Ваня Луковка

Ваня Луковка – его как будто и не было в этом мире, в этой жизни. В нашей жизни…
Каждый раз, когда мы с интернатовскими, при встрече вспоминаем школу и ребят, которые
с нами учились, то этого белобрысого мальчика никто не помнит. Его, парня с добрым
веснушчатым лицом, чуть вздернутым носиком, как и не существовало!
 Ванька попал в интернат в возрасте десяти лет. Его отец, как и у многих детдомовских
ребят, отбывал наказание в исправительной колонии, и каждый раз, после очередного
освобождения, видя родного сына, говорил: «Какой ты, Ванька, у меня большой!» - и не
проходило месяца, как он снова возвращался в тюрьму. Мать Вани, как и у тысяч
интернатовских детей, была лишена родительских прав за жестокое обращение с
ребенком, за систематические запои, аморальное поведение. Только повзрослев, я стал
задумываться о том, что делают родители сотен тысяч детей в то время, как их чада
сталкиваются с одиночеством, страхом и болью, - ведь именно эти чувства они
испытывают, попадая в такие спец учреждения, как детдома и интернаты.
 Помню тот день, когда Ваньку привезли в нашу школу и познакомили с классом, с
ребятами, с которыми ему предстояло жить. Помню его - грязного, неопрятного, с
заплаканным лицом, стоящего в коридоре у окна во время школьной перемены. Вокруг
него кто-то играл в «трусилки» с монетами, кто-то носился взад и вперед, а большинство
детей стояли и смеялись над ним. Тогда еще проскочила мысль о том, что Ване всегда
будет трудно в интернате. Его слезы, плач, переходящий в истерику, очень быстро начали
раздражать и ребят, и преподавателей. Слабых в этой системе не терпят. Начались
унижения, избиения. Старшие ребята заставляли Ваню стирать чужие носки и выдумывали
всякие издевательства, которые с каждым разом становились все чаще и извращённей, и
никто не мог его спасти: пожаловаться – означало сделать свою жизнь в интернате
абсолютно невыносимой.
 Каждый вечер, после отбоя, из того крыла, где жил Ваня, то и дело доносился плач,
крики боли и жестокий смех детей. Ранним утром и поздним вечером он боялся заходить
в туалет, потому что именно в это время там собирались старшие ребята, и попадаться им
на глаза было нежелательно. У запуганного ребенка отбирали еду, постоянно наказывали.
Тряпкой без швабры, беззащитный Ваня вымывал каждый день целый этаж школьного или
спального корпуса, а по ночам я видел его в уборной, стирающим свои вещи. Можно лишь
догадываться, что чувствовал одинокий ребенок, прогибаясь под жестокой иерархией
интерната. Детскому сердцу было тяжело принимать такие правила жизни. Ваня, словно
ежик, фыркая и щетинясь, прятался от детей и воспитателей. Да, он научился стирать,
научился заправлять постель, убирать за собой, но мальчик никак не мог привыкнуть к
издевательствам, избиениям и полному отсутствию поддержки со стороны
преподавателей.
 Однажды, в столовой воспитатель била Ваньку при всех ребятах. Таким способом она
пыталась научить его правильно вытирать стол. Мальчик, конечно, расплакался и крикнул,
что он не хочет жить в интернате, что хочет к маме. В столовой на мгновение наступила полная тишина. Воспитатель, преподаватель и, в первую очередь, женщина крикнула ему
в ответ: «У тебя нет мамы! Твоя мать – алкоголичка, и ты никому не нужен, поэтому ты и
в интернате!» Эти слова задели всех детей в столовой. Не каждому ребенку сироте можно
было сказать такое, а порой это было даже опасно. Но этот беззащитный мальчишка
промолчал, а его крик и плач сменились на стоны, полные отчаяния. Утирая слезы, он
глазами искал того, кто мог бы за него заступиться, но таких не оказалось ни среди
учеников, ни среди преподавателей…
 А в это самое время в доме, где родился Ванька, уже давно существовал притон. Всего
в ста километрах от сына, мать, не просыхающая от алкоголя, смеялась, шутила и
радовалась своей никчемной жизни. Ни на миг, не вспомнив о сыне, все пила и пила. При
этом, любимая Ваней мама и не подозревала, что просто убивает ребенка, ибо она – его
жизнь, счастье и вера. И мальчик не переставал молиться за нее. Людям, как правило,
трудно представить себе то, чего они не чувствовали и с чем не сталкивались. Поэтому,
мало кто знает, что происходит в стенах детских домов, а особенно интернатов. Дети,
которые попадают в такие заведения, остаются одни, и для них очень важно, кто будет
рядом, кто из взрослых сможет поддержать и подарить тепло. Воспитатели и
преподаватели – это те самые люди, среди них очень много искренних и добрых
профессионалов. Но, к сожалению, с детьми годами работают и обозленные, ненавидящие
их «наставники», калечащие детские жизни. И как часто руководство учебновоспитательных учреждений делает вид, что не замечает насилия и жестокости…
 Вот и маленький Ваня все плакал и плакал, не находя ни поддержки, ни тепла. Казалось,
что издевательствам и мукам не будет конца. Когда я проходил мимо этого несчастного
мальчика, он лишь на миг поднимал свои постоянно опущенные глаза и вновь замыкался
в себе. От этого взгляда мне становилось стыдно, ведь он говорил только об одном: «ты
такой же, как и все, ты не поможешь мне, ты – трус». Я как будто понимал его мысли, и на
мои глаза наворачивались слезы.
 Важно сказать, что всем детям было тяжело в интернате, ведь у каждого была своя
особенная - непростая, а часто даже трагическая история. Ребята, которые избивали его,
возможно, «гасили», таким образом, свою собственную боль. Ване было сложнее других:
жизнью его мамы был пьяный угар, но в свои десять лет этот добрый, смышленый мальчик
не мог принять и понять тот факт, что он ей просто не нужен. Через несколько месяцев
Ваниной жизни в интернате я заметил в нем перемену. Как и прежде, его унижали, били,
но теперь он каждый раз пытался постоять за себя, дать сдачи. К сожалению, ребята были
значительно сильнее Вани, поэтому все заканчивалось, как всегда, его слезами.
 Как-то вечером я дежурил в школьном корпусе. Убирая класс, вдруг услышал смех
нескольких ребят, который быстро сменился на громкий хохот. Затем донесся одинокий
крик и плач, после чего понял- опять издеваются над Ваней. Не помню, о чем думал, но в
полной решимости взяв швабру, пошел на крики. Мне открылась такая картина: Ваня,
очевидно, вырвался из рук обидчиков и успел добежать до конца коридора, но там его
настигли двое старшеклассников. Теперь он лежал в темноте и с криками отбивался
руками и ногами. Когда я подбежал, Ванины мучители, не поняв, что случилось, остановились. Мне сложно описать то, что происходило дальше, но на следующий день
вся школа говорила о том, что ученик седьмого класса зверски избил шваброй двоих
девятиклассников. Конечно, я не рассказывал преподавателям всю правду о драке, поэтому
был наказан. Нужно сказать, что в тот вечер после драки я протянул ему руку, которую он
неумело пожал, слегка касаясь своими пальцами, и мы вместе пошли в спальный корпус.
 Меня не пугали последствия такого своего поведения по причине того, что с первого
класса я ложился спать с заточкой в руке, которую, не задумываясь, мог вонзить в любого
обидчика. Школа жила дальше своей жизнью. О себе могу сказать, что искренне любил ее,
любил ребят и очень дорогих для меня преподавателей, которые действительно были
прекрасными людьми. Всегда дорожил своим классом, теми, с кем жил, играл в футбол, с
кем вместе ходил драться с «местными». Все эти люди заменили мне семью. Но вот в Ване
продолжали происходить изменения. Он не просто не любил интернат, мальчик его
возненавидел. Все обстоятельства его жизни в стенах школы складывались все хуже и
хуже. С Ваней никто не дружил. У него не было своей тумбочки, своего шкафчика. Не
было учителя или воспитателя, которого бы он любил, или который, хотя бы с добротой
отнесся к нему.
 Я думал о Ване, пытался узнать почему мы с ним такие разные. И понял причину. Я
смирился с тем, что у меня нет родителей, нет семьи, мне некого было ждать. А Ваня… Он
любил свою маму, каждую секунду ждал ее, каждый свой вздох он посвящал ей. Мальчик
так и не понял, что был рожден, как и тысячи из нас, нежеланным и обреченным на
одиночество. Я же, наоборот, ненавидел свою семью, и интернат был для меня спасением.
 Мне сейчас уже 35 лет, и я стараюсь каждое воскресенье побывать в храме и попросить
у Господа прощения за злость и эту страшную ненависть к родным. Я давно уже все
простил. Много лет назад, я выжил, - каким бы странным это ни казалось, - только
благодаря злости и этой ненависти! Такова была жизнь и ее правила. Очевидно, для того,
чтобы выжить в интернате, не нужно любить – нужно ненавидеть.
 Спустя много лет я узнал, что родители бывают разными. Лишь повзрослев, я встретил
добрых и любящих родителей моих друзей и знакомых. Но тогда, в детстве, я представлял
себе всех отцов и матерей жестокими, холодными и чужими.
 Спустя время Ваньку перестали обижать, перестали издеваться над ним. Повлияла не
только моя драка со старшеклассниками, но и то, что обозленные дети насытились его
слабостью и потеряли к нему интерес. Теперь они искали себе других жертв – слабых,
беззащитных, не умеющих за себя постоять. Вновь прибывающих всегда ждали, как новых
жертв.
 По-прежнему, наблюдая за Ваней, стал замечать: что-то явно зрело в его голове. Иногда,
проходя в столовой мимо него, я умышленно проводил рукой по его голове, шутил с ним.
В ответ он улыбался, его лицо становилось детским и задорным. Делал это специально,
намеренно уделяя внимание ребятам, которых старался защитить, чтобы показать
окружающим - у них есть опора. Я протягивал им руку, выделяя их. И это работало.
Однако, частые тренировки и соревнования, в которых принимал постоянное участие,
снова оставляли слабых без защиты. Многие из ребят, попавшие в интернат, мечтают сбежать... Желание появлялось не
только у тех детей, у которых где-то остались родители, но и те, у кого совсем не было
семьи, хотели просто освободиться от каких-либо правил. Меня часто привлекали к
поискам сбежавших. Страшно удивляло то, в какие условия бежали дети, оставляя чистые
кровати интернатов, хоть какое-то регулярное питание и уход. Мы с преподавателями
доставали их из канализационных люков, грязных подвалов. Когда беглецы добирались до
своих прежних домов, то сами родители указывали нам, где прячутся их чада, чтобы снова
расстаться с ними, надеясь, что уже навсегда. А дети все бежали и бежали, не понимая, что
они совершенно чужие в новой жизни их прежде родных семей.
 Был ясный майский день, и я после обеда собирался идти к логопеду, как вдруг меня
срочно вызвал дежурный воспитатель. От него узнал, что Ваня Луковка, скорее всего,
сбежал – его никто не может найти. Незамедлительно была создана группа поиска: три
преподавателя и три ученика. Мне досталась территория за хутором, находившимся сразу
за стадионом интерната. Пробегая через лесопосадку в сторону хутора, за которым
пролегала железная дорога, была высокая вероятность того, что мальчик пойдет пешком
по путям в то время, как другие группы ищут его на вокзалах. Вскоре, я оказался на
тропинке, ведущей к ставку, где мы часто бывали с ребятами. Эта узкая дорожка проходила
через железнодорожные пути. И чем дальше я бежал, тем сильнее меня одолевали мысли
о том, что догоняю своего друга и пытаюсь вернуть его в стены, в которых его опять ждут
унижения, боль и оскорбления.
 Все хорошо знали, что, когда «бегунов» возвращали в интернат, издевательства над
ними становились еще сильнее. Даже воспитатели не могли повлиять на это, а многие
поощряли подобные расправы. Бывало и такое, что, по инициативе директора, сбежавших
мальчишек одевали в девчоночьи платья. Можно только представить, что происходило
после таких «воспитательных мер». Где-то в глубине души я хотел, чтобы Ваня сбежал и
больше не вернулся, ведь часто детей не находили годами. Казалось, это был
единственный способ остановить муки и боль, через которые он каждый день проходил в
интернате.
 То, что ждало меня впереди, нельзя было увидеть даже в самом страшном кошмаре.
Думаю, что именно это происшествие заставило меня окончательно повзрослеть, навсегда
изменило меня и все мои принципы.
 Только представьте: десятилетний мальчик изо всех сил, задыхаясь, мчится по дорогам,
тропинкам, он постоянно оборачивается, опасаясь погони, которая непременно вернет его в жестокий мир интерната. Ваня спотыкается, падает, цепляется за ветки и кусты. Его лицо,
грязное от пота и пыли, выражает ужас. Высокая трава замедляла бег, слезы жгли глаза,
силы были на исходе, но мысль о ней, о МАМЕ, была сильнее всех обстоятельств. Увидеть
ее, обнять, оказаться дома – только это и существовало. Его душа ликовала и разрывалась
от счастья. Эта маленькая надежда на совершенно иную жизнь, без мук и боли, давала ему
крылья. Ваня сильно устал, но из последних сил добежал к насыпи из крупного щебня. Он
попытался взобраться на нее, но, сдирая руки в кровь, скатился вниз. Вторая попытка – и
он уже стоял наверху, словно покорил вершину своей жизни. В ногах мальчик чувствовал
сумасшедшую боль, но он сумел выпрямиться во весь рост. И тут Ванька увидел поезд,
который был, буквально, в ста метрах от него. Машинист начал отчаянно сигналить, от
страха мальчик отскочил на соседний путь, где через секунду его снесла встречная груда
железа, протащила несколько метров и откинула в сторону.
 Теперь он лежал в траве, истекая кровью. Синяя клетчатая рубашка без рукавов стала
мокрой и темной, скрывая весь ужас того, что было под ней. Голова была разбита, лицо
счесано и в крови. Одна рука неестественно лежала под телом. В метре от Вани валялась
сдобная булка, оставшаяся с обеда, которую, по-видимому, не отобрали «старшики». С
одной ноги слетела обувь.
 В это мгновение я выбежал из лесопосадки. А затем выскочил на пути железной дороги,
где в нескольких метрах от себя увидел Ваню. Невозможно было сдержать слезы.
Захлебываясь, я начал кричать его имя. Склонившись, поправил его ноги, вытащил руку
из-под спины. Я как будто пытался его разбудить, но все было напрасно, и лишь мои руки
остались в крови.
 Ванины глаза, широко открытые, голубые, медленно затекавшие кровью, не
переставали на меня смотреть. Он слабо шевелил губами, пытаясь что-то сказать, но из-за
шума я ничего не услышал, - вдруг поднялся сильный ветер, будто сама природа говорила
за него. Я прочел по губам то слово, которое он хотел сказать. Его невозможно спутать с
другими, не понять и не почувствовать. Это было то самое слово, которое давало Ване
силы жить и, которое забрало у него жизнь. Он пытался сказать: «МАМА».
 Он перестал дрожать и перестал шептать. И, именно, в этот момент его муки
прекратились. Ваня перестал бояться, перестал плакать, перестал жить.
 Потом были воспитатели, милиция, любопытные зеваки, слезы детей, душевная боль и
вся школа, которая хоронила его. Ваньки не стало. Он навсегда унес с собой это слово, лишив меня даже малейшего желания произносить его. Оказалось, что сокровенное слово
«мама» мы говорим не только самым первым в жизни, но и самым последним.
 Уже через день заместитель директора школы так жарко высказывалась о том, каким
хорошим мальчиком был Луковка Иван, словно не знала, какой была его жизнь последние
месяцы в интернате. Рассказывала, делая вид, будто не ведала, что его жизнь была адом.
Говорят, когда его раздели в морге, колени были стерты до крови, а по всему телу – синяки,
которые появились гораздо раньше, чем поезд.
 Я молчал. Как и все. Только спустя годы стал записывать все это на чистую бумагу. Мне
хочется, чтобы эти строки читали мои дети и внуки. И не дай Бог испытать им то, через
что проходили мы. С тех пор я никогда больше не участвовал в поисках «бегунов». А моя
ненависть к родным лишь усилилась. Она усилилась и к тем, кто унижал и издевался над
вновь прибывшими в интернат, к тем, кто обижал слабых. Тогда я бился за этих ребят до
крови, до последнего, сейчас я научился бороться за их души. Но не изменилось одно,
самое главное - их матери не стали другими.
 На похоронах Вани Луковки его мамы не было. Теперь-то я знаю, что она делала в
момент смерти своего ребенка, в момент его похорон. Просто пила, гуляла и искала
возможность выпить снова, вызывая брезгливую жалость даже у своих собутыльников.
«Мама, мама, мама, мама, мама…» - шептали посиневшие губы умирающего мальчишки.