Художник и картина

«…одно только отражение в смертных
глазах сверхчувственого, которое
одно только и существует».
И. Г. Фихте «Назначение человека»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

- Ты наш, - сказал мужчина. – Волей-неволей теперь ты наш. Другой путь тебе заказан.
Я смотрел на него и обмирал. Весь ужас заключался в том, что выглядел он совершенно обыкновенно. Серое пальто, войлочная шляпа, туфли местного производства, слегка помятые штанины. Я даже раньше где-то видел его лицо. Может быть, даже встречал не раз. Но не мог вспомнить где. Лица, события мелькают, как картинки в колоде быстро тасуемых карт. Вместо улиц, домов, деревьев – декорации.
Собственно говоря, ничего другого, что я могу увидеть сейчас из окна, нет. То, что есть: старомодная железная койка - половина вдоль окна, половина в углу. Мне видны картины из осыпающейся и удержавшейся побелки. Их много. Каждый раз они могут меняться, как на киноэкране. Но одно пятно ржавого цвета не меняется. Оно и напоминает мне лицо мужчины, сказавшего: «Ты наш».
Это произошло на шумной улице, и мимо нас к телефонным автоматам проходили десятки людей, каждый из которых мог оказаться свидетелем любопытнейшего разговора. Но им было всё равно. Телефонные автоматы привлекали их больше, чем мужчина с потёртым лицом и серыми глазами, над которым самым обычным образом возвышалась шляпа с чуть загнутым краем и коричневым ремнём на тулье.
«Ты наш», - сказал он. Нет, я ничего не хочу от вас скрывать и выдумывать что-то такое, чего не было на самом деле, но я, действительно, многое теперь забыл, и всё из-за проклятых таблеток, которые так успокаивают, пока их принимаешь и спишь. Но то, что он назвал меня «наш», я помню твёрдо, потому что это меня ужасно удивило. Ведь я привык считать себя, как говорится, свободным художником. Нет, вообще-то я работал в одной шараге оформителем. Делал им разные планшетики, малевал разные плакатики, вроде: «Не пейте сырой воды и нативного молока» или «Входя в помещение к дамам, соблюдайте правила хорошего тона», «Помните, что случайные половые связи непременно ведут к венерическим болезням»… Признаться, что-то подобное я и малевал по трафареткам. Поэтому когда этот тип заявил, что я «их», то есть какая-то там непонятная шайка-лейка может мной распоряжаться, я, конечно, поначалу просто возмутился и посчитал субъекта в шляпе и мятых штанах за пьяного. Но глаза его отнюдь не слезились и не туманились, а даже, напротив, смотрели чрезвычайно строго и сосредоточенно.
Не до шуток мне стало тогда, когда я почувствовал резкий укол в сердце, словно кто-то дёрнул за узду, протянутую через мою грудь. А потом невидимое сердце начали давить и комкать самым безжалостным образом. И это меня поразило, потому что я ещё довольно молод и никогда не жаловался на сердце. Мой случайный (случайный?) визави иронично улыбнулся и произнёс: «Вот видишь, с нами не надо шутить. Что сердце?» И тут мне сделалось по-настоящему страшно, и я совершенно не знал, что предпринять. Но тут меня окликнули. Сначала мне показалось, что это голос мамы, но мы с ней живём в разных городах и видимся совсем редко. И тут я совсем близко увидел девушку, которую хорошо знал и в которую одно время был даже немного влюблён.
– Валерик! – снова окликнула она. Но я не спешил отозваться. Мне было больно, и я не хотел, чтобы её заметил мой случайный (случайный?) преследователь. Но он как раз и обратил к ней свой игольчатый взгляд. Его тонкую верхнюю губу, словно вырезанную бритвой, приподняла усмешка, и мне показалось, что он давным-давно знает девушку и, может быть, гораздо раньше меня.
– Таня, - хриплым от сухости во рту голосом пробормотал я и поспешно протянул ей руку. Её ладонь и длинные гибкие пальцы, как обычно, были влажны и чуть прохладны.
– Тоже Валерий, - с той же усмешкой протянул ей руку незнакомец и снова взглядом полоснул меня по сердцу.
Мне теперь представляется, что эта встреча явилась первым видимым звеном цепи, сковавшей и повлекшей меня сюда.
Надо сознаться, что я, конечно, не ограничивался одними планшетами, перерисовками и карикатурами. Для меня это было лишь средство заработать на жизнь, а ещё на холсты и краски, которые предназначались для настоящих картин. Ещё со времён художественного училища меня прозвали «сюрреалистом». Не знаю, может, из всех ярлыков модернизма этот больше всего льнёт ко мне. Не знаю. Мне всё равно. Пока по биркам да по кличкам не сортируют и не рассаживают по клеткам, мне всё равно. Хотя это, наверное, неправильно, потому что с ярлыками и бирками надо бороться всегда, особенно пока они выглядят безобидными и не грозят перерасти в номер на руке… Но я, право, никогда даже газет не читал. Не из принципа, конечно, а просто потому, что времени не хватало. Я любил бродить повсюду и смотреть всё подряд. Художнику это необходимо. Потом эти впечатления постепенно перевариваются, словно овощи в большой кастрюле, и получается вкусное смешение форм и красок. Иной раз, правда, я слушал радио и даже врубал старенький телевизор с маленьким тусклым экраном. Он стоял в углу моего подвальчика на полу. Да, я и жил, и работал в подвальчике почти в самом центре города. Одно окно выходило на улицу, и в свободное время я любил ловить взглядом женские ноги. Прохожих на тихой улочке бывало немного, и иной раз по четверти часа приходилось выжидать женщину. Стоит ли говорить, что красивых ног увидеть мне удавалось немного. Впрочем, в моём ли теперешнем положении вспоминать девичьи ножки? Но это ничего. Это даже хорошо, потому что желания – уже признак жизни. Мой врач наверняка одобрил бы, сознайся я ему, что думаю о женщинах. Но я, конечно, не сознаюсь в этом, потому что думаю о них чрезвычайно грязно и цинично. Я их всё время мыслю где-то на пути между постелью и ванной. Но в моём положении даже так думать лучше, чем ворошить прошлое, в которое я то верю, а то не верю.
Человека, который сказал «ты наш», если ему поверить, звали, как и меня, Валерий. Сначала я думал, что всё этой случайной (случайной?) встречей и окончится. Увы, я оптимистично ошибался. То, что он не шутит, я мог бы определить потому, что терпеливо слушал всю ту ахинею, околесицу, которую он понёс. Мне надо было бы резко оборвать его и уйти. Но я стоял и слушал, да ещё с необычайным вниманием, так, что помню тот разговор до сих пор почти дословно. Но о том, что он сказал мне тогда, я расскажу как-нибудь потом, в другой раз. Честное слово, нет никакого желания, никаких сил снова в этом копаться.
Таня меня, помнится, сильно выручила. При ней он уже не посмел продолжить тот разговор и перестал меня запугивать. Даже выражение его беспощадных глаз как-то переменилось, и он изобразил приторно-льстивую улыбочку, от которой за сто шагов разило фальшью.
– Валера, – попросил он, всё так же улыбаясь, – я бы хотел посмотреть твои картины.
Он говорил мне «ты», как старому приятелю, я же, напротив, чтоб как-то отстраниться от него, называл его на «вы», хотя на вид он лишь на несколько лет был меня постарше.
– Нет, в самом деле, – предложил он льстиво-развязным тоном, – это не просто любопытство. Я могу серьёзно помочь тебе. У меня есть разные каналы. Большие возможности. Ты ведь не отказался бы заработать тысчонку-другую. Есть выгодный заказ.
– А что делать? – едва справляясь с шершавым языком, спросил я.
– Нарисовать портрет.
– И сейчас есть люди, которые могут за это заплатить кусок? – пробормотал я, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Есть, – кивнул головой Валерий.
– А в самом деле, Валерик, своди нас к себе. Я у тебя в подвальчике уже сто лет не была. Наверное, полно новых работ, – попросила Таня.
– Да нет, не очень много. Ну, пойдёмте тогда, – произнёс я против собственной воли.
А, может быть, это я всё придумал сейчас, коротая тоскливые дни. Вообще-то, я любил приводить к себе разных гостей, иногда совсем малознакомых. Наверное, я был тщеславен, а может, мне просто требовалось подтверждение моей правоты, потому что на официальные выставки мои работы не пропускали. Только один раз на городской выставке мне удалось выставить «Жертвы Кампучии», да и то получился скандальный успех.
Итак, мы пришли в мой подвальчик-мастерскую. Описывать его я не стану. Кто такие подвальчики и чердаки видел, представит, кто не видел, тому и не надо. Мне был тогда хорошо – это главное. Особенно хорошо здесь было в плохую погоду, когда я топил мусором, сучьями и чужими дровами печку. Она лучше любого камина создавала неповторимый уют творческого уголка. И потом, здесь случалось много разного – плохого и хорошего. Когда случались деньги – пили. Много. Врач особенно обращал на это внимание, говорил, что с моей болезнью это противопоказано. Но я-то всегда считал себя здоровым. Правда, в отрочестве на меня пару раз «находило», но я тогда не придал этому значения, не догадался, что я уже меченый и за мной теперь наблюдают. Врач говорит, что всё это ерунда, и доказывает, что при галлюцинациях может происходить всё, что угодно. Но если при этом подходят пять автобусов с одним и тем же номером, то не следует ли из этого, что вся улица галлюцинирует…  Впрочем, они допускают такие казусы не часто. Я о них, конечно, всё разболтал. Но разве это для них опасно? Люди всё равно не верят. Они-то сделали так, что мы считаемся сумасшедшими, а, следовательно, с нами, находящимися в контакте, не стоит считаться. Все наши факты для окружающих – лишь бред больного воображения. Есть от чего прийти в отчаяние… Пока идёшь у них (тех!) на поводу, всё ещё ничего, но стоит начать сопротивляться, они становятся беспощадными. Мешают всеми способами, которых «здравомыслящие» просто не замечают.
Ну хорошо. Пришли мы, то есть я, Татьяна и названный Валерий в мой подвальчик. Дело было весной, ещё по холоду, поэтому я растопил заранее набитую хламом печь, а они начали рассматривать картины и ужасно восхищаться ими. Я, конечно, вспомнил, как просил однажды Татьяну попозировать для обнажёнки, но она в ту пору удивительно упрямилась, и мне, наверное, было тогда легче уложить её с собой в постель, хотя постель у меня, признаться, страшноватая. Холостяцкое ложе, но широкое, под балдахином из самодельных батиков. Когда-то я ими увлекался и даже запродал для штор в одно кафе.
Валерий картины рассматривал внимательно, и было видно, что он понимает в них толк. Я даже заподозрил, не хочет ли он что-нибудь из них украсть. Мастерская-то у меня закрывалась на простой амбарный замок, который можно любым гвоздём открыть. К тому же у меня постепенно подобрались неплохие книжки по искусству и пластинки. Знакомые ребята мне задёшево сварганили великолепную стереоустановку из старых приёмников. Пытались мы и цветомузыкой заниматься, но потом из-за «временно-постоянных» денежных затруднений это дело захирело, и компания наша распалась. Из рыночных ценностей, если так можно выразиться, у меня хранился богатый набор «ню», которые мне подарил за свой портрет знакомый фотограф. В общем, тем, кто забирался ко мне в гости, скучно не было…
Я обратил, конечно, внимание, с какой нехорошей жадностью этот Валерий перебирает фотографии, смакует их. Да мне-то что… Я ещё после того разговора с ним опомниться не мог и всё ещё побаивался его, хотя мне и смешно было, что у него фотографии в руках вздрагивают.
Таня поставила музыку, что-то вроде старого ансамбля «Роллинг Стоунз», печка быстро разогрелась. Валерий достал вино, даже не вино, а бутылку коньяка. И мы сидели, как обычно. Стало жарко, а у меня всё равно озноб не проходил. Но когда я выпил больше (на голодный желудок пьянеешь быстро), я всё-таки сомлел и перешёл с этим Валерием на «ты». Поначалу мне показалось, что он в «органах» служит, а потом я уж вовсе перестал понимать, на кого он работает. Одним словом, прощаясь, договорились, что он пришлёт мне человека, с которого надо написать портрет. А деньги, тем более большие, я особенно не рассчитывал, просто меня вдруг любопытство разобрало, что дальше случится.
Уходили они вместе с Таней, и я ужасно пожалел, что это так. Мне показалось, что у них всё сегодня же и произойдёт. Во всяком случае, в ту ночь мне спаслось плохо. Мучили тоска и одиночество.
Я всё-таки стараюсь сохранить в своём сбивчивом рассказе хоть какую-то хронологию, потому что потом так разом всё навалилось, что я уже и сам не могу точно вспомнить, что после чего.
Следующий день у меня прошёл спокойно. Встал только поздно. Впрочем, и вся неделя прошла довольно спокойно. Как раз наступило тепло. В городе протаял последний снег. Тёплый дождь его доконал. И вот где-то день на девятый, уже ближе к вечеру (час-то весенний мы взаймы у будущего взяли), ко мне постучали. Я по стуку определил – незнакомые стучатся. У моих приятелей условный стук отработан, не для конспирации, просто так, для игры. Я открыл дверь и увидел женщину. Я плохо определяю их возраст. Ей могло оказаться и двадцать, и тридцать, но молодая, стройная и как-то по-своему красивая. Впрочем…
– Я от Валерика, – сказала незнакомка.
Поначалу я ничего не понял, потому что, к счастью, начал забывать ту случайную встречу и своё легкомысленное обещание. По тому, как я неуверенно топтался на порожке, не зная, пригласить ли её войти или ограничиться беседой у дверей, она напомнила: – Валерик мне сказал, что вы можете нарисовать мой портрет.
– А… да, да. Был такой разговор. Но я думал, что будет мужчина.
– Разве?
– Да, вроде, о мужчине говорили… Может быть, вы хотите заказать портрет мужа?
– Мы разошлись. Теперь я одна.
– Понимаю. Входите, пожалуйста.
Я принял её плащ. На какой-то момент наши руки соприкоснулись. Так часто бывает. Это просто разряд статического электричества. На ней под жакетом с замшевыми вставками была надета тонкая кофточка, хорошо обрисовывающая её аппетитную грудь. Она коротко хохотнула. Так обычно женщины избавляются от смущения.
– Проходите, прошу вас. Извините, у меня беспорядок. Так сказать, жилище холостяка…
Я начал суетиться. Писать женщину, тем более одинокую, меня устраивало гораздо больше. Бог с ними, с деньгами, которых всё равно никогда не хватает…
Она с любопытством рассматривала мою, скажем так, студию.
– Какие интересные картины! Это всё ваши?
– В основном.
Я предложил ей чай, по обыкновению крепкий, которого непривычные люди пугаются и разводят во много раз. Она оказалась не исключением, и пока сама разводила заварку кипятком, я втихомолку её рассматривал. Верно, так скульптор смотрит на глыбу бездушного камня, который ему надо оживить своим резцом.
– Так вы можете нарисовать мой портрет? – спросила она, наконец, оторвавшись от полотен, развешанных по стенам.
– М-м.
– Не бесплатно, конечно. Я заплачу, потому что мне хочется иметь свой портрет у себя.
– Да разве в этом дело? Не знаю. Я, конечно, могу. Надо попробовать, но, видите ли, художнику мало иметь перед собой натуру. Ему надо её знать. Вы понимаете? Ведь надо же передать характер, сам дух человека. Его неповторимость…
– В каком смысле знать? – чуть-чуть улыбнулась она.
В дальнейшем я не раз наблюдал у ней эту полуулыбку, делавшую её похожей на Джоконду.
– Ну, вы должны мне кое-что рассказать о себе. Кто вы, кем работаете, чем интересуетесь?
– Нет, нет. Вот уж нет! – улыбнулась она, – Это как раз в мои планы не входит. Уж лучше я принесу вам свою характеристику, если это так необходимо.
– Но в самом деле это так, – продолжал я глупо настаивать.
– Ну кое-что я, конечно, могу вам рассказать, а об остальном догадывайтесь сами.
– Вы что, работает на секретном предприятии?
– Может быть, может быть, – кокетливо откликнулась она, и на этот раз показалась сущей девчонкой, не старше двадцати.
– Но я должен предупредить вас, что работаю довольно медленно, поэтому понадобится не один сеанс, а это несколько утомительно.
– Ничего, я терпеливая… Скажите, что, примерно, будет стоить ваша картина?
– Ну, об этом пока рано говорить. Посмотрим, что получится. Может быть, мне захочется оставить её у себя.
– Нет, нет, – поспешно возразила она. – Об этом не может быть и речи. Иначе я просто не стану вам позировать.
– Ну хорошо, хорошо. О цене договоримся потом.
– Лучше сейчас. Я ведь не миллионерша.
– Миллионщица, – улыбнулся я, почувствовав, что характер у ней не мёд, а скорее взбалмошный. А ещё… что очень может быть со временем она будет не прочь…
Да, да, именно такие игривые мысли у меня и были поначалу в голове. А ведь встреча с Валерием могла бы меня научить, что не все вещи на свете поддаются шуткам…
В тот вечер мы мило поболтали с Ириной, как назвала себя эта женщина, и договорились через пару дней приступить к работе. Прощаясь и подавая ей плащ, я как бы ненароком погладил её по волосам и красивому круглому плечу. Она отнеслась к этому совершенно спокойно, и я сделал для себя определённые выводы.
Два дня я нетерпеливо ждал новой встречи. И когда она не пришла в на третий день, я всерьёз забеспокоился: думал, что всё расстоилось, вероятно, допустил в разговоре какую-то грубую промашку, или ей просто-напросто не понравились мои картины.
Она пришла на четвёртый день, когда я её уже особенно не ждал. Извинилась, что дела заставили отложить её визит и, поправляя, вероятно, специально уложенные, завитые и подкрашенные хной волосы, сказала, что готова.
– Будем делать поясной портрет? – как парикмахер клиента, спросил я, и она кивнула. Холст метр на семьдесят я ужа давно туго натянул на подрамник и даже успел загрунтовать зелёным хромом, отчасти оттого, что он гармонировал с цветом её блузки и курточки, отчасти потому, что у меня скопилось его три большие банки. Но сегодня она неожиданно пришла в новом тёмно-вишнёвом платье, похоже, из кримплена. Это меня несколько смутило. Да и вообще, в юбке и блузке она мне нравилась больше. Сегодня бы я дал ей все тридцать. То есть она годилась мне в ровесницы. Между ровных холмиков грудей у ней упокоился янтарный кулончик на золотой цепочке.
– Вы хотите так? – наконец, спросил я, отходя к самому окошку, скупо освещённому скользящими вдоль лучами солнца.
– А вы видите меня как-то по-другому?
– Ну хорошо. Парадный портрет. А всё-таки давайте поищем какую-нибудь нетривиальную позу.
Памятуя о её податливости, я подошёл к ней, взял за руки и начал приспосабливать её к старинному креслу с высокой чёрной спинкой, доставшемуся мне совершенно бесплатно.
Вообще-то она оказалась права. Платье гармонировало с чёрным резным деревом, и выглядела она в кресле не старше, как-то величественней.
Но во мне прыгал бес одиночества, и я начал уговаривать её сделать оригинальный портрет с обнажёнными плечами, как на старинных картинах… Одним словом, мне удалось её уговорить,и пока она снимала платье и куталась в лёгкий газовый шарф, который давно и случайно завалялся у меня в мастерской, я ужасно нервничал, словно Ирина раздевалась донага. Плечи у неё и в самом деле оказались чрезвычайно красивыми, и я радовался, что не ошиблся в своих расчётах. Дело у меня пошло споро, и я давно не испытывал такого удовольствия от работы с натурой.
С удовольствием я остановился в своих описаниях где-то здесь, во время этих мирных и сладких часов, проведённых за мольбертом наедине с Ириной. Но именно после ни и наступили тот роковой вечер и та роковая ночь, которая, наверное, ужа никогда больше не кончится для меня. Трудно об этом вспоминать, да и язык наш не подготовлен для тех ощущений, которые никогда не посещают или не задевают обычных людей, наделённых твёрдым здравым смыслом, в жертву которому они приносят всё остальное.
Конечно, еслы бы знать заранее, меня же должны были сразу же насторожить некоторые несообразности в облике и поведении моей красивой модели. Уже потом, собирая вместе эти малозаметные мелочи, я представил совсем иную потустороннюю, мистическую картину, словно Некто, осведомлённый в наших людских делах, но недостаточно в них разбирающийся, пытается довольно тонко имитировать поведение живого доподлинного человека.
Но, увлечённый работой, ни о чём таком я в ту пору не думал, хотя Валерий и мог бы, да и прямо наталкивал меня на эту мысль о вмешательстве нечеловеческих сил в нашу судьбу.
И если разобраться и принять другую всеобщую гипотезу, что болезнь, галлюцинации, то эти-то откуда берутся?! Караулят они, что ли?! Заранее ли знают… Ну, не хочется об этом вспоминать и всё тут! Я уже пытался один раз рассказать врачу, но он, конечно же, не поверил ни единому моему слову. То есть поверить-то он, конечно, поверил, но расценил всё на свой лад – опять-таки бред, галлюцинации… С таким отношением к делу нам никогда этих не вывести на чистую воду. Но будь что будет, попробую восстановить в памяти те дни ещё раз. Дело вышло в аккурат в майские праздники…
Потеплело. Печку я уже не топил, но Ирине, покрытой поверх комбинации со спущенными лямочками лишь газовой накидкой, было не холодно. По крайней мере, она меня в этом уверяла. Однажды я, между делом, начал её расспрашивать о своём тёзке. Откуда она его знает? Ирина отвечала очень неохотно, а глаза её наполнялись непонятной, едва сдерживаемой яростью.
– Не спрашивайте больше меня о нём. Я его ненавижу!
– Почему? Я думал, вы друзья, раз он подсказал мой адрес, и вообще…
– Я не могу этого объяснить, да и не надо. Обстоятельства изменились. Как-нибудь в другой раз… Не сейчас… – Она нахмурилась, посерьёзнела, и лицо её стало выглядеть теперь старше тридцами.
Двадцатилетней она становилась, когда появлялась шаловливая улыбка, танцующая на её длинных, причудливо-изогнутых губах.
На праздник я разжился вином, хотя мои финансовые дела…  Впрочем, никаких финансовых дел. Сидел, что называется, на мели. Ещё хорошо, что я по прежнему опыту делал большие запасы сигарет, чаю и сахару. Хлеб тоже водился. А тут ко мне нагрянула компания приятелей. Ирина от неожиданности вскрикнула и метнулась одеть платье. Люблю этот возглас испуганной женщины. Она им словно говорит: «Я не боюсь только тебя». Конечно, у нас с ней ничего не было. Я вправду так увлёкся работой, что как-то об этом некогда было думать. Появился у меня такой честолюбивый замысел – превзойти самого себя. И мне казалось, это начало удаваться.
Кто сравнивает картины с фотографиями ровным счётом ничего не понимает ни в живописи, ни в фотографии. Это совсем два разных явления природы. В настоящей живописи нет ничего лишнего, зато есть то, чего в принципе никогда не может быть в фотографии. Это Гегель называл «святостью». Так вот, в фотографии, даже очень талантливой, её нет. Есть конкретность, пусть и преображённая волей фотографа. Взять скажем, «ню» у фотографа и художника. Сплошь и рядом фотографии вызывают плотские желания, в то время как тела, написанные рукой гениев, звучат чистой музыкой.
Ну хорошо, я отвлёкся. В конце концов, это моё субъективное мнение. Итак, в мастерскую ввалилась компания, человек семь, не меньше, некоторые и совсем незнакомые. Управляться с такой толпой – дело сложное, да ещё многие из них заявились навеселе. Ирина поставила чай, я открыл бутылки, порезал свежий батон. Кой-кто из-за моих картин сцепился. Они всегда вызывали споры: либо очень нравятся, либо совсем наоборот. Незаконченный портрет Ирины я завесил старой холстиной. Не люблю, когда смотрят незавершённые работы. Суеверным стал…
А тут меня в уголочек прижал старый приятель с киностудии и, пыхая в меня из трубки «Нептуном, пробормотал:
– Ты когда успел познакомиться с Ириной?
– Ты её знаешь? – удивился я.
– А кто её не знает? Она в городе, своего рода, знаменитость… Ну как, пробовал? Вкусная, а?
Я так опешил, что не нашёлся, что ответить. Конечно, я предполагал, что моя натурщица – не ангел небесный, но всё-таки…
– Кто ж она?
Приятель смачно улыбнулся, пыхнул трубочкой:
– Артистка! Кстати, не без таланта. Только хода ей не дают.
– Почему?
– Больная.
– В каком смысле?
– А во всех… Ну ладно, чёрт с ней, давай выпьем. Просто хотел предупредить, если что, будь поосторожней…
От такого ушата я, конечно, не мог отмахнуться. Тошно мне стало. Выпил я и, конечно, на голодный желудок меня моментально развезло. А тут ещё подошла Татьяна с каким-то хахалем – весь с ног до головы в Америку упакован. Неприятный тип, из тех, что одной рукой пакости делают, а другой стучат.
И вдруг вижу – Валерий. Когда появился, с кем, не помню. В хорошем костюмчике, чистенький такой…
Подошёл ко мне: – Привет, старик. Пьём? О-о, вермуть… Нет, старик, порядочные люди пьют хотя бы это, – и он достал, как сейчас помню, длинную узкую бутылку «Белого аиста».
Но в тот вечер мне было всё равно, что пить. Смутно помню, что ближе к часу быка «американец» задумал хэппенинг с переодеваниями, с масками… Ирина, Татьяна и ещё какая-то девица раздевались. В общем, такая началась вакханалия под музыку… Я всё порывался куда-то бежать… Меня удерживали. Кричали. Какая-то свалка получилась. Слава Богу, что хоть без милиции обошлось.
Одним слово, днём просыпаюсь – рядом со мной в полупрозрачной комбинации лежит Ирина. Было у нас с ней что ночью или нет, не помню… Наверное, нет. Но  такого, что у нас с ней в этот день случилось, я ещё не ведал. Женщин у меня в жизни было немного, хвастать не стану. Специально я за ними не бегал. Так, разве когда желания совпадали… Да ещё пару лет женатым ходил, но об этом не стану, тут совсем другой разговор… Если бы жил умнее, ничего бы такого со мной и не случилось. Но такова судьба. А после того, что я узнал, уже ничему не удивляюсь.
Умирал и воскресал я в её объятиях. И время до вечера промелькнуло, как три секунды. И что удивительно, никто нам не помешал, хотя день был тоже праздничный, и от нечего делать шлялись друг к другу в гости.
Под вечер я пошёл её проводить, да и так, погулять, посмотреть иллюминацию. Хорошо было, только ноги у меня вконец ослабли, ну как после паралича.
– Вот теперь я твой портрет сделаю по-настоящему, – пообещал ей.
– Тебе хорошо? – спросила она.
– Очень! А тебе?
– Тоже.
Вот если бы я мог вспоминать только этот день и вечер, как было бы хорошо. А ведь вспоминать-то приходится совсем другое… Здесь, по соседству, есть отделение для алкашей. Она тоже вспоминают не шампанское со льдом, а как на постели и на себе разных мелких тварей собирали, а некоторые их даже бритвой резали… Но у меня совсем другое… Я пил, в общем-то, редко. Я же всё время без денег сидел.
Ну хорошо, надоело мне созерцать решётку, стены в углу, где ржавое пятно – вылитый Валерий, и я прикрыл глаза. Теперь я даже думаю, что в ту ночь главным виновником был не «американец», а он – Валерий. Киношник и вовсе не при чём. У него вид строгий, импозантный, а на самоделе он и трус, идобряк, и рохля безвольная. Я-то его знаю. Баба, одним словом…
Да, так божественно мне уже никогда не будет!..
Но рано или поздно приходится ведь вам рассказать о главном. Как ни тяни… А так хочется забыть! Забыть именно то, что привело меня сюда… С чем сравнить то состояние духа? Как у Германа, что трижды ставит всё на карту и…
Началось это не сразу. Теперь Ирина уже не смущалась меня или, наоборот, я её. Работа над портретом шла хорошо, но шла бы быстрей, если бы не порывы плотской любви, швыряющие нас на мою бедную постель.
Неожиданно я столкнулся с трудностью, которая мне поначалу показалась необоримой. Весь портрет был уже закончен, но не давались только глаза и губы. Я приходил в отчаяние. Никогда в жизни я ещё не встречал такого сопротивления материала. Мне почему-то непременно хотелось передать ту загадочную полуулыбку, которая зависела от губ и выражения глаз. Но ровным счётом ничего не получалось. Глаза оставались мертвенно холодными, и сразу было видно, что это всего лишь белила, синий кобальт и тёмный марс.
Я измучился. Порой меня охватывало остервенелое желание влепить в непокорное лицо всю палитру с растёртыми плевочками красочных проб.
Ирина молча наблюдала за моими муками, и по её лицу то и дело проскальзывала эта самая полуулыбка, которую я так тщился повторить на полотне.
Однажды, проводив Ирину, я бессильно раскинув руки и ноги, лежал без сна поверх одеяла в каком-то полузабытьи. Внезапно я почувствовал лёгкий шум, словно по мастерской пронеслась волна свежего ветра или быстро промелькнуло неведомое существо. И в тот же момент я почувствовал отвратительную и пугающую боль в сердце, которую впервые принёс мне человек, назвавший себя моим именем.
Я медленно встал, чтобы подышать поглубже, выпить воды и успокоиться. Включил свет. Часы показывали около часа. Но ходили они у меня с точностью до нескольких минут. Я попил противно тёплой и безвкусной воды. Боль в сердце прошла так же внезапно, как наступила.
Проходя мимо мольберта, я как-то автоматически взял кисточку, погрузил её в незастывшую ещё краску и сделал совершенно механически несколько мазков на портрете. Затем всё в том же сомнамбулическом состоянии присел на край кровати.
Когда я поднял глаза, то поначалу ничего не понял. В комнате как будто бы всё было по-прежнему, но что-то непоправимое уже произошло здесь… Я поглядел на картину и обмер: лицо сделалось как живое. В глазах появился страшноватый бледно-голубой блеск, а губы как-то сами по себе сложились в ту джокондовскую полуулыбку.
Поначалу я невероятно обрадовался. Такой картины мне ещё ни разу не удавалось написать. Но постепенно к моему восторгу начала примешиваться неопределённая тревога. В углах мастерской раздались какие-то смутные шорохи, а за окном я услышал медленные шаги и голоса спорящих – мужчины и женщины. Из слов я разобрал только три, сказанные женщиной: «Ты сам виноват…»
Но при всём при том я, как загипнотизированный, смотрел на картину и не мог оторвать от неё взгляда. Мне было удивительно. «Вот, – рассуждал я, – я сделал её вот этими руками, а она уже самостоятельна и не принадлежит мне… И если однажды я умру, она останется такой же…»
А тревога меж тем нарастала. Мне показалось, что за мной кто=то наблюдает сквозь щель батика, прикрывавшего окна, и я выключил свет. Кругом тишина и мрак. Они катастрофически быстро заселялись бестелесными уродцами, которые как бы спрыгивали с моих картин. Мне стало не по себе. Взволнованными пальцами я нащупал коробок спичек и зажёг на две трети обгоревшую толстую свечу в самодельном подсвечнике.
Тени снова прыгнули на стены и спрятались в моих картинах, враждебно блестя белками глаз. Я не хотел, но не мог не посмотреть на портрет. Так гнетёт и влечёт к себе железо магнит. В живом золоте света свечи её лицо совершенно ожило. Вздрогнули и чуть приоткрылись губы, чуть-чуть шевельнулись зрачки глаз…
Никогда ещё  я не боялся так! На меня когда-то напали хулиганы, я видел магическую сталь финского ножа, направленного в меня. Но этот, разлившийся во мне страх смерти, был не чета тому!.. Я просто обезумел от ужаса, и в моей голове зазвучали самые невозможные мысли… так, если б я подошёл к бездонной пропасти, и кто-то уговаривал бы меня сделать ещё один шаг, потому что я не разобьюсь, а свободно полечу… в иной мир…
С лицом на портрете при этом творились умопомрачительные превращения. Прежде всего, я увидел на нём вдруг суровое мужское лицо с пронзительными глазами. Потом оно стало крошиться, изменяться, как в прибое сплошных кинонаплывов, приобретая черты ни с чем несообразных существ, которых я даже не в силах теперь описать. Они быстро мелькали, как в немом кино, и каждый словно пытался что-то мне сказать, но я ничего не соображал...
Не знаю, сколько длился этот кошар. Мало-помалу сознание моё обволакивал мрак, и я как-то незаметно упал в сон.
На следующее утро я обнаружил свечу погасшей, хотя точно помнил, что не гасил её. При ярком солнечном свете я был склонен посчитать всё произошедшее накануне лишь слишком реальным сном. Но быстро взглянув на портрет, осёкся. Он и сейчас выглядел  живым и загадочным. Он таким и останется навсегда.
«Я всего лишь живец, насадка…» – вдруг вспомнилась мне ещё одна фраза, будто бы сказанная ночными прохожими.
Поспешно я завесил страшный портрет плотной холстиной и вышел на улицу, хотя никаких дел у меня не предвиделось. На центральных улицах попадалось много прохожих. Их привычная суета меня несколько успокоила. Раньше я, что называется, слыл «стихийным материалистом». То есть у меня не было повода усомниться в прочности и незыблемости этого мира. Учёных философских книг я не то, чтобы избегал, но всё не имел времени подзаняться ими основательно, и о том же идеализме Платона судил лишь понаслышке. С Богом мои отношения тоже строились неловко, Я то полностью отрицал его, то становился к нему в афронт, как к конкуренту. Уж что-что, но я знал наверное, что плашетики «Ни в коем случае не ешьте натощак» - не мое призвание.
Мазок за мазком я строил свою вселенную, мрачноватую, уродливую, с преобладанием печального ультрамарина. Постепенно в неё набивалась разная дрянь: дебилы, чудовища, вырожденцы – все те, кому отказывала в существовании реальная жизнь…
«Пиши светлее, пиши оптимистичней!» – не переставали агитировать меня товарищи, словно я и в самом деле мог по заказу писать современных херувимчиков. Это было выше моих сил. Правильней было бы сказать, что не я писал картины, а картины писались мной. Особенно эта, последняя…
Свежий солнечный ветер обдул меня, и мало-помалу освободил от несбыточного страха, вернул к реальности момента. Впрочем, что за реальность момента, когда эта дерзко продёрнувшаяся сквозь поры Земли травка уже понуро висит жёлтыми патлами осени. Эти едва надкусанные листочками почки уже снова скукожились и плотно прижались к хрупкому телу веточек… Даже эти надменные огромные дома всего лишь жалкая труха под кисточками будущих археологов. Вот и получается, что эта как бы очевидная реальность вещей вовсе не оплот, не монолит, не защита, а лишь причудливая рябь каких-то неведомых вселенских волн. Да и существуют они лишь миг на крохотной былинке живого, плавающей в безбрежном, бездонном океане. Так что же вечно и нетленно?!
Вдруг, как бич, сзади меня хлестнул тот отвратительный голос:
– Привет художникам!
Вздрогнув, я оглянулся и увидел Валерия и «американца», всё в той же униформе.
– Ну как, картина готова? – спросил Валерий, протыкая своими серыми бестрепетными глазами.
– Да, – неуверенно кивнул я, чувствуя, что снова, как чучело, набиваюсь страхом, от которого с таким трудом недавно освободился.
– А я тебе покупателя нашёл, – против воли подхватывая меня под руку, продолжал он деланно дружеским и беспечным голосом, – Вон, его американский дядюшка. – И Валерий хохотнул, словно скрипнул ногтем по стеклу.
– Выставят твою картину в центре Помпиду.
– Серьёзно, что ли? – как дурак, спросил я.
– Шучу, конечно. Но полкуска он тебе за неё отвалит.
– Пойдёмте, бои, рванём по сотке,– присоединился к преследованию Американец.
И они затащили меня в ближайшее кафе. Это так здраво о них я уже сейчас рассуждаю, когда мне известно если не всё, то многое. А в то время я легкомысленно со всем соглашался, и когда мы вышли из кафе, я был в отличном настроении, искренне, как лучших друзей, обнимал их за плечи, болтал о картине и о её необычайных свойствах; ещё обрадовался, что они согласились пойти со мной. Боялся я возвращаться в подвальчик один, а в то же время разбирала меня ужасная гордость, что я могу рисовать, как никто. И пусть мои картины нигде не выставляются пока, но в будущем обо мне заговорят. Импрессионисты вначале…
В этом направлении я что-то им и лепетал. Они держали меня с двух сторон и незаметно перемигивались. По крайней мере, я так полагаю теперь… Всё остальное произошло нелепо и, увы, непоправимо. В подвальчике мы продолжали пить. Вернее, пил, в основном, я, а они, сняв холстину, уставились на портрет и о чём-то тихо переговаривались.
Отчаянно завыла собака за стеной, словно её переехала машина. Но никакой там собаки не водилось, я это точно знал. А может, так странно и страшно закричал пьяный, который попытался переправиться через улицу к нашему облезлому особнячку, но упал лицом в землю, прикрытую зелёной тряпочкой редкой травы. Ну, то есть словно кто-то ещё пытался меня о чём-то предупредить и даже стучали в дверь, но они не открыли, а я совсем ослабел. Так расквасился, что только и мечтал поскорее забиться в постель и забыться.
И тут они начали у меня торговать картину. Американец сразу же предложил пятьсот рублей – деньги для меня большие, учитывая безвыходное положение и долги. Но потом оказалось, что у него с собой только триста. Он показал мне толстую пачку зелёненьких трёшек.
– Согласен?
Я безвольно кивнул головой.
– Ну, тогда распишись, что получил за картину триста рублей. Триста прописью.
– Зачем?
– А вдруг потом откажешься?
– Я не такой. Вы меня плохо знаете… Вы что, хотите её уже прямо сейчас забрать?
– А что?
– Краски ещё не просохли…
Говорил я, конечно, тогда плохо, с запинками, нечленораздельно, но об этом сейчас просто противно вспоминать.
– Ничего, высушим. Давай ещё по одной, надо обмыть покупку.
– Пусть он распишется, – твердил Американец, – всё-таки деньги. Триста рублей на дороге не валяются.
–Ну давай, давай, распишусь, жмот ты такой! Может, кровью прикажете?
– Можно и кровью, – усмехнулся Валерий, пряча расписку к себе, хотя деньги платил Американец.
Что было дальше, я помню плохо, даже не потому, что напился, а потому, что самое страшное ожидало меня ещё впереди. Но прежде, чем рассказать об этом, я должен хоть немного отдохнуть и сосредоточиться.
И я снова попытался стереть со стены ржавое пятно, напоминавшее мне моего убийцу – Валерия. И конечно же, мне опять помешали соседи. Этот дистрофик со впалыми голодными глазами. Наверное, это пятно ему, наоборот, напоминает приятное. Не знаю. Теперь уж ничего не знаю. В конце-то концов, это дурдом, а не дом творчества, хотя и художников здесь перебывало немало.
Да, я думал, что уж страшнее, чем случилось с картиной, быть не может. Но я ошибался, значительно ошибался…
Ну, в общем, проспал я тогда долго и снилось мне такое, что лучше не вспоминать. Когда окончательно проснулся, самочувствие было такое, что хоть сейчас в гроб полезай и крышкой хлопни. Разыскал я в одной из бутылок остатки какой-то дряни и допил. А дело было уже тоже ночью, ближе к часу. Сижу я на растрёпанной постели с опухшей физиономией и тупо гляжу на пустой мольберт. Ну, словно крест, торчит он у меня перед глазами, а по полу валяются зелёные листочки трёшек, и словно даже шушукаются между собой, похихикивают. Голова у меня донельзя тяжёлая.
Только я снова притулился к подушке, чтобы как-нибудь скоротать до рассвета тоскливую ночь, потому что вокруг меня ужасная пустота образовалась, как слышу условный стук, тихий, но отчётливый.
«Кого, – думаю, – в такое время несёт?!» Вообще-то, конечно, у меня все приятели такие, что под хмельком могут и под утро постучаться.
Открываю я дверь и ужасно вздрагиваю. Не то, чтобы я не ожидал увидеть Ирину так поздно, а сразу мне она не понравилась: мертвенно-бледная, глаза горят, как на картине, губы…
– Валерик, – говорит она, и голос у неё как-то необычно вибрирует, – извини, что я поздно.
– Заходи, – нерешительно впустил я её, и она мигом проскользнула мимо меня, как бесплотная тень.
– Ты что, заболела или из компании?
– Я к тебе, Валерочка.
– Так, я понимаю, – и чувствую, что вокруг меня снежным комом облепляет ледяной и жгучий ужас.
– Я ведь, Валерочка, за своим портретом пришла, – сказала она, глядя мне прямо в глаза.
– Да, да… – я потупился.
– Что с тобой?
– Ничего.
– А где портрет?
Я замялся: – Ты садись. Хочешь, я чай поставлю? Ну, что ты на меня уставилась? Раздевайся, ложись, отдыхай. Поздно уже. Устала, небось…
– Я не устала, Валерочка. Я за портретом. Где он? Ведь мы с тобой договаривались. Где портрет?
Я украдкой взглянул на неё, и мне сделалось ещё более жутко: изменились глаза, и всё лицо необычайно изменилось. Я едва узнавал её.
– Погаси-ка огонь, я лучше зажгу свечу.
– Нет, нет, не надо! Лучше так. Пожалуйста, не надо! Пусть свет, электричество… Ты понимаешь, тут получилась такая история… Ты только не подумай ничего плохого, но, в общем, эти самые, ну, в общем, тот, у которого дядя в Америке… Они взяли твой портрет… ненадолго посмотреть… то есть показать…
– Не лги!
– Да нет, ну, в общем, они должны вернуть. Я у них заберу… Я потребую, чтоб…
Я осёкся, потому что она посмотрела на меня столь пронзительно, что я почувствовал каждый свой волосок.
– Что ты наделал, Валерочка, бедный мой, неразумный! – отчётливо произнесла она, – Сначала ты меня возродил для жизни, а потом продал. За деньги продал! А знаешь ли ты, что они убили меня теперь?!
– Нет, нет! – закричал я, без колебаний приняв всё сказанное ей всерьёз и страдая от холода и ужаса.
– Бедный Валерочка, – продолжала она, тихо приближаясь ко мне, протягивая ко мне руку и глядя прямо в лицо, – ты ведь и себя погубил. Всё, Валерочка. Ты меня за деньги продал, а оказалось, что себя…
– Не подходи ко мне! – отшатываясь до самой стены, прохрипел я.
– Ты не меня, ты свою душу продал, бедный мой Валерочка. Да как дёшево! Ты думал, я просто так, женщина с улицы, а я… Ты знаешь кто?..
– Знаю, – еле-еле выпало короткое слово из моих онемевших губ.
– Я ведь тебя, Валерочка, теперь ВСЮ жизнь преследовать буду. Ведь ты же теперь мой раб по край жизни…
– Ты… ты – ведьма!
– Называй, как хочешь, глупенький… Вы думаете, что ЭТО можно определить каким-то словом. Ты ошибаешься, и все вы ошибаетесь. Я сначала не хотела тебе открыться, но так вышло… Они заставили меня…
– Кто… они?
– А ты сам подумай, кто, Валерочка. Кому свою душу за денежки продавал, у того её и выкупать будешь. Только цена очень высока. А самое страшное знаешь что?
– Что?
– А то, что ты больше писать не сможешь. Рисовать-то ты, конечно, будешь. Может, даже тебя выставлять начнут, а вот то, что ты мог сделать, уже никогда больше не сделаешь, потому что Он отнимает талант у предателей.
– Кто Он?
– А ты подумай, подумай сам, Валерочка… Дай я на прощанье тебя поцелую, чтобы ты никогда меня не забыл больше…
– Нет, нет!
Как мог, я сопротивлялся ей, но от того тела, что похитило имя Ирины, исходила такая пленительная сила и диковинная нежность, что я уступил и открыл ей своё лицо.
– Смотри, – сказала она, – что ты потерял для себя, друг мой, враг мой смертный!
На какой-то миг я увидел её огромнейшие глаза, столь же изменившиеся, как на картине, а потом… Потом я полетел куда-то вниз, и что я там увидел, что почувствовал, пережил… расскажу когда-нибудь потом… или вообще не расскажу никогда, потому что для этого слов нет, а передать лишь приблизительно – какой толк? Пытался рассказать своему врачу, но лишь себе навредил… Одним словом, в ту ночь, как я теперь понял, я сошёл с ума…
Впрочем, об этом ещё можно поспорить! Ведь на самом-то деле всё совсем не так, как представляется людям «со здравым рассудком и твёрдой памятью», а как раз наоборот. Но вас ведь, «здравомыслящих», всё равно не переспоришь. Вы ведь даже не замечаете, что живёте в мире, которым управляют безумные боги. Они швыряют его, как мячик, и надувают нас. Да что толку спорить! Не дай вам Бог натерпеться всех тех страхов, что я перенёс…
Конечно, я старался найти Валерия и его приятеля, чтобы вернуть им деньги и забрать назад картину. Но они совершенно исчезли, словно их никогда и не было. Я обратился к своим многочисленным приятелям, но и они не могли напасть на их след. Никто из них моей картины толком не видел, разве что в набросках, в которых ровным счётом не содержалось ничего примечательного. Да и не относились они к моим просьбам серьёзно, потому что кто-то среди них пустил слух, который лесным пожаром пронёсся над городом, будто я душевно заболел. А какие церемонии могут быть с нашим братом?! У нас ведь нет никаких прав.
Но если бы они, люди здравомыслящие, хоть один раз заглянули бы за зеркало собственного сознания, какие бы сверхъестественные чудеса они узрели там, где «глаз людей обрывается куцый». Но об этом как-нибудь в другой раз.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
То, о чем я рассказывал прежде, сущая правда, верите вы этому или нет. То было до моей болезни. То, о чем стану рассказывать сейчас, для меня и самого сомнительно. Врач говорит, что это бред, бред и ложные воспоминания о ней. Ну и пусть вам это представится вымыслом моего больного воображения. Мне всё равно. Ведь я говорю для себя, а не для вас. Это мне важно разобраться, куда меня занесло и что со мной дальше станется. У вас-то в голове полная ясность, я это понимаю. Оттого-то вы и считаетесь людьми здоровыми, а я болен, совершенно больной, как говорит мой врач... Ну, полно об этом. Стану рассказывать отрывочно, как помню и что запечатлелось на цветном экране моей сетчатки.
Глаз мне не завязывали. Просто затолкнули в совершенно глухой фургончик, больно ткнув меня в остистый отросток… Поначалу я испугался, что задохнусь в этом замкнутом чёрном пространстве. Но воздух откуда-то предусмотрительно поступал. Ехали мы довольно долго, насколько я мог верно оценить поначалу исчезнувшее для меня время.
Этот странный двухэтажный домик с глубоким подвалом стоял где-то далеко за городом. Обнесенным сплошным глухим забором, но без колючей проволоки, он вполне мог сойти в этом живописном месте за обыкновенную спецдачу.
Меня усадили на крепкий, покрытый клеёнкой стул, металлические ножки которого были спрятаны глубоко под полом. Этот стул был установлен раз и навсегда. Крепкие подлокотники намекали, что парой ремней к ним можно совершенно неподвижно прикрепить руки, и поскольку ремни достаточно широкие, то самопроизвольный перелом костей не наступит при самых отчаянных усилиях. Даже умеренное кровоснабжение пальцев предусматривает этот широкий ремень для тех, кому на стуле придётся пробыть более двух часов.;
После всех пережитых страхов я ничуть этого не испугался, а спокойно сел на этот вечный стул, предназначенный видимо и для меня, как и слепящая лампа, которая выписывает тонкой колонковой кисточкой малейшее изменении выражения на лице.
Как ни странно, во мне не проходили ещё приятные сновидения бала духов, который, если не ошибаюсь, исполняли под «Фантастическую симфонию» Берлиоза и «Вальпургиеву ночь» Гуно. Но резкий вопрос, обращённый ко мне оборвал музыку и вывал меня из гипнотической эйфории.
– Где она сейчас?
– Кто? - попытался сосредоточиться я.
– Ты знаешь, о ком мы говорим. Прекрасно знаешь. Действительно, этот и все последующие допросы проходили достаточно странным образом. Часть слов я слышал наяву, а некоторые словно телепатически проникали в меня и проговаривались прямо в сознании. Да, эти искали её - Ирину. Но я никак не мог взять в толк, идёт ли речь о живом человеке или о моей картине.
– Ну!
– Я ведь не отказываюсь отвечать. Просто я, действительно, не знаю, где она сейчас. Вам-то, наверное, больше известно.
– Здесь спрашиваем мы, - с некоторая раздражением произнес голос невидимого человека. Вероятно, он посчитал мои слова за вопрос или робкое возражение.
– Хорошо, мы объясним тебе, в чём дело, – раздался вслед за этим другой мужской голос, более задумчивый и приятный. Вслед за этим синее’ огромное облако поднялось передо мной, и я ощутил запах табачного дыма. – Видишь ли, существуют силы резко враждебные нам, людям, и особенно нам, нашему государству. Понимаешь? Наша задача найти их носителем и обезвредить. Ведь ты не желаешь вреда своей Родине, своему народу?
– Да, да, конечно, – почувствовав обращенный ко мне вопрос, поспешил я кивнуть головой. - Конечно, я люблю свою Родину. Как мать.
– Судя по твоему творчеству, этого не скажешь, – опять заметил первый голос.
– Подожди. Пусть выслушает всё до конца. Он наш человек... Так вот, Валерий, нам нужна твоя помощь. Силы, о которых я тебе говорил, сами по себе невелики, но они чрезвычайно законспирированы, а их влияние, особенно на молодёжь, чрезвычайно тлетворно. Кроме того, они имеют поддержку со стороны. Но об этом распространяться не будем. В основном и целом, их представителей мы всех знаем, следим за ними и контролируем положение. Но некоторые ещё попадаются на их удочку. В их ассортименте широкий воздействия, начиная от обычной лести и подкупа, кончая гипнотическими атаками. Да, да. Мы всё знаем. Среди них внедрены и наши люди. Ну, хорошо. Не в этом дало. В последнее время, не знаю, слышал ты или нет об этом, у нас в городе появилась особая разновидность, особая группа христиано-баптистских евангелистов. Но это всего лишь прикрытие. Никакого отношения к церкви ХБЕ они не имеют... Так вот, твоя новая приятельница одна из них... Понимаешь?
– Я не знал об этом, – пробормотал я. – Я думал, она артистка.
– Артистка! - с сарказмом воскликнул первый, - Самая настоящая б… Как говорят, международная.
– В общем, эту артистку надо найти, понимаешь? И ты нам должен помочь в этом. А за портрет тебе спасибо.
И тут из табачных клубов перед моими глазами всплыла моя расписка.
– Мы тебя освобождаем, но, помни, что теперь ты наш. Будешь сидеть в своей мастерской до тех пор, пока она не придёт. Когда придёт, дашь знать вот поэтому телефону. Запомни его, а бумажку уничтожь. И не вздумай нас обманывать. У нас достаточно каналов информации. Понял?
– Да, – кое-как прошептал я.
– И ещё один момент, – снова раздался первый неприятный голос. – Рисовать продолжай, но тематику картин надо сменить. Побольше оптимизма, побольше жизни, реализма, если угодно, партийности. Ты посмотри вокруг, где ты видишь таких уродов!? Разве у нас построена плохая жизнь? Ты посмотри внимательно, сколько делается для народа. Ни в одном государстве столько не делается для простых людей,
– Да, конечно, - снова пробормотал я, чувствуя себя червём, на которого наступил кованый сапог. - Я понимаю. Делается, конечно, много.
–  Ну вот, это и отражай в своей так сказать творчестве.  А то этот мрак и ужас уже всем надоел. А мы посодействуем, чтобы Союз художников организовал тебе персональную выставку. Ну, конечно, когда начнёшь работать в новом ключе. Так сказать, в мажорной тональности.
– Спасибо.
–  Ну то-то же. Ты же видишь, мы здесь не какие-то монстры. Обыкновенные люди. Настроены ко всем доброжелательно, кто не нарушает наших законов.
– Да, я понимаю.
–  Кстати, мы не обидимся, если ты нам подаришь картинку-другую. Мне-то, лично, понравилась та, с голыми разрезанными женщинами. Здесь её как раз посторонние не увидят. Здесь можно повесить.
–  Я понял.
– Вот и молодец. А теперь иди. Тебя наши товарищи проводят и до дому увезут на машине.
Обратно я возвращался на серой «Волге» с неразговорчивым сосредоточенным шофёром. Он довез меня до нашего дворика и молча открыл дверцу. Я поблагодарил его и вышел. На улице было холодно и пасмурно. Я спустился к себе, затопил печку, сел напротив неё, наблюдая языки живого пламени. С непривычки меня тошнило. Старый мир перевернулся, раскололся, затрещал по всем швам. К новому я ещё не успел приспособиться. Слова колдуньи сбывались. А ведь она и в самом деле ничем не отличается от обычном женщины, с которой можно сладко-сладко спать. Теперь меня мучила бессонница. Значит гипноз,– повторил я, возможно, вслух, – конечно, гипноз, а что ещё. Не могу же я поверить иначе во всю эту чертовщину. Бог? Какой там бог! Что она ещё тогда бормотала... Бог- человек. Если Бог, то какой человек, если человек, то какой он Бог!? Чепуха всё, чепуха... Не надо думать об этом.
Но я всё продолжал и продолжал, и продолжал думать об этом, и никак не мог уснуть. Несколько дней я не спал и почти ничего не ел... Мой врач говорит, что это типичная болезнь. Но ведь болеет каждый, как и умирает, в одиночку. И кому знать, как он там внутри болеет. Разве что только Бог может вселяться и наблюдать чужую душу... Вертит её на свету, оглядывает, размышляет, красивый ли, твердый ли, крупный ли бриллиант зреет в этой оболочке?..
Трудно описать, как болела у меня в те дни душа. Для того, чтобы это понять, самому нужно иметь душу. Но, не дай вам Бог, её умертвить. Как я тогда невозможно страдал о картине! Проклинал себя, что испугался её, а из-за этого попал в гораздо более худшую кабалу, из которой неизвестно куда и когда будет выход.
И хотя я постоянно топил печку, меня всё время мучил озноб. Потом он сменялся коротким потением, удушьем, слабостью, и снова меня знобило. Наверное, я и в самом деле болел. С работы «видишь муху— муху бей» я уволился. Простились со мной там, насколько я смог заметить, без сожаления. Пару раз ко мне захода «американец» и предлагал шикарную халтуру по росписи нового ресторана. Правда, за льготный заказ он потребовал тридцать процентов «комиссионных». Триста рублей у меня растаяли моментально и совершенно неизвестно куда. Я снова сидел кругом в долгах и был согласен на любые условия. Но сил набросать даже эскизы не хватало.
Однажды приезжал на машине Валерий и забрал у меня «обещанную картину». А вообще-то, народ заходить ко мне в подвальчик почти перестал, и я начал страдать от одиночества. Но однажды заглянула Таня и не одна. Привела с собой удивительную девочку, чрезвычайно тоненькую, хрупкую с каким-то болезненным ненормальным синеватым оттенком кожи, огромными голубыми глазами, в которых словно раз и навсегда отпечаталось непреходящее страдание за мир, куда её забросила загадочная судьба. У девочки оказался удивительный хрустальный голосок. Он робкой скрипочкой зазвучал в моём подвальчике, и я расценил это как добрый знак. Что, может быть, я ещё человек не конченый, и у меня есть хотя бы надежда на выздоровление.
Из разговора я случайно узнал, что Света, как звали девчушку, довольно хорошо знакома с Ириной. И снова на меня обрушился шквал сомнений. По инструкции я должен был протянуть от неё ниточку к человеку, которого разыскивали, а с другой стороны, понимал всю низость подобного поступка. Но я боялся, что эти узнают о том, что я мог взять след и отказался работать на них. Раз-другой, пожалуй, это и сойдёт с рук. А потом?.. И тогда, я решил разведать что-нибудь об Ирине просто для себя, ну, в конце концов, просто предупредить её, чтобы она уехала из нашего города, что за ней следят... К моему удалению, Света просто и совершенно спокойно назвала адрес квартиры, где сейчас остановилась Ирина и телефон, по которому ей можно позвонить. Не надеясь на свою память, я всё это записал в книжицу и спрятал её подальше от любопытных глаз.
– А вы такая же? - не удержавшись спросил я девчушечку.
– Какая? – она подняла на меня совершенно чистые невинные глаза. Её взгляд меня смутил, и я неумело пояснил: – Ну, такая. Ведьмочка.
– Я не поняла вас. Вы о чём?
Я окончательно смутился и замолчал.
Таня тем временем рассматривала мою новую картину и потому, как она молчала, я догадался, что она ей не нравится.
– А у тебя стиль меняется, – наконец, произнесла она.
– Ну и как?
– Не знаю. Потянуло на реализм?
– Потянули, – неожиданно огрызнулся я.
– А мне очень нравятся ваши картины. Я ещё ничего подобного у нас не видела, - мягко улыбнулась одними глазами Светлана.
– Это всё старые. Вот эта была на областной выставке. «Жертвы Кампучии».
– Очень страшно. Вы сюрреалист?
– Не знаю. Можно и так обозвать, конечно. Но, вообще-то, я называю это мистическим реализмом. У меня вот была ещё одна картина, теперь её, к сожалению, нет...
– Портрет Ирины?
– Да. Откуда вы знаете?
– Она рассказывала. И о вас она много говорила хорошего. Мне уже давно хотелось посмотреть ваши работы, а потом оказалось, что вас Таня знает. А мы с ней вместе работаем.
– Ясно. Вы извините, что мне вас сегодня угостить нечем. Но когда я получу деньги за эскизы, я вас искупаю в шампанском.
– Спасибо. Не надо.
Этот визит меня как-то успокоил. А на следующий день я всё-таки не выдержал и набрал из телефона этот номер. Просто так, проверить...
После третьего томительного длинного гудка раздался лёгкий короткий щелчок и трубку сняли.
– Да, я вас слушаю?..
Мне показалось, что я сразу не узнал голос Ирины.
– Слушаю. Кто это? – повторяла она. Я молчал.
 Через пару секунд в трубке раздались резкие короткие гудки. Я тоже повесил трубку, и тоскливо мне стало, словно кто-то захлопнул перед носом двери. В конце-то концов, сам виноват, трус проклятый! Ведь раньше никто мне ничего не мог сделать. А теперь я сам себя связал с каким дерьмом! С «американцем», на котором к двадцати семи годам пробу негде поставить!
От досады я курил одну сигарету за другой, и всё никак не мог накуриться. Слабыми они мне казались чрезвычайно. Я без всякой цели брёл по городу и коротал время, которого раньше так не хватало. Травка уже хорошо отросла, но черёмуха ещё не распустилась, хотя и похолодало до нуля. Раньше всё бы это меня трогало, а теперь было совершенно всё равно; хоть жара, хоть холод. Если тебя, как живца, водят на лесе в ожидании крупной добычи, то тебе уже всё одинаково. В конце концов, и тебя используют – кинут, поверх прочей рыбёшки, в общую уху. Гадко мне было. И я искал хоть какой-то зацепки продолжать эту поганую жизнь. В конце-то концов, я всё-таки заставил себя взяться за эскизы, чтобы потешить новых бар и ворюг шедевриальной росписью в банкетном зале. За одни эскизы мне обещали больше тысячи, уж не знаю по каким там расценкам. Но, как частенько повторяли мои новые товарищи, «деньги не пахнут». Пусть...
Однажды меня занесло от нечего делать в кино на дневной сеанс. Шёл новый фильм «Барьер». Я о нём ничего не слышал и отнёсся вначале так, как к рядовой ленте. А потом это началось со Смоктуновским и с ней – кажется, Цветковой, так же, как со мной и с Ириной. А только слышу в зале похихикивают: «Их бы обоих в сумасшедший дом…» Вот, думаю, вы, не знаю, как вас там назвать получше… Для вас это всё глупости и выдумки, а меж тем это и есть сущая правда и надреальность. Пореальнее всяких монолитов из хрупкого камня.
Всё, что между ними было, я ужасно переживал и под конец до такой степени мне сделалось тоскливо, что хоть вой и слёзы размазывай кулаком. Но я, конечно, не плакал. Мой доктор это состояние называет депрессией. Наверное, это так. Только врагу своему не пожелаю такой штуки. Тут и галстук за петельку покажется. В те дни я много пил. Получил деньги, правда, не всю тысячу, а гораздо меньше (расписался, правда, за две), но мне тогда стало всё безразлично, поэтому и начал пить. И пока я исправно пил, мне ещё терпимо было, но зато потом, в перерывы, которые становились всё короче и короче, хоть серым волком вой! «Американец» ко мне какую-то совершенно непотребную шлюшку привёл, и мы с ней такое в подвальчике выделывали, что и теперь с души воротит вспоминать эти мерзости.
Одним словом, дошёл я до точки. Когда становилось вообще невмоготу, я добирался до ближайшего телефонного автомата и набирал её номер, чтобы убедиться, что с ней всё в порядке. Молчал, конечно, но она всё равно догадалась и как-то в трубку попросила. «Валера! Не звони мне больше. Постарайся забыть обо мне. Если сможешь». Знала, что не смогу, конечно. Знала, что растворилась в моём подвальчике, наполнила его собой и теперь этот воздух душит меня по ночам и не даёт жить спокойно! Даже от запаха её духов я не могу отделаться по сей день. Всюду он мне мерещится, но иной, чем от других женщин, пользующихся этими же духами, потому что к ним примешивался особо волнующий меня запах её тела.
Не хочу, не могу я вспоминать это! Кто бы мог меня освободить от прошлого. Пусть одним ударом электрошока перечеркнут всё моё прошлое, которое я теперь ненавижу.
В нашем квартале разрушали дома. Перечеркивали крестнакрест изветшавшие дореволюционные домишки и освобождали место под новые, более высокие и безликие коробки. Непрошенными колоннами низкому хлипкому небу служили опростанные от стен голландки, изъеденными зубами кобылы торчали остатки калёных стен и заборов, тополя боязливо прижимали к морщинистым телам обрубки ветвей. Я бродил меж этих руин и словно чувствовал, что за мной охотятся чьи-то глаза. Я со дня на день ждал, что меня снова увезут на город на зловещую «дачу» и начнут выспрашивать об Ирине, и я, как последний подонок, разоткровенничаюсь с ними и, быть может, назову им номер телефона...
Отвратительно и ещё раз отвратительно.
Водку я покупал всегда в одном и том же отделе на углу нашей улицы, выходящей к центру. Меня там легко узнавала и продавщица и завсегдатаи - ободранные мужчины и облупленные женщины. В их лицах ровным счётом ничего не сохранилось, кроме голодного неудовлетворимого блеска. Они напоминали потёртые рубли и трёшки, которые исчезали в равнодушно-гладкой толстой руке продавщицы. Иногда кто-нибудь из алкашей робко или более нахально пытался ко мне примазаться в расчёте на дармовую выпивку. Иногда они провожали меня до самом пельменной, где я выливал водку в стакан и выпивал прежде, чем покидать вилкой в желудок пару порции горячих и склизких пельменей, чей вкус стал для меня безразличен. Никогда и ничего не давал этим бывшим людям. Не со зла, конечно, а чтоб не приваживать. А, может быть, потому что унюхал сходство между нами. Если кто-нибудь думает, что я себя люблю, он здорово ошибается. Я давно себя не люблю. Раньше я любил свои картины, но теперь и они мне вдруг разонравились.
Мои врач говорит, что именно так и начинается депрессия. У него с коллегами по моему поводу были разногласия: одни утверждали, что у меня посталкогольный психоз, другие называли моё состояние поздним дебютом шизофрении. Но мне безразличен и тот и другой диагноз. Я-то знаю, что со мной случилось на самом деле.
Вскоре меня и в самом деле снова привезли «на собеседование», только на этот раз совсем в другое место. Но, судя по голосам, допрашивали те же двое.
– Ну как, удалось тебе что-нибудь узнать о этой девице?
– Да пока нет. Как я узнаю? Она у меня не была, не заходила, – начал я противно дрожащим голосом,
– Жаль... Жаль. Ну, гложет бить, хоть какой-то след. Ну, хоть номер телефона?
–  Откуда мне звать его?
– Да как же... ты ведь по этому номеру, сукин сын, почти ежедневно звонишь.
– Да, жаль, жаль, молодой человек, что вы обманываете нас. Мы прекрасно знаем и её адрес, и телефон. Мы просто проверяли вас.
– Ну, что будем делать ?
– Я полагаю, мы ему ещё один разочек поверим. Но это будет в последний раз. Ещё одно враньё, и уголовное дело придётся передать в суд.
– Какое ещё уголовное? – коченея от холодного пота, спросил я.
– Ты ведь взрослый человек, так?.. Неужели вы думаете, что три наброска на бумаге стоят две тысячи? Да столько даже Набалдяну не платят, а он наш академик.
– Да, Валерии Павлович, мы вынуждены вас огорчить, деньги вы получили по подложным документам. А это дело подсудное. В лучшем случае, вам придётся эти две тысячи возместить.
– Да вы что, товарищи, шутите? И как это? Это же всё было на форменном бланке…
– Да, да, кстати, и бланк ворованый!
– Но ведь это всё он, «американец». Это же «американец» меня с этим заманили!..
–  Не знаем мы никакого «американца». Это что, кличка? Как его настоящая фамилия ?
– Я не знаю.
– Хм. Ну, это несерьезно. Вы, Николай Иванович, знаете какого-нибудь «американца»?
– Ой, ха-ха-ха. Ха-ха-ха! Ха-ха... Не смешите меня.
– Да, Валера, а вот тебе теперь, наверное, не до смеха. Верно ведь, не до смеха?
– Значит, таким образом, ты должен...
Не знаю: зачем это я вам всё это рассказываю!? А как это не бред вовсе!.. Тогда куда я отсюда выйду? Да и, вообще, всё перепуталось у меня в голове... Право, после того запоя у меня всё перемешалось. Но, конечно, началось всё с того проклятого дня, когда, вместо привычной ясности начались эти путаные иероглифы и загадочные явления. Я просто не хочу вам перечислять всю чертовщину, которая окружала меня. То мне подряд по три чёрные кошки дорогу перебегали, то позади какие-то голоса, обсуждающие и высмеивающие меня возникали, то с неба падала и пачкала одежду какая-то дрянь. Впрочем, это был голубиный помёт, догадался я позже. Но это всё мелочи, после того, что со мной натворила в ту ночь эта загадочная Ирина!..
Смотрю я в зарешеченное окно, и короткое лето мне не в радость. Да и кончается оно. А я так ничего не заметил... И вместо любви на меня тогда какая-то дикая похоть наваливалась. Помню, в первый по-настоящему жаркий день приехал на городской водоём и как увидел белые тела раздетых женщин, так меня какая-то дикая ярость обуяла – хотелось кинуться на них и срывать с них эти тряпочки купальников. Едва пересилил себя, губы в кровь искусал, зубы чуть не сломил, так вдруг почуял жажду жизни... что никогда для меня больше не будет ни этой сини, ни простора, ни зелени, ни щекотного песка под ногами, ни парусов яхт, ни этих разных женщин... А тут ещё какой-то кретин по транзистору добрую музыку поймал. Дымком от шашлыков с мангала потянуло... Ну я просто взвыл от безысходности. Напился, конечно, в тот день страшно. Где-то в чахлых описенных кустиках и заснул. Проснулся уже потому что холодно стало. Пляж почти пустой. Солнце последним уже видимым краешком из-за дальних холмов показалось и ушло. Тяжело стало. Я на воду всё смотрел, думал, что если теперь утопиться, то естественно получится, будто в пьяном виде случайно утонул. Смешно вспомнить, но не пошёл, потому что вода показалась холодной, а меня и так лихорадка била. Одним словом, доплёлся до трамвайной остановки, домой поехал.
А ещё, когда видел поезда, желание было сесть в любой, бросить всё ко всем чертям и уехать. Только разве от них где-нибудь скроешься? Всё равно разыщут, потому что от своей судьбы не убежишь. Она уже…
Да, конечно, конечно, да, я не знаю всей расстановки сил. Я всего лишь пешка в безумной игре. По сравнению с ней «крокет», в который играла Алиса с королевой, – сама логика. А здесь ничего не понять. Ведь не мог же я всерьёз поверить в Люцифера-ангела, несущего свет. Грехопадение началось с желания звать! Знать самостоятельно и до конца, как Бог. Не слепой куклой следовать за движениями Его пальцев, а самому обозревать и направлять весь спектакль.
Бунт марионеток – вот как бы я назвал всю эту трагикомедию: трагедию для нас и смех для них, бессмертных...
Раньше я всегда превыше всего, всего, всего ставил акт творчества. Он роднил меня с Богом и уподоблял Ему... Теперь я понял, что ошибался… Превыше творчества только одно: вызревание души через сострадание, любовь и добро, то есть самоотречение. Одним словом, служение справедливости, которая и есть Истина.
Но это я сейчас так смирился. Я даже хочу верить, что у меня ещё есть луковка, лучик для спасения, если меня... Но не будем об этом. Не я ли пытался соперничать с единственным Творцом?.. И вот он (они?) сгубили мою душу. А вдруг Там… страшно подумать, что станется Там!..
Вот хотите звать, как я сходил с ума? И слушайте: я ложился ниц, пронзённый солнечным светом, укрытый жалким леском от удивлённых глаз, и начинал целовать. Я осторожно щупал губами травинки, листики, цветы, самоё землю. И так до тех пор, пока не терял сознания – надолго засыпал; а потом чуть приоткрывал глаза, шевелил ноздрями и от неудовлетворённой страсти прокусывал жёсткие ленточки пырея.
Вот как я лечился от сумасшествия той ночи... Той ночи, когда она заставала меня посмотреть в её глаза, и я увидел тот – Третий… Он и в самой деле проецировался в лоб, чуть выше бровей. Это было непереносимо!.. Я едва не умер от страха, когда он раскрылся, и я узрел тоннель, уводящий Туда... По нему могла проскользнуть душа, но осталось бы совершенно пустое тело. Такое тело носят идиоты. Их душа уже давно Там, а тело с подобием головы и незрячих глаз на ней продолжает бродить среди нас, пугая людей, как Летучий Голландец. Им, боящимся потерять тонкую нервиночку из зуба, не то что всю душу, становится жутковато, и они начинают непроизвольно хихикать.. Мол, знать не знаем, что это за чудо такое... Он таким родился или... его родители много пили вина, или... Люди обожают говорить глупости... Они говорят одни и те же глупости, и это доставляет им удовольствие, потому что они чувствуют себя совершенно нормальными – такими, как все. Что-что, а ненависть к нормальности Ирина сумела во мне запечатлеть.
Для рыбки, например, тот свет – наш. Он прекрасен, но рыбка бьётся в судорогах до тех пор, пока, мягко говоря, не засыпает… засыпает, засыпает, нас засыпает... я-то мыслю нормально. Шизофреники мыслят совсем по-иному. В пяти-семи каплях дождя они уже слышат судьбы миров и пытаются вычислить судьбу. Впрочем, об этом «Красный цветок» Гаршина. Всё так. Реализм –натурализм – клиника… а всё зло-то отзывается не во вне, а во мне. Внутри. Вот и попробуй сам себя сорвать!
Сейчас-то уже ничего. Врач говорит, что я стал контактным, а то просто молчал. По минутке избывал из себя время без цвета, запаха и вкуса – пустое время. То самое время, которым до упора набиты полые люди. Они им просто накачаны, да.
Ничего... ничего… ничего, ничего… Ещё можно жить, кое-что для меня ещё осталось. Иной раз так подмывает переметнуться полностью, а не формально к правящему Сатане. Вот была бы потеха стремительного взлета и властвования!.. Но проклятая моя судьба! – болтаться последним у тех и других, да ещё и сомневаться, не всё ли это одно?!. Раз так написал меня владелец этого балагана, то пусть и услышит, как я ненавижу Его!
Каждодневным скрежетом я истираю свои искрошенные зубы. Это всё, что мне дано в борьбе с Ним. Но как бы я хотел по-волчьи впиться ими в чью-нибудь глотку! Чтобы неведомый шарлатан дрожал от несовершенства своих созданий! Чтобы он знал, что они не простят Ему своих непоправимых несчастий! Что скрежет зубовный – это великое наказание благим намерениям, которыми... Мне плевать, как страдал Он там, на кресте, или где Ему еще приспичило. Мне такая мазохистская вера ни к чему... Пусть развлекаются: мучатся, грешат, каются – всё и приятно, и диалектично... А я склоню колени перед Люцифером, несущим мне реальную власть света, насколько она может здесь быть реальной... Продаваться, так до конца, как «американец»... Нельзя быть атеистом и верующим! Нельзя служить и Богу, и Мамоне!..
Однажды мы пили втроем. И я спросил Американца, как он... вообще, верит ли? Как долго он хохотал! А когда умолк, я догадался, что в его побледневших глазах заколел страх, самый животный, самый жестокий! Вот ведь, какую роль ему выписал «всемилостивейший» Творец наш!
Ненавижу, ненавижу, нена... за то, что Ты не любишь сам, не любишь нас и не научил нас любить!.. И я, как умею, накажу Тебя. Я забуду Тебя! И вы, и ты, и вы все - Его нет! Нет! Нет! – кричу я...

Это сейчас, после таблеток, у меня появилась связность мыслей. Раньше, вообще, был невероятный кавардак. Страх истрепал меня, как ветер забытый флаг на коньке крыши. Теперь я хоть мало-мало представляю, что после чего происходило, ибо нет ничего отвратительней, когда следствия обгоняют причину.
Да, в тo время у меня завелись деньги. Но лучше бы я их не имел. Эти большие деньги казались мне какими-то ненастоящими, моментально рассыпающимися в прах. Я загнал ещё несколько своих старых картин. Американец говорил, что покупали их для вывоза за границу. И хотя за них я получил немало, но, наверное, всё равно продешевил. Но в ту пору мне было всё «всё равно». Я мог отдать их и даром. Ведь я уже не принадлежал себе.
Как это ни странно, но только теперь, после всех мытарств, я по-настоящему влюбился в Ирину. Не проходило дня, чтобы я не набирал её номер, чтобы услышать в трубке её еле слышное дыхание. В эти секунды я словно видел её и вспоминал, чем владел и что потерял!
Но однажды мне никто не ответил. Я позвонил ещё раз и ещё, и ещё, но и на десятый раз телефон лишь оглушал меня длинными гудками. Я ужасно разволновался. Хотел немедленно поехать по адресу. Уже сел в трамвай, проехал несколько остановок, по не доезжая одной, вышел. Мне показалось, за мной следили.
Тогда я просто был убеждён в этом. Каждый прохожий казался не случайным и подозрительным. «На её квартире засада, – уверял я себя. – Ей не помогу, и себя погублю».
В общем, выскочил из трамвая и побежал обратно по улице. Если кто за мной и следил, так долго бежать бы за мной не смог. Наконец, я заскочил в какой-то пустынный двор, зажатый между двух глухих высоких стен. В конце его оказалась крохотная детская площадка. В песочнице несколько малышей пересыпали посек и забавно подражали взрослым. Но мне было не до них, только бы отдышаться.
И вдруг я увидел, что из узкого прохода между домами вышла Светлана, одетая в лёгкое короткое платьице и вязаную кофточку, на плече она поддерживала вместительную сумочку. Сначала я испугался. Мне показалось, она тоже из преследователей. Но взгляд её был столь чист и безмятежен, что я её тихонечко окликнул.
– О, это вы, Валера! – искренне обрадовалась она и подошла ко мне вплотную, худенькая и стройная.
– Вы не знаете, что с Ириной? - сразу же спросил я.
– А что ?
– Телефон не отвечает.
– Может быть, она куда-нибудь выходила?
– Вы что, не знаете, что за ней следят?
– Нет, а что?
Такой ангельский голос не перенёс бы фальшь. Фальшивый звук скрипки уловит самое нечуткое ухо, тем более моё.
– Говорят, она в какой-то секте. Ну, в запрещённой...
– Это неправда, – в голосе Светы сверкнула челеста.
– Вы-то откуда знаете ?
– Я давно дружна с Ириной.
– Но в Бога-то она верит?!
– Да, верит. Но ведь это и Конституцией разрешено.
– Конституцией… – я сплюнул в сторону горькую струнку слюны. Тошно мне было под этим ангельским взглядом. А в тоже время я чувствовал, что это моё единственное, может быть, последнее спасение, и как мог старался задержать девушку.
«Господи, – думалось мне, – она так хрупка в воздушна! Да какой-нибудь «американец» в момент превратит её в страшный рисунок Гросса. Как жить такому ангелу среди хищников, когда даже я подсознательно хочу схватить её за руки, за узенькие плечи и крепко стиснуть, потому что нет сил спокойно слышать этот неземной голос!»… Вы не спешите? Побудьте немного со мной! Такая удача, что я вас встретил. Давайте присядем здесь. Скамейка чистая...
От Светланы исхода тот же аромат, то же нервное тепло, что и от Ирины.
– Скажите, а вы тоже верующая ?
Она подняла на меня свои прохладные нестеровские глаза:
– В каком смысле ?
– Ну, в смысле Бога…
– Конечно. Я верю, что всё не случайно. Я верю, что у меня есть защита, верю в Его доброту и желание нам помочь...
– Да ведь глупо в наше время верить в такое, – сказал я, меняя тон и снова сплевывая в сторону. Но она мне не ответила, потому что одна из девчушек в песочнице расплакалась, и она побежала её успокаивать. Я тем временем курил. В присутствии Светланы мне полегчало. Если бы я мог её никуда не отпускать от себя. И вспомнил вдруг слова Ирины : «Надо всегда быть готовым». Для меня они звучали иначе : «Каждый момент можно непоправимо ошибиться!»
Я ненавидел себя за то, что во мне сидел проклятый бес трусости, и каждый раз, когда я мог бы кому-то помочь, он трусливо уводил меня в сторону, «Само собой устроится», – так я без конца перелагал все труды на Бога, которому не слишком доверял. «В конце-то юнцов, – злился я, – раз Он придумал всю эту суету – пусть сам обо всём и заботится!»
Mеж тем суету придумали мы сами. Сами и отвечаем за неё. Дорого отвечаем.
– Понимаете, – вернувшись, сказала Света, – никакой секты нет. Есть несколько единомышленников. Но нас очень мало. Мы даже никогда не собираемся вместе. Просто каждый из нас знает, что он не одинок. Вот и всё...
– Интересно, интересно, – закуривая новую сигарету, заинтересованно откликнулся я. – А нельзя ли немного поподробнее?
– Зачем? Это не передать словами. Это могло только почувствовать... И потом, ты ведь все расскажешь им.
– Кому? – вздрогнул я.
– Ну, Американцу…
– С чего ты взяла?
– Мы всё знаем.
– Тогда объясни, какого чёрта твоя Ирина танцевала перед ними голой? Святая!
– Это ничего. Тела, как и все материальные вещи, принадлежат им. Наша только душа. И потом, откуда ты знаешь, может, она специально делала это?
– Зачем!?
– Губила их.
– Однако… оригинальный способ расправы!
– Валера, не притворяйся глупее, чем ты есть. Извини. Ты бы мог быть совсем другим человеком. Но ты...
– Ну, ладно! Не учи меня жить. Я как-никак тебя постарше и знаю, почём фунт изюма.
Светлана печально улыбнулась. Снова дурацкое раздражение защекотало меня. Бесили очертания хрупкости, неприступности, простоты и какой-то отрешённой аристократичности... Как и в Ирине, в ней мерцала какая-то потусторонность. Это выглядело тем более странно, что не смотря на несомненную связь с какими-то могучими силами природы, в реальной повседневной жизни они выглядели совершенно беспомощными и неприспособленными. Они походили на быстрокрылых птиц, которые теперь неуклюже ковыляли по земле.
«Ничего, – думал я, – пока я жив, ничего вы со мной не сделаете, прекрасные ведьмочки! Ведь вы лишь чьё-то орудие, чья-то воля, а на самом-то деле обыкновенные молодые женщины, и нечего на себя напускать! При дневном свете у вас ничего такого не получается. Вам обязательно нужен укромным уголок и полумрак. Значит, всё чем вы сильны – обыкновенный гипноз, который специалисты показывают за рубль. При солнечном свете вы обыкновенные.»
Я осторожно погладил её по руке. Прозрачная кожица словно сразу была натянута на хрупкую косточку. Страшноватое ощущение. А волосы отливали под солнцем белесым золотом. Глаза сделались прозрачными, как драгоценные камни.
Я закурил ещё одну сигарету,
– Мне бы хотелось как-нибудь встретиться с Ириной,- произнёс, наконец.
– Это невозможно.
– Почему?
– Она не хочет тебя видеть. Ты её жестоко обидел.
– Хм... Чепуха. Подумаешь. Ну, продал я эту картину. Но ведь это моя картина. Я её нарисовал.
– Ты неправ, Валера. Ведь это была не обычная картина, правда? Разве Ирина не подарила тебе свою душу?! А ты её продал.
– Ерунда! Всё это глупости и мистика! Я не верю и всё тут! Хочешь, я сделаю твой портpeт?
– Нет, Валера, ты никогда не нарисуешь меня
– Почему? Пойду и нарисую по памяти.
– Не получится. Теперь у тебя ничего не получится, Валерочка. Ни - че -го !
Она решительно освободила свою руку, и тут я почувствовал, что уж не такая она слабая. Говорить больше было не о чем. Я погасил сигареты, метнул окурок в урну и промазал. У меня теперь постоянно дрожали руки, но я полагал, от водки.

Вот когда я успокаиваюсь, то и рассказ у меня получается довольно связный. Так ведь? Наверное, таблетки, которые я глотаю горстями, помогли моей нервном системе отдохнуть. Она отдохнула, и я успокоился. Я теперь и в самом деле не верю, не полностью верю в те чудеса, которые показала мне в ту ночь Ирина... Это был гипноз и галлюцинации. Это не противоречит материализму. Он это принимает... Скажем, сейчас здоровая баба в теле мне могла бы здорово помочь, больше этого кретинистого врача и его таблетками. Они здесь тоже чокнутые, что те, что эти. Я, может быть, здесь самый здоровый, потому что знаю и то, и другое. И я уверен, что, по крайней мере, до моей смерти ничего такого со мной случиться не должно, что бы я ни вытворял здесь. Он это допускает. Его это, может, даже развлекает... А умирать-то я ещё пока не собираюсь. Теперь уже не собираюсь. Я хочу жить, потому что моментами жизнь бывает прекрасна. Так пела в моем подвальчике маленькая хрипловатая и страстная Эдит Пиаф, воробушек. Наверное, она из той же породы, что и эта загадочная Ирина.
Да, да, именно, в ту страшную ночь, когда я «тронулся». Как – рассказывать не стану. Вы всё равно не поверите, а вспоминать мне слишком жутко. Ну, просто открылась Бездна, ап! – и проглотила меня… Я полетал, полетел... Но летел я без крыльев! Меня поддерживали… Поддерживали не те, другие...
У этих сумасшедших разве что поймёшь, ху из ху?! Кто против кого? -сплошное сплетение тел, как на старом батальном полотне. Где друзья, где враги? Где истинные друзья, а где предатели!?
У меня положение теперь сложное. Если эти отпустят, те непременно посадят. Меня, как лимон, выжали, теперь я им нужен, как прошлогодний снег. Но нет, чтоб отпустить с богом, им надо, чтобы меня не было или упрятать в подвал подальше, чтоб я вечно мёрз прошлогодними холодами. Это ещё те сволочи, не приведи господь. Я их ненавижу и трусливо служу им. Что может быть ничтожней и глупее!? Так она меня наказала! Вот уж где принципы непримиримые, а фирма, мне всё мнится, одна: правая рука – левая, один глаз – другой, всё едино!
Врач на меня смотрит с превосходством, а мне смешно: что он понимает! Я хоть одним шажком, одним глазком приобщился к потусторонним тайнам, а он, как баран. Оденут его в кафтан и отправят новые ворота штурмовать! Баран он и есть баран. А ворота всё те же, старые, Бранденбургские... Ну ... с ним!
После запоя разговоры вокруг меня усилились и зачастили. Дня не проходило, чтоб я не слышал, как меня проклинают и высмеивают на разные голоса. То есть получалось так, будто я умею читать мысли, и они во мне озвучиваются. Выходило так, что всем до меня есть дело. Не то что люди, каждая плюгавенькая дворняжка оглядывалась на меня, скалилась и ругала гадкими словами!
В редкие часы, особенно когда удавалось немного поспать /сон у меня вконец расстроился/, я как бы приходил в себя и старался критически оценить происходящее. Я, конечно, догадался, что у меня с головой не все в порядке. Иной раз находило совсем страшное...
Один раз разыскал я этого Валерия, присвоившего моё имя, и говорю ему: - Ты, давай, отведи меня к Ивану Ивановичу, или как его там… в общем, к ним. Я должен сделать важное заявление! Он начал почему-то озираться по сторонам и уверять меня, что ничего такого не знает, понятия не имеет, о чём я бормочу.
Тогда я позвонил им по телефону и сказал: - Прошу меня срочно арестовать, потому что я продался на службу Сатане, который хочет разрушить наше государство, перепахать наш поля и засеять их зубами дракона. Придут гоги к магоги и всех зарежут и сожгут, а я русский, чистой воды русак и не хочу умирать, а Американец растлит девочек, потому что он никого не любит!
А Ирину не трогайте, она святая! Такие нас спасут, когда… Они давно повесили трубку, а я всё говорил и говорил в немую трубку… Вокруг толпились удивлённые люди и делали вид, что не прислушиваются к моему монологу. А потом за мной пришла машина, и меня привезли сюда. Тогда стояло ещё лето, а сегодня выпал снег. В него прямыми лучами бьёт солнце, и он медленно тает. Скоро его совсем нисколько не останется.
Некоторых из нашей палаты отпустили на прогулку , а мне не хочется. Что толку переходить из маленькой клетки в большую... Я тру незаметно ржавое пятно, а оно не уходит со стены. Из-за него я никогда не выздоровею. И рисовать не хочется. Мой врач временами предлагает мне бумагу и карандаш...
Я начал писать какое-то слово и забыл… запутался в буквах. Мне так страшно сделалось. Я сломал грифель и отшвырнул от себя карандаш, как автомат пустую гильзу. Моему врачу это очень не понравилось. А зачем мне выздоравливать, когда они меня снова ищут, чтобы медленно мучить, подводя ко всеобщему рву, к которому ведут за руку все проститутки с песнями, стихами, плакатами... Пошли они все на…
После этого он мне долго рисовать не предлагал. А теперь бы я попробовал, пожалуй. Смотрю на этот режуще-белый снег под солнцем, на обобранные донага деревья, но ничего плохого в себе не чувствую. Значит, долгая депрессия и сопровождающая её тупость пошли на убыль. Наверное, однажды я попрошу снова карандаш. А, может быть, обо мне вспомнит кто-нибудь из старых приятелей и навестят меня, не боясь быть укушенными.
Когда-нибудь я раздобуду карандаш, чтобы написать письмо Ирине. Я напишу ей длинное подробное письмо. Я знаю, что мне не вымолить у неё прощения, потому что не от неё оно зависит. Она бы простила! Но ведь где-то живет совсем иная Ирина. Ирина с картины, которая не человек и не вещь, и не дух, Бог знает что... Она вхожа туда, куда нам, простым смертным, путь заказан. Он доступен только тем, которые терпеливо следуют путём Христа.
Кто сии и где они, разве я знаю...

14-18 мая 1981 года
Необъединённая Земля, СССР