Кн. 4, Ч. 1, гл. 5

                ГЛАВА 5


У крыльца потопали маленькие ножки, потом хлопнула входная дверь, и в гостиную влетела раскрасневшаяся Мария.

- Привезли белый мрамор! – весело сообщила она и обвела общество, собравшееся к завтраку, торжествующим взглядом, словно это она лично привезла мрамор. – Герфил, ты приступишь к ваянию немедленно, да? А где? В доме или в кубе?

- Наверное, в кубе, - неуверенно сказал Герфил. – Там легче убраться.

- Но там сейчас ужасно холодно! Я качалась и бегала, это нормально, а вот сидеть там сиднем  неуютно…

- Кто сказал, что я буду сидеть сиднем? По-твоему, ваяние не требует физических усилий?

- Ну да, конечно, я и забыла – нужно отколотить у глыбы отбойным молотком всё лишнее. Не просто согреешься. Сопреешь!

- Ферни обещал поставить обогреватель. Да, Ферни? Кстати, там поблизости всё время ошивается этот ужасный Фёдор. У него странный взгляд. Смотрит буквально зверем. А череп искривлённый, и мне это что-то напоминает. То он косит, то коз погоняет, то доски прибивает, то огород копает. Я спросил у Ферни, откуда Тоня его отрыла. Оказывается, Антонина когда-то работала санитаркой в той больнице, где Фёдора приводили в чувство. Она за ним ухаживала, потом – прогуливала в парке. И в благодарность он на ней женился.

- В благодарность? Это он должен быть ей благодарен!

- Это спорный вопрос. У каждого свой взгляд на то, за что следует быть благодарным. И кому. Антонина не может иметь детей - тоже проблема. Хотя она мила. Я непременно буду рисовать её.

- Ха-ха-ха! Я знаю, кем ты её изобразишь – Богиней Плодородия! Гера, а ты будешь ваять из белого мрамора мамину фигуру, да? Как Роден свою Еву?

- Я уже высказывался на эту тему. Никаких фигур! – почему-то возмутился Герфил. – Только геометрия.

- Виктор плохо на тебя влияет, - подколола Мария. – Гера, чего доброго, станешь абстракционистом.

- Маленькая злючка, у тебя есть шанс родить дракона.

- Ну, что ты так ерепенишься, Юпитер. Вредно для здоровья. Чем плоха идея изваяния?

- Плоха. Не тот случай. У меня в голове совсем другая идея. Здесь уместна символика.

- Мари, ты без двух минут мамаша, а всё продолжаешь шалопутничать, - Элеонор с грохотом отставила пустую тарелку.

- Не без двух минут, а без четырех месяцев, сестрёнка.

– Кстати, где ты слонялась ранним утром?

- Нагуливала аппетит. Беседовала с тем самым Фёдором! – объявила Мария, доедая гречневую кашу с молоком и принимаясь за кофе с хрустящими булочками.

- Как! Ты выходила за ограду?!

- Да нет, козочки ещё были дома.

- Тебе же сказали – не отвлекать его и не беспокоить.

- Почему? Он очень мил. Ну, подумаешь – немного заикается. Совсем немного – всё понятно. Кажется, я ему понравилась. Он расспрашивал о ребёнке и его потенциальном отце.

- Чудеса… - Фернандес покачал головой. – Ты действительно творишь чудеса, девочка. Приручила Фёдора. Глядишь – он и заговорит, как нормальный человек. Иногда у него получается - спазма отпускает.

- А что с ним такое стряслось? Кто его тюкнул?

- Давняя история. Был замешан в каких-то махинациях, входил в преступную группировку, потом решил отойти от дел, летел на байке – и его сбили машиной. Наверное, решили, что насмерть, не проверили – а он выжил.

- Так он – бывший преступник? Это же настоящий триллер! Надо будет расспросить его подробнее, чем они там занимались в группировке.

- Мари, это скользкая тема, оставь человека в покое, не смей ворошить - вступил Виктор. – Это во-первых. А во-вторых, Ферни, не опасно ли держать такого в доме?

- То же самое можно спросить у Антонины. Она живёт с ним двадцать лет. Это во-первых. А во-вторых, он пережил шок и частично потерял память.

- Частично не считается. Что-нибудь да вспомнит. Эля, мне здесь душно. И мне очень нравится на задах парка – так волнующе дико, сказочно, как в мифе. Пойдём, что ли, ты будешь выгуливать меня после еды, чтобы я не потолстела...

И девушки отправились на прогулку. А Георгий и Виктор отправились в бывшую мастерскую Пазильо, чтобы заняться разборкой старых залежей живописных принадлежностей, а после бурного обсуждения – и живописью.

Отдав хозяйственные указания на день, помаявшись в гостиной у телевизора за просматриванием новостей, Фернандес решился и заглянул в мастерскую. Виктор писал маслом, Георгий рисовал его углём на картоне.

- К вам можно, друзья? Не помешаю?

- Конечно, нет, Ферни, ты не способен на это. Просто мы занимаемся очень скучным делом – в полном беспорядке накладываем разноцветные полоски и кружочки на холст. Краска загустела до полного безобразия – нам не хватит разбавителя и масла, придётся съездить в город в салон. И кисти стёрты, и холсты, к сожалению, тоже не в самом лучшем виде – время, увы, не омолаживает не только людей.

Виктор молчал и улыбался, не отвлекаясь на разговоры. Фернандес подошёл к нему ближе и глянул на холст.

И поразился собственной проницательности. Старина Ферни был на сто процентов прав. Виктор рисовал независимо от Георгия, его видения, его теорий и его влияния. Виктор был сам по себе. Он ни в ком не нуждался. Как и его отец. И это убивало Георгия, потому что означало одно: его влияние на воспитанника слишком зыбко, чтобы быть реальным.

Виктор вдохновенно клал мазки на холст, и они переплетались, вия замысловатую канву органических молекулярных цепочек, пронизанных сполохами разноцветных прожекторов и электрических разрядов – словно космическая энергия вела свои эксперименты с зарождающейся жизнью. Мышление учёного, а не живописца.

Воздействие и учение Георгия сказывалось разве что в уверенности, с какой Виктор орудовал инструментарием живописца. Во всём прочем они разнились точно вольный полевой цветок – и цветок садовый, выращенный по всем правилам садоводства.
Если Георгий хотел сделать из него реалиста или романтика, то где-то, в какой-то миг совершил ошибку и упустил процесс напрочь.

Фернандес посочувствовал Георгию. Несмотря на его авторитет в семье Мендесов, он, по сути, оставался одиноким все эти годы. Фернандес ошибался в своих прогнозах – Георгий, попав  на свободу, отнюдь не бросился сразу же в пучины свободной любви. Он не менял напарников как перчатки, не тусовался в гей-клубах и даже не завёл постоянного любовника. Он оставался верным ему в этом строгом, чопорном заведении, куда попали дети Мендеса, под надзором Пазильо.

А потом возникла тяга к этому юному созданию… Увы, Георгий не в состоянии справиться с собой. Ему приходится нелегко, наверное, он выплёскивает свою тоску и неудовлетворённость в искусстве, в повседневной загруженности: вернисажи, организационная деятельность, учительство, приёмы и всевозможные благотворительные акции и проекты – противораковые, экологические, антивоенные, поиски молодых дарований…  А ночью? Что – ночью?

Конечно, Георгий не существовал аскетом и безгрешным отшельником. В художественной школе, на вернисажах он наверняка находил себе отдушину и достойный объект для снятия сексуального напряжения. Но по-настоящему его душу не мог затронуть больше никто. Власть и сила Хозяина по-прежнему довлели над ним.

Виктор обернулся, увидел поражённого Фернандеса и смущённо улыбнулся.

- Ни на что не похоже, верно?

- Пожалуй.

- Мне так просто легче упорядочивать в своей голове теоретические знания.

- Что ты сам вкладываешь в свою работу, Виктор?

- Макрокосм в микрокосме. Приблизительно так. Плюс некоторые мысли по поводу папиной теории. Герфил помогает гармонизировать композицию и цветовое решение.

- Что ж, возможно, так тоже можно делать великие открытия, - хмыкнул Фернандес. – Сначала зарисовываешь спонтанно свои мысли по поводу очередной изученной темы, потом глянь – зародилось в завитушках нечто новое, интересное, нетривиальное.  Ничего, ничего, работай, я собирался оторвать Георгия на пару минут.

Георгию оторваться оказалось легче – он привык делать множество набросков карандашом и углём, прежде чем приступить к серьёзной работе. А здесь, в Замостине, вовсе не собирался серьёзно работать, рассчитывая вскоре вернуться в свой музей. Георгий склонился к Виктору, шепнул ему на ухо: - Левый верхний угол – ослабь синеву, иначе она утянет взгляд за собой, а центральная спираль станет плоской. И почаще отдаляйся…

Виктор кивнул, послушно встал и отошёл к окну, чтобы взглянуть на полотно со стороны, а Георгий вышел следом за Фернандесом в холл.

- Талантливый парень, - сказал Георгий. – Пожалуй, я даже рад, что он увлёкся живописью наравне с биохимией. Есть шанс, что наука не перетянет канат на себя, значит, шкура целей будет. – За цинизмом Георгий пытался скрыть беспокойство за судьбу Виктора-младшего. - Знаешь, как мы назвали этот стиль? «Эволюция квантовой трансформации совершенства». Сокращённо «Эка-трансс».

- Слишком длинно и вычурно. Скорее, в твоём духе, чем в его. Итак, он увлёкся живописью, и ты увлёкся им, я верно чую?

Георгий сразу насторожился и ощетинился: - Ты опять об этом… Он достаточно взрослый, чтобы решать самому о своих предпочтениях.

- Я не слепой, вижу, как ты на него смотришь. Но я не о том. У него другие приоритеты, Георгий. У него будущее учёного. Не надо делать из него богемное существо. Я надеюсь, что ты не тронул его?

- Почему ты снова и снова берёшься меня поучать, Фе? В чём тут дело? Разве мы не обговорили все недавно? Но ты никак не уймешься. Я думал о тебе все эти проклятые годы – ты это хотел услышать? Но невозможно годами любить фантом. Я знал, что ты окружён теми, кого любишь и кем любим. Что тебе некогда скучать. И постарался сделать свою жизнь такой же сумасшедшей. Но душа ждала нового кумира. И он созрел.

Фе смягчился, положил руку на его плечо: - Гера, всем досталось поровну. Но ты быстро утешился – я был прав? Для твоих питомцев наступил стартовый момент, не дави. Если живопись для тебя – всё, это не значит, что Виктор должен ею питаться, Мария права. Если хочешь знать моё мнение, то творчество Вики больше сродни творчеству учёного, чем творчеству художника – насколько я могу судить по пересланным мне по Интернету картинкам. Отцовское и материнское так причудливо слились в нём. Конечно, я могу ошибаться. Опровергни.

- Он совсем другой, да? К сожалению, здесь ты прав.

- А ты хотел бы, чтобы он стал таким, каким хочется тебе?

- Я думаю, что ты прав не во всём, просто многого не знаешь, - тихо сказал Георгий с обидой в голосе.  – Нет, ты совсем не знаешь всего. Я уже давно не давлю на него и не опекаю так, как тебе мнится. Я давно отпустил его, Фе. Ты прав – он, прежде всего, сын своего отца. Он слишком самостоятелен, хотя и может показаться со стороны несколько медлительным, и никогда не позволит водить себя. Особенно теперь, когда мы вернулись в дом. А ты, никак, ревнуешь?

- Я просто хочу предостеречь тебя от ошибок, Гера. Если ещё не поздно. Я в ответе за семью Мендесов – пожалуй, более чем ты. И не допущу, чтобы ты осквернил память великого Виктора Мендеса.

- Успокойся, Фе. Я отхожу на второй план, становлюсь декорацией.

Фернандес подошёл к Георгию и обнял его за плечи: - Расслабься, Гера, отдохни. У тебя есть шанс ещё раз начать жизнь заново. Мой совет – отделись. Уходи. Уезжай. У тебя есть имя. Ты не будешь один.

Георгий неожиданно всхлипнул. Ему хотелось размякнуть, сдаться мягкому голосу Фернандеса, забыть себя. Но он понял, что это будет катастрофой. Нет, отстранённость и одиночество. Святое одиночество. То, которое заставляет острее чувствовать мироздание. Уйти с головой в творчество, забыться в нём – в последнее время он слишком много суетился, отдавая все силы общественной деятельности.

Георгий заставил себя затвердеть и отодвинуться: - Спасибо за совет, Фе. Я пока останусь. Ты ошибаешься – я тоже ответственен за своих воспитанников. Что касается живописи, то я никогда не давил. Виктор всегда был достаточно серьёзным и уравновешенным, чтобы решать самому. Я лишь помогал ему определиться, не более.

- Вот и ладно. Так лучше для всех.

- Герфил, - Виктор выглянул в холл и сразу же уловил тревожный оттенок разговора, строго поджатые губы Фернандеса и скорбь в глазах учителя. – Не взглянешь ли на картон сейчас? Мне кажется, теперь архитектоника изменилась радикально. Эта формула уводит совершенно в другую параллель.

…Так текла неторопливая, тихая «отпускная» жизнь. Первые дни её оказались несколько сумбурными, со всеми разборками, болтовнёй, знакомствами и серьёзными приватными разговорами. Но потом, когда схлынула эйфория от ощущения себя наследниками некоего мифического престола, всё вошло в свою колею. Ибо и Виктор, и Элеонор, и Мария умели подчинять жизнь строгому распорядку и намеченным планам.


Они регулярно молились в своей маленькой часовне по утрам, до «физкультурного часа» – это помогало упорядочить существование, определить точку отсчёта каждого дня. Встречались все вместе за обедом и ужином, наблюдали чёткую и слаженную работу трёх личных «зомби» Фернандеса. Обсуждали будущий мемориал, спорили, нужно ли вырезать на мраморе портреты, или ограничиться фотографиями, или вообще достаточно скульптуры - Герфил не выносил этих дилетантских рассуждений и, как правило, сбегал.

Они практически не видели ни слуг, ни Антонины с мужем, ни охранников, ни даже Чила и Берти – если не хотели этого, конечно. На этих пространствах легко было затеряться. Виктор невольно думал о том, что, случись что-то в одном конце – в другом конце об этом не сразу узнают. Или не узнают вообще.

Время от времени, с раннего утра, после спортивных занятий, Герфил уединялся в мастерской Пазильо с Виктором, наслаждаясь редкими мгновениями единения, и тот рисовал под его руководством - рисование подготавливало к плодотворной работе его мозг.


Наконец-то были установлены и подключены ещё два компьютера. Виктор немедленно усадил Элеонор за работу и попросил Фернандеса, чтобы Кристин приносил им в кабинет кофе. Элеонор не пыталась вникать, она просто считывала с экрана каталог, а Виктор сверялся с наспех пронумерованными упаковками. В один прекрасный момент  он понял, что как минимум четверти деталей не хватает. А, как минимум, половина деталей устарела и должна быть заменена. Значит, ему придётся эмпирически постигать, как и чем именно дополнять лабораторную конструкцию.
В дверь постучались.

- Да, Кристин, входи. – Виктор потянулся и встал, чтобы походить по комнате, разминаясь: кофе подоспело кстати. – Надо бы перенести сюда поближе тренажёр. Слышишь, Эля?

- Вики, ты меня разбудил! Какая тягомотина! Нет, это не для меня, я так растолстею и заведу очки. Представь себе толстую Элеонор в очках. Ужас! Непобедимый Чет шлёпнется в обморок. Что ты говорил? Насчёт тренажёра? Ты собрался поселиться тут на всю оставшуюся жизнь? Ты случаем не забыл, вундеркинд, что через три недели начинается учебный год? Лично я предпочту не опаздывать.

Элеонор тоже встала, тоже потянулась и подошла за кофе.

«Впрочем, почему эмпирически?» - продолжал думать Виктор, не обращая внимания на болтовню сестры. – «Вот же он, тот человек, который может сократить работу как минимум вдвое! Достаточно лишь собрать необходимое количество крови, смешать со своей или кровью девочек. Мария, конечно, отпадает. А жаль! А потом… потом перепробовать все возможные варианты. Только вот выдержит ли он эти эксперименты?»

Мысль была соблазнительной. Виктор задумчиво посмотрел на Кристина, расставляющего чашки и ждущего очередного указания. Потом поманил его пальцем и взял за руку.

- Знаешь ли ты, дружок, что ты – настоящий клад? И одновременно нечто вроде уничтожительной бомбы нового класса. Покруче нейтронной. Но захочешь ли ты по доброй воле расстаться со своей драгоценной кровью – капля по капле – ради меня? Как отдавал её ради Фернандеса, а ещё раньше – ради моего отца? И смогу ли я забрать эту кровь? Что важнее – наука или мораль? Эля, мне, наверное, надо потренироваться. У меня нет практики. Ну, к примеру, взять кровь на анализ или сделать внутривенное вливание – витамины, глюкоза. Это никогда не повредит. И никому.

Кристин напрягся. То ли жест Виктора показался ему «неуставным», подозрительным. То ли он уловил знакомые слова.

- Вики, что ты говоришь ему? Оставь в покое бедного малого.

- Да он всё равно не понимает меня.

- Может, понимает, но по-своему. Помнишь, что говорил Фернандес – они испытывают эйфорию, улавливая приказ своего «кровника», эта эйфория пеленой стоит в мозгу. Но кто сказал, что они при этом не воспринимают окружающего всеми органами чувств, как обычно?

- В том то и дело, что не как обычно. Их мозг изменяется. Я не удивлюсь, если узнаю, что активизируются те области мозга, которые у человека в обычном состоянии латентны. Любопытно, Эля, у нас с папой кровь одной группы и одного резуса. Но моим «кровником» Кристин не станет. Он замкнут на Фернандеса. Кровь здесь уже не при чём. Это результат психических и психологических изменений, кровь лишь является ограничительной линией…

- Я уже напилась. Ты готов считывать дальше? Давай закончим – и на сегодня ты меня отпустишь. Ладно? У меня рандеву с Фернандесом. Отпусти Кристина.

- Спасибо, Кристин, ты свободен. Но мы ещё встретимся.

Помимо помощи брату, Элеонор прилепилась к Фернандесу, продолжая самым тщательным образом, в подробностях выспрашивать его финансовые тайны, не переставая восхищаться, и скрупулёзно всё записывала. И дорожила этими часами, так что дотошность Виктора и его «нудные» архивы порою её раздражали.

Но самую активную жизнь вела, как ни странно, Мария. Она успевала всё. Пробовала себя в роли пастушки, ходила босиком, занималась йогой для беременных и делала дыхательную гимнастику, приручала Фёдора и очаровывала охранников, кормила кур, медитировала в часовне, пела песни своему младенцу. Распекала Виктора, убеждая «прекратить благоденствовать в безделье за мазнёй, ублажая самолюбие Герфила».

Мари привезла в своей объёмистой холщовой сумке с вышитыми орнаментами несколько дисков с фолк-музыкой, и дом с первого же дня наполнился завываниями шаманов и кришнаитов, африканцев и арабов, ритмами бубнов, тамтамов, гавайских гитар, греческих бузуки и индийских ситар, гортанным и горловым пением северян и многоголосьем псалмопевцев, весёлыми ритмами реггей и ска, и ещё множеством натуральных звуков и звуков стилизованных, встроенных в современные ритмы. Это могло свести с ума кого угодно. Но она чувствовала себя в этом многонациональном шуме как рыба в воде. И, казалось, музыка совсем не мешает ей думать о своём и вообще думать, отпуская дельные и рациональные замечания, делая уверенные прогнозы относительно своего и общего будущего, а также помогать в разборке архивов.

Виктор постепенно привык, но первое время она часто его нервировала: – Мари, как ты можешь выносить этот адский шум? – говорил он.

- Лично я не желаю оставаться в гробовой тишине. А ты научись не слышать, - возражала она. – Если слышишь и раздражаешься, значит, недостаточно сосредоточен. А если не умеешь отключаться и сосредотачиваться на нужном, как же ты собираешься делать научные открытия, а?

- Сосредоточишься тут с этим завыванием и бряцаньем! Ты всерьёз думаешь, что это кошачье мяуканье и визг - музыка?

- А ты попробуй совместить и гармонизировать визуальный ряд и слуховой. То есть – живопись и музыку. Глядишь, получишь толчок, и родится нечто принципиально новенькое.

- Я бы с удовольствием дал «толчка» тебе – за твои непрошеные советы, за твой волюнтаризм и дикие идеи.

- Какие ещё дикие идеи?

- Родить ребёнка от заезжего факира. Самовольно, не говоря ни слова близким родным.

- Вот увидишь - эта идея не дикая, а благородная и даже умная. Просто тебе не понять моих резонов и дальнего умысла. Вы даже мамины рисунки не в состоянии оценить! «Нет смысла, нет смысла»… Какой смысл в лавине эмоций? – возразила Мария. – Её нужно не разлагать по полочкам, а проживать. Я бы назвала это коротко и ясно: ВоТ - «Волновая трансформация». Пусть Гера с его Эка-Транссом посапывает в тряпочку!

- Георгий, что ты думаешь по этому поводу?

- Думаю, что Луис несколько переоценил эти творения. Он вообще был человеком увлекающимся.

- Если бы это был кто-то иной – пусть его недооценивают. Но это мама, её никак нельзя недооценивать, - упрямо ответила Мария. – Она особенная. Она мыслила цветом, только и всего. А вы – скучные рационалисты!

- А я бы с удовольствие послушала что-то танцевальное вместо заупокойного нытья, просто порой страшно становится от твоих «вудуистских» песнопений, - вмешивалась Элеонор.

- Это всего лишь стилизации Мерсы, нашей «цветниковской» фольклористки.

– Без разницы. Нет ли у тебя чего повеселее? Почему бы не устраивать вечерами дискотеку?

- Ты шутишь, Эля?

- Нисколько, Вики, тебе вредно засиживаться, надо давать себе физическую и эмоциональную разгрузку.

- По-твоему, занятий в кубе недостаточно? Тебе хотелось бы видеть вместо меня Шварца?

- Занятий в кубе достаточно на полдня. Потом ты так прочно укореняешься на стуле, что вполне можешь отрастить геморрой.

- Хор-ро-шо! Будем танцевать вечерами! Только отстаньте! Как замечательно вы манипулируете своим братом, резвые сестрички!

Этим же вечером, покопавшись в комоде, Мария обнаружила старые диски – это были Стела Маргулис и Дон Гордон.

Первое знакомство с Доном Гордоном оказалось странным.

- А это ещё что за фрукт? – спросила любопытная Мари. – Сейчас надкусим и продегустируем.

- Мари, умерь свой пыл, - взмолился Виктор. – Ещё не хватало слушать старую попсу. Жаль, что я не захватил Мендельсона – по крайней мере, не утомляет и даёт сосредоточиться. Но самое ценное - танцевать под него не обязательно.

- Эта музыка зазвучала здесь впервые после свадебного путешествия в Грецию. После этого путешествия и родилась Мария, - сказал Георгий грустно, появляясь в столовой. – Так что Гордон тебе, Мари, обязан понравиться.

- Откуда ты знаешь? Тебя здесь ещё не было.

- Правда, не было. Твоя мама рассказывала. Мы вместе слушали этот диск, его подарила Бет Спенсер. Можно, и я послушаю с вами?

- Живая реликвия, надеюсь, мы не разрыдаемся, - заключила Мария. – А что, сейчас ретро в моде. Уверена, этот Гордон – душка! Гера, я приглашаю тебя на танец, давай свою утончённую руку, декадент!

И Георгий вынужден был протянуть ей руку.

Зазвучал необычный, пронзительный голос Дона Гордона. На Георгия он оказал странное воздействие. Он увидел вдруг, словно воочию, молодую Елену Любомирскую, прекрасную, полную сил и жажды жизни, готовую ради этого идти вперёд напролом. Временами забавную – он вспомнил, как она пыталась совратить его, а потом – попробовать переломить его существо. Елену-Музу, Елену-совершенство, такую в которую только и мог влюбиться Хозяин. Если бы Гера не прошёл через ад ломки, он вполне мог бы откликнуться на её посыл и влюбиться. Влюбиться безумно, безоглядно, навсегда. Но он стал её верной «подружкой», и не жалел об этом…

С этими находками Мария снизила свой натиск на уши обитателей Полиц и умерила широту охвата. Итак, теперь в доме почти постоянно звучал старомодный - и оттого ещё более очаровательный - декадентский Дон Гордон, а также Стела Маргулис, модная нынче в Гростии и вообще на Балканах фолк-певица с удивительным переливчатым голосом широкого диапазона.

Помимо всех этих многочисленных дел и нескончаемых хлопот Мария находила время, чтобы посидеть в лаборатории отца вместе с Виктором за изучением распечатанных дискет. Она делала какие-то свои заметки, по убеждению Виктора, такие же далёкие от науки, как эзотерика – от истинного Космоса. Впрочем, считал он, ей и не нужно лезть ни в какие научные дебри. Мала ещё. И беременна. Ребёнок в ребёнке. Итого – ребёнок в квадрате. Вот ведь, чёрт, угораздило. Виктор не мог решить, хорошо это или плохо. С точки зрения нравственности, безусловно, плохо. И для их дела неважно – Мари надолго будет выключена из работы. И возись с ней ещё, с всякими там женскими делами. А младенец, о Господи Всемогущий! Это будет сущий кошмар! Лучше пока даже не думать! Ей приспичит рожать как раз во время сессии, а ему нельзя отвлекаться. Может, отослать её вместе с Элеонор куда-нибудь? Пусть себе рожает где-нибудь в Европе, лучше всего – в доме последней из тёток, и не мешает ему.

Но пока что мешал он себе сам. Временами он находил, что разрывается между привязанностью и жалостью к Герфилу и его живописью с одной стороны, и биохимией и желанием стать вровень с отцом - с другой. Нет, так не пойдёт. Надо выбирать. И то, и другое требует полной самоотдачи. Есть опасность не добиться ничего. Итак, живопись - побоку! И жалость к Герфилу – тоже. Когда он достигнет чего-то в науке, тогда можно о ней вспомнить. Никуда не убежит. Пусть Герфил снова займётся Марией. И Виктор сообщил о своём решении Герфилу, когда они встретились в мастерской. Этот принципиальный разговор произошёл через две недели пребывания в Полицах.

- Ты окончательно решил не рисовать больше, Вики?

- Пока, Герфил, пока, - уточнил Виктор. – Мне сложно разорваться напополам. Архивы отнимают слишком много времени. Уговори Мари. Ей в её интересном положении это пойдёт на пользу.

- Ну, хотя бы понемногу, хотя бы через день, - попросил Георгий тихо. – Живопись поможет тебе расслабляться психологически. Иначе я… я буду скучать.

- Скучать? Я никуда не денусь, Гера. Я весь на виду. Вот он я. И всегда буду. Здесь. В доме.

- Скучать по нашим урокам. Тебе не понять моих мучений… - пробормотал Георгий, заливаясь краской. Виктору показалось, что в глазах подозрительно заблестела влага.

- Все мы мученики, кто больше, кто меньше, Фернандес верно определил концепцию нашего бытия. Но сколько можно её терпеть? И зачем? Ради мифического рая? И потом, архивы захватывают меня всё больше, Гера, мне просто будет некогда.

- Если ты пойдёшь по стопам отца, имей в виду, что путь будет тернистым и кровавым в самом прямом смысле. Живопись куда безопаснее. Подумай несколько раз.

- И ты туда же, куда Фернандес! Я сын своего отца, Гера, - тихо возразил Виктор, стараясь быть мягким, но стойким. – А не твой. Не тебе рассуждать о моей дороге.

Герфил вздрогнул, словно его ударили.

- Вот ты как. Я полагал, что что-то значу для тебя. Прости. Но помни, что ты значишь для меня много, очень много, куда больше, чем для всех прочих, вместе взятых! - и Герфил вышел из комнаты. Виктор мрачно смотрел ему вслед, а потом едва не подпрыгнул от радости: ему больше не хотелось бежать следом, просить прощения и уверять, что он пошутил. Ура! Он выдержал, он выбрал из двух зол и не изменит решения.

Достаточно часто - чаще, чем в часовне, все вместе или поодиночке, молодёжь бывала в зале с портретами и фотоальбомами, которая стала для них поистине святилищем. Здесь Мария с благоговением шептала непрерывно какие-то свои собственные, лишь ей одной понятные мантры, иногда украдкой плакала. Виктор предавался честолюбивым мечтам, а Элеонор, сама того не желая, ревниво сравнивала себя и мать, и то огорчалась разнице, то радовалась явному сходству. Георгий, осознающий окончательное и безоговорочное своё одиночество, теперь смотрел на происходящее отстранённо, много рисовал, сдружился с Бертраном, и думал, что, «кажется, это похоже на идиллию, а идиллии не бывают бесконечны».
Попутно Фе мало-помалу открывал детям всё новые страшные тайны этой странной супружеской жизни Виктора Мендеса и Елены Любомирской. И от этих тайн юные души то мрачнели, то загорались неистовым огнём, то содрогались, то рыдали, то аплодировали…

…По истечении декады похолодало ещё сильнее, запасмурнело, налетел сырой и пронзительный ветер далеко из-за гор, и парк с его сквозными пространствами, открытыми всем ветрам, застонал и заметался. Полетели с веток груши, персики, яблоки и сливы, и жилая часть дома наполнилась упоительно сладким ароматом свежего повидла и мармелада, который непрерывно варила Антонина со своими помощниками.

- Ого-го-го! – сказал Чиллито, глядя на небо утром из окна столовой. – В этом году будет ранняя осень. Ветер с северо-западного угла парка. Значит, ранняя осень.

- Так фатально? – спросила Элеонор, кутаясь. – А Фернандес утверждал, что сентябрь будет тёплый и солнечный.

- Только первая половина – так гласит долговременный прогноз. Здесь погода строптива, как капризная тётка.

Элеонор махнула рукой: - Никогда не доверяла долгосрочным прогнозам и тем паче капризным тёткам. Они смахивают на футуристические предсказания.

- Не скажите. Наши синоптики весьма точны. Чёрт! Никак не могу привыкнуть к зимним холодам.

- Удивительно, как папа мог привыкнуть к морозам.

- Он был наполовину русским, – вмешался Виктор. – А в России есть зима. Настоящая, такая, какой она должна быть. С морозами и снегом. Да. Зимой в России очень много снега и мороза.

- Ну, он был всё же не совсем русским, только наполовину. И вырос в жаркой долине. А мы русские всего на четвертушку.

- Сразу видно, ты неважный математик. Мама – гростийка. Значит, мы наполовину в родстве с зимой. И должны быть стойкими.

- Но причем тут математика?

- Тебе не хочется побывать в России?

- Зачем? Я в Гростии. Какая разница – Россия, Гростия?

- Это не одно и то же, – вмешался Чиллито.

- Ты знаешь наверняка? Ты бывал там?

- Увы, нет, – сник Чиллито. – Да мне и здесь хватало забот. Честно говоря, меня туда не тянет. Вспоминаю рассказы, как вашего деда мытарили, и как отца пытались завербовать. Наверное, за пятнадцать лет многое изменилось. Но старые представления довлеют.

- Меня тоже не особо тянет, но любопытно ведь. Поговорить бы с дедом о России. Наверное, он очень дряхл. Лет девяносто, верно? Если не больше.

- Наверное, он уже не занимается наукой.

- А чем же?

- Ничем. Просто вспоминает прожитое. Это ужасно – потерять сына, которого даже не успел увидеть ни разу в жизни. Странно, у нас не сохранилось ни единой зацепочки к тому, чтобы разыскать его. Как ты думаешь, Эля, вся эта история за давностью лет заглохла? У него нет причин прятаться?

- Но мы ведь не прячемся. Уже. Вик, а что если разыскать его? Нанять частного детектива – и разыскать? У Фернандеса остался старый-престарый журнал, пара публикаций – и довольно скупые воспоминания.

- Если так, то надо сделать это быстрее. Девяносто лет – это вам не шутка, донья Элеонор. Это задание для вас. Садись за комп, за телефон – и действуй.

- Как?

- Думай сама. Просмотри базы данных Королевского Научного Общества, изучи всех сотрудников частных клиник за последние 20 лет.

- Мне – самую муторную работу? А ты будешь сидеть, и морщить лоб? Хитёр!

- Эля, тебе – самое святое: отыскать дедушку!

- Смотрите, снежинки кружатся! – воскликнула Мария. – Как рано, с ума сойти! А у нас сейчас – лето!

И впрямь, нахлынувший из-за северных гор студеный ветер принёс похолодание и на один день даже осадки в виде мокрой леденистой крупки. Пришлось утепляться. Из дорожных сумок извлеклись джемпера и куртки. Одна Мария, легкомысленно приехавшая налегке, щеголяла в длинном пуховом свитере Чиллито, который, в отличие от свободного этнического сарафана, не скрадывал, а подчёркивал живот. В ход пошли и меховые чуни того же теплолюбивого Чиллито, у которого в коварном Замостинском климате развился ревматизм.

Фернандес беспрерывно извинялся за отсутствие в доме запасов одежды.

- Сами понимаете, хранить столько лет старье не имело смысла. Мы раздали всё детское детям почти сразу же. Взрослую одежду и оставшуюся униформу тоже раздали – в приюты, например. Если что и завалялось – вряд ли заслуживает внимания.

- Это было не старьё. Это была одежда мамы и папы. Я мечтала увидеть её свадебное платье. И примерить. Где оно, Фернандес? – печально спросила Мария. – Это было бы так романтично.

- Пришлось продать. Мари, это был всего лишь кусок ткани… правда, авторской…

- Который помнил прикосновение маминых рук, кожи, хранил её запах, её ауру. Я могла бы почувствовать себя хоть на один микрон невестой…

- Зато мы сохранили всё остальное!

В дом вошёл Георгий, потоптался в холле и через пару минут вошёл в гостиную.

- Ничего, что я не разделся? Уф, отвык от холодной погоды. Это, наверное, не очень хорошо.

- Гера, как подвигается мемориал?

- Замечательно. Склеп уже готов. Я предложил барельефы – белые на чёрных плитах боковин. И обелиск, объятый руками. Пожалуй, начну ещё до обеда. Руки чешутся! Эта работа для меня немного непривычна, но я многие годы наблюдал за работой резцов в одной из мастерских Пазильо.

Входная дверь снова хлопнула, и в гостиную заглянула Антонина. Как всегда, зарделась, увидев всё общество в сборе: - А я спросить – сготовить ли на обед кроликов? Фёдору намедни принесли тройку с фермы. Или на ужин оставить?

Мария тут же обняла её и чмокнула в круглую щёчку: - Тонечка, мы уже много раз говорили вам – не парьтесь, готовьте что угодно вашей душеньке и как угодно, мы не капризные, а молодые, так что всё подметём, в том числе ваши бесподобные пирожки!

Антонина просияла: - Да я немедля тесто поставлю! Кралечка моя, чтобы кушали на здоровье, худышечки мои!

Антонина поспешила в кухню, окрылённая признанием Марии, а Эля ужаснулась: - Мари, ты меня под нож подводишь со своими пирожками! Пирожки на ужин – что может быть кошмарнее! Мне хватило бы чего-нибудь кисломолочного. И бедняжку Тоню гоняешь – ей и так достаётся. Я тоже сподобилась высмотреть этого её благоверного. Не приведи Господь. Тощий, как жердь, мрачный, физиономия лошадиная, и со шрамом. Мельком глянешь – и в обморок упадёшь. Как она с ним сосуществует? И всё время молчит.

- Потому и сосуществует, что молчит.