В окопах времени

Серое поле колыхалось некошенной травой. Небо подернулось темной дымкой облаков, потянуло сыростью и холодом. К дождю, подумала она, затягивая потуже узел старого шерстяного платка под подбородком. А тогда, в 41-м, тоже сено не скосили, не успели, да и некому было косить: мужики на фронт ушли, лошадей забрали, а в июле уже немец пришёл. А поле это тогда в сентябрьскую жару сгорело от молнии. Только в 45-м снова сено с него убрали. Господи, чего ж я дура старая о войне-то опять, нет её уж как лет семьдесят, выжили ведь и слава богу. Она еще немного постояла, глядя на неубранное поле, развернулась и тихонечко пошла, бережно переставляя больные ноги. Но память упрямая снова возвращала её назад – перед глазами вставали то огонь, пожиравший поле с нескошенным сеном, то разбитые избы после освобождения.
Она остановилась на краю деревни, оперлась ладонями на старую сухую палку, отдышалась. Здесь, у околицы, в старину стояли большие ворота. И всяк посторонний,  проезжавший через деревню, платил выкуп. Кто чем – кто товаром, кто деньгами. Иной сам беден, да ребятишкам пригоршню дешевых леденцов даст, а другой - побогаче, да пожирнее - бросит в толпу горсть медяков и ухмыляется, смотрит как в пыли да грязи люди роются. Прошло всё, ворот нет, только глубокие старики нет-нет да вспомнят.
Первым на околице стоял дом Митрофана Косого-старшего. Кличка в роду Митрофана достается по наследству всем мужикам. Ещё при царе Горохе  прозвали одного из предков «Косым», так и повелось дальше, с тех пор все мужики в семье стали «Косыми». Сам Митрофан – старший в этом «косом» семействе, Уж почитай лет девяносто ему, а все ещё держится крепко. Да и дом у него такой же крепкий, не смотря что более ста лет стоит, а может и того больше. Дом этот колхоз отдал семье Семена-Косого, отцу Митрофана, как самой большой и самой нуждающейся. Только сначала прежнего хозяина, зажиточного крестьянина, раскулачили и отправили со всей семьей в край неведомый. Больше о них никто не слышал. Так и переселился отец Митрофана со всей многочисленной оравой в новый дом. Столько лет прошло, а в доме всегда полно народу, за что порой ребятишки дразнят Митрофана «Мазаем», а семейство его «зайцами». Чего греха таить, справный мужик Митрофан и хозяйство у него справное. Умеет работать, до войны самым жадным до работы был, за всё хватался – лишь бы лишний кусок хлеба заработать. Корову, лошадь имел, поросят да птицы всякой. Ребятишек обул-одел, младшего брата в город на агронома отправил учиться. Эх, жить бы да радоваться, да война-лиходейка окаянная пришла, все забрала, повымела со двора Митрофана. Пришел с фронта, а там в пустых стенах жена да пятеро детей малолетних: двое своих, да трое от младшего брата сиротами остались. Лишь недавно перестал Митрофан надеяться на то, что брат его младший, Григорий, жив. Сколь ни писал старый во все конторы, да только везде один ответ: «Пропал без вести и сведений не имеем». Отстроил Митрофан свою жизнь после войны, ещё детишек народил, скотину завел и вновь в доме бегали и смеялись «зайчата». Да… вот сколько ещё протянет Митрофан, одному богу известно. Мало таких осталось мужиков, у которых хребет есть.
Она пошла дальше по дороге. Обходя большую лужу, беззлобно ругнулась:
- Вот Пантелей, охламон брехатый, обещал ведь яму засыпать, так нет, стоит эта лужа и дела нет никому. - Она обошла ещё несколько луж поменьше, не один раз помянув «охламона брехатого», так про себя она называла председателя сельсовета Андрея Ильича Пантелеева. Улицу, по которой она шла, называли «Старой» потому что стояли здесь дома старые, построенные еще в начале века. Да и дорога была под стать – неприбранная, разбитая, вся в ямах да ухабах. - Кажинный год Пантелей обещает отремонтировать дорогу капитально, а пока бросят в ямку машину галек с глиной – вот и весь ремонт, а к осени всю глину вымоет и готово дело – опять яма, да только побольше.
        Она неторопливо шла по Старой улице, оглядывая знакомые с детства дома. С горечью подмечала покосившиеся палисадники, сараи, складывающие от старости как карточный домик, и все больше ощущала себя ненужной в этом мире, как не нужны стали и старухи, доживающие свой век в потемневших от времени избах.
     Она остановилась на перекрестке, давая отдых натруженным ногам. Поворот налево убегал ровной асфальтированной дорогой. Дорогу эту построили вместе с новыми домами для колхозников, то бишь совхозников, лет тридцать-сорок назад. Тогда народу в совхозе работало аж пятьсот человек. Шумно, весело было в большие праздники. В году по пять свадеб обязательно играли. И улицу тогда так и назвали «Новая», в честь новых жителей, новой жизни. А через десять лет другая «новая» жизнь началась – с перестройкой, «прихватизацией». Кто сумел приспособиться, урвать, да на авось не надеялся, тот и живет неплохо – по домам видно – ухоженные, прибранные, с железными воротами, а те, кто не умел работать или не хотел, да и просто не смог ухватиться – так и живет, перебиваясь случайными заработками. У них и дома похуже, а у которых и вовсе все нараспашку – ограда до Петрограда. Так и соседствуют Новая и Старая улицы, лишь бы Новая - Старой не стала.
     Вздохнув, она повернула направо. Дорога правого поворота тянулась хорошо утрамбованной, накатанной, ровной полосой и упиралась в речку. Раньше по этой дороге гоняли коров на пастбище – дойдет до реки стадо, а там дальше вдоль берега и до самой поймы. Ранней весной заливало пойму талыми водами, хорошо пропитывалась земля вешней водой и до самой осени паслись буренки на благодатной почве, даже в засушливое лето трава всегда там была густая и мягкая. «Погоди-кось, а ведь последний раз стадо здесь прошло лет двадцать назад, да какое там стадо – штук пять коровенок пробежали, с тех пор и не бывало, - невесело усмехнулась она, - испокон веку в деревне корову держали, в войну недоедали, а корову берегли, ночами сено косили, сами на ногах еле-еле, а на кормилицу корм впервочеред готовили. А тут на тебе, с этой хренью-перестройкой, перестроили все – вырезали совхозное стадо, болезнь кака-то напала, молоко вдруг заразное стало, полвека пили, а теперь хрясь – нет ни стада, ни молока, ни работы. А потом и до курей добрались, мужики хохочут, говорят наши кряквы, что на реке живут, из Африки грипп на ластах принесли. Ну сейчас вроде угомонились, дак опять к свиньям привязались, никак и поросят извести хотят, чтоб уж точно никакой скотинки в деревне не осталось, чтоб все только в магазине брали, черт знает откуда привезенное и втридорога. А ведь пока у человека хозяйство есть – оно его работать заставляет, спать да лениться не дает. Когда хлебушек свой вырастишь, знаешь что твой, оттого и слаще он всего другого. Редко нынче где в хозяйстве куры кудахчут или поросята хрюкают, а тем более корова мычит. Отучились люди, не хотят рано вставать да поздно ложиться. Ладно хоть огороды не совсем забросили, садят по-маленьку, только бы опять какую не то заразу не выдумали сверху, а то огороды у людей отберут, лишь бы совсем деревню извести.»
       Она остановилась отдышаться перед тем как подняться на пригорок, на котором стоял её небольшой домишко с ярко-голубыми наличниками. Сзади зашуршала дорога, хлопнула дверка автомобиля.
    - День добрый, Авдотья Михайловна!
    - И тебе не хворать, Иван Сергеич.
    - Как здоровьице?
    - Да твоими молитвами, Иван, ещё лет сто проживу, - усмехнулась она, - а ты всё никак моей смерти дождаться не можешь? Поле-то я Антону Сельцову отписала, так что я ещё тебя переживу.
Молодое откормленное лицо собеседника вытянулось, покрылось пятнами. Скрипнув зубами, он резво скрылся за высоким железным забором своего краснокирпичного особняка.
    - Ишь ты, осердился он, хрен тебе, а не земля, жлобяра, - ввернула она словечко из лексикона внука Валерки (для него все люди делились на вида – жлобы и нежлобы, хотя в последнее время употреблять он стал его реже, но зато звучно и емко) и показала кукиш в соседские ворота.
Сосед, Ванька Косолапов (вот ведь не зря бог дает фамилию), был толст, низок ростом и косолап. В детстве его дразнили медведем, но после того как разбогател – в лицо по имени-отчеству, а за спиной – то медведь, то косолапый. Свой первый капитал Косолапый сколотил, продавая спирт местным мужикам, затем открыл магазин в деревне, а потом и в городе два. Поставил на месте родительского дома особняк из красного кирпича и огородил двухметровым забором. Дом Ванька построил надо сказать оченно интересный – крышка-трехскатка, окна в шахматном порядке, тут башенка, тут балкончик, тут еще какая-то хрень приляпана – не дом, а гнездо какое-то, прости господи. На что Ванька снисходительно отвечал, мол все по феньшую сделано, по науке то есть, да по старым картинкам одного купеческого дома, да не просто дома, а дома, в котором жил его прадед-купец, так что роду теперь Ванька купеческого. Такая новость здорово повеселила все стариковское население деревни, ибо уж как им-то было не знать, что предки ванькины до революции всю жизнь в батраках у местного барина ходили, да и после революции не сильно разбогатели, как жили – не худо, не бедно, а так – на хлеб хватало и ладно. Но Ваньке видно мало денег, еще и родословную себе захотел, одно слово – с жиру бесится.
Земля, на которую положил глаз Ванька Косолапов, принадлежала Авдотье. Большой ухоженный участок земли упирался в небольшой березняк одной стороной, а другой сбегал пологим спуском к реке. Еще лет тридцать назад муж Авдотьи, Степан, выпросил у совхоза этот участок, заросший ивами и сорняком, для покоса. То лето Авдотья с мужем, не разгибая спины, корчевали кусты, дергали репейники и сжигали тут же весь мусор. Глубокой осенью перепахали гусеничным трактором все поле, снова дергали оставшиеся корни и кусты. Весной разнотравье посеяли, пряслами огородили. Еще не один год понадобился, чтобы до конца вывести ивняк да сорняки. Зато как радовалось сердце, глядя на зеленое поле с неприхотливыми луговыми цветочками. Только одно огорчало Степана – мелковата трава была для коровы, но зато густая и мягкая, в самый раз для сельцовских коз. Как не стало Степана, так Авдотья и корову продала – тяжко одной без мужика в деревне, да и годы уже не те, труднее все дается. Поле зарастать начало, сердце кровью обливалось, глядя на пропадающие труды. Вот она и предложила Антону сено косить.  Антон Сельцов – бывший совхозный зоотехник, после того как корову зарезал, погоревал да решил разведением коз заняться. А козы у него знатные – невысокие, безрогие, с длинной белой шерстью, а молока дают аж по три-четыре литра за раз от одной такой козявки. Козье молоко совсем не такое как коровье – густое, жирное, чуть терпкое. А сливки из него через три дня маслом становятся. Антон на предложение Авдотьи согласился сразу. А что ? И ходить далеко не надо и сено в самый раз. Денег с Антона Авдотья не брала, как не навеливал Антон.  Взамен он постоянно отправлял младших отпрысков с молоком для Авдотьи. Летом то забор поправит, то крышу залатает, за что та была ему искренне благодарна. А еще она верила, что Степан, глядя сверху на ухоженное поле, радуется, что не пустила по ветру его труды жена его, Авдотья Никитична, и не стыдно ей будет смотреть ему в глаза, когда встретятся на том свете.
      В отличие от Авдотьи, Антон прекрасно знал фактическую стоимость земли, на которой косил сено. Ванька Косолапов не один год нарезавший круги вокруг старухи, вознамерился построить на этом участке дома для богатых. А участок этот как картинка: дорога, березки, речка – стал лакомым кусочком для новоиспеченного купца. И когда косолапый предложил Авдотье цену в пять раз ниже реальной, да еще подбил Татьяну, дочь Авдотьи, уговорить мать, Антон не на шутку разозлился. Первым делом он, сунув кулак под нос Косолапому, пригрозил наслать на него все контролирующие органы, какие есть, на его магазины, если он не оставит Авдотью в покое. А той посоветовал не продавать соседу землю пока не предложит настоящую цену. У Авдотьи непроизвольно открылся рот, услышав сколько на самом деле стоит её полюшко. С тех пор её неприязнь к соседу усилилась, а её насмешки порой доводили толстомордого до белого каления. А сегодня и вовсе убила мечту буржуя одним только упоминанием имени козовода.
      Отдышавшись, она неторопливо поднялась по пригорку к своему дому, остановилась у калитки, выцветшими голубыми глазами дальнозорко оглянула раскинувшуюся деревню. От перекрёстка, с которого она свернула, вверх убегали две дороги, две улицы и упирались в лес.  В старину этот околоток называли «вшивое веретье». Жили там самые бедные слои деревенского сообщества. Вся плодородная земля в округе принадлежала помещику Пахому, сдавал он её в аренду неохотно и дорого, а земля на «вшивом веретье» - глинистая, худородная, зато избы ставить Пахом разрешал почти даром. Так и жили бедняки, как муравьи, в маленьких тесных лачугах, с оравой ребятишек, да поливали свои крохотные участки потом и слезами. С приходом советской власти расползлось, разъехалось «вшивое веретье» по всей деревне. И со временем стерлось из людской памяти обидное прозвище двух улиц. Теперь здесь стояли красивые богатые дома, наглухо огороженные двухметровыми железными заборами, за которыми уж точно картошку с репой не садили.
      Авдотья, охнув, присела на вросшую в землю скамейку у калитки. Идти в дом не хотелось. Она прикрыла глаза и устало вздохнула. Старые морщинистые руки слегка подрагивали от сводивших их судорогой артроза. В палисаднике тихо, как бы переговариваясь, стрекотали цикады. С угора ветер принес пряный запах свежекошенной травы. «Никак Антон косит для своих буренок. Вот ведь дожили, даже в войну нормальных коров держали, а нынче и «сталинскую» содержать большой шик» - горько усмехнулась Авдотья.
     - Чему улыбаешься, Михална? – раздался над головой грубоватый голос бывшего зоотехника
     - Помяни черта, он и тут, - добродушно чертыхнулась Авдотья, - только про тебя подумала, ты уж тут как тут. Траву что ли косил своим козявкам?
     - Они не козявки, Михална, а самые что ни на есть коровы, только размеру маленького. А травку с твоего огороду уж больно обожают, аж молоко вкуснее дают. - Страуха невольно улыбнулась, польщенная такой похвалой. – Вечером попозже Петьку отправлю к тебе с банкой, заоднем Мегеру свою накормишь.
Мегерой звали кошку Авдотьи. Черная, пушистая, белогрудая, в белых носочках, с бесстыжими зелеными глазищами- она была грозой для всех соседских кошек и собак. Она лупила всех, кто, как ей казалось, посмел покуситься на её жизнь и свободу. А из людей, кроме Авдотьи, никого к себе не подпускала.
     - Видел как ты с Косолапым разговаривала. Никак опять землю просил продать?
    - Здоровьем моим интересовался, спрашивал долго ли я жить собираюсь. А как узнал, что я тебе поле отписала, так со злости чуть харя не лопнула. Теперича, Антон, он о твоем здоровье справляться будет.
    - Ну пусть справляется, у меня на его «здравствуйте» свое «здорово» есть.
    - Ох, Антон, гляди, Ванька сам по себе дурной, да каждый год от жиру лишнего только еще дурнее становиться. Как бы пакость тебе какую не сделал.
    - Не переживай, Михална, Ванька и впрямь дурной, да только он еще и трус, побоится со мной связываться. Да и не только в косолапом дело. Таких мордатых у нас две верхних улицы. Гоняют на своих «катафалках», затопчут и фамилию не спросят. Ходил я нынче к одному такому мордатому, поле напротив Митрофана-косого хотел в аренду взять. Чтобы мне его взять – денег и времени надо убить немерено, да и то сначала подумают, а потом решат – дать его мне или не дать, а то что деньги и время потрачены – никого не волнует. – Сельцов замолчал, успокаиваясь. – Порой думаю, а может ну его к черту все хозяйство, будем с Анютой жить на пенсию, много ли нам надо.
    - Бросить дело нехитрое, быстрое, да только на таких как ты, Антон, еще деревня держится. Повырубают хозяев на селе сейчас, а потом и кресты с землей сровняются.
    - Права ты, Авдотья Михайловна, испокон веков Русь держалась на русской деревне. Вся сила, мудрость шла оттуда. Да только высосали всё, вытянули жилы из деревни, думали бесконечен русский крестьянин, а оказалось нет. Помочь бы надо, так нет, считать бросились во сколько эта помощь обойдется. А как посчитали, то решили – уж слишком много надо дать мужику-колхознику, рылом не вышел. А то, что за последние сто лет деревне задолжали по самую макушку – молчат, боятся заикнуться. Вот и сидят ждут: выживем – хорошо, а помрем – еще лучше, долги покойникам не отдают. Вот и сидит деревня как в окопе, то ли её заморят совсем, то ли самой на штурм идти.
    - Ну ты прям как митинге, Антон, эка хватил – помрем, так ведь ежели мы помрем, то и они не останутся. Дерева без корней не бывает.
Они помолчали.
    - Темнать начинает. Завтре тепло будет.
    - Так вроде дождь обещали.
    - Вёдро будет, - заупрямилась Авдотья.
    - Ну тебе видней. Пойду я, Авдотья, наговорил тебе кучу, разнылся чего-то, а ты не хворай, не давай буржую повода для радости.
    - Ладно, не буду. Ступай с богом.
   Сельцов ушел. Авдотья встала, кряхтя, с лавочки, неторопливо зашла в старенькую светлую избу.
«А завтра все равно вёдро будет и не только завтра, но и послезавтра…. и потом…» - засыпая, думала Авдотья, прижимая к себе успокаивающе мурчащую Мегеру.