Путешествие в форме рондо

ПУТЕШЕСТВИЕ В ФОРМЕ RONDO


               
                Рондо-соната

                Смешанная форма, имеющая черты рондо и сонатной формы. Форма состоит из трёх основных разделов, в которой по принципу рондо строятся крайние разделы, а  средний представляет собой разработку.


Поезд кряхтел, постанывал и смешно отфыркивался, иногда  "дергал", медленно и противно, как дергает зуб дантист в советском зубном кабинете. Пассажиры, измотанные пересадками и столицей, занесли в вагон запахи платформы, папирос, и рыбы, и какой-то компонент явно выбивался из общей концепции привычных привокзальных  запахов.
Мы уже отъезжали от Ярославского вокзала, на котором я просидела весь световой день в ожидании, после бурных, проведённых в Москве дней, и была готова рухнуть тут же, на голую полку, на серое, влажное белье - но белье принесли в пакете, белоснежное и хрустящее.
Прощай, Москва... В Сибирь! В Сибирь! Стаканы в подстаканнике радостно побрякивали (особую песню выпевала чайная ложечка) и доползли до своего последнего барьера, готовые спрыгнуть, в нетерпении. Пассажиры  готовили паспорта, они лежали на столиках, темно-красные, серпастые, и пахли кожей. Я правда соскучилась, в Москве была слякоть, и я уже слышала упругий, звонкий  хруст снега, и мечтала о падающих хлопьях под голубыми фонарями.
Правда в последний день жахнул мороз, но и он здесь совсем другой, а до Томска 3598 км, и передо мной только вытянутые, разомлевшие от купейной жары, и зелёного тусклого света, лица. Я

Соседей я быстро отсканировала, и оценила поездку на удовлетворительно.
Моей визави была женщина зрелых лет, с персиковой "химией", она сразу очертила себе пространство, расставив бесчисленные пакеты, пакетики и кульки, и не откладывая, приступила к священной ( курочка, яйца и т.п.) трапезе; над ней грузин, (он вообще сразу растворился в плацкартном полумраке), и ещё парень, прыщавый, стриженый, и потому тихий. (Боковые соседи тоже, вполне себе, ни "откинувшихся", как в прошлый раз, ни дембелей).
Поездка обещала быть спокойной, а значит можно выспаться, наконец, и  читать , читать - "Степной волк", мирный и терпеливый, ожидал под подушкой.

Я не часто ездила в Москву, но эти двое с половиной суток определила для  себя как трехчастную форму RONDO SONATA. Первая , третьи части схожи, стабильная середина, назойливо-приятный рефрен( домой! домой!) и, наконец, финал и его приятно-тревожное приближение. Главное, пережить вторую часть, растягивавшуюся в вечность, а уж третья проскальзывает незаметно. Так было всегда.

Но вернёмся к первой. Была ещё одна проблема, мешающая мне бухнуться без промедления, это посылка, подарок, бандеролька, для друзей, которые должны были меня встретить в Тюмени. Ну, это сложная комбинация - друзьям от старых друзей, и я, общий, так сказать, промежуточный друг, впрочем, неважно. В посылке была стерлядь, рыбка-стерлядка, с узким носиком и раритетными хрящиками. Дефицитная и божественно вкусная. Какой путь проделала стерлядь после жизни, не знаю, но в столице точно побывала.
Мне, кстати, тоже полагалось. Как нарочно, в вагоне была жара, и нужно было срочно её пристраивать. Я постучалась к проводнице, узнать насчёт холодильника, (в крайнем случае была готова дать ей пару рыбёшек), но она сказала, что холодильника нет. Я прошла четыре вагона, но ресторан был закрыт, и никто даже не ответил на мой стук. Я брела  по узким красным дорожкам, и  улыбалась курильщикам дорогих купе, раздумывая и удивляясь нелепой ситуации, когда я, уставшая, вынуждена гулять по поезду с трехкилограммовым пакетом дефицитнейшей рыбы. Не найдя холодильника и добредя до своего тамбура, я, так ничего и не придумав, привязала пакет за покрытые инеем поручни, в том страшном месте где сцепляются вагоны.  Поезд гремел, ноги мои стояли неустойчиво, готовые разъехаться в разные стороны, пальцы мёрзли, а пакет отчаянно белел в темноте, словно понимая, что ждёт его непростое одиночество. "Виси, виси, рыбка, большая и маленькая"- шутила я с самой собой, уже замерзая, и не зная, что главная  "шутка" ещё будут впереди.

Засыпала я под тихие  разговоры грузина и прыщавого парня, они говорили о яблоках и Уренгое.. Почему Уренгой? Почему не Тбилиси? Тифлисе?...  Мелиссе...

Я уснула.


А вот утро было прекрасное. Тишина, стук колёс, и перелистывание страниц.
Мой волк меня не разочаровывал.

День пролетел незаметно. Я откладывала книгу, смотрела в окно, разглядывая одинокие фигурки женщин и мужчин, и памятники  Ленину на станциях.
Ленины везде были разные, серебряные, золотые,  просто белые, в кепках, все с вытянутой рукой и, с расплывшимися от регулярной подкраски, чертами лица. Я даже видела голубой, такой краской красят панели в детских садах.
Лёгкая радость-грусть поселилась в сердце. Поезд шёл ровно. Соседи не мешали. Грузин угощал яблоками. Прыщавый парень из Уренгоя молчал, а моя визави много ела, и шуршала фольгой.
Только одинокий волк тревожил мне душу и вызывал тихое и восторженное беспокойство.

Домой! Домой!

Когда я проснулась утром, все ещё спали. Храпел грузин, показывая ногу в носке, наверное, ему снился  Тбилиси. За окном женщины в телогрейках стучали по колёсам, деловито перекрикиваясь.
Наш паровоз негромким свистком объявил о наборе высоты, и повелел расстегнуть ремни.

Передо мной, положив руки на столик, сидела женщина, наверное, она подсела ночью, в Свердловске. Похоже ненадолго -  сумка, с ремнём через плечо, стояла рядом. И стакана не было. Хотя чай никто ещё и не пил.

Женщина  смотрела в окно, и, как полагается, вновь зашедшему, пассажиру, грустила. Её серо-зеленые глаза не поспевали за убегающими проводами.
Я начала её разглядывать, отложив книгу. Наверное, мне хотелось найти ей место в моем романе. Интересно, она любит джаз?
У неё удивлённые, вытянутые вверх глаза. Ей за тридцать. Или даже сорок. Хотя, когда тебе  двадцать, все что "за" кажется тебе старостью.

Я опять вернулась к своей книге.

Мой герой был тоже  немолод. Я представляла его в драповом пальто, черно-белом и пёстром, с поднятым воротником, и серые глаза, которые он прячет от назойливых пассажиров, путешествующих по планете.
Мне казалось, он был мне понятен, и хотя книга периодически выпадала из моих рук ввиду обилия монологов и бесконечного потока внутренних переживаний, я подхватывала её и продолжала читать, замирая от неведомых ранее ощущений.

Я хорошо помню, что читала в тот момент про АРАУКАРИЮ,  растение-цветок  с вымытыми листочки, которыми любовался Волк сидя на лестнице "между первым и вторым этажом", и мне казалось, что я вижу темные , почти пунктирные прожилки вымытого листа, как женщина-визави нарушила молчание.


- А я мужа похоронила, -  сказала она  и улыбнулась.

Что-то  повисло в воздухе, ненужное  и беспомощное.

- Поджелудка! Два года болел. А ты молодая, не поймёшь, - она опять улыбнулась и поглядела на меня, почти заглядывая в глаза.               
                Я смотрела на большое глянцево-красное грузинское  яблоко, которое лежало на моем столе, возле книги.

- Я год сидела, не отходила.. А потом устала, что-то щелкнуло во мне, кончился запас...  Понимаешь? Утром встала, иду в больницу, а ноги не идут.. Ушла в лес, там гуляла, на листья смотрела.

Её хрустальные, почти вертикально поставленные глаза смотрели на меня, и мне казалось я попала в царство Снежной королевы.

- А потом пошла  в универмаг и платье себе купила новое, красное.

Она смотрели весело, даже с вызовом, серёжка в её левом ухе поблескивала на солнце, переливаясь, и кокетливо поворачиваясь разными гранями.

-  Я и любовника завела! - она почти бравировала.

- Если б не он - я бы вперёд умерла, я Сашке благодарна.  Утром к мужу, вечером к Сашке.

- Хочешь? - она протянула мне конфету в блескучей обёртке.

- Ешь! Наша, Свердловская, - она скомкала фантик.

- От меня все отвернулись. Мужу написали, подруги! - она перекатила конфету во рту.

- Он письмо под подушку спрятал, думал я не увижу. Все знал и все понял, я его за руку держала, в последнюю минуту. Так с моей рукой и умер.

Она застегнула молнию на сумке, глаза её потухли, мне даже показалось как захлопнулись какие-то створки.

- А с Сашкой я рассталась сразу, он тоже понял.

- Вот так, - добавила она.- Одна теперь. Одна и буду. Так решила.


Поезд дернулся, затормозил, она опять улыбнулась, взяла багаж и пошла в тамбур.



- Чей там пакет висит-болтается уже третий день? - говорил мужик из соседнего купе.

- Кто-то привязал.. Болтается туда-сюда, - слышала я соседей.


Я, оторопев, смотрела  в окно. Падал снег, женщину никто не встречал и она уходила, некрасиво переступая через шпалы.

Чужая история непрошенно поселилась во мне, где-то в области желудка и никак не могла улечься.  А ночью были  кошмары. Мой снился Волк, но другой, из сказки, и Красная Шапочка. Они ругались, пробираясь по лесу. Гигантская араукария выпускала колючки. Волк отобрал у  Шапочки корзинку - а там стерлядь. Ледяная рыба с выгнутыми хвостами вывалилась мне на ноги.

 - "Где пироги"?! - кричала Снежная Королева, вся блестящая, с палочкой в руке.

- Та вот, разносят уже, - отвечал мой грузин.

- Пирожки! пирожки! - раздавалось по всему лесу.


Работница из вагона-ресторана  в белом фартуке разносила вкусные, пахучие беляши.
В голове было плохо, я купила два. Умылась. Взяла чаю.  Уже был полдень.

Мне, определённо везло в эту поездку с пассажирками, уже третью за поездку -  очередная, пыхтя, пробиралась и катила за собой два пухлых чемодана. Я забилась в угол, к окну, предвкушая большие и шумные перемещения, грузин и парень из Уренгоя уже стояли наготове, как вновьзашедшая, поставив чемоданы, осмотрела своё место, и деловито кинула мне в ноги какой-то сверток со словами - "Это ваше"?
Я сказала, что "нет", подобрав ноги, но не успела, сверток, плюхнулся на ногу, раскрывшись.
 
Я только помню, что верхняя полка начала вытягиваться, грузин и парень соединились в одно и слились, а потом я пила воду, и грузин махал надо мной газетой "Правда".
Черные буквы мелькали перед глазами, большие и зловещие.

Кажется, они забросили пакет на третью полку. У меня постукивали зубы. Грузин дал мне чачи.
Я крепко уснула после чачи, и без сновидений. Когда я проснулась- моя новая визави пучилась над кроссвордом. Я немного успокоилась, выпив чаю, и пошла в тамбур отвязывать рыбу. Однако, я вернулась, полезла наверх и достала сверток. Он горел у меня в руках, как Жар- птица. Кусок ярко-красного крепа, как перо, жёг мне руку.

Я брела по вагонам, по узким красным дорожкам, по дымным тамбурам, где курили обладатели дорогих купе, и пройдя вагонов пять, протянула горячий сверток проводнице.

- Возьмите, кто-то оставил, - сказала я.

- Вы из какого вагона?- спросила она.

- Из четвёртого...

- Нашли холодильник?- спросила она и взяла платье.


Я  вернулась и отвязала рыбу.


- Так вот чей пакет там висел, а мы-то и не знали! - веселились соседи, глядя на меня, утомленные вторыми сутками дороги, они с радостью сочиняли вариации на тему моего пакета - кто его как трогал, раскачивал, и даже нюхал.

В Тюмени было холодно, был снег. Мы двадцать минут попрыгали на платформе, я купила пачку "Родопи", когда поезд привычно зашипел и тронулся.
Я долго стояла в тамбуре, мне нравился мой, голубой от дыма, маленький плацкартный мирок. Я дышала на замороженное окно и смотрела на синий снег и рельсы, которые бежали домой. Я была почти счастлива. Я всегда считала, что счастье это грусть. Я грустила.
Женщина в красном платье уходила медленно, оборачиваясь.
Мы с волком провожали её.
Треть часть, финальная,  совсем короткая в этот раз, закончилась не громким, но утвердительным аккордом.

Домой! Домой!

      
                ******



Дома на стерлядку набежали друзья, уничтожив килограмм за пятнадцать минут.
Я ставила  джаз,  мы пили вино и обсуждали "Над пропастью во ржи".
Я почти не вспоминала про женщину, а утром и вовсе забыла о ней, потому что утро, потому что тебе двадцать и ты не знаешь, что такое "поджелудка".


    
                *************



Я дала себе слово не думать о платье.
Не знаю где оно. Возможно оно живёт само по себе, своей самостоятельной жизнью, возможно оно и счастливо - и слава Богу, если это так. Возможно его носит проводница или её дочь, или подруга - ведь они не знают его истории, и это главное. А я знаю.
Было бы не честно, если б я сказала, что вообще забыла свое путешествие "в форме Рондо", и вопрос почему она его оставила, случайно, или нет, меня не преследовал. Конечно, я думала об этом, особенно приближаясь к возрасту моей визави. 

Но она возвращалась. С голубыми, почти вертикальными глазами, с конфетой во рту, и серёжкой - в которой я - двадцатилетняя.
Иногда  я вижу её, мою двадцатиминутную попутчицу,  она идёт по запруженным рельсам, одна, в красном платье, с большой сумкой через плечо. Она некрасиво ставит ноги, одинокая, но все же любимая, а за ней, чуть поодаль, бредёт мой волк, тоже одинокий, он не вернулся, и навсегда остался там, в юности. Почему-то в эти минуты я слышу звук саксофона, это одинокий музыкант - его мелодия проста и понятна, и от неё идёт пар, как от сырого мяса, а благодарные пассажиры машут из окон, и поезд смешно постанывает и "дергает", как дантист из прошлого, хотя, может быть, просто кто-то  стал счастливым и грустит.