Мозаика будней. Вечное

  Сегодня ослепительное утро. Что оно будет таким, можно было сразу догадаться по глубокой предрассветной синеве небес. Ночью ударил мороз.
  Народ, спрятав носы и уши в шарфы и капюшоны, бежит к метро. Многолюдно и в трамвае. 
  Вселенская родительская суббота.
  Храм полон - "спальный" район. В праздники здесь всегда яблоку негде упасть.
После Литургии обычная рабочая толчея: кто-то ставит свечи, кто-то прикладывается к иконам, мамочки с младенцами, старушки с палочками, ребятишки, снующие под ногами взрослых, как мальки в пруду...
  Солнечный свет заполняет алтарь.
  Протискиваюсь от Креста к свечной лавке, но не успеваю.
Возглас - и начинается панихида. Броуновское движение внезапно прекращается, люди стоят со свечами в руках.
 "Благословен еси , Господи, научи мя оправданием Твоим..." - негромко и чисто поёт клирос. "Погибшее овча аз есмь..." - подпевает ему стоящая рядом со мной женщина.
  Эти изумительной нежности песнопения провожают человека в жизнь вечную. Они же сопровождают наши воспоминания об ушедшем. Я люблю их - тоненькую серебряную нить,  протянутую туда, в иную жизнь, в иное измерение. Там уже многие из тех, кого я люблю.
  Ектения. Священник поминает усопших поимённо, и я вспоминаю своих - дорогих, родных, знакомых, всех с кем довелось пересечься в этой жизни. Как вспышки, как солнечные блики на воде, проходят передо мной их лица.
 Вот сидят на лавочке у дома мои "бабушки" - прабабушка Евдокия и её сестра Мария. Баба Дуня и баба Маня.
Лица, сморщенные как печёные яблоки, такие милые, мирные. Белые платочки,  руки с синими узлами вен, руки, которые так много трудились. Бабушка Дуня прожила девяносто семь лет. Все революции и войны двадцатого века до тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, два голода - тридцать третьего и сорок шестого годов, эпидемия тифа - всё прокатилось по её жизни.
 Вот моя бабушка Оля, в честь которой меня назвали. Спокойная, строгая, в войну она осталась "сама шеста": старенькая свекровь и четверо ребятишек в возрасте от одного до восьми лет (трое своих и сын репрессированной сестры) - были на её руках.
  Вот мои дорогие учителя - Ирина Алексеевна, Галина Сергеевна, Лидия Сергеевна; преподаватели института, в котором я училась - Вера Николаевна, Майя Федоровна, Людмила Алексеевна и многие другие. Помню всех. Почти все и ушли.
  Мои одноклассники... Вот Серёжа Федоренко, болезненный мальчик с огромными карими глазами - вылитый Чебурашка. И такой же добрый. Его мучили тяжёлые приступы астмы. Закончил институт и погиб в автоаварии.
  Вот Мишка Романенко. В детстве он был юркий, подвижный как обезьянка и  озорной. Я помню его взрослым - трезвым (впервые за долгое время) и радостным. Он держит на руках зверушку. Сейчас уже не помню, был ли это щенок или котёнок - кто-то маленький. Зато я помню абсолютно счастливое выражение его лица. Это была  наша последняя  встреча.
  Виталик. Он ушёл три года назад от рака. Очень хотел жить. Долго боролся. Обещал дожить до весны. Умер первого марта. Остались жена и маленькая дочь.
  Моя институтская подруга Лена. Она многое успела, оставила нам стихи и прозу. Несмотря на тяжёлую форму диабета. Двадцать лет слепоты. Десять лет постоянного гемодиализа. Её слова:
...Мелодии моей руки,
Мои немые полуноты,
Мои поющие шаги
И недопетые полёты -
Храните тихо.
  Храню... Храню в своей памяти её и многих других - родных, соседей, учителей и учеников, друзей по школам, институту, экспедициям, храмам, больницам, поездкам, очередям...
  "Вечная память" - поёт уже весь храм.
 Дым от кадила поднимается и растворяется в солнечных лучах.
Дома у меня есть акафист о умерших. В нём - такие строки:
"Господи, Ты еси Солнце пресветлое, озари и согрей усопших селения. Да прейдет навеки горькаго разлучения время. Сподоби ны радостного свидания на Небесех".
Верю, что так и будет.
  Вечная память вам, хорошие мои!