Встречи в иерусалиме

Вот уже три недели живу я в Иерусалиме у своих гостеприимных родственников и не перестаю наслаждаться этим древним святым городом.  Люблю ходить по его улицам одна, вкушать святую ауру.
Иерусалим - это не просто город.  Это самое загадочное место на планете Земля.
Иерусалим называют городом мира, городом трех религий. Такого фантастического смешения памятников истории и народов, традиций и культур, где одновременно властвуют церкви, синагоги и мечети, не встретить больше нигде.
Сердце Иерусалима - Старый город. Я доехала на автобусе до стен Старого города и пошла пешком.
Узкие мощеные улочки, римские колонны, величественные стены с многочисленными арками наполняют меня ощущением нереальности всего происходящего. Именно здесь был построен Иерусалимский храм, здесь распяли Христа и отсюда Мухаммед поднялся в рай. По этим, отполированным миллионами ног улицам, проходили цари и рабы, воины и паломники, торговцы и нищие.
Современный старый город разделен на четыре квартала: мусульманский, христианский, армянский и еврейский.
  В еврейском квартале расположена святая святых иудейского народа - Стена плача. Каждый день к ней приходят туристы и израильтяне. Записывают на листочках бумаги свои просьбы к Богу и вкладывают их между камнями стены,
надеясь на   их исполнение.
        Маленькие жестяные таблички с нарисованными игрушечными петухами привели меня к светло-каменной праздничной церкви. На этом месте Апостол Петр трижды отрекся от своего учителя Иисуса Христа, после чего трижды пропел петух, как и предсказывал Христос. Справа от церкви смотровая площадка.  В сторону Храмовой горы хорошо видно Кедронское ущелье. Вдалеке на его изгибе видны могилы Захария и Авессалома. На дне ущелья около источника Гихон когда-то лежал город Давида – первый из Иерусалимов. Направо уходила долина Геном, зеленая, тенистая, просторная. Когда-то здесь, в Геенне, ханаанеяне бросали своих детей в жертвенный огонь  Молоха, украшая их смерть ритуальными словами и плясками. Это было огненное ущелье. Потом, во времена Храма, здесь была городская свалка.  Уже в сумерках я продолжала ходить по полупустынным улицам Иерусалима, пока не вышла к зданию «Терра Санта» на Французской площади. Это симметричное здание с четкими горизонтальными линиями спроектировал итальянский архитектор Антонио Берлуцци.  Принц Умберто, последний король Италии, в 1928 году прибыл в Иерусалим на церемонию установления на крыше Терра Сайта статуи Мадонны - святой покровительницы Милана.
Она  смотрела холодно и укоризненно.
И вдруг я услышала свое имя. Кто-то окликнул меня во второй раз. Я никогда не думала, что в этом, таком далеком городе у меня могут быть знакомые. Это была моя давняя приятельница из Санкт-Петербурга, Лидочка. Когда-то мы были в одной литературной компании. Чем-то она напоминала микельанджеловских ангелочков – светленькая, голубоглазая с легким нежным румянцем на пухлых щечках. Мы обнялись, расцеловались и решили отметить нашу встречу стаканчиком крепкого чая с вкусным пирожным.  Сидя в уютном кафе, посчитали, что не виделись лет 15. Лидочка жила в этом городе постоянно уже 13 лет и чувствовала себя хозяйкой. Я же приехала в гости к родственникам и находилась в Иерусалиме недавно.
- За встречу после такой долгой разлуки можно пропустить не только черный чай, но и что-нибудь покрепче, – и Лидочка заказала вкусное израильское вино.
После второй рюмки потянуло на разговоры. Она рассказала, что живет на пособие для матерей-одиночек и работает в каком-то обществе еврейско-арабской дружбы. Занимается организацией процессий и демонстраций в поддержку палестинцев.  Я почувствовала, что она любит употреблять модные





имена и умеет читать книги, вежливо пропуская их мимо себя. Вздохнув, она сказала:
- Если бы я родилась в шестидесятые, могла бы быть битником или хиппи. Знаешь, мне отвратительно всякое насилие. Ты, наверно, слышала или читала о том, что наша армия делает с палестинцами. Но все молчат. Почти все. Всем до лампочки.
- Ну, и что она с ними делает?
- Унижения, расизм, обыски, оцепления, на работу не пускают. В общем, фашизм.
- А ты хотела бы, чтоб они приезжали сюда и убивали в свое удовольствие?
- А это – проблема полиции. Если она не может поймать убийц, это не причина издеваться над гражданским населением.  И вообще, наша армия – преступная организация. Я хочу уехать и увезти своих детей. Потому что я им не позволю идти в эту армию. И вообще, еврейские дети должны книжки читать, а не бегать с автоматами. А жить здесь все равно нельзя.
- Почему нельзя? 
- Здесь постоянно что-то происходит. То иракские ракеты с сиренами, то взрывы в автобусах, а теперь и совсем черт знает, что.
Она вдруг резко переменила тему, сказала, что завтра с утра конференция, дала мне пригласительный билет, и мы расстались.
Утром, к назначенному времени я явилась на конференцию. Первое, что бросилось в глаза – это знакомые лица из бывших комсомольских активистов Санкт-Петербурга. Я была хорошо знакома с их деятельностью, даже принимала в ней какое-то участие. Они пересказывали по-русски английские статьи, печатали их в библиографическом списке в третьеразрядных русскоязычных журналах и выдавали за научные публикации. У них был даже свой исследовательский центр, который, конечно, ничего не исследовал, но под который они получали деньги от американских благотворителей. Один из них, увидев меня, пригласил за свой столик и похвастался, что в этом году пять раз съездил за границу – и все за счет университета и различных институтов.
 Потом на сцену вышел ведущий, объявил на английском языке о начале конференции и пригласил докладчика.
Доклад назывался «Мораль исследований и наука о человеке». Во вступлении автор осуждал политизацию общественных и гуманитарных наук как циничную.  Свойственно это, например, правым христианам в американских университетах. Назвал это «предательством интеллектуалов». Далее, переходя к основной части доклада, говорил: «Наука, особенно наука о человеке, должна быть не политической, но моральной». В качестве примеров приводил французских интеллектуалов последних десятилетий и французскую мысль вообще. В конце выступления он подытожил: «Если ученый видит расизм, он должен назвать его расизмом, если он видит оккупацию, он должен назвать ее оккупацией. Если он видит нарушения прав человека, зверства армии, угнетение  женщины, страдания порабощенного народа, он должен назвать это своими именами. И нельзя забывать, что моральный пульс мира бьется в Париже. Ученый должен противопоставить «моральность» «политизации» и заниматься сущностными проблемами истории, а не сиюминутными политическими страстями. Он должен быть свободным, отринуть клановые и племенные интересы и думать так, как думают все думающие и свободные люди по всему миру».  Овации были бурными, но непродолжительными. Глава института поблагодарил пришедших. Все вышли из зала.
 Я медленно пошла к автобусной остановке. Думала о том, что весь доклад за малым исключением   был бессмысленным. И это казалось самым ужасным. В такие  моменты думалось, что истина невозможна, что она растворилась в самой плоти существования, в кровавом потоке истории. Думалось о прямоте и честности. Вспомнился Ницше, который говорил: «У меня вызывает подозрение человек, которому нужны основания для собственной честности». Чем больше я думала об этом, тем быстрее понимала, что нет ничего прямого. Сама идея истины лишалась контуров самодостаточности, растворялась в тумане сомнений и неуверенности. Вдруг меня догнала моя давняя петербургская приятельница Веруня, которая тоже была на конференции. Мы решили пропустить несколько автобусов и побеседовать. Зашли в кафе. За чашкой кофе она сказала:
- Знаешь, у меня тут есть одна подруга. Пытается написать книгу об Альхаризи, еврейском поэте позднего средневековья. Я бы тоже хотела что-то написать. Но не из древности.  Я люблю постмодерн. Они очень изобретательные. Мне всегда бывает обидно, что я их почти не читаю.
Я молчала и думала, что они легко читаются, а потом нечего вспомнить.
Она продолжала:
- У них все гладко получается, все так цельно. Они очень хорошие рассказчики. Когда рассказывают историю, то она затягивает в себя все, что встречает на своем пути.
Я, как мне показалось, ехидно заметила:
- И все становится ясным и прозрачным, но все как-то ни о чем.
- Да, именно в этом дело. Это, как если бы человек сказал, что раз истины нет, то он расскажет нам, как она могла бы выглядеть. Это будет  утешением и развлечением …среди  …крови.
- Да,- пробормотала я,- это часто бывает успокоительным.
- Но это не ложь. Это нечто, что существует по ту сторону истины и лжи, цельность рассказа, цельность истории и понятности. Не зря постмодернистов читают и те, кто не читает ничего больше.
- Да. После того, как из мира исчезла вера в возможность смысла, желание удивить, вымыслы и изобретательность – это есть то последнее, что нам остается.
- Но ведь это нелепо. Нелепо пытаться победить бессмысленность новизной, это и ежу ясно! Новизна приедается, а бессмысленность остается. Неспособность любить, кстати, тоже.
Я, подумав, ответила:
- Ну, почему? Ведь и в жизни поступают так же, пытаясь искать в новом, неожиданном, когда-то запретном, спасения от пустоты, пытаясь удивить собственное равнодушие.
Она перебила:
- Ты представь себе литературу, которая бы пыталась быть верной истине или, точнее, поиску истины. Это невозможно. Это –  противоречие в понятиях.
- Почему? Я вполне могу попытаться ее представить.
- Потому что наша жизнь фрагментарна, разнородна и непоследовательна. Потому, что между книгами, которые мы читаем, и людьми, с которыми мы общаемся, нет никакой связи. В большинстве они книги эти не прочитают и никогда не поймут. Потому, что после наших с тобой разговоров  об истине и литературе ты включишь телевизор, чтобы узнать, что нового произошло в этом свинском мире. А там, среди потоков вранья, ты можешь плавать, как в лодке.
- Да, верно. Это все куски, которые не склеить.
- Вот-вот. А в книге будет видимая цельность: цельный сюжет, цельный стиль, цельный характер. Нельзя представить себе книгу без сюжета и стиля. Стиль – это торговая марка автора, совсем, как «пепси-кола».
- Каждый из нас приносит в пространство своего существования некое подобие связности. Я не знаю, как это назвать: единство мысли, восприятия мира, чувств.
- Вот именно, что «некое подобие»!  Но не сюжета: завязка, развязка, начало, конец, главы, причины и следствия, подробные объяснения, последовательность и непрерывность.
Она допила свой кофе и горячо продолжала:
- Судить книгу будут, исходя не из истины, а из законов жанра, потому что мы смотрим на мир сквозь эти законы, а не наоборот. Посмотри вокруг, люди перемешаны, как рыбы в ухе. Причины, которые их объединяют, лежат не между ними, а внутри них. Посмотри на то, что они называют своей любовью. И увидишь комплексы, амбиции, скуку, ужасный страх одиночества, расчет. Все, что угодно, кроме чувств. Или чувства как производную от всего перечисленного. Между прочим, иногда очень сильные чувства. Знаешь, какой сильной бывает любовь к деньгам или к чужой машине, или квартире? А теперь представь, что вместо того, чтобы рассказывать вымышленную историю страсти, ты бы взглянула на это под микроскопом.
- И что? – спросила я с недоумением.
- То, что любой нормальный читатель спросит, что связывает героев, почему они знакомы, почему вместе? И он будет прав. Потому, что внимательный взгляд угрожает иллюзии того, что мы прозрачны для себя. А без этой иллюзии мы не можем жить. Нам хочется видеть себя последовательными, а мир понятным.
Я вставила:
- Все вообще-то еще хуже: мы по-разному непоследовательны. Если предположить, что у нас в душе есть стержень, то мы ускользаем от него по-разному, на разный угол.
Я замолчала. А она прибавила:
- Это и есть распад иллюзий, непрозрачность бытия, непоследовательность, фрагментарность, отказ от сюжета и единого стиля. Но если ты опишешь то, как люди думают, говорят, мечтают, то будут тебе напоминать о недостатке психологической глубины, о картинности образов и … об антигуманизме.
 Мы замолчали. После долгой паузы она тихо сказала:
- Ты думаешь, все это можно перенести на бумагу?
- Я думаю, да. Во всяком случае, стоит попытаться.
- А я думаю, что нет. Никто не станет это читать.
- Вопрос о том, кто, что будет читать, никак не относится к делу. Так же, как и вопрос, как с этим жить. Все равно, надо говорить правду.
В это время к нам подошел официант и сказал что-то на иврите. Мы поняли, что засиделись, кафе, наверное, уже закрывается. Вышли на свежий воздух, почувствовали ночную  прохладу, подошли к автобусной остановке и распрощались.