я студент мвту часть вторая

   Я     С  Т   У   Д   Е  Н  Т     М  В  Т  У
            (ч а с т ь    в т о р а я)


В результате попал я в прочные сети скромницы и
молчальницы Светы Москиной, девочки с красивым сероглазым
лицом, худющей,  безропотной и  серенькой мышки.

Такой она и оставалась вплоть до нашей свадьбы в 1960
году несмотря на мои тщетные усилия вывести ее из устойчивого
  состояния ревнивой слезоточивости.

Вместе мы прожили года два, у нас родилась дочь, потом
разъехались, а через некоторое время развелись.


Недавно попал мне в руки роман Аминада Пейсаховича
Шполянского - псевдоним Дон Аминадо - одного из плеяды ведущих
юмористов и сатириков России начала прошлого века.

Его имя долгое время замалчивалось в нашей стране.

Там мне встретились  строки, которые я привожу дословно.

" У Гейне есть стихи, в переводе Вейнберга. Стихи эти,
вернее, две строчки из них, Влас Михайлович (Дорошевич) при жизни,
с недоброй улыбкой, любил декламировать:

Но та, кто всех больше терзала
И мучила сердце мое ...

И, не кончив четверостишия, останавливался".

Пусть простят меня все именитые покойники, упомянутые в
этой цитате, но я прочел её по-своему:

Но та, кто всех больше любила,
Чем  мучила сердце мое...
 

А тогда, через три месяца после встречи Нового года, своим
скоропостижным  признанием в любви и первой постельной сценой она
поставила меня в щекотливое положение мужчины, виноватого в
появлении крови на простыни ее кровати.

Она моя сверстница и это на фоне почти тридцатилетней Е.Н.

Отличается полным послушанием, граничащим с отсутствием
какого бы то ни было намека на характер.

И это против прирожденного лидерства Е.Н.

При том, что  ни от кого не надо прятаться, никого не надо
бояться и никого не надо обманывать, как это было с Е.Н.

В результате очень скоро я стал жить по новому режиму.
Я выходил из дома  в 8 часов утра, якобы  в институт и через 5 минут
был у нее дома.

В это время Людмила Павловна, ее мать, уже садилась
в 25-ый троллейбус, который вез ее на работу до остановки  "Площадь
Дзержинского".

Все кондукторы  того времени эту остановку объявляли
одинаково: "Следующая остановка ЗдЕржинка".

Заявляю это совершенно ответственно, потому что сам
часто ездил туда на том же 25-ом в первую и единственную
автомат-закусочную в столице, которая  называлась "Москва".

Здесь всегда было розливное пиво, вино, водка
московская и недавно появившаяся столичная, бутерброды на
вертикальных миниатюрных конвейерах за прозрачными
пластмассовыми  фартуками.

Строго говоря, согласно  классификации машин
непрерывного транспорта вертикальный конвейер называется
элеватором.

Но для груза весом в бутерброд это слишком.

Перед тобой конвейер бутербродов, скажем, с ветчиной.
В пределах видимости 2-3 бутерброда.

Твоя очередь, а на подходе бутерброд с очень жирной
ветчиной.

А я жирную ветчину терпеть не перевариваю, как
говорила моя  теща от первого брака (выражение моего друга
Рудика).

Зато следующий нормальный, то, что надо.

Тогда, зажав незаметно свой жетон в ладони, ты
начинаешь хлопать себя по карманам, как будто не помнишь куда
сунул его по рассеянности.

Стоящий после тебя торопится, подначивает - ну, что ты
задерживаешь очередь - опускает в щелку свой жетон и получает
одно сало.

А ты уже запускаешь в щелку свой жетон и награжден
продуктом  на свой-же вкус.

Этакий вариант выпивки с игрой и соревнованием.

Но вернемся к моему ежедневному утреннему визиту к
Светлане.

Завершив его, я мчался в МВТУ переулками мимо своей
школы и поспевал ко второму часу первой лекции.

Ныне широко принятая в вузах "пара" вместо "лекция" в
наше время совсем не бытовала.

После семинарских занятий, лекции мы, как правило,
прогуливали. 

Уже известной вам кампанией мы отправлялись на поиски
денег для выпивки.

Как говорил наш поэт Женька Свистунов, правда, в этом
конкретном случае, прозой: "Не знаю как, не знаю где, не знаю на что,
но знаю, что выпью обязательно".

Если удавалось то брали деньги в долг.

Бывало просили  смешные суммы, например, рубль-два,
в расчете на то, что дающему, вернее, подающему, ибо экспромтом
разыгрывалась настоящая сценка попрошайничества, в голову не
могло прийти требование вернуть такие мизерные деньги.

Автором этого представления был Вова К., сын
Управделами СовМина СССР. 

Иногда заключались сделки с обеспеченными
разгильдяями из южных республик на сверхсрочное выполнение
горящих курсовых проектов и заданий.

Тогда аванс пропивался на месте.

После расставания с собутыльниками взыгрывало
ретивое и я начинал поздними вечерами, а то и ближе к ночи
названивать Е.Н.

Я досаждал ей долгими пьяными бестолковыми
разговорами на одну и ту же тему "Скажи, что ты любишь меня". 

Конечно, я не думал о том, что почти наверняка рядом с
ней находится Вадим, что он отец их дочери, что им всем так нужно
сохранить семью.

В конце концов она клала трубку, а я звонил снова и снова.

К общему благу через некоторое время их телефонный
номер перестал отвечать и вслед за этим я потерял ее следы, а потом
она совсем, как я тогда думал, выветрилась из моей головы.

Но не тут-то было. Прошло ровно десять лет. Однажды,
где-то в районе стадиона "Динамо" я встретил своего одноклассника
Женьку Молозева, с которым в школьные годы мы жили на одной
улице в соседних домах

Близко мы с ним не общались и ни разу не виделись
за  эти десять лет.

Парень он был не от мира сего. Этакий сбитый крепыш,
носил он  круглые молотовские очки в черной оправе и рубашку
навыпуск, схваченную ремешком, как у Толстого на его портрете
работы И.Е.Репина, только светлую.

Вспомнили мы с ним школу, которую вслед за нашим
выпуском тут же перепрофилировали в интернат для умственно
отсталых детей, слегка поглумились над собой по этому поводу.

Мол мы-то удачно замаскировались под нормальных,
успели проскочить.

Про Станислава Павловича нашего поговорили, про
Елену Николаевну.

Оказывается, она теперь проживает на Соколе, вместе
со своими родителями в известном генеральском доме за
церковью.

Он рассказал, что иногда позванивает ей.

Что она живо интересуется своими бывшими учениками,
кто кем стал, кто женат, кто холост.

- И про тебя спрашивала. Да вот у меня есть номер ее
домашнего телефона, рабочий она не дает, говорит, там не очень
приветствуются неслужебные разговоры.

-Записывай, заодно и мой  тоже. Ну, все, пока, звони.


Я смотрел на  листик в бледно-фиолетовую клеточку, но
цифры слились и я, как тогда, в одно мгновение  превратился  в
медный колокол, все поглощающий гул  которого пульсировал у
висков.

Нет, не выветрили прошедшие десять лет ее из моей
памяти.

Скорее наоборот, все вспыхнуло снова, только уже в
зрелом, прошедшем через новые радости и новую горечь сердце.

Конечно, я позвонил и  мы встретились в Парке Горького.

Помню только отчетливо, что вопреки моим ожиданиям,
колокол моих чувств не издал ни единого звука.

Мне казалось в тот момент, что он вообще  покинул  меня. 

Потому что  я мечтал  увидеть  свою  любовь, а встретил 
мордастую тетку, румянощекую, как мороженщица первых
послевоенных лет зимой у нас на Разгуляе.

Со скованными движениями из-за  поддетой под белый
халат стеганки.

Мне показалось, что она очень опростилась внешне,
обабилась, что ли.

Но стоило ей заговорить, как это ощущение моментально
исчезло.

Я снова услышал ее голос, ее неповторимый смех.

Правда, еще задолго до смеха, как я и ожидал, она
высказала мне всё про мои ночные звонки десятилетней давности
в ее квартиру.

Про то, в какой  ситуации по моей вине она очутилась
дома перед Вадимом, а главное про сложившееся общественное
мнение о ее репутации, как человека, как педагога, матери и пр. 

На этом и закончилась та встреча.

Неужели, думал я, она была ей нужна только для того,
чтобы высказать свои претензии к моему, да, свинскому, но
неимоверной давности поведению.

А остальное, что было в нашей жизни, ее не волнует
больше?

Нет, видите ли, на эту тему она беседовать со мной не
намерена.

Читай - что было, то быльем поросло. Ну, что ж, вольному
воля.

Прошло еще двадцать лет. Много всякого разного
произошло в моей жизни за это время.

В том числе и работа в Аннабинском Университете в Африке,
где случился со мной второй инфаркт.

Доставили меня в Москву и прямым ходом с самолета в
кардиологический центр, который располагался тогда в старинном
переулке на Ильинке с неизменным при всех властях названием
Петроверигский.

Выходили меня врачи, но на работу отпустили не сразу.

Я тогда уже жил в институтском доме, что имело и свои
недостатки, но и достоинства тоже. 

Мне повезло, моим соседом был Иван Егорович, славный
человек, с которым мы жили душа в душу целых семнадцать лет, вплоть
до моего переезда.

Наши с ним квартиры были как бы одной, потому что двери
в них не запирались.

Чаще и дольше я находился в его квартире, чем в своей.

После африканского инфаркта я продолжал выпивать, правда
умереннее, чем до него. 

Выпив, тянулся к телефону Егорыча, чтобы позвонить Е.Н.

Странное дело, но за три, по-моему, года на мои звонки или
никто не отвечал, или кто угодно, но только это был не ее голос.

Я решил, что они переехали или сменили номер телефона, но
после очередной выпивки безнадежно продолжал названивать.

И вот  однажды я, наконец, услышал ее голос, я сразу узнал
его.

Он был таким же звонким и молодым, как тогда, тридцать
лет назад.

Мне показалось, что чья-то рука стиснула мне горло, но я
успел выдохнуть : "Лена, это ты?", так я назвал ее в первый раз в жизни.

И дальше никаких "как ты", "а как ты", мы просто
договорились о встрече  у метро Сокол.

Я предлагал это сделать утром, но она настояла на вечере.

Я узнал ее не сразу, потому что она пятидесятилетняя 
выглядела стройнее, чем много-много лет тому назад.

Она казалась немного скованной, молчаливой, не похожей
на ту, которой была в последнюю нашу неудачную встречу в Парке
Горького.

Старалась не смотреть мне в глаза, избегала яркого  света
фонарей и сразу увлекла меня в скромно освещенный  Чапаевский
переулок.

Здесь она немного оживилась и, как мне показалось,
почувствовала себя свободнее.

Я сказал что-то по этому поводу и она нечаянно
засмеялась.

Тут-то все сразу и стало ясно - в верхнем ряду зубов,
в самом  центре его вместо зуба зияла темная пустота.

Оказывается, завтра ей должны ставить протез, но она
не могла больше откладывать встречу со мной, она и так  ждала ее
тридцать лет. 

Дорогого стоил тот момент, когда она смогла переступить
через собственную щепетильность.

Она рассказала о том, что за последние несколько лет
похоронила мужа, отца и мать.

Обитает теперь  совершенно одна в пятикомнатной
квартире генеральского дома по соседству с тогдашним 
Министром Обороны.

Дочь Алена, с которой она не была близка, живет
отдельно от нее, с мужем и сыном и преимущественно за рубежом.

На следующий день она повела меня в театр, не помню,
в какой и не помню на какую вещь. Но помню, что, как и когда-то,
ее ладонь весь спектакль была в моей ладони.

Она поминутно шептала: "Тридцать лет, ты слышишь,
нашей любви тридцать лет. Оказывается, так бывает".

После театра я проводил ее и она пригласила меня в дом.
Здесь она  в последний раз сказала мне "Я всю свою жизнь была
решительной женщиной" и сделала мне предложение.

Да, да, как это обычно делают мужчины.

Через небольшое время мне на кафедру позвонила ее дочь 
с просьбой обязательно связаться с мамой.

Я всегда помнил о том, что Е.Н. всю свою жизнь была
решительной женщиной и не стал этого делать.

Больше я не видел ее никогда.

Умерла она  почти  через тридцать лет, в конце декабря
2013 года после тяжелого инсульта, который уложил ее  в кровать.

В ней она абсолютно недвижимой и провела восемь
последних  лет своей жизни.

Все эти годы рядом с ней была только сиделка, которая
и рассказала мне обо всем об этом по телефону.

Похоронены они все четверо, ее родители и она с Вадимом, 
на Новодевичьем кладбище, в двух шагах от могилы Хрущева с
известным черно-белым монументом работы Эрнста Неизвестного,
прошу простить за неуместный каламбур.

Ни одного портрета на двух черного мрамора обелисках их
семейной могилы нет.

Первое время я часто бывал там в надежде встретить Алену,
но тщетно. Вот и всё.

         продолжение:http://www.proza.ru/2019/03/05/521