит в божество Христа, но Его словам он поверил так, как могут им верить те, кто видел во Христе Бога.

       <Это уже не философская схема даже, а схоластика религиозного публициста. И – тот же «барьер невосприятия» писаний Толстого, то же слепое отождествление христианства с учением церкви. – Р. А.>

       И Толстой, "отрицавший" воскресение Христово, и Вл. Соловьёв, не проповедовавший то, что, по мнению Толстого, должен проповедовать каждый христианин, -- были братьями по духу, разно мыслили, одно любили. Оба были убеждены, что Царствие Божие должно стать всем во всём человеческом обществе... искали Царствия Божия и правды его; оба они поняли его как ВСЕЕДИНСТВО, в котором человек должен без остатка принадлежать Богу.

   Оба они провозвестники вселенского христианства» (Там же).

     В этих, последних, суждениях Свенцицкого – немало правды. Но дальше… дальше – торжествует обман, тот же, на который наводил читателя В. С. Соловьёв и торжества которого в сознании своих читателей жаждет Г. Л. Ореханов:

       « Толстой весь принадлежит НАСТОЯЩЕМУ.

       Вл. Соловьёв -- БУДУЩЕМУ.

       Толстой дал колоссальный толчок МИРОВОЙ СОВЕСТИ.

      Вл. Соловьёв дал миру гениальные религиозные ИДЕИ.

      Совесть человеческая сразу поняла и приняла Толстого, хотя и не смогла призывы его претворить В ЖИЗНЬ.

      Но ум, сознание человеческое не могло сразу впитать в себя религиозные идеи Соловьёва и даже просто "заинтересоваться" ими, понять их важность, -- и потому прошло мимо них.

      Дело усвоения ИДЕЙ -- дело медленное. И потому дело, свершённое Соловьёвым, будет медленно ВЫРАСТАТЬ. Оно будет продолжаться после жизни Соловьёва, расширяться с каждым годом и вширь, и вглубь.
      Дело Толстого в главнейшей своей части было свершено при жизни: никогда не будет иметь он такого влияния на людей, как в период астаповских дней. […]

      Толстой учил, КАК НАДО ЖИТЬ.
       
       Соловьёв -- как надо ПОНИМАТЬ жизнь.

       Этот вопрос о ПОНИМАНИИ ЖИЗНИ заставил его изучить ВСЕ НАУКИ, пройти весь трудный путь философской мысли и создать настоящую ХРИСТИАНСКУЮ ФИЛОСОФИЮ. Не новое учение, а, исходя из Евангельских начал, ответить на все основные вопросы, поставленные многовековой человеческой культурой» (Там же).

      Как мысленный эксперимент предлагаем читателю перечитать этот отрывок, заменив имя Соловьёва – именем Толстого (и наоборот). Столь же вероятно – но и столь же малодоказательно. И всё-таки – правда!..

      Да, Толстой не шёл соловьёвским путём Человека Науки: по философиям, по преданиям и стихиям мира… Он он ли не учил ПОНИМАТЬ жизнь – такой, какова она есть и каковой ДОЛЖНА СТАТЬ?

      Непонятно, куда для Свенцицкого делись пояснения Л.Н. Толстого в трактате «В чём моя вера?», что он намерен не «выдумывать» собственное учение или «толковать» христианство, а – как раз ЗАПРЕТИТЬ толковать его с позиций паразитирующего на нём учения церкви. Вернуть ему ИСКОННЫЕ смыслы, ИМЕЮЩИЕ ОБЩЕСТВЕННУЮ АКТУАЛЬНОСТЬ в ответе на вопрос как раз о религиозном ПОНИМАНИИ ЖИЗНИ? Куда делась для Свенцицкого статья Л.Н. Толстого «Религия и нравственность», где он излагает свою концепцию трёх различных ЖИЗНЕПОНИМАНИЙ, и высшим признаёт то, которое выражено в учении Христа? Куда девались для критика трактаты Толстого «О жизни», «Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание»? Куда делся ХРИСТИАНСКИЙ КАТЕХИЗИС Толстого – статья «Христианское учение» -- выявляющая как раз исконные причины торжествующих общественных зол в ГРЕХАХ, СОБЛАЗНАХ и СУЕВЕРИЯХ людей? Куда делись статьи, как вышеназванная «Конец века» или другая, с длинным, очень информативным заголовком – «Почему христианские народы вообще и в особенности русский, находятся теперь в бедственном положении»? Автором замолчаны работы Л.Н. Толстого, цель которых как раз ДАТЬ ПОНЯТЬ читателю коренные причины бедствий лжехристианской цивилизации и то, КАКОЙ ДОЛЖНА БЫТЬ добрая и разумная, христианская жизнь человечества. Наконец, «учения о жизни в изречениях» -- знаменитые книги «Круг чтения» и «Путь жизни» -- содержат в себе не одни художественные образы, описывающие жизнь, но и аналитику и критику её. Одной из главных тем «Круга чтения» является – «Устройство Жизни».

      Как раз Толстой не создал так вожделеюще ожидавшейся от него современными критиками РЕТРОСПЕКТИВНОЙ УТОПИИ. Он не «учил» жизни – «лучшей», «будущей». Он как раз отвечал на вопрос, ОТЧЕГО ТЕПЕРЕШНЯЯ ЖИЗНЬ ПОЛНА ЗЛА – предлагая, как разрешение, не собственные выдумки, а ХРИСТИАНСКИЙ РЕЛИГИОЗНЫЙ ответ, по евангелиям.

      В связи с вышесказанным нам ближе позиция другого, уже называвшегося нами выше,  современного нам исследователя Ю. В. Прокопчука, являющегося современным духовным и философским единомышленником Л.Н. Толстого (к сожалению, «заразившимся» от него и некоторыми радикальными заблуждениями – такими, как «духовынй монизм»). В статье 2009 г. «К вопросу о мировоззренческих системах Льва Толстого и Владимира Соловьёва» он делает такой вывод:

      «Очевидно, что Соловьёв ближе к идеалистическим течениям западной философии с её христианской основой, европоцентризмом, историзмом. При этом он не был чужд мистики, хорошо знал восточные религиозные культы и философские системы.

      Толстой, как нам представляется, ближе к духовно-монистическому направлению, присущему, в частности, многим течениям восточной религиозно-философской мысли, к полному ненасилию, характерному не только и не столько для исторического, церковного христианства, сколько для восточных религий.

      Таким образом, «корневые» основы мировоззренческих систем мыслителей весьма существенно различались. Это и отразилось на структуре и содержании их философских и публицистических работ, оценках друг друга.

      Разносторонне образованный философ, эрудит, интеллектуал СОЛОВЬЁВ БЫЛ СЫНОМ СВОЕЙ ЭПОХИ, он прекрасно чувствовал, знал реалии современной ему политической, социальной, религиозной жизни. Философские конструкции Соловьёва явились питательной основой для формирования и развития идеологии богоискательства, «нового религиозного сознания». Влияние идей Соловьева, как известно, испытали на себе Бердяев, Булгаков, Франк, Эрн, Мережковский, другие философы «русского религиозного ренессанса» начала XX в.

     Толстой — религиозный мыслитель не оставил после себя школы, секты, церкви. У него не оказалось ДОСТОЙНЫХ учеников среди отечественных мыслителей. Его учение, как и его поистине всеобъемлющая личность, несколько иного масштаба, их невозможно уместить в национальные, религиозные, политические рамки. ТОЛСТОЙ — ЛИЧНОСТЬ, ОПЕРЕДИВШАЯ СВОЮ ЭПОХУ, СУМЕВШАЯ ВЫРАЗИТЬ ТО ВНЕВРЕМЕННОЕ, ВЕЧНОЕ, ЧТО ВСЕГДА ОБЪЕДИНЯЛО ЛЮДЕЙ» (Мансуровские чтения. Калуга. Сентябрь 2009. Выпуск 2. Издательский дом «Ясная Поляна». 2010. – С. 50 – 64. Выделения в тексте наши. – Р. А.).

      Человеком МИРА СЕГО И ВЕКА СЕГО, со всеми его заблуждениями, религиозными, философскими и политическими – оказывается, при объективном взгляде, в много бОльшей степени именно В. С. Соловьёв. Он чувствовал это сам – год за годом приходя к разочарованию в идеях, которыми заманила и которыми обманула его эпоха, совпавшая с его юностью и молодостью… Потому – вряд ли бы он, будучи всё же человеком порядочным, согласился бы явиться в затеянный Г.Л. Орехановым мерзкий суд и вряд ли бы мог оказаться настолько циничен и туп, чтобы решительно СВИДЕТЕЛЬСТВОВАТЬ ПРОТИВ ТОЛСТОГО, как обвинитель его в «преступлениях» против церкви и государства – то есть с тех позиций, которые никогда сполна не разделял до конца, без сомнений с их более ограниченными сторонниками.


                ___________________________________