Духовное порно или политическое фэнтези?

редакция 2019
заметки при чтении одной книжки о
поп-культуре, поп-времени и поп-революции

«Если этот человек пьян,
то где же он успел напиться…?»
Ставрогин о Петруше.

 «Хотя бы раз отправившись вниз
 по инфернальной дороге,
человек никогда
не будет в силах остановиться.»
Олдос Хаксли.


I

Где напился? Хороший русский вопрос.
Где напился автор сборника публицистики «Поп-культура и знаки времени» (СПб, 2005)?
На Западе, конечно. Восточное питье на Руси никогда не было в моде. Не в моде и сейчас, как бы мы ни махали кулаками в сторону коварной Америки. Даже Кришна, Будда и тантра сегодня приходят к нам не иначе, как через Запад, в западной упаковке. Все через Запад, все оттуда, из «страны святых чудес», как говаривали когда-то славянофилы. Запад – наш исконный и вечный учитель. Мы исторически обречены подхватывать оттуда все, и хорошее, и, увы, плохое. Так случилось, что Запад не только старше нас, но и богаче климатом, густонаселеннее, мощнее и интенсивнее жизнью. Даже «загнивая», как давно установили проницательные отечественные умы, двести лет «загнивая» на наших глазах, он ухитряется при этом существовать весьма насыщенно и еще немало оставлять со своего интеллектуального стола и нам на нашу бедность и хилость. Мы всегда отстаем от него в темпе, в темпераменте, в реакции, всегда на несколько шагов сзади. Всегда несмелы и ждем забугорной санкции, что читать, чем интересоваться. Чтобы добыть себе оригинальность, мы вынуждены идти сложным путем – сначала заимствуя, а потом борясь с результатами заимствования в себе, так сказать, с внутренним Западом.
Таково, увы, наше положение – наша социально-культурная  матрица соотношения с Западом.


II

Когда я увидел в аляповато-современном стиле оформленную книжку и вспомнил сдержанного, солидного православнобородого человека с телевидения, мне показалось забавным, что этот человек с внешностью консервативного думского дьяка времен 1907 года выдает, если судить по оглавлению, весьма живые задиристые тексты, которые, кажется, нескучно читать. Как читатель я был пойман и погрузился в чтение местами веселое, местами ученое, местами пьяное – как и положено современно заявленному дискурсу. Конечно, автор ярок, талантлив, но ясно, что писать о нем как о литераторе смысла нет, ибо политически (а это его главная претензия) он очевиден. Пусть с ним политики и воюют.
Так я подумал в первую минуту чтения. Однако, кроме политики, в текстах обнаружилось и еще кое-что, увы, имеющее отношение к культуре. Наш автор кажется очень умным в смысле «интеллектуальной машинки» и незаурядно образованным в смысле гуманитарной начитанности. Но в целостном разуме кроме ума  и образованности важную роль играет нечто, связанное с областью воли. Вот тут-то – облом… Некий волевой порок. (Или – порог?) Тайна самой жизни. Но «тайна» – звучит красиво. Когда же наталкиваешься на эту «тайну» в человеке, то есть когда то, что ты считал человеком, прет на тебя, как кусок хаоса, как продолжение слепых явлений нечеловеческого мира, тогда ты снова остро чувствуешь свое одиночество и необходимость защищать человеческое достоинство. Перед тобой вызов безобразия, который всегда причиняет боль, сырая жизнь, которой на тебя плевать. И потому я вынужден сделать несколько заметок, внешне связанных с прочитанным, внутренне же посвященных тому, чтобы отграничить человеческое от нечеловеческого. 

III

Читаешь и думаешь, что, видимо, здесь клинический случай, находка для психологов. Но указанием на психологию никого не поразишь и даже ничего не объяснишь. Ныне – всё клинический случай и всё психология. Карл-Густав Юнг мечтал о том, чтобы человек научился мирить в себе противоположности, кажется, он слишком верил в силу разума, тогда как сегодня речь идет скорее о болезни или здоровье воли. Но нам некогда лечиться, нас поджимает, нам надо жить. «От жизни лекарства нет», – резонно заметил бандит Тони Сопрано (см. телевизор), плюнув на сеансы с психоаналитиком. Вообще, бандиты из Голливуда по-своему неплохо объясняют смелость современных маргинальных и полуподпольных поп-масс-деятелей – как правило, в каком-нибудь полупьяном трепе они оправдывают свои беззакония горделиво-размашистым признанием, что «весь мир – это огромная параша», в котором «Бог за скобками мира», «я его, мир, изменяю», или, по меньшей мере, «защищаю себя» или, как они выражаются, «свою задницу». (Вот и наш выученик французских полит- философов ХХ века заявляет c проницательностью урки, оправдывающего свою бесчеловечность: «То, что окружающий мир – наглая наперсточниковая афера, очевидно.» Ну, разумеется, очевидно –   еще со времен Ветхого завета. Но в критике сего положения мы всегда до банальности сильны и правы – труднее дело с положительными утверждениями, в них лишь начинает реально проступать наше лицо и выясняется, чего мы стоим. А в том, чтобы, потянув носом, почуять близость присутствия Наперсточника, особых усилий не требуется, тут каждый крикун на улице стоит в позе пророка, не сознавая, что он сам, может быть, всего лишь мелкий служка из свиты Наперсточника же. Именно наша коренная слабость, роковое несовершенство человека как вида препятствует быть нам в этом отношении прозорливыми, понимать свое неподобие и внутреннюю беззащитность перед темными силами – творцы библейских книг это ясно сознавали и потому учили нас более любить Бога, нежели ненавидеть Сатану.) А Бог предстает таким покладистым, понимающим, хотя в драку не лезущим, парнем, сочувствующим слезе проститутки над убитым героем. Бог явно протестантский, его не тошнит, даже когда герой-бандит, уложив кучу трупов, впадает в лиризм и задумчиво крестится. Бог не только протестант, но и очень современный «люди», как говаривал Дерсу Узала. Так и чудится, что сейчас этот свойский чувак Бог заплетет косичкой бороду и вставит в нос кольцо – Бог-неоязычник, Бог-постмодернист, кореш байкеров и имиджмейкеров… Наш публицист с ним тоже запросто, запанибрата, ведь крестик на шее, значит, все дозволено, и фашизоидность лирически разливанная!.. Тем не менее, он не вызвал у меня шока и бурных эмоций, как некогда его бывший однопартиец, автор «Эдички», которым я возмутился тогда как дурновкусием.  О, тогда я был еще целомудренным и путал понятия человека и общества, потрясенно обнаруживая, что люди такое читают и считают литературой. Подсознательно я допускал презумпцию вкуса в отношении к обществу. Я ошибался…

IV

Стихи одного знакомого – «и небесною тропою души ходят в храм, прикрывая пятернею свой духовный срам» – поразили меня однажды своим крутым и неискоренимым материализмом: воображение сочинителя даже в небеса перенесло такие, казалось бы, осязаемо телесно-земные вещи, как срам с пятерней на нем. Но сейчас я благодарен автору, подсказавшему мне верное определение дугинского внутреннего мира: духовный срам. Не знаю, как на небе, а на земле его точно надо прикрывать, и не пятерней, а скорей чем-нибудь вроде противогаза-скафандра, иначе разит и смердит, отравляя атмосферу. Все-таки остатками ее, невзирая на сочащиеся миазмы свободы, с которой мы пока не умеем жить по-человечески (с экологией свободы еще слабовато у нас), мы еще, слава богу,  дышим… Дугин – в том же ряду, что и уличная харе Рама, но более агрессивен, он готовит своего рода пейотль, грибки и травки, хотя и не натуральные, а идеологические, в нем буровится тот же, но более злобный, нью-эйдж. Он подталкивает к мысли о желательной неизбежности фашистской перспективы неоязыческого нового века, со вступлением в который еще раз поздравляю вас, господа! Мир настолько плох, вещает «пророк», что и фашизм хорош, ведь фашизм это не страшно, фашизм это просто архаика, убаюкивает он свою потенциальную безголовую аудиторию. Дугин, кажется, претендует, и не без оснований, на титул звезды  русского духовного порно. Ведь он постмодернист, так и видится у него сзади соответствующая косица, хотя он и маскируется солидно и бородато под православие. Он – отважный диалектик, он ухитряется прихватить христианство, пришпилить его к архаике – не глядя приручает его, делает своим, венчая с мэйнстримом постмодерна, с затаеннейшими мечтами неофашизма, с «глубинами» его метафизики. Это размах. В скобках спросим, простит ли ему недрёманный церковный страж Кураев такую широту? Не спустит ли на него боевых собак богословия?            

V

Зло политиканствующих всегда претендует на то, к чему не имеет вкуса, ему мало просто перекраивать границы, кромсая шахматное поле глобуса, ему непременно надо обосновать эту перекройку оболганием человека, сварганить псевдокультурное варево, отравленное зелье для создания «новой жизни». Автор уверен и нагл, потому что твердо знает, для кого варится это пойло: не для масс (туда пойдут уже просто обычные уличные голые выкрики-лозунги), не для элиты в хорошем смысле слова, которая для политиканов есть просто горстка мечтателей, ягнят на заклание, нет – для более широкого и серого слоя образованщины, который не попал к политической кормушке, голоден и зол, как и сам вождь. Полуобразованным людям этого слоя, из которого верстаются командиры штурмовиков, смысл слов вождя не важен, важна его «энергетика», сила страсти и злобы, с которой слова вылетают. Но все-таки желательно – ведь злоба тоже хочет выглядеть современной, жаждет жить ощущением своей мэйнстримности, дающим ей чувство права на переделку мира, –  желательно, чтобы варево имело признаки последнего слова мысли, передовой науки и философии. Такими опознавательными знаками, ключами, призванными дать аудитории уверенность в современности, для дугинской кухни стали имена этноученых от Леви-Стросса до Элиаде и парижских социал-философов ХХ века от Генона до Бодрийяра. Но эти этно-социальные направления мысли минувшего века, увы, шли в опасной параллели наружным катастрофам, провалившим век на дно тысячелетнего кризиса. Все эти изыскания, вся эта сциентичная мысль была не лучшим продолжением науки ХIХ века, она не противостояла распаду человечества в мировых войнах и революциях, а скорее доказывала оппортунизм науки и наукообразной философии относительно политики, неспособность эмпирико-позитивистской мысли поддержать ценность человеческого существования. Данные о «человеке», от динамики этносов до динамики молодежных уличных боев, ничего не могут дать и ничего не объясняют в собственно человеке, ибо из физики нельзя заключить к метафизике. Вся эта наука и философия, если довериться ей, забыв, что человек существо не только посю-, но еще и потустороннее, всего лишь проводит до конца идею природного детерминизма, на бумаге довершая то, что и так ясно человечеству, по спине которого прошелся гусеницами ХХ век. В конечном счете это все та же пресловутая деконструкция и десемантизация, обессмысливание и разрушение. Ныне история библейского Иова повторяется в планетарном масштабе, но теперь, покидая пепелище, Иов бросает свою социальную шкуру друзьям-советчикам как их добычу и награду за праведность и оголенным до нервов голышом уходит, наконец начиная различать сквозь туман потрясенного разума отделяющуюся от Яхве и провожающую его фигуру Того, Кто был не менее одинок на пепелище своего креста… Наш друг-советчик (о коем пишем) забрал свою долю ветхой шкуры и мечтает вогнать в нее будущее.

VI

Так, развивая своих западных учителей, культурологических теоретиков заднего ума, для которых разница между образом и реальностью несущественна, он, с присущей ему отвагой, заявляет, что «традиционализм – это упразднение условного измерения. Все случится буквально. Метафора есть превращение колдуна в волка». И, добавим мы беспафосно, дурака-инфантила – в барабашку.
Любопытно. Смотрите, ведь даже автор «Кода да Винчи», поставивший себе цели явно не творческие, а скромные развлекательно-денежные, и тот в отличие от нашего смелого политмыслителя понимает, что «проблемы возникают, когда мы начинаем воспринимать метафоры буквально». Культура как человечность и есть условное измерение, метафора и есть условность, чуждая природе. В природе ее нет. Метафора возникает тогда, когда человек начинает собственно человеческую игру, желая спастись от ужаса природы, чисто по-человечески приблизить ее к себе. Объявляя волка тотемом, он природу очеловечивает, а вовсе не отдается ей. Когда же злой ведун в волка «превращается», он уничтожает метафору и антропоморфное деяние, он начинает природе в ее темной стихии подражать, он становится на путь преступления против человека. Ибо метафора, понятая буквально, это раздетая метафора, лишенная своей сущности, сброшенная с родного ей неба. И тогда Бог легко превращается  в деда, которого наши отцы в 17 году угрожали оттаскать за бороду. А душу тогда начинают искать в анатомичке, чтобы поймать и взвесить, пока она не улетела. Это и есть безблагодатное и бескрылое, буквальное отношение к метафоре – результат векового приземленного материализма.
Я, знаете, уже встречал свежих молодых людей с законченным средним и высшим образованием и мутно-стеклянным взором, которые утверждали, что домовые существуют реально. Сначала я думал, что здесь недостаток образования и развития, но теперь вижу, что одним недостатком культуры это не объяснишь. Тут что-то другое, спровоцированное всем ходом истории и технологии последнего времени. Все прожитое и, казалось, в ходе эволюции разума изжитое, вдруг свалилось на нашу голову, мстительно возвращаясь как наказание за то, что человек, отважившись на познание всевозможных слепых сил природы вокруг себя, так и не научился владеть слепыми силами в собственном существовании. Царь, грозивший натянуть поводья гордого ума и схватить под уздцы самое вселенную, не смог управиться даже со своей упряжкой. Он так увлекся своим влиянием на окружающий мир, что упустил из виду тот таинственный факт, что не только мы проникаем в этот окружающий мир, но и мир этот глубоко проникает в нас,  угрожая нашей свободе и нашему самосознанию; он упустил то, что, если наш разум не бодрствует на страже, постоянно различая эти два потока влияний, два разнонаправленных вектора нашей психики, то наступает момент, когда информационный объем потоков окончательно размывает демаркационную линию между ощущением и мышлением, потоки сливаются в общее смешение, и человек тонет в психическом океане, ибо не умеет уже отличить ощущающее от ощущаемого и, тем более, ощущаемое внутреннее от ощущаемого внешнего. Наступает ночь разума, или, точней, сознания, в которой все психологические кошки серы и становятся возможными, как выражается наш публицист, «кастанеда и ряд других химических веществ». Броуновский мир недифференцированных психических функций захлестывает людей, еще не вошедших в культуру, или слабо ею удерживаемых, или  вышибленных из нее контр-культурной атакой, и превращает их в обреченных инфантилов, страшноватых взрослых детей, коих не есть царство Божье, коим психический суп под их черепной коробкой, подогреваемый психозельем, представляется, пока они держатся на ногах, блаженным параллельным миром.            
А метафора есть еще и превращение человека в Бога – вот тот традиционализм, который как хлеб нужен сегодня трепыхающейся цивилизации с вынутой душой.
Упразднение условного измерения – это противоположность релятивизма, та крайность, которая сходится с антиподом; тут жизнь снаружи скользит юзом, а внутри полностью застывает – политический уровень мышления, не руководимый ничем более высоким, по-другому не может.
Разум же есть чередование динамики релятивизма со статикой утверждения; разрыв этого двуединства и абсолютизация одной из сторон  ведет к гибели человеческого начала.

VII

Но что ему до гибели человеческого начала, нашему размашистому мыслителю? Он поет о Традиции, которую понимает лишь как модус этногенеза, то есть социо-биологического, равнодушного к жизни и смерти личности, механизма. Если он так в нее влюблен, ехал бы себе на Амазонку, в Конго, на Андаманские острова, на Борнео, на Новую Гвинею – пожалуйста! Простор необычайный! Там Традиция  в самом разгаре. Поселяйся среди них и радуйся, обретая «онтологическую истину». Ан нет. Понимает философ, что может быстренько угодить на стол аборигенов в качестве жаркого. Нет, как человек «длинной воли» он мечтает нас, простых обывателей постчеловеческого мира, превратить в жаркое для своей мечтаемой преторианской гвардии. Но какие ж легионеры возможны в наших гниющих постмодерн-болотах? А вот возможны же. Он уже прозревает их своим пророческим оком, и где ж? В гламурном мире, господа, ни много ни мало. Вот что значит современный философ. Не то, что мы с вами, простаки и лохи, все еще пытающиеся отыскать в море жизни какие-то смыслы и единства.
А тут всё просто. «В глянцевых журналах, – восхищенно сообщает философ, –  работают только неонацисты…» Далее следует восторженное сравнение журнальных клерков с пилотами вермахта, и у тех и у других, вдохновенно констатирует политолог, «… нет индивидуума, есть функция, цель и задание, великая преданность и благородная честь.»
Какая же, однако, «благородная честь» может быть у функции? Функция – это механика. Если нет индивидуума, то тем более нет и личности, лица. Фраза кажется неосторожной, но автор хитрый, понимает, что сказать «нет личности» было бы тут для него еще неосторожней. Речь-то идет как раз о любезном для фашистского идеала отсутствии личности, то есть объемного, внутреннего, человека, о лишении человека собственного содержания, превращении его в автомат, плоский, бездушный. «Индивидуум» же слово нехорошее, неясное, похоже на «двуногий», говорящее лишь о какой-то туманной количественной характеристике, по сравнению с которой даже казарменные честь и доблесть глядятся вполне человечно. И все-таки территория подлинной свободы начинается с индивидуума, который, обретая индивидуальность, намечает контуры будущей личности, дает вместилище, куда как в дом помещается не только все богатство человеческого содержания, но в итоге сознательного ухода за этим домом в него входит Тот, Кто некогда замыслил противопоставить безыменному хаосу осмысленный мир. Это и есть путь не политического, а подлинного – духовного – традиционализма.

VIII

В наше время все исторические, культурологические, философские и прочие исследования материального прошлого человечества стали археологией в широком смысле, ничего не прибавляющей к познанию человека: накопление вещей не объясняет духа.
Конкретнее это можно сказать, например, об изучении политической истории. Духовная матрица политотношений ясна со времен пророков, поэтому любая политология занимается не знанием, необходимым для всего человечества, а всего лишь корыстным комбинированием стихийных фактов в свою частную пользу. Она использует слепой ход вещей и сама становится фактором этого слепого хода, не внося в мир ничего собственно человеческого, но увековечивая порабощенность человека природе.
Реальная историческая память в наше время проникает вглубь максимум лет на шестьдесят, например, пока еще живы свидетели Второй мировой войны. Дальше идет область археологии и фэнтези. (Мне уже знакомы литераторы, которым имена Пушкина и Белинского так же далеки и чужды, как имена Гомера и Гесиода, – вот насколько они современны!) Все превращается в раскопки и сказки. (Ницше об этом уже писал, уже чувствовал, как наша цивилизация начинает злостно «объедаться историей», задыхаться и лишаться живой жизни от заваливающего ее с головой переизбытка артефактов. С историей нынче можно распорядиться трояко: можно превратить находки и память в театр марионеток, призванный развлечь дауна постчеловечества, чем уже отчасти и занимается режиссура «медиакратии»; можно разбудить метафизических теневиков и напитать их злобой физический план нашего бытия, выдавая процедуру за возврат к корням традиционализма, чем уже занимаются всякие «лево-правые» вроде Дугина; и можно, не поклоняясь всему мусору, выкапываемому лопатой культурологии, учиться просеивать его сквозь сито разума и удерживать жемчужины человеческого усилия в борьбе за человеческое достоинство – лишь это подлинный возврат к корням, который отбрасывает мост радуги в будущее.) Наполеон и дракон могут встретиться в одном сюжете, ибо они оба суть экспонаты на музейной полке. То же самое могут проделать Ленин и Христос, хотя иные политики или церковники справедливо возмутятся таким кощунственным сближением. Но я приглашаю их не тратить попусту нервы, а сходить на уикэнд в какое-нибудь кафе и немного понаблюдать студентов, пьющих пиво…
Место исторической памяти ныне занимает музейная полка всего, что промелькнуло в психике людей за время существования человеческого рода. Наука подняла психологию на небывалую высоту, можно сказать, что в определенном смысле она загнала нас в универсальный психический солипсизм, ибо все, что было, есть и будет, снаружи и внутри, мы воспринимаем теперь как калейдоскоп своих подчерепных картин-состояний. Шопенгауэр с его миром-как-представление кажется сегодня до банальности очевидным. Так называемая психоделическая революция – всего лишь одно из следствий психологической революции, тряхнувшей ХХ век. Скинули с престола последнего царя – царя в голове. Произошла тотальная демократизация и либерализация нашего внутреннего мира, когда не только были уничтожены все границы и барьеры между категориями верха и низа и сама иерархия ценностей была посажена за круглый стол абсолютной психологии со всей телесной челядью наравне, но и случилось еще нечто более первично-опасное, не имеющее прецедента в истории человеческого рода, – поколеблена, сдвинута и уничтожается сама предпосылка возможности возникновения ценностного, то есть человеческого, взгляда на мир – дуализм. Дуализм как восприятие двойственности – при наличии в нем человека – мира (упрощенно говоря, разделенности мира на дух и материю). Нет этого восприятия, нет и человека. Сам по себе мир индифферентен. Бога в нем нет. Бог возникает в промежутке восприятия нами дуальности мира как пропасти между нашим сознанием (внутренним) и окружающим ничто (внешним). Психология вбирает в себя дуализм и, вобрав, уравнивает, нивелирует, уничтожает: «внутреннего» и «внешнего» больше нет. Того внутреннего, выражением чего было слово Парменида: «Есть бытие!» Это синонимично библейскому «вначале было слово», ибо только словом человека и Бога удостоверяется наличие бытия и его противоположности. «Есть бытие» означает, что непременно есть и небытие. Это и есть первичный акт дифференциации, раскола, разбиения, раздвоения изначальной темной слитности мира нашим сознанием на сознающее (субъект, я, человек, Бог, внутреннее) и сознаваемое (объект, оно, материя, внешнее)… Когда же психология вбирает в себя внутреннее и внешнее, стирая меж ними границу, все становится внутренним (мы знаем, что для младенцев сначала все есть внешнее, они говорят о себе в третьем лице), но ровно столько же и внешним. Вместо дуализма, то есть творческого противостояния сознания миру, в бывшем человеке возникает второй мир, параллельный бывшему внешнему, то есть первичному, миру, пассивно его копирующий. Каждый обнаруженный во «внешнем» мире факт теперь автоматически переносится во «внутренний» мир без всякой оценки, просто удваиваясь. Постчеловеку нашего времени, носителю этой копии, порой чудится, что это и есть гармония и любовь, и что само бессмертие, возможно, ему гарантируется на том бесспорном основании, что такое слово – «бессмертие» – давно существует в словаре: ведь разницы между внутренним и внешним нет!               

IX

В замечательное время живем, друзья! Происходят удивительные социо-геологические вещи. От самостийного «контактера» из глухой сибирской тайги до лощеного парижского интеллектуала – все кинулись в «эзотерический» этнопляс, в глобальный праздник лаптей и камланий. Наука и религия, прогресс и реакция, толерантность и имперскость, государство и анархия – все сходится в признании этого мирового хоровода племен, этого нового голоса броуновского движения социо-биологического супа, заливающего земной шар в результате многовековых освободительных усилий. Вероятно, это тоже стадия эволюции, то есть воля рока.
А рок требует жертв. Освальд Шпенглер, размышляя о роке с другой стороны, призывал инициативных людей подчиниться року, стать его выразителями, полагая, что в противном случае мы останемся не у дел. Вскоре, еще при жизни Шпенглера, лучшими, адекватнейшими выразителями рока оказались Гитлер & Co… Выяснилось, что, когда рок наседает на нас всей махиной, жертв не избежать, уклониться невозможно. В этот трагический час истории выразитель рока и жертва рока – одно и то же. Но – не спешите ставить знак равенства между палачом и тем, кто на плахе! – в том-то и суть, что перед выразителем-жертвой (то есть перед каждым из нас) есть два пути, две противоположных возможности выражать-жертвовать. Одну в полноте представляет Иисус из Назарета, другую – Иуда из Кариота. Есть, впрочем, и третьи, которые надеются скромно и тихо отсидеться, они сознательно хотят остаться не у дел. Они даже не кричат «распни», они просто молча радуются, что все это происходит не с ними, что им удалось уцелеть. Но это самообман. Жестокая неотвратимость рока в том и заключается, что третьего не дано: если ты не погиб в борьбе с роком или не был его агентом, ты все равно поглощаешься роком, разделяя позор роковых сил, как разделили позор Иуды мирные обыватели Иерусалима.
Чтобы им не уподобиться и сделать достойный выбор, надо вглядеться в лицо времени, верней, пытаться заглянуть под маску (у времени лица нет), еще верней – под калейдоскоп масок, за которыми скрывается рок.
И тут – вся трудность. Калейдоскоп пестрит и пляшет, внушает ощущение пышности современной жизни, пускает пыль в глаза, лжет напропалую и соблазняет всеми средствами, начиная с самых уважаемых.

X

Первой сдается наука с ее врожденным оппортунистическим инстинктом, ибо она обречена идолотворить, поклоняясь предмету исследования. Причина этого кроется в нашей психологии: мы любим то, что познаем, любя же, преклоняемся перед тем, что любим. Поэтому, кстати, единственно честный способ заставить науку поверить в Бога, это сделать Бога предметом исследования. Но этого никогда не будет, ибо Бог не поддается физически опытному изучению, а опыт метафизический остается вне интересов науки. Наука обречена на неверие в Бога. Поэтому, даже желая быть лояльной к Богу, наука всегда будет под ним понимать всего лишь природу, то есть совокупный предмет своих исследований. Отсюда ее неизбежное соглашательство с волей рока, то есть с тем объективным течением социо-обстоятельств, в которое она всматривается как в продолжение стихий природы, тем более, что оно действительно является тонким и неуловимым проникновением материального и внешнего в человека.   
Рынок и шоу-бизнес, точней, Мировая Машина Развлечений (куда  входят и шоу, и туризм, и вообще почти всё, ибо с помощью медиа-средств всё превращается в message, сообщение, преследующее цели не столько информационные, сколько развлекательные) довершает дело. Рок, ставший предметом видеопотребления, становится «ручным», близким, мы с ним, даже не вставая с дивана, уже на короткой ноге. Чего его бояться? Напротив, мы можем удобно и с комфортом, тепло и вкусно устроиться в постчеловеческом болоте. Нет сакральных забот и напряжений былых времен. Всё взывает и располагает к тому, чтобы расслабиться. Наступает эпоха Великой «постисторической» Релаксации, по-русски Расслабухи. (Две  стороны роковой медали: земношарный этнокультопляс, этакий спортивно-туристический Ванька Купало, невинно мешает землю с небом и зовет нас в общую свалку с Богом и космосом, распевая о всеобщей любви, в то время как в коллективно-бессознательной подкорке пляшущих у костра «детей природы» распускаются цветы фундаментализма, за которыми алчно следят будущие хищные садовники, вроде Дугина, предусмотрительно-тактически переименовавшие этот изм в «традиционализм».) «Расслабиться» этимологически значит «стать слабым», то есть время предлагает нам отказаться от усилий быть человеком (человек – это усилие и напряжение) и гуманно присоединиться к хору комаров и лягушек, простодушно славящих бытие.
Но на дне болота лежат крокодилы и ждут своего часа…
Не стоит обольщаться, что мы всё о них знаем, что изучили их повадки, что еще отцы наши, хлебнув горя, передали нам свое горькое знание, защищающее нас от чудовищ. Увы, неистощимый хаос, смеющийся над нашим выстраданным знанием, периодически воспроизводит этих тварей в новых обличьях, приспосабливающихся к новым временам. Наш долг – научиться распознавать их и под самой респектабельной наружностью.

XI

Я предлагаю культурологам, философам, историкам и вообще нынешним гуманитариям создать еще одну отрасль и назвать ее: археохаосология или, проще, – хаосология. Обобщающая дисциплина. И много обещающая. Причем, заметьте, какую мощную диалектику содержит она уже в своем смысловом ядре: обобщение того, что по определению обобщаемо быть не может. А?!  Или лучше: хаосография? Хаосознание?  Не важно. Язык сам выберет. Вперед, наука!
Такие веселые пожелания умственному сословию рождаются в голове, когда оглядываешься, изумляясь тому, что происходит вокруг.
Кто-то из западных писателей уже отмечал, что европейцы второй половины ХХ века похожи на ранних византийцев. Развивая его сравнение, добавлю, что мы как будто жители Малой Азии в начале VI века нашей эры. Только что кончился Древний мир, рухнула гигантская Pax Romana,  римский порядок, долгие века державший на своих плечах цивилизацию ойкумены, но они этого почти не замечают, как мы сегодня не слишком замечаем конец Европоцентризма Нового времени. Они еще называют себя римлянами («ромеями»), а сами уже окружены какими-то народами, язык которых чужд и непонятен. Народы эти всасывают культурных горожан в себя, перемалывая, ибо они живут в бессознательных стихийных ритмах, которым плевать на классическое воспитание наследников Рима…
Сравнение западного писателя опирается на вполне видимую снаружи реальность: заметное изменение цвета кожи у населения Западной Европы в последние десятилетия.
Я же хочу сказать о вещах невидимых. О том, что наш варвар пришел не со стороны, не с границ империи, а изнутри самого человека. Это варвар не горизонтальный, то есть политически не умиротворяемый. Это варвар вертикальный, идущий из глубины, из свободы, провалившейся до хаоса.
Впрочем, и здесь французы впереди. У них разницы между мыслью и реальностью давно не существует, как минимум со времен Арто и сюрреалистов; они испытанные мастера воссоздания хаоса, смерти, изнанки жизни в салонно-лабораторных условиях. По чину ли, однако, нам такой рафинированный аристократизм распада? Не слишком ли еще серьезно мы, русские, обременены реальностью? Арто и ацефалы уже с 1930-х бултыхаются там, откуда вдохновенно черпает Дугин, рассказывая нам в статье «Егор Летов: работа в черном» о местном герое контр-культуры, которого он с симпатией принимает в свой идейный арсенал: «…восприятие мира как гигантской и безысходной выгребной ямы, суицидальные порывы, некрофильские, садо-мазохистские припадки – это преддверие Смерти… «работа в черном», «oeuvre au noir» … страшный вуайяж по ту сторону… в новое магическое измерение, свободное от тоталитарных законов концентрационного внешнего мира… «фашизм» из объекта ненависти, главного противника «анархии» осознается как ее достаточное основание, как необходимое условие для ее реализации, как ее сущностный союзник.»
Сюда стоит прибавить еще почти пьяное (я заметил, что интервью особенно опьяняют и расковывают этого деятеля, тут можно услышать самый диковинный бред, передавать который не подымается перо) откровение поп-интеллектуала на радио: «Человек должен быть запуган…».
Как говорят на телевизоре, no comment.

XII

Вот написал и думаю: какого черта? Зачем мне тратить время на этого субъекта?! Ведь очевиднейшее из очевиднейшего явление перед глазами! Любой уважающий себя интеллигент мгновенно отвернется, зажав нос… Нет, видимо, я-таки не интеллигент, не хватает мне некоей кастовой уверенности в себе и самодостаточной закрытости, что ли… Я, как верно заметил однажды коллега А. Канавщиков, сомневаюсь во всем и всегда. А сие качество в соединении с таким неинтеллигентным недостатком как простодушие – очень ненадежные проводники в затвердевшую социальную страту. Любой «партийный» человек без затруднений вычисляет мою социально неосновательную физиономию. Увы…
Так зачем же я трачу слова и время? Не для того же, чтобы убедить Дугина не быть собой, и не для его же поклонников и друзей, чтоб исправить их. Каинову печать с этой братии не содрать. Мертво.
Нет – я пишу, чтобы предотвратить Дугина в себе и во мне подобных, ибо Дугин – это недуг, и каждый может им заразиться, соблазненный его зловещим эстетизмом, умноженным на всеобщую пустоту, вседозволенность и релятивизм…
Ныне, в наше переходное время, в мутной воде поколебленных, расшатанных, неустойчивых, беспорядочно плавающих культурно-нравственных представлений многих неопытных умом и душой могут сбить с толку его блестящие ядовитые дискурсы об искусстве, литературе, театре. Нужна некоторая искушенность в распознавании текстов вообще, чтобы не поддаться обаянию черного любителя муз. Признаюсь, я и сам, пробираясь сквозь его откровения, с некоторым усилием стряхивал с себя его гнусную магию. Благо, что она пьяным образом перемежается у него зачастую простыми петушиными киксами, вроде вот этой, из разговора о роли театра в Новое время: «Тогда же какие-то подлецы придумали миф о культуре – только для того, чтобы ослабить волю Труда к сопротивлению.»
Лихо, не правда ли? Как будто летел-летел бухой лихач и – бац! На повороте – из саней – пьяной башкой – в сугроб!..
Прочтешь такое суконно-попсовое и успокоишься. И устыдишься, что чуть было сам не впал в серьезное отношение к брякающему поп-философу.
Ей-бо, и Маркс не был столь радикален в пренебрежении к пресловутой «надстройке». Но я не постыжусь назвать имена этих подлецов, громко заговоривших о культуре: Винкельман, Гёте, Гердер и другие немцы. Французам было не до того – они развивали социо-мысль и готовили революцию. Англичанам тоже был недосуг – их поглощали промышленный переворот и освоение заморских колоний. Только немцы, которые еще не имели ни колоний, ни промышленности и жили в средневековых княжествах, как бы подытоживая впечатления Нового времени от контактов с античными находками, заговорили о Культуре как отражении глубинных свойств человека. Кто знает, может быть, немцы этим искупили вину Реформации – извлечение из падающего христианства такой эссенции, как миф о культуре, вовсе даже недурной выход для самосознания человека, для поддержания его смысла и достоинства.   
Миф о культуре – продолжение мифа о Боге и человеке и таит в себе зерно религиозного возрождения. (Во избежание недоразумения, возможного в связи с понятием «культура», еще раз повторю, что я понимаю под культурой: не марксо-ленинскую совокупность материальных вещей, отражающих социальные отношения, не эту же  совокупность вещей, взятую в историко-этническом и языческом плане от Фрэзера до Элиаде; культура в моем понимании, как и в понимании великих немцев XVIII века, синонимична смысловому узлу «дух-духовность-нравственность», она идеалистична и мистична, ибо тождественна ускользающему от грубого прикосновения смыслу «почитание света» (Н. Рерих), «любовь к свету» – в глубине, в ядре ее европейская, западная, любовь Христа и индийский, восточный, свет Будды сходятся в некоем Первоединстве. Земной шар в глубине своей есть индо-европейский дух, во внешней перспективе – планетарная Индоевропа. Чтоб не обидеть китайцев и арабов, замечу, что первые через Будду родня Индии, а вторые через Иисуса – нам). И, слава богу, не содержит и никогда не содержал никакой мысли за или против «воли Труда к сопротивлению». Тем более, в ту лучшую немецкую пору. Это потом уже, через полвека, Маркс начал выправлять историю, спрямлять пути к золотому веку, выкидывая все метафизические мифы и оставляя одномерный мир (и миф) в соответствии с шигалевским лозунгом  «необходимо лишь необходимое». В ХХ веке лучшими его продолжателями на Западе стали стали французские радикальные лево-правые социо-философы, которые продолжали раздевать человека от остатков «мифических», то есть собственно человеческих, свойств, при этом умело построив это раздевание-разоблачение как анализ наличного современного состояния человечества, погребенного под таинственной зловредной отчуждающей «Системой». Увлеченные процессом философского «либертинажа», они не заметили, что оголенный ими человек, уже и не человек даже, а некая физиологическая особь, есть как раз готовый материал для постчеловеческого «общества», то есть их анализ дал обратный результат: не освободил человека от «Системы», – то есть наличного социального устройства, – а пригвоздил к ней. Ибо радикально ослабленный, «освобожденный» от самого себя, бывший человек, а ныне просто двуногий смертный, этот человекообразный не имеет опоры, чтобы конструктивно выступить против миропорядка. Ибо опора человека – в человеке-и-Боге, в сопряжении идеи человека с идеей Бога, в богочеловечестве… Итак, человек во французском анализе распался окончательно: вместо личности – массовый индивид, толпа биологически детерминированных оголенных голимых големов, вместо общества – революционный бунт, бунт как последний параметр «свободной» социальности, то есть выражение полного внутреннего бессилия.

XIII

Кончая статью о Летове, Дугин приводит несколько его выразительных строк:
– Мир или война?
– Свобода или плеть?
– Любовь или страх?
– Бог или смерть?
– Война!

Ясно, что ответом на вопрос в каждой строке является вторая часть вопроса, то есть:
война,
плеть,
страх,
                смерть.

И, разумеется, в конце совершенно логично ответы завершаются суммарным ответом, включающим в себя все предыдущие:

– Война!

Я попытался представить себя массовым подростком на этом действе, слушающим песню.
Конечно же, 1) «мир» это непонятно, как воздух, которым дышишь, о чем разговор? Другое дело «война», это вроде игры, это весело, не надо учить уроки и можно крушить игрушки; 2) «свобода» – опять же, с одной стороны, похоже на «мир», а с другой – если в руке «плеть», а она, конечно же, в моей руке и не на моей спине, то с нею в руке я как бы и более свободен, ведь мне не так страшно, меня самого уже боятся; 3) тут кстати и третий вопрос как раз – «любовь»? – но «любовь» никуда не денется, либо она сама придет, либо я ее с плетью-то добуду, сам настигну, и не только с плетью, но и со – «страхом», который буду сеять, и 4) «Бог»? Ну, конечно, что мне этот обманщик, о котором долдонят попы и взрослые? Он мне не поможет. А «смерть» – это да, ведь это правда, которую эти попы и взрослые скрывают, смерть, как и секс, везде, но я буду с плетью, в принципе я сам буду смертью для других, для тех, кто не в моей тусовке. Вот так!..
А мы-то, помните, еще при советской власти, кажется, в восьмидесятые, удивлялись, чего это подростки, возвращаясь с поп-рок-концертов, до железа зверски обдирали электрички. А это, оказывается, они с «инициации» возвращались, объясняет нам европейски образованный Дугин. С концерта Летова…
Между прочим, если бы я был на месте Летова, я бы «инициацию» до конца доводил. Я бы не ограничивался музыкой и словами, я бы буквально засыпал зал наркотиками, заливал алкоголем и блевотиной, заваливал экскрементами, я бы приказывал всем, заплатившим за вход, снимать одежду, догола, и под вопли, и вой, и грохот, кидаться истязать друг друга, совокупляться, избивать, насиловать, унижать, мордовать и бесчестить до озверения, уничтожая друг друга в человеческом смысле, снимая человеческий образ до конца. Образы йеху должны были бы показаться в таком зале ангельскими – вот это была бы инициация! Это было бы окончательное освобождение угнетенных цивилизацией деток от воспитания, родителей, школы и прочего тоталитаризма.
Но, даже, если то, что пишет о Летове его поклонник Дугин, правда, то и эта половинчатая «потусторонность», этот недовыдержанный  сатанизм Летова и то, видимо, немало сделал для развращения последних поколений, для того, чтобы посеять в 12-14-летних ядро усталости и тяги к смерти. Понимают ли эти дети, когда вырастают, кому они обязаны сокращением жизненных сил, умалением в себе пресловутой витальности, преждевременной дряхлостью душ и тел?.. Но ведь «революционерам»-то того самого и надо – чем хуже, тем лучше. Опять же, незабвенный Петруша тут как тут, помните: «Мы пустим разврат небывалый!…»
А вообще, подумалось мне, не есть ли всё это действо своего рода экзорцизм наоборот, навыворот, то есть изгнание из душ подростков  светлых начал? При этом их внутренняя жизнь упрощается, выпрямляется и уплощается, противоречия, боль и тяжесть их покидают, все заполняет  простая бодрая агрессивность, дающая своего рода иммунитет к жизни в нашем вялотекущем аду… Не обязаны ли эти поколения фанов своим магам-экзорцистам памятниками? Но если они будут, то это будут весьма странные памятники. Они будут напоминать об анекдоте, о злой шутке сатаны, который одурачил и вождей, и паству. Ведь облегчив совесть подростков, разрешив им агрессию против себе подобных, против своего дома и дав иммунитет к нехорошим наличным обстоятельствам, Шутник сделал их как раз по сути лояльными к той самой зловредной «Системе», сокрушить которую якобы их призывала революционность их обожаемых гуру. Их агрессия идет именно на пользу «Системе», которая любит и недурно использует энергию темных сил как один из источников конкуренции на рынке.         

XIV

Поп-пророк, о котором пишу, это простейшая, вульгарная иллюстрация к ницшеанству. Воля к власти, обуревающая его, неотделима от любви к року, источнику силы, перед которым он преклоняется. Варганя идеологическую отраву, он старается прикрыть ее омерзительную суть красивой упаковкой от Сорбонны, которая особенно бросается в глаза, например, когда он рассказывает в эссе о Курехине, в главке «Растворение личности», о театральном действе этого героя российской контр-культуры под названием «Поп-механика»:
«Сквозь всех начинала просвечивать какая-то особая реальность, особое неопределенное существо… Причем это не личность самого режиссера, организатора и манипулятора странного хаоса, но нечто иное, «магическое присутствие», размытые, но довольно зловещие черты «кого-то еще»… слышатся нотки архаической теургии, волевой манифестации в привычном контексте грозной потусторонней реальности… Персона исчезает…»
Вот именно – персона. Но главка-то называется «Растворение личности». Тут у политфилософа понятия сбивчивые, личность не отличается от персоны или индивида, идеологу возврата в пещерность это неважно, зачем личность? Не надо личности! – в ней лицом пахнет. Не надо лица! – не говоря уже о лике. Для неоархаической теургии, политически спланированной, достаточно «человеческой» биомассы и набора из 418 масок, то есть персон, то есть социо-ролей, которыми, имея деньги и оружие, можно хорошо жонглировать. А личность… «Личность» для биосреды, выращивающей дугиных, видимо, непонятная роскошь, такая же, как «душа» для Иосифа Сталина, который видел доказательство ее несуществования в анатомии тела. С личности начинается сама по себе ненужная политологам культура (для них она в лучшем случае всего лишь модус идеологии), но от нее не уйти, как  ни хватайтесь, геббельсы, за парабеллум!.. Авраам, бежавший из Ура от засилия грубых божков, был уже личностью, а не только индивидом. Был ли он персоной? Да, во мнении бородатых властей Междуречья, которых он покинул, он был «диссидентом», он навеки остался для них всего лишь этой персоной. Но эти бородатые погибоша аки обре, съели свои котлеты и бесследно исчезли в песках пустыни, а с Авраама началась Великая Традиция, начался Человек.
А за тысячу лет до Авраама из тех же окрестностей Ура в обратную сторону, на восток, побежал Гильгамеш, который тоже был личностью, ибо с него тоже можно начинать разговор о человеке как человеке, а не двуногом члене этнической или социальной стаи. Он не был диссидентом для городских властей, бери выше – он стал диссидентом перед высшими богами, перед самим роком, ибо ужаснулся и возмутился фактом присутствия в мире смерти и двинулся в поисках искоренения этого безобразия. Обманутый роком, он вернулся домой, по видимости проиграв дело жизни, хотя его «заносчивость» не наказана, как она неизменно наказывалась у известных нам древнегреческих героев. Его не называют родоначальником культурной традиции, хотя есть основания предполагать, что радикальное древнеиранское мировидение и вытекающий из него дуализм Зороастра, а также и позднейшее манихейство, восходят к его исполинскому воплю против смерти. Против смерти реальной – не игрушечной «смерти Системы», которой нас пытаются запугать визгливые пигмеи попсовой контр-культуры, эти слепые нетопыри, порождения клочков паутины, мнящие себя ангелами смерти.

XV

Продолжим об игрушечных действах, родившихся в кабинетах французских интеллектуалов и перекочевавших на незатейливые подмостки наших великовозрастных подростков. 
Французам-интеллектуалам, впрочем, всё как с гуся вода, ведь они давно живут в параллельном мире, так как изобрели удобную рыночную философию, где вместо реальности есть просто текст, который можно бесконечно переписывать, продавать и потреблять без ущерба для витрин, фонарей и здоровья жандармерии. Тем не менее, витрины и фонари бьются, перевернутые машины в Париже и по всей Франции горят, но это – из чужого параллельного мира, в котором бойкие южные переселенцы требуют к себе повышенного внимания. Этот «текст» новейшей философией не перепишешь, однако философы смело продолжают мыслить, втайне твердо веруя, что власть, «Система», которую они неутомимо сокрушают, громоздя из кукишей бумажный апокалипсис, в случае чего серьезно-жареного в обиду их не даст и достойно защитит.
Наш респектабельный теоретик тоже, впрочем, довольно уютно поживает в нехорошем постсоветском социуме, со вкусом погружаясь, например, в утонченные культурологические штудии Генона, которые помогают ему понять, вот как здесь, ту же «Поп-механику»:
«Генон подчеркивает инициатический смысл античного театра. Смена масок одними и теми же актерами иллюстрирует инициатическую идею того, что индивидуум не есть вещь в себе, законченная и абсолютная реальность. Это – лишь игра высших духовных сил…»
Ах, как красиво! Но, пардон за грубость, зачем врать? Не вождей ли игра-то?
«…временное образование, сотканное из грубых элементов, готовое в любой момент раствориться…»
Ну, разумеется, – чего ж его тогда жалеть, индивида, коли он всего лишь случайный сгусток тумана? Не отсюда ли и готовность устроителей человечества (к которым бесспорно принадлежит и Дугин) к бойкому счету, предсказанному еще Петрушей же с Шигалевым: минус 100 миллионов голов, например? (Куда там! Дугин масштабней: «…двести пятьдесят миллионов рук или пятьсот миллионов глаз… минимальный объект геополитического интереса.» Зловеще же звучит этот «минимальный объект»…)
  «А за всем этим – холодно и неизменно –  стоит неподвижное небесное Присутствие, вечное «Я»».
Не атман ли? Эвона! В эзотерику заехали, прямиком в нью-эйдж!.. А что? Как и положено вождям, – на улицу, к популюсу, к пиплу! где любая кочка за броневик сойдет, лишь бы языком почесать.
«Вовлекаясь в водоворот абсурдных и не имеющих самостоятельного значения ситуаций, в некоторую космическую «Поп-механику», вечное «Я» забывает о своей природе, начинает отождествляться с маской. Сакральный театр призван напомнить о том, что это заблуждение, что важно лишь грозное Присутствие, а люди – только тени потусторонних объектов…»   
Вслушайтесь-ка еще раз в последние три слова:
«тени потусторонних объектов».
Ну кому эта чушь понравится? Нет, этот вождь не наберет голосов на улице, слава богу. Весь этот претенциозно-ученый вздор может поймать разве что кого-нибудь из заучившихся и замороченных пустыми гитиками интеллигентиков. Но сейчас, в несоветское время, таких несчастных становится все меньше, они вымирают, потому что само время стало реальней и интересней.
«…«Поп-механика» – как и раек скоморохов – модель мира, ремейк архаического святилища.»
Ну вот и доехали. Ремейк, значит. Зачем политику и вождю такие проникновения?.. Поневоле вспомнишь слово классика, в таких вот случаях особенно работающее: «Широк, широк русский… политолог!.. я бы сузил его.» Ну, ладно, прежние преобразователи мира экономику в оборот идеологический брали – по крайней мере, драку из-за куска хлеба до сих пор если и не оправдать, то понять можно. Но кому нужны эти археологические ремейки, эти игрушки в архео-фэнтези? Разве что кучке эстетов для их маленького зазеркалья, такая маргинальная поросль всегда найдется в современном городе. Ну и пусть их! Пусть играют. Не в них дело.      
Но наш бородатый политический дяденька все подминает, ему всё годится, ибо он однажды нутром усвоил политполезность сумасшедшей сути любого агитпроп-геббельсизма как беззастенчиво варящегося дискурса, призванного обкуривать и одурять, пудрить и зомбировать все живое вокруг, распространяя ядовитые испарения… В его эстетике загробно-сатанинский пафос и запугивание играют роль высокого трагизма, еще бы! – ведь он ни много ни мало выводит человечество из жалкого прозябания  в мещанском болоте постмодерна в возвышенное и страшное исполнение долга перед Роком, которому пустяк потребовать, например, для начала, ну там, всего каких-нибудь пятьсот миллионов голов… Все-таки не мелкие времена Гитлера, XXI век на дворе и масштабы другие!   

XVI

В том-то и беда, что социальная жизнь не кабинетный ремейк и не богемные пляски. Если ты поэт, отплясывай себе на здоровье, тебе по чину грезить и фантазировать, даже и вокруг давно прошедшего. Социум знает, и это отметили социально мыслящие древние греки, что «много лгут поэты». И социум разберется, что у поэта взять, а что отбросить. Но если ты политик, вознамерившийся буквально переделывать мир, то не лезь в преисподнюю истории человеческого рода, не раскутывай спящие мумии – ты рискуешь заразиться трупным ядом и заразить других. История полна усопших социальных форм, ушедших по тем же законам природы, что и отдельные люди. И никаким романтическим флёром, украшающим эти сгнившие останки, отмененные самим временем, к жизни их не вернуть.    
Тем не менее, попытки вкусить трупного яда, вроде описанной Дугиным «поп-механики», наблюдаются. Яд подается как нектар, как путь в пресловутый золотой век… Вариантов, увы, нет. Либо вперед, в «конец истории», в земной рай хайтэка и Канар (и, между нами, в царство антихриста, в котором, между прочим, мы и так уже!), либо назад, в «начало истории», во тьму египетскую. Выбор незавидный, но вперед, на мой взгляд, всегда лучше, чем назад, даже если глубина этого «назад» и не велика, как, например, у Сталина, всего лишь позаимствовавшего некоторые приемы близко знакомой ему царской охранки да слегка перелицевавшего триаду графа Уварова. Вспоминая классический афоризм об истории, повторяющейся в виде фарса, мы видим, что его «консервативная революция», когда он вырезал ленинскую гвардию и заигрывал с церковью, и была фарсом, карикатурно отображающим империю Романовых. А фарс всегда припахивает, и весьма…
Все формы социальной революции пакостны, ибо отражают слепой, неуправлямый ход социо-рока, неспособность социума к разумному самообладанию и самоуправлению; но из них едва ли не пакостнее всех  революция «консервативная», ибо она плюс ко всему добавляет еще скрытую трусость и глубинное неверие в свои позитивные силы (скудный максимум позитива, на который она способна, некогда лаконично выразил смолоду народоволец, а в зрелые годы черносотенец  Лев Тихомиров: «Держать, что имеешь»), затаенный страх перед будущим как динамическим вызовом жизни, и в конечном счете недоверие к человеку, неверие в него, недооценка его творческой мощи, его богосыновности. Поэтому эта «революция» и полагается, как сообщает нам Дугин, прежде всего на «нигилистическую» стадию. Ведь это проще всего. Ломать  можно и при неверии в себя. 

XVII

Простодушие (или «невменяемое» бесстыдство?) распахивающегося Дугина позволяет без иллюзий наблюдать, как сваривается варево фашио-оккультизма, причем опять мы видим рабское следование за Западом. Ну ничего оригинального! Я уж не говорю о большевиках, которые сто лет назад Маркса «осуществили»; ладно, тогда свое, русское, знание было еще молодо, дозревало. Но в ХХI веке, когда мы в России интеллектуально уже имеем всё свое, уже выросли, уже достаточно прочитать своих отцов и жить дальше. Но нет, пока мы не выполним роковую функцию внедрения в жизнь западных теоретических  игр и не сломаем себе на этом шею, мы не поверим себе и не двинемся ни на шаг!..  Там у Кроули, Лири, Арто et cetera, у сатанистов, ацефалов, фриксов, гиксов «познания», у прочих уродов «интеллектуализма» всех мастей – там родилось всё дерьмо, которое опять наши русские дурачки тащат примерить на себе, хотя чаще всего к этому времени западные игроки уже разобрались что к чему и отчасти поняли, что в их играх воняло, забросив это дело… Нет, не совсем забросив, не дурак Запад – он, например,  продаст шоу о ведьмах в Хэллоуин и получит барыш, наши же дурачки начнут серьезно наряжаться в этих ведьм, бесплатно, непразднично, но с уклоном революционно вернуть мир ведьм в реальность.         
«У нас двойная мораль, – самодовольствует Дугин, – …для Запада… полная деструкция… мы же ограничимся пивом и размышлением.» Мол, для глупого Запада наркотики, «карлос кастанеда и ряд других химических веществ», а мы будем благополучно умнеть и толстеть, поглядывая на разрушение Запада. Как бы не так! Будто он не знает, что то, что для Запада теория или салонно-лабораторный опыт кучки изысканных сатанистов, который они завтра красиво упакуют и нам же продадут, то  для нашей простодушной улицы непосредственное «руководство к действию». Своей близорукой и по сути невольно насквозь прозападной пропагандой Дугин и ему подобные только ускоряют гибель нашего населения как более слабой, менее рыночной и потому более безиммунитетной, части того же – шире понимаемого – Запада.
В некотором смысле можно сказать, что весь Земной шар – уже Планетарный Запад, процессы неотвратимы, и восточные, исламские или еще какие, реакции это уже реакции региональные, направленные против центра в рамках единой земношарной игры. Земной шар – это Америка. Все региональные негодования, все антиамериканизмы – это всего лишь удаленность от американской кормушки, несытость, недокормленность и потому зависть и обида. Американская мечта – это мечта любых народных масс о земном рае, просто американцы первыми высказали и выразили ее непосредственно и ясно. Земной рай должен осуществиться вполне по всей планете, и Америка в этом земном смысле первородна, ибо первой поставила в центре рукотворного Нового Эдема древо земной, посюсторонней, жизни. По всей видимости, это и есть начало тысячелетнего царства антихриста, предсказанного в Апокалипсисе Иоанна. Слова об антихристе звучат уже банально, почти уже невыносимо попсово, но ничего не поделаешь. Да, впрочем, можно ведь и без пафоса, по-рабочему – о том же антихристе, ведь это символ, смысл, неизбежный сгусток выводов, обобщений, результатов существования. Земной рай и антихрист – синонимы. Это осмысление.      

XVIII

Время плодит кликуш и алармистов. Дугин – из них, из самых активных.  «Мы живем в мире, – говорит он, – который вот-вот рухнет.»
В непрожевываемом информационном поле, в которое мы погружены в результате технореволюций последних десятилетий, делать такие заявления стало очень легко, ибо негативные свидетельства о мире поступают ежеминутно по всем каналам связи. Никакому позитиву, даже рекламе пива, не говоря уже о гениальных поэтических или философских прозрениях ввысь (которые наверняка где-то есть, просто наш слишком «информированный» мир не пропускает их к нам сквозь свои весьма плотные слои), не сравниться по количеству, мощи и наплыву  с потоком отрицательных фактов, ежедневно сбивающих нас с ног. Не надо забывать, что в продуцировании мирового негатива против нас с вами рука об руку выступают социальные и природные обстоятельства, в то время как создание позитива есть дело только человеческих рук. То, что против нас, всегда неизмеримо больше, чем то, что за нас. (Уличная эзотерическая вера говорит ровно наоборот – в этом неисчерпаемый оптимизм уличной жизни!) Раньше мы были защищены от информационной паники технической недоразвитостью, которая позволяла нам иной раз даже прислушиваться к достойным, мудрым  голосам в человечестве. Ныне мы самим собственным техническим развитием лишены этой возможности.   
В такой атмосфере любой кликуша чувствует себя как рыба в воде. Вот и наш политэстет, так сказать, желая препроводить нас в из мира обыденной пост-скуки в героическое фэнтези неопремодерна, удрученно вещает: «Наше общество построено на идеях и принципах, за которые никто не заплатил, которые никто не омыл кровью…» Он не только мечтает, чтоб все рухнуло, но и призывает нас оросить своей кровью чаемое пепелище, дабы воздвигнуть, как и положено, непременно «на крови», новое царство. Прямо-таки жреческий глас!..
Если мерой оценки исторической жизни брать масштаб в 10 – 15 лет, то слова его могут показаться верными, хотя ветеранам даже чеченской войны они едва ли уже будут понятны. Если отбросить звонкие фразы, то ясно, что любое, даже самое хорошее, реальное общество платит за свое существование чьей-то кровью, ибо угроза распада всегда входит в ткань бытия. (До романтического кровопускания типа гитлеровского, о коем и грезит наш маг, я сейчас говорить не подымаюсь, куда мне!) И это очевидно даже при самом мелком масштабе.
Но что же так мельчат и мелочатся новые генералы геополитологии? Ведь они как истинные бесы орудуют сотнями миллионов голов (Перечитайте еще раз признание Дугина о «минимальном объекте геополитического интереса»… Не знаю, как вам, а мне хочется сказать нечто неприличное, например, что в принципе «политология» должна быть объявлена вне закона. Это самим сатаной продиктованное словцо появилось именно в страшном ХХ веке, на наших глазах, верней, при наших ушах.), даже, пожалуй, уже миллиардами.  Выраженьице «золотой миллиард» – тоже ведь наверняка родилось на их кухне, ведь это они особенно склонны считать деньги в чужом кармане. (Или – не в чужом? Тогда, пардон, и глобализм – не чужой, а?) Но подумали б хотя бы об арифметике: возможно ль  управиться с миллиардами в 10 лет? Разве что ядерными средствами?.. Но даже масштаб в 100 лет, при котором хорошо просматриваются реки крови, пущенные историческими «романтиками» совсем недавнего прошлого, не говоря о 1000 (масштаб Культуры), блестяще подслеповатому антиутописту-премодернисту не по глазам. Он продолжает грезить свое фэнтези:  «Истинная элита… должна произрасти из регионов смерти… Нам нужна… Партия Смерти… Партия Бога…» Зарапортовался, однако!.. Смерть и Бог в один клубок, – господа, какой нью-эйдж, какая в дребодан бухая эзотерика! Бессмертный Поприщин! Глянь, глянь в книгу «Поп-культура и знаки времени» – твои лавры затмеваются!..   
«Для Системы, – продолжает политэзотерик, – смерть – это действительно конец. Для нормального человека – это только начало.»
«Нормальный человек» – это Дугин и его обкуренные центурионы, а массы? Ерунда – в компостмодернизм их навозом премодерна! Какое дурное ницшеанство, все-таки.
Но что такое «Система?» И о какой «смерти» речь?..
Тут ведь опять торчат уши французского кабинетно-абстрактного воспитания нашего деятеля. Мы-то, русаки, по простоте всё буквально, как в природе,  понимаем: Бог так Бог, смерть так смерть, система так система, всё – реально. И понимаем, что все происходит наоборот (противоположно тому, что пишет политолог, ставящий суть дела, по нашему необразованному мнению, с ног на голову), что в жизни для любой «системы» реальная смерть, то есть конец человека, ничего не значит; что «кабинетное» понятие «смерть Системы» это всего лишь безобидный синоним «конца Системы», «изменения Системы», что разрушение или создание любой «системы» есть лишь реструктуризация и перекомпоновка ее элементов в новые сочетания, не более. Неуничтожимая Система как матрица социальных форм существования подобна периодической таблице-системе элементов Менделеева. Нам может не нравиться набор элементов, составляющих конкретное скверное в определенном отношении вещество, но от этого глупо ополчаться на самое таблицу…
И, кончая сравнение, вспомним, для примера, судьбы Германии. Не «смерть» гитлеровской «Системы» была трагедией этой страны, а гибель миллионов немцев. Кончилось одно государство, другое возникло и быстро расцвело. А люди с полей войны не вернулись… Слово «смерть» – приложимо лишь к гибели живых людей, а не мифических или абстрактных «систем». Плевать на «Систему»! – она сама по себе, а мы сами по себе. В лучшем случае, она – это некий естественнонаучный социологический объект. А я-то при чем?..
Кто-нибудь подвернет: «А социум?» И социум перебьется, скажу я, без моего попечительства, – он, социум, практически бессмертен; меня, смертного, ему где понять? Как – посочувствовать?..

XIХ

И опять, опять неизбывное ощущение, что все скользит юзом, что и сам ты, разбирающийся с пьяными, поневоле забалдеваешь от их тяжелого дыхания... Я-то пытаюсь думать и говорить серьезно, вменяемо, в здравом смысле и уме, соответствующем нашему нешуточно проблематичному существованию в мире, а они, контр-культурщики политики, оказывается… играют. И оказывается, что у этих политмэтров философии, у идейных гиен интеллект-экстремизма все серьезные слова – Бог, смерть и т.д. –  просто разменные фишки, которые произвольно используются ими, по необходимости наполняясь нужным им содержанием их китайского театра теней, называемого идеологией… Всё дым и фантом!.. Струна, ржавая, хрипит в тумане… Заливные куски фэнтези в политподливе на подносе поп-эстетики…
И невольно задумываюсь, а не зря ли я всё это? Хорошо полемизировать и бороться, когда уверен, что перед тобой хоть и враг, но тоже, как и ты, живая личность. Тогда есть смысл в нашей брани, ибо есть общая почва, мы оба человеки. А тут? А ну как перед тобой… сгусток пустот? Или, говоря по-современному, информационный мираж? Биологически воплотившийся кибернетический кунштюк? Комбинация килобайтов?.. 
Поверьте, я не так уж и шучу сейчас. Дело в том, что этно-социальное само по себе никогда не адресуется к индивидуальности, к личности, то есть к тому единственно конкретно живому, что законно носит имя «Человек». Все остальное так или иначе – надеюсь, что лишь до поры до времени – примазывается к этому имени, не имея на то никаких оснований, кроме, выражаясь психологически, недифференцированности нашего сознания, –  по-русски говоря, его незрелой слитности, то есть нашего неумения различать в самих себе разные слои и уровни, разбираться, что в нас есть собственно своего, а что хвостом тяжелого наследия тянется из глубин прошлого как внешнее, навязанное нам биологией и стадностью…
Так вот, возможно, сейчас, когда я думаю, что реагирую на человека, передо мной просто этно-социальный агент, то есть некий социо-энергетический пучок с отрицательным зарядом, прикрытый псевдочеловеческим обликом, маской. Вероятно, он выражает собою какое-то социо-природное явление, которое, может быть, стоит осмыслить, ибо оно, как многое в природе непознанное, может  угрожать нашему существованию; но общаться с ним так же невозможно, как с геологическими породами. Информационное поле, фиксирующее все мутации социо-пространства, выплевывает его навстречу мне как сигнал бессознательного мира, стоящего против нас. Поэтому вменяемости ожидать не приходится: слепая сила воспринимает нас тоже лишь как подобную ей слепую силу.
Впрочем, внутри себя «агент» вполне проницателен и вменяем и, словно в унисон моим сомнениям в реальности его и его дискурсоварильни, сообщает, к примеру, что «активный постмодерн, совместный идеальный проект «новых правых» и «новых левых», представляет собой «призрак», тень… не способную воплотиться в субъекта истории… Сама Система… предупреждает любые возможности оформления альтернативы в сплоченную целостность…»
Ну, слава богу, вот ценное свидетельство из первых уст! Тут «агент» добросовестен в анализе. Все-таки – призраки, все-таки – тени, сами признают. Самосознание бесов растет! Неужто и тут – эволюция? Неужто и тут – прогресс?.. Не знаю, как насчет этих вещей, а вот определенный конец  социальной философии, пожалуй, налицо. «Сама Система», то есть  наличествующая жизнь, успешно перерабатывает яды «альтернативы», предотвращая их убийственное действие и не поддаваясь гипнозу темной политологической магии. Спереди мечтаемый альянс (то есть союз раскачивающих лодку) «новых правых» и «новых левых» разваливается выборно-парламентской машиной, а то, что от него остается сзади, переваривается шоу-индустрией. Под действием этих благих (да-да, граждане, не шокируйтесь: я и сам сейчас удивляюсь, называя шоу благом, но в этом отношении оно и подлинно таково) демократических механизмов «системы» разрушается и обесцвечивается разноголосица социо-бесов, социально-озабоченных негодяев всех мастей, все более лишающихся ауры своих алчных харизм даже в глазах средней простодушной улицы. Социальный слой нашей психики перестает быть значимым, нами «уважаемым», содержательно отмирает. Не знаю, согласуется ли это с Фукуямой, но это и есть реальный конец социальной истории.

XХ

Может, вы поинтересуетесь: почему же только из-за социо-негодяев «такие широкие» обобщения? Так уж, мол, и конец? Есть же и светлая сторона в социальном, как с ней и т. д.? Так почему?
Да потому что не надо далеко ходить, чтобы увидеть, что история человечества, какой мы ее знаем, есть история политических негодяев, больших или меньших, прогибавших под себя все, в том числе и возможную социальность. По ходу истории появились учения и идеологии, оправдывающие деяния негодяев; они стали теоретической социальностью, с точки зрения которой вся текущая жизнь людей стала называться социальной, покрывая таким образом политическое безобразие, скрадывая его бесчеловечную суть, рационализируя и делая ее нормой бытия. (Марксизм был крайним выражением этой социопатии.) Господствовало политическое под именем социального, а собственно социальность, чистая социальность, сближающаяся с человечностью,  пробивалась разве что в утопиях и околоутопических действиях. Пробивалась она и в жизни христианских церквей, которые, тем не менее, разделили общую участь, в течение тысячелетий продрейфовав от зачатков человеческой социальности, проросшей во время Христа, к социальности политической.
Итак, мы голые, но вовсе не одинокие, ибо мы это человек и Бог. Обрастем ли мы кожей новой социальности и нужна ли она в будущем вообще, пока неясно. Но ясно, что кожа ветхой социальности, насквозь прополитиченной, с нас сброшена – всеми событиями ХХ века.
Остается сомнение: а что же политика? Хотя социо-прополитиченность с нас слетает, политика-то продолжает буйствовать. Неувязка?    
Нет. Конец социального еще означает и крушение этого векового брака, социум и политика разводятся. Политика еще долго будет жить и безобразничать (это гарантирует и Лев Гумилев), теоретически, однако,  представая уже не в качестве предмета высоких забот философии и культуры, а лишь в виде элементарных криминально-полицейских отчетных сводок…   
Политическим же инстинктам, не нашедшим себе непосредственного применения в жизни, не реализовавшимся спонтанно, а застрявшим в маргинальном состоянии, остается лелеять и пестовать фантастический мыльный пузырь «Системы», призрачный символ, отражающий болезненную политизированность оставшихся не у дел. «Система» – это высший интеллектуальный уровень (например, уровень парижского философского салона) того же психоза, который на более низком уровне известен как «заговор жидомасонов». Это всё – из тематики околополитической мыльной оперы под названием «конспирология», о которой мы еще упомянем.
А пока отметим, что «Система» – это демонизация сложившихся обстоятельств, параноидальный миф, возникший по аналогии с теми образованиями, которые сознательно создаются людьми: дом, государство, любой институт. Логика не хитра: если нечто строится сознательно, значит, имеет умысел; если к тому же это нечто есть для нас нехорошее, мешающее, как нам кажется, нашей самореализации, значит, оно намеренно враждебно и имеет целью нас погубить…
На самом деле есть некая общая жизнь, являющаяся результатом хаотической комбинации тысяч видимых и невидимых, больших и малых, причин. Эти причины имеют происхождение отчасти в динамике человеческой деятельности, отчасти – в динамике природы. Природное и человеческое здесь переплетены таинственным образом (не говоря о том, что наша деятельность как минимум наполовину – на телесную половину –  уходит корнями в ту же природу). К этой общей жизни надо и относиться как к явлению природы, стихийному и бессознательному, но – живому. Тут, кстати, кроются корни любого отчуждения. Хотя мы, сознательные существа, входим в ткань этой бессознательной в целом жизни как ее составляющая. Разрушить это живое легко, как дерево срубить, но при этом мы – сознательные клетки этого дерева. Опыты такой рубки нам известны, мы их познали своей кровью. Но и в относительно благополучное, «негероическое», время, в промежутках между политсудорогами, мы ощущаем боль подчинения бессознательному целому. Отсюда наша задача – все дерево сделать сознательным, общую жизнь, или Древо цивилизации, просветлить, сделать изнутри соответствующим нашей высшей, сознательной, сущности. Конец истории – это конец детского «героического», которое себя изжило. Постистория – это конец кровавой бойни, конец Илиады и Чингисхана, переход от горизонтального джихада к вертикальному, к тому, к которому призвал еще Христос. Геополитика заменяется гелиополитикой, выражающей стремление не теснить соседа, а тянуться к солнцу, к свету. Социальные науки больше не имеют права на суверенитет, они должны снова вернуться туда, где им место: в подчинение идее человека индивидуального, отражающего Бога.

XХI

И снова добросовестная погруженность в любимый политический миф позволяет нашему автору делать ценные наблюдения и выводы, невольно и бессознательно для него самого подтверждающие древнейшую истину о том, что все, происходящее на внешнем плане бытия, есть зеркальное отражение плана внутреннего.
«И чем очевиднее… метаморфозы Системы, – пишет он, – тем яснее для ее противников…  условность политических клише, а, следовательно, нонконформистский компонент всех идеологий стремится к концентрации, фиксации в едином  парадоксальном революционном фронте.»   
И верно, бесы, хоть и склонны к бесконечной сваре взаимопожирания, но тоже способны смыкаться, чуя противный им дух духа – Духа, связанного с нашей конформностью как верностью неразрушимости единой богочеловеческой природы, верностью некоторой общей базе человека и Бога, без которой невозможно ничто, никакой членораздельный дискурс о человеке. Есть и соответствующий «конформный компонент» во всех возможных идеологиях, лояльных мифической Системе, то есть сложившейся мировой конъюнктуре, который, подобно «нонконформистскому компоненту», стремится к концентрации, но выходит не на политическую горизонталь «конформизма – нонконформизма», а на духовную вертикаль противостояния духа и  политической горизонтали в целом, то есть за пределы «добра и зла» Системы и Контр-системы, культуры и контр-культуры, левого и правого, сельского и городского, морского и степного, западного и восточного и так далее до бесконечности… С падением социального как смыслозначащего, с выходом человечества в постчеловеческое, то есть конечное  социальное состояние, теряют значение и все притязания политического на живые духовные смыслы, никакая романтика политфэнтези больше не пришьет их к духу человека индивидуального, нищего, свободного, личного, перед которым, может быть, впервые открывается голая прямая дорога окончательного вертикального выбора между Добром и злом, Богом и небытием…   

XXII

От фантастического символа зла «Система» естественен и легок переход к его условному и временному синониму «Глобализм». 
«Глобализм, – сообщает нам борец с мировым злом, – это фундаментальный проект антихриста, который утверждает, что индивидуум будет равен индивидууму, если он лишится всех своих качественных характеристик и форм принадлежности к различным коллективам.»
Скучно, сэр. Не говоря уж о натяжках. Плохо вы себе его представляете и, кажется, мало бываете на свежем воздухе. Антихрист… э-э, да вот он, за углом, в соседней кафушке под открытым небом сидит, с завидным аппетитом уплетает душистые горячие пирожки с мясом, запивая прохладной «Стеллой Артуа»… Он вовсе не бездарь и не собирается обмундиривать нас, обезличивая, как гитлеровских солдатиков. О нет! Он обожает рынок, и пляску, и мультикультурный хоровод!.. Зачем же ему обдирать индивидуумов, когда он прекрасно знает, что, чем больше разнообразия товаров в мире, тем весьма выгодней продаст он и «качественные характеристики», и «формы принадлежности»?..
Глобализм – это «проект» еще и Христа, уж если на то пошло. «Нет ни эллина, ни иудея» – это уже глобализм. Этого речения Спасителя боятся и не любят те, кто не понимает христианства. Национальные, племенные и прочие покровы остаются, как остается и цвет кожи, но они лишаются всецелостной власти над человеком, который к ним несводим и ими не исчерпывается. Человек больше своих покровов и тел, больше своей социальности; суть человека, спрятанная под всеми видимыми конкретными наслоениями, больше человека. В этом  христианство и в этом гарантия, что человек как личность больше индивидуума.
Конечно, если личности нет или, что одно и то же, она понимается всего лишь как маска-персона курехинской «поп-механики», под которой мы лишь временный сгусток хаоса, тогда да, тогда нашему «достоинству» грозит всё – от христианства, уничтожающего наши языческие покровы, до мировой банковской системы, для которой каждый из нас всего лишь носитель пин-кода.
У антихриста своего проекта быть не может. Он способен только подталкивать под руку, извращать то, что делается. Он ведь, как Дугин, всё понимает.
Но, как говорится, дураков нет. Всем ясно, что глобализм как объективное движение земного шара к единству, неизбежен. Те сладкопоющие, вроде Дугина, сирены, что якобы грезят о благородном возврате к исконным ценностям традиционализма, просто напросто хотят, уловив этим пеньем часть лохомасс, обратить их энергию на то, чтобы, если уж не дотянуться до мировой глобальной Джомолунгмы, в их понятии кормушки, то хотя б стянуть с ее стола скатерть или напялить на себя, на свою национал-коммуналку, угол мирового одеяла.
Глобализм ныне – хорошо просматриваемая вершина, по склонам которой и поднимаются вверх центростремительные силы добра и центробежные силы зла, ползущие вверх только для того, чтоб стащить других вниз. И будет ли это «всемирная империя под знаком сатаны» или мировая федерация под знаком человека, идущего к Богу, зависит от нас, ныне живущих.

XХIII

У Михаила Делягина в сборнике «Постчеловечество» есть несколько  верных строк, касающихся темы буйного расцвета в наши дни подозрительности и бреда преследования: «Органическое непонимание того, что в общественной сфере многие вещи, которые в принципе можно представить себе, в принципе нельзя воплотить в жизнь, является одним из наиболее распространенных пороков информатизированного сознания. 
Наиболее… потенциально деструктивным свойством последнего является склонность к «теории заговоров». Служащая в реальном мире исчерпывающе достаточным клиническим симптомом интеллектуальной импотенции, в мире информационных технологий эта склонность носит угрожающе распространенный характер.» 
Конспирология и страсть к ней, конспирологические вожделения как экстремальные политологические переживания рождаются, видимо, в умах, охваченных суровым ощущением неслучайности всего происходящего, заведомой предопределенности сущего, бесповоротным телеологизмом всего и вся. Казалось бы, мир, в котором всё схвачено и поделено, и добро, и зло, где игры давно заданы и отшлифованы, где сам манихейский расклад бытия детализируется на блестящих интеллектуальных высотах, – казалось бы, такой мир, исключающий агорафобское озирание в мировой пустоте, должен быть весьма уютным и комфортным, благополучным и теплым, по крайней мере для самих носителей такого сознания. Но их выдает судорога на лице, лихорадочно скачущие зрачки или косой, остановившийся, как у затравленного зайца, взгляд параноидального ожидания чего-то окончательно нехорошего, имеющего вот-вот случиться… И действительно, как ни блефуй и ни бодрись, быть голосом оголтелого детерминизма вовсе не легко, отчаянно нелегко, так как насилие рассудка над живой душой никогда не проходит для человека даром. Мир, начисто лишенный случайности, страшно тесен, даже если и бесконечен, более того, этот мир ее самое, бесконечность, уничтожает. А раз тесен, то непременно и злобен, ибо злоба есть нехватка свободы. Невежество и мракобесие ведь тоже всего лишь выражение того, что данное сознание не получило доступа к чему-то, не обрело свободы в некотором отношении…
На мой взгляд, ближе к истине ощущение, что мир, исходный мир, есть скорее сплошная случайность. Бесконечность – интеграл играющих случайностей. Свобода есть динамика бесконечности. Если бы можно было представить бесконечность, в которой бы не было никакого движения, то нельзя было бы говорить и о свободе. Вообразите камень, протянутый в бесконечность, – это было бы образом отсутствия свободы. Хаос – та же свобода, еще не преобразованная человеком. Сам Бог – случайность со знаком плюс. Случайность добра однажды вошла в мир и с тех пор мы потеряли право невинного пользования случайностью. Выбор стал трагичным. С этого, собственно, и началась подлинная человеческая история…
Ныне мы переживаем сомнительное время, когда представления об истории грозят вытеснить и даже устранить самое историю. Информационно-рыночные возможности тиражируют эти представления и превращают их в нескончаемое шоу. А деятели, вроде разбираемого нами, погруженные с потрохами в сумасшедший «параллельный мир» информатизированного социо-сознания, уверенные, что этот мир состоит из сети заговоров и антизаговоров, хотят оседлать эти виртуальные шоу-политические процессы и нагреть на них свои жадные к власти руки, при этом трагичность выбора, придающую жизни смысл, обратить в фарс и, проституировав высокий смысл выбора, состряпать пародию на историческую жизнь, развратив окончательно человеческие представления, а значит и растлив волю человека.  Ведь история  именно не повторяется (Я бы задал политикам императив: хотите делать историю, делайте её вперед! Назад истории не бывает. Назад бывают только исторические палки в колеса… Кстати, о палках в нашей недавней и сегодняшней истории. Борец с коммунизмом, написавший «Архипелаг ГУЛАГ», и его левые оппоненты не желали, чтобы телега коммунизма и Россия, сидевшая в ней, двигались вперед. Он решил, что телега должна катиться назад, меняя свой цвет на цвета прошлого по мере отката; оппоненты – что она должна остановиться, чтоб снять красные колеса, а там видно будет. Победили обе стороны, но выяснилось, что менять колеса и поворачивать телегу вспять приходится на ходу и одновременно, причем цвета прошлого при таком повороте почему-то густеют, твердеют и превращаются в палки, застревающие в колесах. Идеи о будущем, то есть движении  вперед после замены колес, у оппонентов не было, поэтому душа народа российского, да и сама телега, раздвоились: одна часть доверчиво катит на новых колесах неизвестно куда, а другая – благодарна автору «Красного колеса» за колеса назад даже и с палками в них. Без идеи жить нельзя! Увы, и призрак прошлого какая ни какая, а идея). С известным афоризмом, о котором я уже упоминал, такие деятели поступают скверно, преподнося его как право на произвол. Ведь автор афоризма, сказав, что история повторяется в виде фарса, этим как раз указал, что не следует фарс принимать за подлинность, необходимо обойти его, и  если нельзя его избежать, то надо пережить его, как чуму, выздороветь и идти дальше в подлинность истории. Фарс, может быть, есть похмелье истории, но преступно это похмелье делать материалом или даже формой якобы новой истории.


XХIV
«Сидели в банке пауки
И пели в банке па-
уки такие песенки:
А-па’-па а-па-па’»
Анри Волохонский.

Но охваченные конспирологическим аффектом глухи к интуициям целостного разума, в котором есть доверие к творческим силам человека. Они – жертвы разгула рассудочной мистики, нагнетающей панику и отчаяние перед лицом многосложного могущества «мировой машины манипуляции» с одной стороны и видимого легкомыслия населения, продолжающего жить как ни в чем не бывало, – с другой. Хотя поначалу, когда такой аффектированный начинает речь, кажется, что и оспорить нечего, чистую правду говорит человек (как говорится, в критике мы все сильны, гораздо трудней каплю подлинной надежды дать), вот пример из эссе «Absolute beginners»:    

«Почва уходит из-под ног… Пассионарность истрачена полностью… Прогнозы страшны… Как раскрашенные стервятники парят над развалом банкиры и телеведущие… Верить телемифам – превратиться в идиота; не верить – сойти с ума от одиночества (вокруг все верят)…»

Всё так, хотя и с сильной поправкой на паникёрство. А дальше? Дальше пошло-поехало:

«…поняв неизбежный провал совдепа, «новые левые» обратились к эзотеризму, гностицизму, другим… дисциплинам…»

Интересные люди, эти «новые левые», зачем же они туда «обратились»?  Ведь там, в эзотеризме и гностицизме, насколько известно, всегда, хорошо ли, плохо ли,  но шел поиск истины и смысла человеческого существования. Зачем же «новым левым»-то, коих воля к власти заела, заниматься такими пустяками, не имеющими отношения к социальной жизни?!. Неужели они и к тибетским шаманам доберутся, чтоб партийные тезисы отшлифовать?!.
Однако попытаемся поверить в серьезность сообщения. Итак, похоже, намечается третий вариант отношения к телемифам – выход из ситуации. Каков же он? –

«…плетутся сети заговора – мирового заговора против постылого настоящего…»

Вот оно!.. Видимо, Дугин чувствует себя одним из крупнейших пауков этих сетей. Дальше – внимайте! – сплошная поэзия:

«…любой страстный порыв, любое пронзительное состояние может внезапно перейти за грань, если сделается чрезмерным, необузданным, превышающим смысл. Жадность и щедрость, аскетизм и разврат, ревность и верность, злоба и нежность, болезнь и сытость могут стать Абсолютным Началом, страшным громовым аккордом Новой Революции, единой и неделимой, правой и левой, внешней и внутренней.»

Потрясающе!.. Какая вера в страсти-мордасти животности-витальности, до сих пор, кстати, воспеваемые в столь нелюбимой Дугиным опере!.. В этой раскачке пьяного цинизма, претендующего поразить наше воображение «широтой энергетики», особенно хороши БОЛЕЗНЬ И СЫТОСТЬ как рычаг революции, – как вам, господа? Удивительная антиномия! Болезни обычно противостоит здоровье, сытости – голод. Тут невольно, как будто по Фрейду, обмолвка произошла знаменательная! Болезнь в противопоставлении сытости есть, конечно же, болезнь лишь социальная и политическая, внешняя, ничем внутренним и духовным тут и в помине не пахнет. Разумеется, и напрашивающееся выражение «духовная сытость» только подтверждает выброшенность данного сознания вовне: духовная сытость есть вытеснение внутреннего внешним, оплотнение духа, овеществление его, замена духа материей. Дух по определению нищ, его нищета и динамика суть одно – в определенном смысле и сам Спаситель нищ духом… Сытость же, противопоставляемая болезни, предстает как панацея и венец решения всех проблем, не только внешних (социально-политических), но, опять же, и внутренних, сиречь духовных. То есть, ну никак нам не избавиться от впечатления, что автор данного шедевра втайне нежно покорен сытостью как таковой, этой современной универсальной категорией, осуществление которой, увы, лучше всего дается той же ненавистной Америке.
Как видим, вовсе не духовное знамя в руке сего революционера, а все тот же ницшевский ressentiment (злобная мстительность) глубокой зависти на почве недостижимости общего с Западом идеала Сытости… Я бы на месте Дугина даже усилил бы цинический смысл антиномии, заменив первое слово. Получилось бы СВЯТОСТЬ И СЫТОСТЬ. Как думаете, духовнее выглядело б, не правда ли? Как в баньке у хлыстов. 

XХV

Что же произошло? Тысячи лет до Маркса политика не имела идеологической базы. Первая идеология возникла в значительной мере как противовес бесчинству политики, выражающей собой хаос неукрощенного мира, из природы проникающий в человека. Это была Библия, которая более двух тысяч лет, кроме всего прочего, выполняла роль разумной альтернативы неразумному ходу естественно-социальных событий, порой их критикуя, порой корректируя. Политики понимали разницу между человеческим и Божьим, чувствовали грань между двумя мирами, понимали презренную суть корыстной политнеобходимости и не пытались мирское и человеческое выдавать за божественное и духовное. (Когда в позднем Риме императоров стали обожествлять на Капитолии, это была уже крайняя профанация сакрального, окончательная смерть древней религиозности, открывшая дорогу хаосу солдатских выборов в императоры.) В крайнем случае они ссылались на прецедент и родовую память, но никому не приходило в голову сплетать теоретические труды для обоснования и планирования политических действий. До Маркса хаос не имел идеологии.   
Маркс использовал растущее в его время доверие к квазирелигии под названием «наука», то есть роду беспредельной доверчивости силам рассудка самого по себе, сам был ее бессознательным агентом. Изгнав метафизику и ее хозяина Бога, он лишил осиротевший человеческий дух суверенитета и подчинил его низшим началам, увенчав новую иерархию социальным интересом. Место Бога занял Социум, начальник сил природных. Вы, конечно, догадываетесь, кто скрылся на время под этим именем – тоже, кстати, на букву «с». Человек, томящийся под властью физики, был обязан апеллировать к богу Социуму, разрешить прежде всего социальный интерес и построить земной рай, осуществив волю бога Социума.
Весь ХХ век ушел на разрешение социального вопроса. Все социальные силы напряглись. Доверие к социальности было максимальным – по обе стороны противостояния, разделившего пополам земной шар. Сатана не может не разделяться в себе самом, он всегда выделяет из себя легион, отражая собой бесконечное дробление материальной вселенной, беспредельного хаоса…
Наконец, к началу ХХI века кончилось двоевластие на Земле, западный вариант земного рая победил, и сатана начал новую большую игру: между центром, Западом, и регионами, остальным земным шаром. Но Социум, под которым скрывался рогатый, бог Социум рухнул в финале противостояния. Его шкура все более мелькает в музеях мира… 

XХVI

Но организаторы человечества, вроде нашего, зная, что природа-матушка периодически подкидывает в котел бытия свежих сил и страстей, делают вид, что шкура бога Социума, волшебным образом перенесенная из музея, способна сама собой вдруг наполниться плотью и кровью новой здоровой жизни. Такого чуда не знал и сам Иисус, чтобы старые мехи, наполнившись молодым вином, не порвались, а вдруг стали от вина молодыми. Полит-фантазерам же, сжигаемым волей к власти, все побоку, им лишь бы проявить себя, а как и зачем – дело десятое.
Хотя схемы у них бывают полны философических красивостей, спору нет. Например, вот эта максима из статьи «Постмодерн или ультрамодерн?»:

«…история закончилась ровно в тот момент, когда она началась.  Как только человеческое сознание разомкнуло цикл, схватив время, как стрелу, и заложив онтологию в поступательный процесс, оно встало на путь утраты онтологии и содержания. Смысл и содержание истории придавал сюжет борьбы с вечностью. Как только вечность – традиционное общество – была окончательно побеждена, исчезло и время.»

Попробуем максиму распаковать. Все, имеющее начало, имеет и конец. Начало сознания есть начало и конца сознания, то есть проведение границы между сознанием и бессознанием. Неразомкнутый сознанием цикл есть бессознательные «онтология и содержание» дочеловеческой жизни. Когда же сознание схватило стрелу времени и бросилось бороться с «вечностью –  традиционным обществом»? При Бэконе-Декарте? Не тесновато ли, не мелковато ли для вечности – обезоружиться в четыре сотни лет?.. А может, – при Иисусе Христе? Стрела или – не лучше ли? ¬– копьё (стрела смахивает на пулю-дуру, копье же личностней, – на штык-молодец)    целенаправленного христианского времени действительно покончило с бессмысленным кружением античного Хроноса.
Тут уже, скорее, два времени, верней, время и антивремя. Круглое время язычества – вовсе даже и не время в нашем понимании, это кольцо Сатурна, вселенская удавка, око смерти. Копьё Георгия Победоносца, пронзающее мирового змея, свернувшегося кольцом, – вот образ встречи этих двух времен, времени и антивремени, сознания и хаоса, истории и материи.   
Так что, вечность – традиционное общество? Это что-то новое. Кажется, ясно, что, если речь идет об историческом времени, времени как жизни сознательной, то вечность предстает как антиистория, аистория, хаос,  смерть; если же речь о времени, которого, как сказано в Писании, «больше не будет», о времени, уничтожающем отдельного человека, меня и тебя, то ясно, что это время – сама смерть, а вечность – все то, что ей противостоит. Таким образом, индивидуальная, личная вечность – как усилие против смерти – наполняет историческое время, а личное время-смерть питает собою вечность мировой смерти. И этой большой игре, этой глубинной истории – истории человека и вселенной – конца увидать невозможно. Эту глубину и эту невозможность совершенным образом выражают максимы и парадоксы Христа. А «вечность – традиционное общество» – какой жалкий, кабинетно-комнатный масштаб и для «вечности» и даже для «традиционного общества»!..
Известно, что и рационализм, и «проект Просвещенья», и прогрессизм, и сама либеральная демократия подготовлены динамикой христианского духа. Вообще, христианский импульс лежит в основе западного динамизма. Ныне западное человечество, как бы уставшее от своего рацио-динамизма, все чаще обращает взоры на восток, в Индию, Тибет, Китай, увлекаясь зрелищем «традиционного общества» и отдыхая в неоязыческом маскараде, отворачиваясь от христианства, как тинэйджер от родителей. И так же, как он в будущем, когда-нибудь, повзрослев, оно с сожалением об упущенном вспомнит свое заброшенное родительское гнездо, но до тех пор успеет наломать дров…

XХVII

«Постмодерну теперь все равно, – пишет Дугин в статье «Постмодерн и Россия», – …ничто не может выступить его антагонистом – ни экономическим, ни социальным, ни психологическим, ни цивилизационным.»

Не все так безнадежно. Если даже природе-матушке человек может выступить антагонистом, то уж постмодерну – тем более. Ибо это всеядное болото – всего лишь подражание той же природе, ее равнодушию, жестокости и бессмысленности. Обветшавший социум вбирает все, что есть, но он в своем «универсализме» не мощней материального мира, не бесконечней хаоса. Постмодерн – совокупная социальная шкура, ничего не различающая, потому что мертва. Единственное, что она может собой представлять, это быть фоном. Воздух ею отравлен, земля пропитана, но мы в состоянии сбросить ее со своих плеч и идти свободными. Если живое движение есть антагонизм неподвижности мертвого вещества, то мы способны на такой антагонизм. У нас остается личность, то есть то, ради чего и был, если серьезно, весь сыр-бор, называемый историей. Силы, освобождавшие личность, в западной части полушария в принципе дело свое сделали. Сама социальная мысль Запада, от французских философов до русских политологов, уперлась в растерянности в факт «конца истории», который есть на деле конец социальности как таковой. Это конец доверия к социальному, конец серьезного к нему отношения, конец социальной сакральности, конец социальности как посредника между человеком и смыслами, которыми он наделяет свою жизнь, конец социума как ответственного носителя содержания нашей жизни. Мы больше ничего ему не передоверим, он в лучшем случае будет выполнять чисто механические функции некоего покрова, одежды, коммуникации. Он не «совокупность общественных отношений», слагающая нас, но слуга индивидуального духа.
Но политфэнтези-преобразователь мира, конечно же, упрямо верит в социум, даже если ему для осуществления полноты своей веры требуется наличный социум уничтожить. Здесь он совсем не оригинален: все бомбисты веков придерживались того же. Ему же для укрепления его призрачных надежд необходим феномен «империи», о котором он трактует в интервью «Художественному журналу», исходя, опять же, из избитых представлений о смене исторических формаций, основанных на нелюбимой им линейной схеме истории:    

«…Империя как принцип была отброшена… на пороге Нового времени… Империя сущностно принадлежит к премодерну…»

Да, это мы учили, знаем. И с этим знанием в нашей короткой жизни уже ничего сделать не можем, не интересно. Но ведь можно попытаться посмотреть на дело и по-другому.
Вся история есть пружина (каковая имеет много общего со спиралью, объединяющей в себе, кстати, стрелу и цикл, копьё и кольцо, концентрируя в себе таким образом большую потенциальную динамику, недаром и нарезка в стволе оружия имеет форму спирали, а точность полета пули достигается, заметьте, тем, что круги спирали, уменьшаясь и сходя на нет, передают всю свою силу дальнейшей прямой линии движения) натяжений между империей как суверенитетом единства племен и регионально-племенными автономиями, стремящимися к частному суверенитету. Попытки объединиться так устойчиво чередуются с попытками размежеваться, что нет сомнений в том, что перед нами – две стороны единого механизма развития человечества, два рычага единой динамики. Река может течь только в двух берегах. Убери один берег – и все замирает в болоте или иссякает в песке.
Поэтому сказать, что империя «сущностно принадлежит к премодерну», значит не сказать ничего, ибо к премодерну принадлежит всё. Модерн – это всего лишь кончик видимой истории в несколько последних сот лет. Но и империя, как один из рычагов динамики, как вечная форма, принадлежит всему, то есть ходу времени. И потому говорить, что империя «как принцип была отброшена… на пороге Нового времени», тоже говорить совершенно не верно.
Новое время, время модерна представляло собой сложную комбинацию из имперских амбиций старого и нового типа.
К концу Средних веков интенсивность региональных автономий внутри Европы привела к усилению государств-наций. Католицизм  с его «священной римскостью» играл роль имперского полюса напряжения (впрочем, здесь было еще сложнее: папы и императоры менялись ролями, попеременно то выполняя роль центра, то поддерживая регионы), но его уже не хватало. Региональная активность ослабляла влияние центра, пружинящимся силам обновляющегося мира необходим был реальный размах. Колумб, Магеллан и другие моряки открыли горизонты имперскому импульсу Запада, дав ему морскую колониальную модификацию. Земной шар охватили испанская, а за ней английская океанические империи (причем существование последней занимает центральное время самого модерна), породившие множество «вторично-европейских» стран в разных частях света, которые, по сути, до сих пор невольно и почти бессознательно для человечества легитимизируют современные западные претензии на создание глобальной «американоидной» империи. Начавшийся еще при Елизавете I английский морской проект оказался перспективнее всех континентальных, начиная с наполеоновского и кончая гитлеровским, ибо он несет в себе более гибкие возможности объединения планеты. Можно сказать, к примеру, что, уйдя в 1948 году из Индии, Англия не потеряла эту азиатскую страну, а приблизила ее к себе.   
Национально-освободительные движения середины ХХ века создали последний по времени мощный пучок региональных напряжений, до сих пор определяющий противостояние центру земной цивилизации. Это – реальный, почти биологический, не инспирированный политиканами, антиглобализм, единственно достойный, чтобы к нему прислушаться.      
Модернистская же революция еще не дошла до конца. Конец – глобальная «либеральная империя», то есть единый во внешних основах жизни земной шар. Дальше это единство будет искушаться взрывами региональных суверенитетов, и новое перетягивание каната будет иметь смысл для нас лишь в зависимости от неформального обращения к символу Христа.

XХVIII

«Они мешают спать и не дают проснуться.» Это он о телевизоре, наш подопечный. Он много слов потратил на то, чтобы еще раз сообщить нам о том, о чем и так трубят кругом, от Нью-Йорка до Парижа и Москвы, борцы с «манипуляцией сознанием», –  о том, какая бяка этот ящик, о сатанинской власти СМИ, о медиакратии, пожирающей реальность, об «Обществе Зрелища» и так далее.
Вся эта паранойя, даже и благословленная французской кафедрой, неинтересна. В наш психологический век каждый отрок, даже и не пресловутый «индиго», уже начинает понимать, что «манипуляция сознанием» начинается, как только ты проснулся. Ты еще открываешь рот, чтобы, протянув ленивое «ма-а-а», заявить маме о своем бодрствовании, а чертова птичка, порхнув на окно, уже отвлекла твое внимание, заняв своей особой некоторую часть твоей жизни. Началось… И так пройдет весь твой день в борьбе за самоутверждение в этом мире, просквоженном динамикой энергий и влияний. А ведь тебе всего лишь каких-нибудь десять лет. Но смотри на мир «манипуляций» умней, внимательней, добрей, и да не вырастешь ты подслеповатым параноиком!..    
Есть и другое соображение. Например, то, что телевизор моему необщему лицу не нужен и не опасен, ибо скользит мимо. Мы не пересекаемся с ним  в высших сферах. Он ползет по земле. Он и вертикаль духа понимает лишь как перпендикуляр на социальной плоскости.
Телевизор цепляет меня за общее во мне, за стадное и низменное, и чем больше этого стадного во мне, тем более я раб телевизора. Но ведь это и назвали уже достаточно давно и вполне точно –  масс-медиа. Для рабов в духе Ницше это – вполне. Чего еще вам? Думаю, что оболванивание рабов «по-американски», то есть «технотронно»,  все же лучше, чем то же – «по-русски», что мы испытали на себе как диктат «партия – наш рулевой». Техногенное оболванивание можно избежать, став, на худой конец, луддитом. Технику можно игнорировать. Значительно труднее игнорировать гуманоидный голос Старшего Брата. Потому мы в России и читали «1984» в те гнусные годы разлагающегося коммунизма, в 70-е – 80-е, как книгу о нас, хотя Оруэлл в своей планетарной картине, написанной сразу после Второй мировой и накануне глобального противостояния двух систем, показал гораздо больше, чем просто отдельный конкретный тоталитаризм, – пределы господства общества над человеком. Оруэлл еще ничего не говорил ни о каком конце истории, но антиутопия, нарисованная им, так омерзительно пахла реальностью, что мы, если и не умом еще, то уже чувством начинали постигать, что у этой реальности, то есть социальной истории, будущего нет.   
Картина  Фукуямы малонадежна, но реальна, ибо обращена в будущее. У Дугина – теоретически красиво, фактически нереально, ибо все-таки фэнтези, к тому же сдобренное ядом из голов красноватых французских профессоров, ядом прошлого. Это назад, а не вперед. Назад – это в социальные представления о добре и зле. Но социум не чувствителен к крови, потому мы и ужаснулись, что у нас нет исторической памяти, что история ничему не учит – это память социума, это учеба социума, которому плевать на наши индивидуальные ощущения происходящего. Толпа, масса, рабы – это среда, адекватно несущая социумные представления об истории, то есть равнодушие крутящегося кровавого колеса. Историческая заслуга Америки в том, что она доводит до конца именно социальные идеи о человеке, ибо «права человека» – это всё, что может дать человеку как индивидууму, личности, лицу – социум, то есть общественная оболочка нашего духа. «Права человека» – это по сути и есть оптимальное представление общества о том, что есть человек. Это, может быть, всего лишь пустая форма – общество на большее не способно, – но в ней таится возможность будущего возрождения человека во всех его атрибутах, не только как лица, но и как этноса, ибо в права человека входит и естественное право на этническую принадлежность, чего никак не может уразуметь националистическая мысль, горюющая о возможной утрате цвета кожи. Постчеловечество, описанное Фукуямой, это просто осуществленное социальное как таковое.   
История общества кончилась. Теперь нас ждет более трудный этап: история индивидуального человека, собственно человека, человека по преимуществу. Трудность и трагизм в том, что социуму, тем более осуществленному, история человека как человека, а не индивида толпы, скорее всего непонятна и не нужна. Человеку человеческому придется утверждать себя вопреки этому земному социораю.
Осталась тяжесть отчуждения. Все зависит от того, какому божеству поклонится человек далее… 

XXIX

И как человек будет понимать сам себя, кем назовет себя и божество свое – от этого все зависит… А бойкий политфантазёр не сомневается, что такое человек, вот его куцая формула:

«Человек – это тот, кто имеет этническую идентичность». «А дальше, – продолжает он, – он свободен. Ну почти.»

Замечательно вот это «ну почти». Очень много нехорошего кроется в этом «ну почти». Очень. Например, чем больше Дугин хвалит свободного человека поп-музыканта Псоя Короленко за утверждение еврейской этнической идентичности, тем хуже для Псоя. Шакал эстетически оценивает ягненка, как бы прикидывая, заранее предвкушая, как тот будет благоухать на шампуре. Все равно Псоя в мире осуществленных грез фэнтези-политолога ждет газовая камера, хотя и принявшая, может быть, иную, более «субтильную», форму.
Кстати, о еврейской идентичности. В минувшие сутки (10 сентября 2007) из Израиля пришло шокирующее здравый гуманизм известие, что там за дебоши арестованы первые местные нацисты, избивающие не только за иной цвет кожи, но и за еврейский (!) религиозный фундаментализм. Как?! В этом перманентно воюющем идеологическом государстве-монолите, подобном молоту Аллаха, возникшем исторически молниеносно и грозно, словно колхидское воинство из посеянных Ясоном зубов дракона, и такой скандал?!.  Ведь сам этот молот Яхве в значительной степени возник как ответ на молот Тора и свастику, и на тебе! Внутри этой крепости – бритоголовые с клеймами фюрера!..
«Нонсенс! Провокация спецслужб!», – заорут СМИ. И действительно, что еще может придумать «общественное сознание», как не свалить любой не укладывающийся в формат расхожих представлений факт на эти самые демонические «службы»? Что ему остается, если даже высокопоставленный израильский чиновник в ранге министра не нашел ничего умнее, как брякнуть журналистам, что этих скинов надо выслать из страны?.. Интересно, куда? В Антарктиду? На Луну?.. Хорошо живет министр. Или для него, как для его доблестных предков, весь земной шар за пределами Израиля – всего лишь гойская пустошь, куда можно сбрасывать любые неугодные дома «пузыри земли»?.. Или я преувеличиваю, полагая, что Израиль окружен цивилизованными странами? В то время как этот простой парень с портфелем министра, видимо, твердо знает, что в десяти минутах от его дома начинается неустроенная земля врагов-палестинцев, куда можно запросто вышвырнуть отбросы своего продвинутого общества.       
Впрочем, разнобразные шустрые боегруппировки, всякие «аль-каеды» будут рады прибрать к рукам заявившие о себе мордобойные таланты. Этого ли хочет министр страны, ведущей с терроризмом войну не на жизнь, а на смерть?..
Так что же произошло? Что значит эта пробоина в монолите еврейской идентичности? Не катастрофа ли подползает к могучей Сионской цитадели?
Отнюдь нет. Всё как раз наоборот. Происходящее говорит о том, что перед нами уже не государство древних доблестей времен царя Давида в партийной обертке Голды Меир, не горизонтальный таран, охраняющий фундаментальные ценности этноса от ужасного ХХ века, а нормальная современная страна, соответственно стратифицирующаяся и создающая естественные напряжения между субкультурными образованиями. По неписанным законам природы (которые для нас тот же хаос) в развивающемся живом государстве периодически вскипает этническая плазма (ростки возможных новых субэтносов или субкультур), и пока она, относительно остыв, не переходит в социально-приемлемую форму, от нее исходит дурной запах, это биология. Разумеется, встреча с выплеском этно-плазменного бульона не сулит нам ничего хорошего, кроме вероятной возможности, если успеем, искренне завопить: «Разбой! Пожар! Фашизм!»
Данный случай говорит о том, что еврейская идентичность в целом расширилась и усложнилась, внутри этноса возникла динамика, пострадала лишь узкая идентичность иудаистских ортодоксов, вечных заложников теократии, не различающих этноса и религии.      

XXX

Если вы помните «Село Степанчиково», то, конечно, припомните и то, что Фома Фомич Опискин трактовал об «экономическом человеке». Тогда, в пятидесятые годы ХIX века, такая пора была: нашли объяснения и конец невзгодам человеческого удела в человеке «экономическом», именно он должен был сокрушить царство капиталистического зла. Наш нынешний Фома тоже не дурак, начитан в изысканиях современников, и для сокрушения нынешнего царства зла у него есть «человек этнический». Тут для него целый ХХ век готовили базу антропологи, этнографы, этнологи, культурологи и прочая. Налопатили изрядно. Осталось только прийти неленивому и смазать все эти кирпичи слюной политической злобы, и тюрьма для будущего готова!
Неленивый Фома и пришел. И долдонит свое: «Этническое – это «анти-Империя»». Вы догадываетесь, что «Империя» здесь – это одиозный «Глобализм».
Но, слава богу, пришел и Лев Гумилев и окончательно развеял все возможные иллюзии по поводу человечности этнического, исследовав его как феномен биосферы. Оно соприкасается с социальным, может наполнять его собою, но человечность самого социального зависит от того, насколько оно способно окрасить этот союз в цвета разума. И тут решается судьба социального, остается ли оно подчиненным только природе и, следовательно, внемлет лишь ее темному, бесовскому, началу, являя собою примитивное язычество, или подымается до пределов высокого язычества, до паритета человека и природы, как в развитых индо-китайских системах. Или же, наконец, возвышается над природой, предъявляя к ней требования разума, как в христианстве.   
Этническое же само по себе, отпущенное на волю, отвязанное от социального, – это агрессивно-языческое, неизбежно антихристианское. Оно может победить как всплеск ностальгического возврата к корням и истокам, но ничего, кроме новой кровищи, в итоге не даст. Все это уже было. Именно взвинчивание этнического и превращение социального в механизм для реализации его судорог создало гитлеровский феномен. Это виток слепцов, даже если он называется красивым словом «премодерн». Более того, красивая оболочка – уловка сатаны для поимки доверчивых человеческих душ. Дугин, конечно, посмеется над моей недалекостью, но тем хуже для него как черного работника «новых» черных сил. По крайней мере, в данном случае я –  более человек премодерна, чем Дугин, потому что именно мне  – не до смеха.
А человек не экономический и не этнический, человек человеческий – это тот, с кем можно, невзирая на этническую идентичность, пробиваясь и проклевываясь сквозь нее, поговорить о чем-то общем, объединяющем нас. Ведь закупоренные в своей идентичности мы все равно что не существуем. Представим, что народы Земли абсолютно не знали бы  друг друга, а на планете, как известно, языков и диалектов несколько тысяч. Что бы это значило? Такая всеобщая глухота при таком племенном обилии означала бы по сути отсутствие идентичности, потому что никто не имел бы возможности сравнить себя с иным. Не отражаясь в других, мы не существуем. Замкнутые идентичности отталкиваются, ведут себя как атомы, оставляя мир в состоянии природного хаоса. Взаимное отражение и самопознание начинается, когда идентичности открываются навстречу друг другу. Не утрачивая себя, открываться навстречу другим, вот высшая нравственно-этническая позиция, позволяющая дышать человеку, несводимому только к этничности.   
Но можно ли дышать, можно ли вообще проявить себя живым существом в обстановке «сверхэффективной пропаганды ничто», как верно называет Дугин льющуюся на нас из ящика телеречь, дочь вчерашнего речекряка?
Можно. Говорено уже не раз, что на зеркало неча пенять… Это «ничто» – не есть ли именно общество, то самое, до которого мы докатились в итоге эволюции? Не стало ли оно пустой формой, ветхой оболочкой, перезревшей скорлупой, старой кожей, которая должна быть нами – индивидуально – сброшена? (Нет, не так. Дело не в том, что кожа старая. Никакой новой кожи не надо. Дело в том, что «общественное» перестало быть сакральным, священным, оно больше не может решать наших духовных проблем. Оно себя изжило как духовное. Оно не исчезает, но переходит в разряд внешних оболочек духа, где ему и место – как одному из тел, наряду с физическим, астральным (психическим) и так далее. Взрослея, мы выходим из-под его контроля и, хотя зависимость от него остается, но это зависимость техническая, не нравственная. Так устроен человек, что, будучи технически зависимым от всех уровней бытия, которые в нем составляют его тела, нравственно он их превосходит и является главой им.) Демократия – обнажила нам нас как общество, как социальное тело. Всё! Далее – мы должны жить как личности, но не как персоны-маски, нет, как самостные индивидуумы, необщие лица. Забегая вперед, можно сказать, что в царстве Божием «общества», «социума», не будет. Хоровод звезд, взращивающих вселенский сад, это не общество…


XXXI
ГОРСТЬ МИНИ-ЗАМЕТ
под занавес

1

Дугин отвратителен своей бравирующей любовью к власти. Воля к власти – не русская воля. Русская воля – воля к спасению жизни, к преодолению спонтанного насилия во всех делах, природных и социальных. Дугин служит социальной оболочке, изжившей себя во всех смыслах, он хочет облачить нас в ветхий мундир антиутопии из лоскутов прошлого, то есть заключить нас в квадрат социальной обветшалости, а если учесть его археологические видения, то, пожалуй, и в куб… Нет уж, как справедливо заметил Бродский, лучше единорогов Кортеса жерла, чем невинная кровь богу Солнца в жертву…   

2

Воля к власти – не русская воля.
Наши степи – кровавые соли
Подмерзающей крови земли,
Закипающей боли любви.
Нас пространство бескрайнее мучит,
Равнодушьем терпению учит.
Этот холод безмолвных лесов
Словно ищет единственных слов...

3

Нам надо уяснить себе, что возросшее социальное, в силу его количественной сложности и невозможности совершенного контроля разума над ней, постоянно порождает стихийность и хаотичность второго уровня (первый – природный), в которой деформируются и тонут многие начинания самого разума. Попытки же абсолютного разумного контроля делают сумасшедшим и социальное и сам контролирующий его разум, это подтверждает опыт тоталитаризма. Стихийное же социальное легко демонизируется, превращаясь в жупел «Системы», на «исследование» которого тратят драгоценное время левые и правые профессора философии. 

4

Со смертью черти, подлинно, на короткой ноге, не то, что мы, простые обыватели.

5

Плох глобализм как безудержный, автоматический турбофинансизм, кто спорит? Но лекарство от него, предлагаемое Дугиным, еще хуже. Если первое – смерть, то «лекарство» – «смерть вторая». Промежуток, в котором выруливать жизни в разуме на Земле, незавиден.

6

«Нонконформное» у него стало синонимом  «нечеловеческого», «нечеловечного».

7

Слово программирует нас, манипулирует нами. Вырежем себе язык, вернемся в безъязыкость материи, будем верны природе, заново обретем  историю. Вот фантазии современных философских и политических недоумков, которые страх перед смертью и бесконечностью тайн мира, перед случайностью всего и вся, не поддающейся контролю бытового рассудка, переадресовывают обществу в виде ненависти к нему и его несовершенному устройству, причем живой человек у них совсем не принимается в расчет. Они еще размахивают словом «революция», но им никого уже не обморочишь, кроме подрастающих юных дикарей. 

8

Он называет «…ряд в высшей степени… консервативно-революционных персонажей – Клюев, Рембо, Кузмин…»
В этом ряду безусловно первостепенно интересен Рембо. Лучшую работу о нем, «Время убийц», написал Генри Миллер. Любопытно, что «атлантист» по паспорту и фаллописец по вдохновению Генри Миллер и экстатический «евразиец» Дугин – оба поклонники Рембо. Не случайно. Рембо – выразитель и символ тех фашистско-хтонических сил, которые стремятся уничтожить духовное влияние христианства. Это вражда материи против духа, обличающая дутость и искусственность всех делений на измы вроде «атлантизма» и «евразизма», делений горизонтальных, по сути географически внешних, ибо вражда-то – вертикальна.
Дух – вертикален, он взлетает вверх или падает вниз. Политика – горизонтальна, она ползет по земле. Но она всегда примазывается к вертикальной борьбе духа с материей и мраком, выдавая себя, разумеется, за дух. Сатана, дьявол – мастера мистификаций, переодеваний, перелицеваний, маскарада, подделок, надувной игры всех разрядов. Но тот, кто умеет видеть, в силах разглядеть, что политика в этой вертикальной борьбе выглядит весьма жалко, снизу, из ползучего положения, глядя вверх на своих естественных врагов, духа и Бога. Видимо, змей и был первым политиком.
   
9

Читая эту книжку, часто трудно отделаться от ощущения, что реальности нет, есть дискурс сумасшедшего, с которым ты заперт в одной комнате.

10

Десакрализация, то есть внутреннее омертвение священных таинств, многократно ускорилась в эпоху сплошной коммерциализации так называемой общественной жизни. Если бы древние греки стали водить на какие-нибудь Элевсинские мистерии толпы туристов, то их смысл очень  быстро стал бы пуст.

11

Европейская ночь Ходасевича давно перешла в ночь мировую. Ницше, Толстой, Достоевский жили в сумерках уходящей эпохи. К ХХ веку Бог и светлые проиграли раунд… Сегодня мы всё еще во мраке, но объединенными силами науки и демократии во тьме разбужено столько призраков прошлого, и они так настойчиво требуют себе статуса живой культуры, что многим из нас кажется, будто происходит некое, пусть хоть и языческое, но все-таки религиозное возрождение. Но все это лишь коммерческие видения,  земношарный нью-эйдж на продажу. Бесы тщатся выглядеть богами. Реальным здесь являются лишь некоторые познавательные изменения в общественном сознании, которое, не обретая религии, накопляет количество сведений о ней.    

12

Бесстыдство этого деятеля изумительно! Такое ощущение, что он невменяем, в том смысле, что у него отсутствует, как говорила одна знакомая, этот орган, где совесть и всё такое. Это же как надо презирать всё и вся, отказывать человеческому виду в малейшей презумпции разума и нравственности, какой мутно-гнойный клубок чувств носить в себе, чтобы абсолютное бесчестие ставить на одну доску со всеми достойными человеческими проявлениями. Вот уж подлинная либерал-демократия «метафизических функций» в отдельно взятой черепной коробке!.. Полюбуйтесь хотя бы на это признание из политдуховной помойки:
«…я проводил серию экспериментов с моделями дезинформации… Эту методологию я почерпнул из замечательного руководства… «Протоколы сионских мудрецов»…» 

13

Но как не водиться чертовщине в этой мгле, когда крупнейший бес минувшего века по-прежнему как ни в чем не бывало стоит по городам и весям нашей безбрежной родины, а мы тупо проходим мимо, осеняемые его каменным жестом? Телевизор показывает мне прекрасный золотеющий на солнце купол оперного театра, визитку и фасад моего города, но все портит, как поганое бельмо, черный истукан, засоряющий взгляд, застящий свет. Остаток нашей ацтекской эпохи.

14

Говоря о расхождении во взглядах со своим другом и учителем Гейдаром Джемалем: «…Позиции несводимы, особенно у тех, кто стремится как можно ярче обозначить специфику своей позиции, сопряженной с осмыслением истории и ее тайной логики…»
Хорошая тема – о «несводимости позиций» этнических вождей с политической точки зрения на историю. Изучение истории политически-пристрастным взглядом обречено не делать из истории разумных выводов, не учиться у нее ничему кроме «ее тайной логики», то есть клубка вражды, злобы и неприятия, вечно разматывающегося по желанию политических магов, протягивающего из глубины времен свои хищные щупальцы, чтобы схватить нас, ныне живущих, за горло, впрыснуть в нас свой яд, ослепляющий и лишающий возможности видеть будущее.

Позиции Дугина и Джемаля, стоящих на общем этническом отношении к человеку,  несводимы так же, как несводимы были позиции Сталина и Гитлера, стоящих на том же этническом отношении. И как вторые двое были вождями двух форм тоталитаризма, то есть в широком смысле фашизма ХХ века, так первые двое – вожди двух форм фундаментализма, красно-коричневого традиционализма Дугина и исламской халифат-революции Джемаля, то есть широкого фашизма уже ХХI века. 

Позиции племенных вождей трайбализма, скрытого в этносе и нации, всегда несводимы, ибо это позиции взаимопожирающих биологических тел, требующих уничтожения друг друга.

15

Стиль этого рассудочного экстатика подымается порой почти до поэзии, до красот мистического постижения. Порок воли – воли порог? Темные силы не дремлют. Забирают ярких, талантливых. Дугин – это потеря. 

16

Бог – неисчерпаем. Обратитесь к Богу – но не по-церковному, а серьезно, дайте Ему презумпцию! Захлебываться в собственном бессилии – легко.

17

Омерзительно то, что здесь политическое выдается за духовное (у Ленина, для сравнения, было проще и честнее: духовное сразу выбрасывалось за рамки разговора – Ленин был честный бес, за это его и любил народ наш), а духовное делается средством политического, не отделяется от него, всё смешивается. Французы, наставники наши, сто лет уже занимаются этим смешением, этой гнуснейшей из алхимий.

18

Говоря об антиглобализме: «Понятно, что эта борьба окончится поражением, но неверно, что человек должен всегда выигрывать. Выигрыш – это не главное…»
Я почти в восторге. Согласен! К тому ж и царство антихриста – в самом начале, до Второго пришествия – тысяча лет… Но он продолжает:
«Наше видовое достоинство, христианская вера основана на смерти, на видимом поражении нашего Бога.»
Вот-вот-вот… казалось бы, должно появиться слово… «жертва», но где оно?.. Его не хватает. Тем не менее, я и тут согласен, хотя… враги Дугина – они что, другого вида?

19

Вот шедевр, внемлите: «Науки придумали прямые предки глобалистов… просветители – и особенно Галилео Галилей – все свои опыты подделали… Русский давал камчадалу водку и поесть… русские всех любят… Я не люблю квас… но готов за него голову оторвать…»
Ну чисто Жирик стилем!.. Почему-то у всех охмеленных националистской идеей появляется общий развязный дураковатый говор. Возможно, таким образом они входят в транс, устанавливая контакт с отечественным коллективным бессознательным, сильно смахивающим тут на ауру мужиков, расслабившихся с пузырем на троих.   

20

Нельзя человеку быть слишком последовательным – он становится параноиком.

21

Русскость есть прежде всего открытость, способность воспринимать и иное, вбирать в себя и себя отдавать. Пушкин, сказавший, что величайший духовный и политический переворот планеты есть христианство, то есть всемирность человеческого духа, превышающая природные и социальные границы, для Достоевского потому и остался, по его собственному признанию (Речь 1880 г.), тайной нераспечатанной, что сам он Христа национализировал, то есть закрыл, сузил его мировой смысл до местного, превратив его в Ягве II, став русским «новоиудеем». Отсюда и вражда к инородцам, и закономерный антисемитизм, в котором гоями становятся уже сами евреи, ибо схожие, но не идентичные, системы взглядов, в данном случае еврейское иудейство и русское новоиудейство, взаимно отталкиваются, подобно сектам одной партии, конкурируя и враждуя.

22

Политический бог (тот «духовный» начальник государственной власти, который отравил церковь и которому поклоняется Дугин) изблюет меня из уст своих. Но я, как и положено русскому поэту, изблевал бога политики еще раньше, еще вступая на жизненный путь.

23

Ныне, в эпоху растительно-либеральной  жизни, происходит естественная абсолютизация свободы слова. Абсолютно свободное слово – это не только не Слово, но и не слово просто, это «слово» хаоса, насмешка дьявола, который любит глоссолалию.

(Высший критерий нашей внутренней жизни – идея человека. Ей подчиняется свобода слова, ибо в глубине она из этой идеи и растет. Примечание 15 февраля 2019.)

24

А.Д.: «Истинное религиозное познание – это… освобождение от внушения, навязываемого Обществом Зрелища…»
Добавлю: это вообще освобождение от пут общества как такового, ибо «Общество Зрелища», «медиакратия» т.п. – это просто голос практического демократического общества (в самом широком смысле, то есть охватывающего весь спектр, от тоталитаризма до либерализма), результат всё того же восстания масс, выход внутреннего варвара путем раскрепощения наверх, формально вровень с элитарным уровнем в смысле определения ценностей, права голоса и т.д. Как говорится, за что боролись, на то и напоролись.

25

Из «Манифеста новых магов»: «13. Искусство становится не имитацией ритуала… но самим ритуалом, самим  изготовлением амулета, фетиша или идола. 14. Политика становится… прямым мифотворчеством и оккультной архитектурой масс.» 
Мама родная! Вот разгулялся человек на воле! В славное все-таки время мы живем! Грех жаловаться. Ну когда еще можно было так отплясывать? И кто в иное время позволил бы автору такую разнузданность?..
Впрочем, увы, нового тут ничего нет – сто лет назад всё это уже было, все «архитектуры масс». Как наархитектурили, мы в курсе.

26

Эссе «Птицы» – это уже лирика, то есть адекватно теме поющая душа, любое высказывание которой тут неизбежно читается как автопризнание, например, вот это: «Политическое безумие – это последнее прибежище негодяев, так как люди длинной воли не имеют мужества быть добрыми…»
 
27

А может, он действительно лишь усердный ученик французов, учащих, что язык – без костей, что всё – лишь тексты и слова? И я зря по простоте дивлюсь его дискурсам, принимая их за чистую монету? Это ведь как раз лжец и иллюзионист «должен умереть».

28

Город – ; планеты, причем более сильная половина планеты, для первой половины являющая предметом зависти, вожделения, стремления. В переводе с французского на деревенщицкий: город победил. Но если я верно понял Дугина и он не болтает, то для «торжества справедливости и смысла жизни» надо вырезать 3 миллиарда городских людей, то есть в миллион раз больше, чем погибло в башнях WTC.

29

Символика рождается самой жизнью. Например, излюбленный фашистами коричневый цвет – это цвет распада, отходов, гниющей крови, дерьма. Или черный – цвет мрака, тьмы, ужаса, полной слепоты, безумия. Или красно-коричневый – цвет больной, зараженной крови.   

30

Дугин свидетельствует, что политические крайности лежат по горизонтали случайных, временных несогласий; в острую минуту «момента истины» «левые» и «правые» сходятся и противостоят разуму духа, т.е. вертикали человека и Бога, «единой на потребу».

31

Или мы действительно настолько погружены в бесстыжий мир релятивизма и нравственной инфляции, что книги пишутся и издаются без расчета на их связь с жизнью?

32

Свобода, господа! Свобода. Такой крайний шедевр свободного высказывания, как Дугин, увы, неизбежно порождает свою рабскую противоположность, крайнюю несвободу «деяния». Прельщенные первым могут не заметить второго, грядущей и грозящей из дискурса уродливой реальности, ибо пока она в тени.

33

В статье «Постмодерн?» есть главка «Отсутствующий центр», в которой сообщается, что в наш век ««классическая рациональность» отказывается от авторитарной доминации и оставляет центральное место». В переводе на русский это значит, что узкая рассудочная логика перестает господствовать и считать себя судьей всех вещей, признавая права и других сторон человеческой природы (например, светлой мистики целостного разума). Причем Дугину явно не нравится, что центр «стал пустым только на том условии, что его не займет никто». «Не нашим, но и не вашим», – огорчается он. Поразительно, что он и здесь усматривает политику – в вопросах, где и сам сатана политики не видит.
Отказ от одностороннего взгляда на мир делает человечеству честь и свидетельствует о том, что все-таки что-то внутренне эволюционное с человеком происходит, что, возможно, он даже умнеет.
Но так уж ли центр пуст?
Не самомнение ли «классической рациональности», под давлением расширившегося человеческого кругозора вынужденно уходящей с командных высот, называет их пустыми? Четыреста лет господства создали, конечно, такую оптическую аберрацию, что увидеть ей что-либо крупное, кроме себя, очень трудно. Сейчас эта аберрация внушает самой демократизирующейся рациональности такую мысль в адрес окружающего мира: «Я больше не руковожу, всякие иррациональности на ковер не тащу, признаю их право плясать на солнышке, но не приглашать же их, эту, между нами говоря, несолидную публику, в мое опустевшее кресло!..» Но скажем этому самомнению рассудка: Ведь на дворе демократия, не правда ли? Значит, центр должен быть пуст. Начальника быть не должно. Уточним: внешнего начальника, ибо речь идет об устранении с горизонта нашего сознания устаревшего социального надсмотрщика, об освобождении духа-разума еще от одной, по слову Канта, гетерономии…
Но политикану, рвущемуся к власти, страсть как хочется быть начальником. И он никогда не увидит и не услышит ни в пустоте мира, ни в пустоте ковчега (которая есть слепок с пустоты мира) того, Единого, кто никогда и не покидал центра («поста», как пел поэт, «за теской алебастра»), про которого философы суесловили, что он «умер», тогда как он умер всего лишь в их социоидных околополитических «дискурсах», в их мелкой посюсторонней возне.
Политикан не видит и не слышит самого главного в нашем существовании, потому что он всегда обращен вовне и никогда – внутрь, и даже внутреннее, самое духовность, он неизбежно истолковывает в категориях внешнего. Выше социальной плоскости, то есть внешней оболочки человека, его дух не подымается.

34

Все нормально, господа – постсоциальный рай на земле грядет, что еще надо народам? Этносам, черт побери, а не человеку?.. А нацио-витии стараются, а они пекутся о душе племенной да о культуре!.. Ах да ох!.. Бросьте кудахтать, радетели! Культура без ваших охов-ахов на любом этносе, как пиджак на слесаре, прочно сидит, пока не замасливается, но и не вам отчищать его тогда приходится, успокойтесь. Народ и без ваших параной находит себе чистильщиков… А антихрист свое дело знает – всё к тому шло.  И не вам говорить с ним о будущем.

35

Он верно замечает, что «мгновение останавливается только тогда, когда аннигилируется прошлое и будущее». Тут вспоминается Фауст. Правильно расправился с ним поэт, как только тот открыл рот: «Остановись, мгновенье!» Правда, Мефистофелю он его не отдал, а жаль, ибо это было бы справедливее. Это пресловутое «остановись» именно сегодня прочитывается весьма зловеще, совпадая с нынешним общечеловеческим воплем о необходимости «жить здесь и сейчас», то есть не искать смысла жизни, а довольствоваться текущим моментом растительно-животного существования, его считать за верх, смысл и закон.
Такой минимализм требований к жизни свидетельствует, конечно, о катастрофической опустошенности человеческого духа, о его немощи. В исходе последних столетий он истощился и теперь хочет припасть к земле (к небу не припадешь, к нему взлетать нужно, а где силы?), подпитаться хотя бы язычеством, чтобы окрепнуть и, может, когда-нибудь, если повезет, обрести мощь и для рывка к небу.    
Постмодерн и есть осуществившийся нигилизм модерна. Ложная вечность «здесь и сейчас», формула наслаждения ценой утраты разума, вечность лотофагов, психоделический рай – всё это сатанинская подделка под Божье «времени больше не будет». Божье связано с воскресением, сатанинское – с опьянением.

36

Нигилизм мелководных либералов, не видящих ничего выше технического прогресса, или нигилизм фундаментальных традиционалистов, слепнущих от испарений «крови и почвы»? «Оба хуже», как говаривал наш этнонигилист Джо. Две лапы дьявола.
Либерально-традиционная диалектика Христа, верней Иисуса из Назарета, – вот зерно подлинно нового. Традиционная в том, что он употреблял слово «божье», либеральная в том, что он нашел истинное место этого «божьего». 

37

Страсть как болезнь, вторжение природы, слабость человека, крючок дьявола.

38

Я не евразиец, потому что вообще не люблю мундиры, а «евразийство», как и любой другой политический изм, это мундир.
Нетрудно догадаться, что такое евразийство как идея в изначальной чистоте творческого помысла. Подлинное евразийство, в исходной глубине, это мысль о великом месте России в мире, о том, что Россия географически, исторически и духовно – необходимый и неизбежный мост между частями ойкумены, что, будучи сама центром цивилизации, она еще и скрепа для цивилизаций с ней сопредельных.
Возможно, в будущем, если мы не погибнем и станем свободны, так оно и будет. А пока эта красивая и благородно-возвышенная идея – всего лишь мечта, которая никак не оправдывает и не отменяет того факта, что евразийство возникло как реакция на исторически законное падение российской монархии с целью возродить как раз те «ценности» коллективизма, национализма и авторитаризма, которые и явились глубинной причиной разложения империи и которые в ХХ веке легли в основание всех фашистских движений.
Так что русским людям лучше не мечтать в эту сторону. Не может быть – возражу я сам себе – «благородной и возвышенной» этническая идея господства коллектива-роя-массы, то есть фашизма, над человеком. Фашизм всегда был и остается прежде всего отрицанием индивидуального человека-личности-лица.

39

Человечество может глотнуть свежего воздуха и обновиться, лишь открывшись душой к Утопии Христа.
(Нет, не к утопии Христа, это смахивает на апологию церковного мифа, чего я делать вовсе не хочу. Открыться душой – к мысли и духу Иисуса Назаретянина. Это – реально.
Примечание 15 февраля 2019.)   





40
ИЗ «НОВОЙ ГЕОПОЛИТИКИ»,
«навеянной» Дугиным

Ангел капитала нас накрыл –
Полная свобода!
О, под сенью ярмарочных крыл
Хорошо народу –
Вечный праздник, пляски, шутки, смех,
Строим рай на месте!
Если всё – товар, и даже смерть,
Нет причин для Вести.
Нет метафизической тоски.
Магия – источник
Жизни. Тёмных вод атлант и скиф
Выпьют и в песочник
Заберутся, чтоб сыграть в игру,
В гиль геополитий,
Чтобы вновь свалиться нам в дыру
Всекровопролитий.

41

Миф есть вечная интуиция о мире. Когда старые, обветшалые формы мифа развенчиваются, на них указывают пальцем и говорят: «Это – миф!». Так Лукиан показывал пальцем на греко-римский пантеон. Потерявший форму миф воспринимается как пустота, и тогда возникает соблазн возвратом к «домифическим» основам бытия сочинить неомиф, подаваемый как первопрозрение, чтобы, указав на него, гордо сказать: «Это – истина!» Так возникают фундаментализмы.
Но никакой новой мифологии создавать не надо, да это и невозможно. Надо, отбросив церковный бред, проникать самостоятельно и глубже в универсальный «миф Христа», то есть самую глубокую на все времена истину о человеке. Надо развивать мифономное, то есть мифозаконное, сознание, самоподчиненное не логическому и не чувственному только, а целостному экзистенциальному центру в себе, представленному образом Иисуса. Христос – не частность, которую можно засунуть вместе с другими экспонатами  в музей Мирчи Элиаде… То, о чем я говорю, есть речь о неумирающей, вечной Культуре-как-Почитании-Света (спасибо Рериху навеки), которая есть единственная альтернатива политике как таковой, политике-войне. (Здесь нет противоречия с Гераклитом, ибо он на то и был великим мыслителем, чтобы не сводить глубочайшие вопросы к человеческой склоке. «Война – отец всего», – говорит он о мировой динамике, лежащей в основе вещей.) Это необходимая и неотделимая от истины Утопия, питающая подлинную жизнь человечества. В частности, Ислам идет к Христу через суфиев, Китай – через дао и чань. Буддийская Азия, выйдя из своего духовного индифферентизма, равнодушия к смерти, может прийти только к Христу же, при этом ей даже не надо бросать своего Будду, они как умные люди сами обнимутся. Просто идти больше некуда. Ибо вариантов нет. Мир был дан раз и навсегда.

Август  –  сентябрь 2007
г. Новосибирск