Парад

1943 год.
    - Слышь, Микола, у тебя табак остался?
    - Есть трохи, на.
    - Ноги гудят после сегодняшнего марша, спасу нет, как-будто не ноги, а деревянные болванки, хоть бы денек-другой передыху бы, а там и снова можно шагать – грязной заскорузлой рукой он осторожно потер больные колени, медленно завернул «козью ножку» и затянулся едким деревенским самосадом. В горле драло и першило, он гулко откашливался, сплевывал кусочки табака и щурился на тонкую полоску красного октябрьского заката. Там, в двух днях пути, лежал Киев.
Кiев – для него это слово было самым сладким, самым родным, долгожданным, а сейчас еще и самым горьким. Почти три года он шел к нему, упрямо и зло наклонив голову, кутаясь в шинель от яростного ветра, дико матерясь от страха и отчаяния под пулями в атаке. Он шел, медленно, наматывая на душу тяжелые дни ожидания.
И вот он здесь, на родной, обожженной, обездоленной киевщине. Черные трубы сожженных хат как огромные поминальные свечи сопровождали их путь. Горький воздух тяжелыми волнами живой боли раздирал изнутри душу и сердце. Даже небо было горько-пепельного цвета, оно щедро раскрасило в свой цвет глаза и лица идущих под его сводами людей. Они шли, вытягивая ноги из осенней, как пластилин, грязи, надрывно хрипя, выталкивали из ям обессилено рычащие машины.

Туда, туда, домой, в Подсолнухи….. Подсолнухи, которые там за трехпалой горой, за косореченскими лугами, раскинулось огромное поле с яркими рыжими цветами. Он уже не видел дымного заката, не слышал вечерней возни засыпающего полка. Руки перестали мять гудящие ноги и замерли на коленях. Уголки губ приподнялись, слегка разглаживая глубокую складку меж бровей.

Вань, ты чего заснул что ли? – вытряхнул из забытья голос лежащего рядом земляка. И вновь невидимая сетка боли и усталости накрыла его лицо, еще резче обозначив морщины и шрамы.
- Вань, а до твоих еще долго?
- Да не, верст около сотни будет.
- Ты, Вань, главное надейся, не думай дурное.
-Не буду, Микола, не буду. Ты спи, Микола.
Микола тихо и по-детски вздохнул и затих, уткнувшись в ворот шинели. Иван знал, что Микола плачет, тщательно вытирая яркие голубые глаза, чтоб никто не увидел слезы старого вояки-казака. Микола дошел до своей деревни еще раньше Ивана – ни хаты, ни семьи. Где они? Никто не знал, кто-то видел, что под бомбежку попали, а кто-то видел, как уходили в сторону Киева. Теперь для Миколы Киев был особым пунктом назначения в пути. И лишь порой жгучая тоска стягивала душу в тугой узел, выдавливая из старых казацких глаз слезы горя. Они замолчали, унимая каждый в душе боль.

И снова пыль, грязь, летящая в разные стороны комьями и брызгами. Земля охала от взрывов, воздух стонал и вибрировал, небо закрылось от ужаса черной пеленой. Лишь солнце отчаянно прорывалась редкими лучами сквозь дым на землю, даря надежду живым на завтра.

Он шел по главной улице, еле переставляя свинцовые ноги. Вот еще поворот и калитка с красным петушком на верхушке…. Последний шаг, сапог проделал борозду в земле и замер в метре от калитки. Она тихо проскрипела, здороваясь с хозяином и открыла ему вход на пустырь, когда-то бывший его домом. Разбитые, сгоревшие стены молча смотрели на него устало и обреченно. Руки плетьми повисли вдоль худого нескладного тела. Казалось, на спине растет горб, который давит к земле, сгибает и скручивает. Горло разбухло, не давало дышать. Как в пустом сосуде, внутри гулко билось сердце. Он потянул калитку и изо всех сил дернул красного облупленного петушка на себя. Петушок жалобно скрипнул в большой мужицкой ладони.
Пошли, Вань, может в Киеве они у тебя.
Может быть, Микола, может быть.


2015 год.
С утра день не задался, он хмурился и нервничал: то брызгал холодным дождем, то мягко улыбался солнышком. Небо, как хамелеон, меняло цвет от ярко-голубого до пепельного. Казалось, что и на ощупь оно тоже как пепел. Ветер вертким хулиганом трепал полотнища со свастикой, рвал их с флагштоков, заворачивал в узлы и скрутки.
Молодые парни сердито сопели, выправляя черные эсэссовские флаги. Толпа становилась больше, молодчики картинно вскидывали руки в нацистском приветствии и подбадривали друг друга развязными шутками. Кого-то ждали. И он пришел, раздвигая толпу одним лишь движением плеча, – высокий, голубоглазый, одетый в новехонькую форму капитана вермахта, и тем удивительней выглядела старая пилотка, затертая и потерявшая форму, на его голове. Его лицо было из той породы лиц, что одинаково хорошо смотрятся в роли как героя, так и негодяя.
- Все сюда, - раздался его зычный голос, - сначала проходим по Крещатику, доходим до площади, на могилах москалей ставим наш флаг и идем к восточной окраине, там Сашко в старом сквере нашел захоронение оккупантов, нужно там поставить наш знак. Пускай москали знают кто здесь хозяин.
Свист и улюлюканье были ему ответом.
Толпа двинулась по улице. Черно-серо-зеленая масса шла, поблескивая орлами и стрелами, а иногда и просто цепями и бутылками. Их крики, резкие и оскорбительные, раздражали слух и отскакивали от стен домов. Воздух напрягся, остыл. Тревога и ощущение однажды пройденного, страшного и дикого, расползались вместе с этой орущей и темной толпой по улицам. Дойдя до середины Киева, толпа остановилась. Когда-то здесь был парк Победы, цветущий и ухоженный, а сейчас было вытоптанное поле с окурками и баками, разбитыми памятниками и поруганными могилами.
Черное полотнище со свастикой прикрепили на постаменте, где раньше стоял советский солдат. Дружно плюнули в чашу бывшего вечного огня и потрясая битами двинулись к востоку города.
Старый заброшенный сквер на окраине города чудом сумел сохранить гранитную плиту с красной звездой на верху. Имена и фамилии, некогда позолотой сиявшие на граните, были где-то сбиты, где-то залиты черной краской. Могильный холм не был уже идеально прямоугольный, за последние двадцать лет осыпался и стал просто холмиком с плитой. И сейчас этот холмик топтали и разгребали. Серый гранит гулко стонал от ударов бит и чугунных болванок, первой отломилась звезда, вырвав треугольник камня от плиты от верха до основания, обнажив край могильного холма.
- Глянь, кэп, здесь что-то есть, - окрикнул предводителя вертлявый подросток в кожанке. Под заинтересованные взгляды толпы из ямки извлекли сумку-планшет. Старая, полуистлевшая, с ржавыми заклепками. Теперь ей грубо потрошили и рвали. Но там не было ничего, что могло удовлетворить интерес толпы – треугольное письмо и старый деревянный петушок.  Под свист толпы письмо горело неохотно и жалобно, а старый полусгнивший петушок и вовсе не хотел гореть. Разозлившийся лже-капитан яростно растер петушка каблуком кованого сапога, облил бензином из зажигалки и поджег. Петушок вспыхнул ярко и напоследок, выстрелив искрами, потух.
Внезапно стало тихо. Тихо до жути, до леденящего холода в спине. Впавшая в ступор толпа несколько минут молча таращила глаза, потея и редко дыша.

-Вань, смотри, лесок-то разросся, а дома так и не поставили больше. Да и правильно, кто на горелом месте строиться будет, примета плохая. Вань, а подсолнухи-то где? Их же здесь много было.
- Нету, Микола, больше подсолнухов, сгорели вместе с деревней. Да то, что строиться не стали, так кто ж на костях дом ставить будет. Сколько наших полегло в этом лесочке, почитай в каждой воронке хоронили. Вот и мы с тобой легли.
- А в Киев мы с тобой так и не попали, Ваня. Так и не узнал где мои. Господи, це хто ж такие, никак немцы? Да вроде не похожи.
-Да нет, Микола, наши это, свои, сволочи - бандеровцы. Планшетку мою нашли, письмо Дуняшино, единственное, сожгли с петушком в придачу.
- Так це что ж получается? Зря выходит мы здесь всей ротой легли, зря полстраны положили, чтоб нас потом железками да палками лупили? И кто? Свои же – он заплакал, его слезы крохотными тенями сбегали по прозрачному лицу и прятались в седых усах.
Тем временем толпа сбросила оцепенение:
- Чего встали, - слишком громко и потому нервно крикнул лже-капитан – геть на площадь, а камень этот – он пнул осколок гранита со звездой – с собой возьмем, трофеем будет с поля боя, перед флагом бросим, как москали в 45-м в Москве на параде.
Под мат и плевки звезду поволокли на площадь – расколоть ее так и не смогли.
- Говоришь, как на параде в 45-м? ну будет тебе парад, гаденыш. Слышь, Микола, ты был на параде в Москве в 45-м? Вот и я не был. А давай мы с тобой здесь, в Киеве, парад устроим, заодно в городе побываем, может своих встретим.
- А давай, Иван Петрович. Рядовой Николай Гриневич к параду  готов. Только, Вань, ты ребят наших покличь, они ведь тоже в Москве не были.
- Не только наших ребят кликну, а всех, кто за Родину кровь проливал, всех, кто погиб, проклиная фашистов.
Одернув гимнастерки, застегнув пуговицы на воротничке, они медленно поплыли-пошли по поляне. Вслед за ними из земли поднимались такие же прозрачные фигуры в серых шинелях. Их становилось все больше и больше. Люди в штатской одежде черными пятнами разбавляли серую солдатскую массу. Микола тихо охнул, увидев среди идущих детей, некоторые были совсем крохотные, шли крепко держась за материнские руки. Недетская боль и отчаяние застыли на их лицах.
- Вань, а как же мы на парад и без знамени? Нехорошо как-то.
- Твоя правда, Микола. Слышь, братки, есть у кого знамя?
- Есть знамя – из призрачной колонны вышли офицер и солдат – Я – младший лейтенант Трофимов, а это рядовой Васильев. Мы здесь в 41-м отступали, знамя нам командир полка приказал вынести, да не успели мы. Васильев, доставай.
Худенький Васильев, расстегнув пуговицы гимнастерки, вытащил обернутое вокруг тела красное полотнище, осторожно тряхнув его.
-Ну вот и лады. А древко здесь где-то должно быть, пошукать надо – задумчиво произнес Иван.
-Да здесь оно.
   Вскоре колонна живых призраков шла по улицам Киева. Их было много, они плыли по осенним улицам города – молчаливые, с хмурыми и горькими лицами. Они шли мимо остолбеневших прохожих, с ужасом и недоумением глядевших на них. В глазах у некоторых из подрастающего поколения застыло возмущение, в глазах пожилых – благоговейный трепет и радость. Старушки мелко крестили проходящее мимо воинство, несколько стариков, выпрямив согнутые спины, отдавали честь, приложив дрожащие пальцы к виску.
Колонна остановилась. Они пришли к попранному памятнику. Черный фашистский стяг вяло трепыхнулся и замер, затем натянулся как струна и разорвался на тысячи кусочков, и они подхваченные внезапно налетевшим ветром, разлетелись. Древко вдруг затрещало, крошась и дробясь, и осыпалось мелкими щепками.
- Давай, боец, сюда наше знамя. Ну что, мужики, помянем всех, кто погиб за нашу советскую Родину. – Многоликая призрачная колонна молча потянула с голов шапки, пилотки, фуражки. Вслед за ней невольно потянули руки к головам и живые.
- Иван, ты глянь, а знамя-то как налилось, яркое стало, как живое.
- А оно и есть живое, Микола, кровь-то мы живую, горячую проливали, и жизни отдавали, чтоб вот такая дрянь сейчас стояла напротив меня и пялилась. Чего смотришь, не ожидал? Странно, напоминаешь ты мне кого-то. Что узнал кого? Поди дед встал тебя проведать, а?
Молодой главарь неонацистов, не отрываясь, смотрел за спину Ивана.  Там, среди молчаливых призраков стоял его дед – в старом затертом костюме, застегнутом на все пуговицы. Он также неотрывно смотрел на своего внука – боль, обида и недоумение застыли в его глазах:
- Как же так, Петро?
- Как дiду?
-Зачем форму эту треклятую напялил?
- А ты разве сам дiду нi за нiмцiв був?
- Нет.
- А пилотка эта? Почему хранил её всю жизнь?
- Раньше надо было рассказать тебе, так вот знай.
Внезапно вместо старика оказался пацан лет двенадцати, исчезла площадь, появилась улица с разрушенными домами, засыпанная камнями и песком, в воздухе потянуло гарью. Взрывы и выстрелы перекликались в холодном воздухе. Мальчишка, прижавшись к выщербленной пулями стене, в ужасе закрывал голову руками. Напротив него, ухмыляясь, перезаряжал автомат грязный обросший немец. Загнав магазин в автомат, он дал короткую очередь над головой пацана, затем под ногами, слева, справа, опять сверху. Наигравшись, немец достал пистолет, тщательно прицелился и выстрелил. Мальчишка закричал тонко и дико – пуля оцарапала ухо. Немец раздосадовано сплюнул – промахнулся. Он снова прицелился, но выстрелить не успел – из-за угла выскочили двое красноармейцев. Он падал, но умирающие пальцы в последних конвульсиях нажимали на спусковой крючок. Пуля, предназначенная для детской головы, попала в грудь. Мальчишка захлебывался, руки хватались за рукава солдатских шинелей, глаза умоляли и плакали. Один из солдат схватил валявшуюся на земле немецкую пилотку, вывернул её и зажал рану на груди мальчишки. Детские пальцы судорожно вцепились в жесткую ткань, быстро всасывающую кровь. - Микола, подержи автомат, - крикнул высокий и худой, скинул шинель, переложил раненного мальчика, подхватил на руки и побежал. Рядом, охраняя обоих, бежал маленький и коренастый. Санитары, носилки, а двое уже бежали дальше.
И вновь площадь, поседевший дед:
- Вот эту пилотку я и хранил всю жизнь, как напоминание о тех, кто мне жизнь спас, а не потому что за немцев воевал.
- Все равно они оккупанты.
- А был бы ты сейчас здесь, если бы меня тогда, в 43-м убили?

- Смотри, Микола, так-то ж тот пацан, которого мы с тобой раненного тащили, думали помрет, ан нет, выжил малой. То-то рожа его внука мне кого-то напоминает. А может зря мы его с тобой, Микола, тогда спасли? Глядишь одним мерзавцем на земле меньше было.
- Так-то оно так, а вот дед его с отцом людьми хорошими были, а у него еще есть время опомниться.
- Не дурак – опомнится. А ты слушай, флаг наш еще три дня висеть будет и чтоб духу вашего, фашистского, рядом не было. Запомни мои слова, сосунок, не тревожь наши могилы, нашу память – вернемся, плохо будет не только тебе.
Поднялся ветер, закружился вихрем и затих. Площадь опустела, исчезли призраки прошлого, только ярко-красное прозрачное полотнище напоминало о реальности происходящего.
Ночью перед флагом появилось около сотни свечей и свечек, их свет отражался на пламени, горел багровым цветом. Утром взбешенные нацисты разметали иконостас из свечей и цветов, в ярости лупили палками по знамени, но оно продолжало гореть и переливаться алым огнем. На следующую ночь площадь вновь осветили сотни свечей, но утром их снова вымели. На третью ночь их было уже тысячи, и еще ярче прежнего горел красный стяг. К утру он исчез.
- А знаешь, Вань, чует мое сердце, будет у нас еще парад.
- Будет, Микола, будет – горько вздохнул Иван.