Чайка

            В Московском театре «Школа современной пьесы» на Петровском бульваре давали авангардную постановку «Чайки» А.П.Чехова. Режиссерско-сценографическая концепция постановки предусматривала разделение пространства на обыденное (гостиная, в последнем акте-кабинет) и пространство театральное (сцена в саду). 
          Они были разнесены по разным концам зрительного зала "Зимний сад", а между ними пролегал подиум, по которому перемещались актеры. Места для публики были расположены по обе стороны подиума.
          Подобное решение не слишком функционально и создает массу проблем и для артистов, и для зрителей. Ход с подиумом сегодня кажется штампом, но для своего времени он был откровением – противопоставление двух типов пространств впечатляло.
           Немногочисленные зрители постепенно наполняли здание театра, который, как известно, начинается с вешалки, а продолжается в буфете.
          Панков с женой тоже направились  туда, чтобы ознакомиться с ассортиментом блюд и определиться с тем, что они попробуют из его содержимого в антракте, если успеют подоспеть к прилавку одними из первых.
          Внимание Панкова привлекла фраза одного из зрителей, видимо уже вошедшего в образ Чеховского героя, обращенная к буфетчице:
         – Наидражайшая, не соблаговолите ли отпустить сто грамм водочки для меня!
           Будучи театралом  с опытом Панков  знал: если собираешься досидеть до конца спектакля, то позволить себе можно не ранее антракта.
          «Напрасно-с, милостивейший государь, архи излишне-с, всенепременно развезет-с» – мысленно подыграл незнакомцу Панков. «Была бы еще хорошая водка, а то ведь «сучек». Что еще могут подавать в театральных буфетах?»
          Заняв свое место в первом ряду стульев, расположенных с одной стороны подиума, Панков обнаружил напротив: с другой его стороны все того же сударя из буфета, которого, пришедшая вместе с ним супруга, называла Эдиком. Обоим было едва за тридцать. Эдик с удовольствием устраивался поудобнее и буквально светился от счастья улыбаясь сам себе. Он сидел прямо и слегка подавшись вперед всем корпусом широко открытыми глазами рассматривал обстановку вокруг себя. Когда начался спектакль Панков понял, что настоящий спектакль разворачивается не на подмостках, а на круглом и выразительном лице Эдика. Артисты еще только разыгрывались, а его лицо уже заиграло на всю катушку. Такой мимике позавидовал бы сам Юрий Никулин! Каждая сказанная актерами фраза, да что там фраза – слово вызывало на его лице бурю эмоции. Оно выражало то грусть, то радость, то огорчение, то гнев, то ужас. Брови то улетали на лоб,  то собирались на переносице под острым или тупым углом. Губами он как будто проговаривал реплики Чеховских героев ощущая себя непосредственным участником событий разворачивающихся на сцене.
          Местами он переигрывал и находил моменты, которые казались ему смешными. Тогда складывалось впечатление, что дают не Чеховскую Чайку, а что-то легкомысленное типа «Номер 13»  Рэя Куни в постановке Владимира Машкова, но для Эдика это было уже неважно. Аплодировал он яростно и складывал кисти рук коробочкой, чтобы извлекать ими низкочастотные хлопки, которые отчетливо выделялись на фоне общих высокочастотных аплодисментов. Глядя на Эдика невольно вставал вопрос: почему он до сих пор не на сцене? Вот он, настоящий артист играющий лицом так убедительно, что и слова не требуются.
               Панков понял: как ему несказанно повезло. По стоимости одного билета он наблюдал сразу два спектакля идущих параллельно. Далеко не факт, что главный был интереснее. Если в основном конец был общеизвестен: Костя Треплев застрелится,  то во втором он был непредсказуем и дальнейшие события это подтвердили.
               О таком заинтересованном зрителе не мог мечтать не только режиссер-постановщик, но и сам Антон Павлович Чехов. Эдик производил вид утонченного и изысканного знатока-театрала, который любил театр так искренне, что засекал время когда начинались МХАТовские паузы.
            Настроение Эдика достигло апофеоза, которое больше характерно для хоккейных болельщиков после забитой их командой шайбы в ворота соперника, и никак не вязалось с происходящим на сцене и скучными диалогами актеров. Тем не менее он получал истинное удовольствие от всего происходящего. Глядя на Эдика в этом состоянии можно было бы перефразировать знаменитое высказывание Виссариона Белинского –  «Любите ли вы театр так, как люблю его я ….и  Эдик».
           Во все это можно было поверить, если бы не сто грамм «принятые на грудь» Эдиком буквально за пять минут до третьего звонка, которые на удивление быстро «прижились». Именно после их употребления Эдик почувствовал, что любит драматический театр всей душой, но совершенно не догадывался об этом все тридцать с небольшим прожитых им лет.
          «Дотянет ли до антракта?» – переживал Панков, наблюдая как к концу первого действия Эдик начал сдавать позиции театрала-ценителя и его эмоциональный настрой стал понемногу угасать. «Надо срочно добавлять очередные сто грамм».
            После антракта Эдик чуть взбодрился. Было заметно, что он добавил, но, видимо,  мало. Больше не разрешила дражайшая супруга, понимая, что ей еще предстоит обратный путь домой.
          Не добрав нормы Эдик, вместо того чтобы снова погрузиться в перипетии пьесы, начал погружаться в дрему. Его стало «развозить». «Диагноз товарища Саахова подтвердился на все сто». Все ниже и ниже он склонял голову к  плечу супруги, которая была не в восторге от этого и его состояния в целом, и как только его голова касалась ее плеча, она так резко дергала им вверх, что Эдик на какое-то время принимал вертикальное положение и изо всех сил старался сфокусировать взгляд. Глаза его осоловели настолько, что он едва мог их приоткрыть, но они снова самопроизвольно закрывались.
         Театр одного актера или моноспектакль продолжался. Теперь лицо Эдика выражало маету, страдания и мучения. Неудобные стулья с прямыми спинками не позволяли найти точку опоры. Эдик просто мечтал принять горизонтальное положение. Прямо под подиумом вполне возможно было расположиться, но храп, который бы последовал за этим, не вписывался в режиссуру Чеховской Чайки.
        «Ну зачем я согласился на уговоры жены и притащился с ней в этот театр, где даже прилечь негде. Ведь и выпил-то всего ничего» – такие, предположительно, мысли бродили в затуманенной голове Эдика. Панкову стало искренне жаль его. Терпеть такие муки «творчества». Да и зачем? Стоит ли этих мытарств даже «Чайка» А.П.Чехова.
          Но что это? На лице Эдика вдруг заиграли совершенно новые эмоции: тревога, беспокойство, смятение. Глаза его забегали, но не вслед за актерами, носившимися по подиуму поднимая клубы пыли. Глаза как будто что-то искали. Догадайся с трех раз, дорогой читатель, что они искали?  Правильно!  Это мочевой пузырь напомнил Эдику о себе и позывом попросился к опорожнению. Наивно было бы предполагать, что Эдик забыл о его существовании. Нет, он понимал, что рано или поздно поход в туалет неизбежен как  крах капитализма, но  не предполагал насколько это будет несподручно.      
          Постановка-то ведь авангардная, а это значит, что выбраться в туалет при такой посадке зрителей весьма проблематично. Если бы это происходило в заурядном зрительном зале, то встав на полусогнутые и пригнувшись, как это делают интеллигентные люди, он без труда покинул бы его.
         Оглядывая ряды плотно сидящих зрителей Эдик пришел к выводу: пробраться в ту сторону откуда они пришли из буфета – нереально. Для этого нужно было поднять весь первый ряд зрителей, а это грозило срывом спектакля и мало кому могло понравиться. Эдик принял альтернативное решение пробираться в противоположную сторону: туда, где периодически за кулисами исчезали герои постановки, не участвовавшие в сценах. По расстоянию это было гораздо ближе. К тому же по всем признакам именно в той стороне и должен был находиться служебный туалет на который он возлагал все свои надежды.
            Есть ли там туалет на самом деле он, конечно, не знал. Ну, не у Треплева же спрашивать, который в этот момент пробегал мимо него по подиуму: «Извините, Костя, где у вас тут туалет?»
             Пока вся группа актеров, задействованных в спектакле, была на сцене, с высокой долей вероятности можно было предположить, что служебный туалет свободен и не занят Аркадиной или Евгением Сергеевичем Дорном.
               Видимо, терпеть дальше стало невмоготу. Лицо Эдика приняло сложное выражение одновременного сожаления и снисходительности к поступку. Он встал с места и слегка покачиваясь начал свой непростой путь в противоположную от входа в зрительный зал сторону. Это не могло остаться не замеченным частью зрителей, сидящих рядом с ним и напротив. Некоторые из них также как и Панков  с удивлением наблюдали: как он медленно, но верно в глубоком полумраке пробирается ближе к кулисам за которой, надо понимать, было еще темнее. Не осталось это незамеченным и актерами на сцене, ведь в  части зала началось брожение, которое отвлекало. Люди вставали и садились пропуская Эдика.
            Что он забыл в той стороне? – вопрос который мучал скучающих зрителей и «работающих артистами актеров». Дальнейшее обещало быть интересным и уже большая часть зрителей смотрели в сторону Эдика, забыв про сцену в которой Полина Андреевна почти признается Дорну в любви.
               Наконец-то Эдик достиг кулисы и скрылся за ней. Головы любопытных разочаровано развернулись в сторону артистов, которые уже играли сцену: где Нина и Трегорин остаются вдвоем. Казалось, что все интересное, связанное с необъяснимым походом Эдика в неизвестном направлении, позади, но не тут то было. Самое интересное только началось.
                Сначала из-за кулисы послышался шум падающих на пол предметов: не то тазов, не то кастрюль и вслед за этим раздался оглушительный грохот падающего навзничь человеческого туловища и увлекаемого следом за ним театрального реквизита, элементов декораций и мебели.
                «Ты-дых-тых Т-А-Р-Р-А-Р-А-Х!!» Весь зрительский контингент вместе с труппой актеров вздрогнул от неожиданности, а буквально через секунду им пришлось содрогнуться еще раз от завершающего «Т-А-Х-Х ». Как будто что-то еще очень долго летело пока наконец-то не достигло земли.
               Похоже, что Эдик не просто банально «загремел», а как и подобает в такой авангардной обстановке театрально рухнул со всеми фазами данного процесса: спотыканием в темноте, потерей равновесия, взмахом руками в попытке зацепиться за что-нибудь, хватанием руками того, что попалось под руку, увлечением всего этого за собой и, наконец, самим падением. 
               Кулиса подалась в сторону зрителей и едва не распахнулась, тогда из нее вывалился бы и сам Эдик под бурные и продолжительные аплодисменты. На какой-то момент артисты замолчали и посмотрели в сторону источника шума.
              В наступившей гробовой тишине, на весь зрительный зал прозвучала реплика, но на этот раз произнесенная не актером, а зрителем. Ворочаясь в темноте среди груды обломков, придавивших его не на шутку, постанывая от боли, Эдик жалобно и протяжно произнес из-за кулисы:
             – Ё - пер - ный  театр!
              Как тут снова не обратиться к классику? «Ступайте, ступайте в театр, живите и умрите в нём, если можете..!»  –  В.Белинский.