ВОНЬ 90-х

«Душа каждого из нас должна быть
так устроена, что не дай Бог случится
пожар, ожоги должен почувствовать каждый.
Если тебе не больно ты чужой…»

Он говорил чисто, в его голосе было что-то доброе и благородное. Глаза излучали теплоту.
Мы впервые встретились, когда с ребятами приезжали на экскурсию в огромный город.
Тогда же мы посетили один из храмов. Живя при храме, мы могли наслаждаться
вкуснейшей домашней едой, которой нас кормили, подарками и новой одеждой.
 Отец Захария, (так звали настоятеля), был просто образцом идеального отца, о котором
мечтали все интернатовские мальчишки, не исключая и меня. До той поездки мы никогда
не видели такого доброго отношения к нам, простым ребятам из интерната. Сам я никогда
не мог себе представить, что священники могут быть такими хорошими людьми.
 В день отъезда все прихожане и служители храма вышли нас проводить. К сожалению,
поездка наша подошла к концу, мы очень привязались к храму и тамошнему укладу жизни.
Никто из двух десятков мальчишек не мог сдержать слез, всем нам очень хотелось остаться
при храме и не возвращаться в интернат. Поэтому благой вестью из уст отца Захария
прозвучало обещание: те, кто будет хорошо учиться, смогут вернуться в храм и остаться
служить Богу.
 По возвращении в интернат мы долго находились под впечатлением от этой поездки.
Все хотели назад в храм, чтобы остаться там навсегда. Многие из нас начали писать письма
тем прихожанам и служителям, с которыми успели подружиться. Я же писал отцу Захарию
лично. Первое время мои письма всегда находили отклик, и я получал ответы, но потом
писем из храма не стало. Мы понимали, что о нас забыли, как и о данных нам обещаниях.
Это так было похоже на наших матерей и отцов, говоривших свои прощальные слова на
пороге интерната: «Я вернусь и обязательно тебя заберу отсюда!». И никто никогда не
возвращался.
 Прошла еще одна весна, мы перестали ждать любой весточки из этого храма. Никто из
ребят за последние полгода не получил ни одного письма.
 Однажды, после работы в столовой, которая досталась мне в наказание, я опоздал на
вечернюю линейку. Проходя мимо тесного строя учеников, я услышал, как «Антошка»
громко назвала мою фамилию. Подняв голову, я увидел человека в черном, который стоял
между директором и завучем. Черный подрясник буквально резал глаза. Это был отец
Касий, державший в руках списки воспитанников, которые приглашались навсегда уехать
в храм. Я тоже был в этом списке, уже ни на что не надеялся, а здесь такая радость.
 Последнюю ночь в интернате я не спал. Мы с ребятами сообразили ужин и со слезами
на глазах прощались до самого утра. Все свои вещи, картинки, Библию и иконки раздал
друзьям. С одной стороны, я был рад, что никогда не вернусь в интернат, но с другой
стороны, мне было жаль расставаться с друзьями. Вытирая рукавом слезы, которые постоянно наворачивались на глаза, пытался еще раз внимательно рассмотреть своих
друзей, ставших мне роднее братьев. Мне казалось, что не смогу без них, но, в то же время,
понимал, что готов все бросить и уехать. Общее прощание было в том самом коридоре,
где всегда проводились линейки. Паркет был натерт до блеска, а запах мастики заставлял
прищуривать глаза. В то время в нашем интернате практиковали всего один способ чистки
паркета, - пол в коридоре делили на сектора, все мальчишки и девчонки получали в руки
по куску стекла, которым нужно было скоблить паркет до чистоты. Потом его покрывали
слоем мастики и, словно, сидя на санках, нужно было, подложив под себя тряпку, натирать
паркет до блеска. Без преувеличения можно сказать, что пол в коридоре, этот злополучный
паркет, был пропитан нашей кровью. Осколки стекол, которые беспощадно резали детские
руки, и стертые в кровь колени.
 В день отъезда, хоть работа и была окончена, эти обломки стекол ранили мою душу,
словно, не отпуская в храм, в котором мы видели любовь и доброе отношение. Всего
несколько минут – и огромная пропасть пролегла между теми, кто уезжал, и теми, кто
оставался в интернате. Мы ловили на себе полные ненависти взгляды, как ровесников, так
и ребят постарше. Но ничего нельзя было изменить. Уже через час в поезде я уснул на
плече отца Касия, а утром, впервые за долгие годы, проснулся с улыбкой, забыв о боли,
ненависти и потерях.
 Так начиналась наша новая жизнь. Наша – это моя, Чери, Кона, Сильвера и самого
маленького, которого мы звали Дах. Почти весь причт вышел нас встречать, буквально за
руку нас провели по всей территории храма, показав, чем мы будем заниматься. Осмотрели
мы и трапезную, закончилась экскурсия в наших кельях. Там каждого ждала новая одежда,
вкусные сладости. Держа за руку отца Захарию, думал, что вновь в моей жизни появился
родной и близкий мне человек, который мог бы заменить мне отца, родного отца.
 Первые месяцы мне казалось, что я попал в рай. Нас прекрасно кормили, а работать при
храме нам почти не приходилось. Да и в наших карманах стали водиться деньги на мелкие
расходы. Мне нравилось прислуживать при храме, помогая собирать огарки и очищать
подсвечники от налипшего воска, а особенно любил помогать отцам Захарии и Касию во
время вечерней и утренней службы.
 Мы стали посещать обычную школу, а при храме пытались получить духовное
образование. Мне доставляло удовольствие всё, что касалось моего нового дома - запах
ладана, сжигаемого в кадиле, оплавившиеся свечи и старинные иконы. Я не только обрел
дом и близких людей, в моей жизни произошла встреча с Богом, словно брошенный щенок,
вновь обрел любовь и тепло.
 В то же время у меня появился страх потерять то, что имею сейчас, потому я старался
не гневить Бога, делая неугодное Ему. Больше всего меня пугала возможность
возвращения в интернат, и этого боялись все. Но, что-то было не так. Странное чувство
не покидало меня, оно усиливалось, когда я сравнивал свою жизнь при храме с годами,
проведенными в детдоме. Здесь все было слишком хорошо, подозрительно хорошо. Мы,
интернатовские, привыкшие к боли и разочарованиям, всегда с опаской относимся к чемуто новому, особенно, если это что-то хорошее. Увы, жизнь учила нас, что от людей не стоит ждать ничего доброго. Мы были озлоблены на жизнь, и эта злость выливалась на
окружавших нас людей. Вот и здесь, в храме, что-то беспокоило мою душу, не давая покоя.
Оказалось, что я был не одинок в своих чувствах, что-то подобное испытывал и Черя.
Остальные же или просто делали вид, что ничего не происходит, или были слишком
увлечены новой одеждой, сладостями, и многим другим.
 Это чувство появлялось из ниоткуда, и так же быстро исчезало, оставляя ядовитый след.
Это напоминало летнюю прогулку, во время которой тебе нужно пройти мимо открытых
мусорных баков. И ты знаешь, чем скорее пройдешь- тем меньше вони уловит твой нос.
Но, что бы я ни делал, эта «вонь» была где-то рядом, буквально врываясь в мою жизнь.
 Однажды, нищие, которые просили милостыню под храмом, задержали меня. Женщина,
у которой были выбиты передние зубы, что-то просила. От нее исходил ужасный запах, но
это была не та «вонь», которая везде находила меня. Её я чувствовал даже внутри храма. А
храм был огромен, мне казалось, что стены, выкрашенные в красный цвет, давят на меня.
Раздражала имитация колон на стенах. Мне, по-детски, было непонятно, зачем их сделали
плоскими и красными, если издалека все выглядело очень рельефным и красивым. Кованые
входные ворота находились напротив центрального входа в храм. Над дубовыми
огромными дверьми виднелась роспись - Иисус Христос на фоне голубого неба.
 В выданном нам облачении мы с друзьями выглядели смешно и нелепо. Люди
обращались к нам за советом, где и как ставить свечи, часто спрашивали имя настоятеля
храма. Мне нравилось подсказывать и отвечать на вопросы взрослых людей, но более всего
доставляла радость возможность петь в церковном хоре. Я становился другим.
 Почти каждый вечер, после службы и трапезы, мы собирались в моей келье и обсуждали
уходящий день. Кто-то вспоминал интернат, кто-то рассказывал о буднях в духовной
школе, а некоторые просто доедали то, что забирали с собой с ужина. Это была одна из
интернатовских привычек, где все мы страдали от постоянного чувства голода. Все
выглядели веселыми и жизнерадостными, довольными своей новой жизнью. Но было и
исключение. Один из нас стал скрытным и раздражительным.
 Черя был недоволен всеми и всем. Он огрызался на каждого и даже на священников из
храма, перестал тратить свои карманные деньги, все складывая для какой-то цели. Говорил,
что хочет помочь сестре, которая оставалась в интернате, но однажды проговорился, что
готовится к побегу. Когда он поругался с отцом Захарией, мы перестали понимать, что
происходит. Получая самую тяжелую работу в храме и во дворе, часто бывал наказан, да и
надолго покидать храмовый двор ему запрещалось. За Черей начали следить.
 Очень странно было, что «отцы» сконцентрировали свое внимание на нашем друге. Я
не мог понять, что происходит. Его конфликты со священниками приводили меня в
замешательство, а его истерики, во время которых он плакал и кричал, что хочет назад в
интернат, выходили за грань моего восприятия. Хуже всего Черя воспринимал настоятеля,
превращаясь в его присутствии в тихого и забитого мальчугана. Нам казалось, что в храме
есть только один человек, которого он боится. Мне же было непонятно, когда Черя успел
попасть настоятелю в немилость, когда и как смог настроить всех в храме против себя. Все,
что касалось выхода за территорию храма, теперь стало недоступным для Чери. На разные мероприятия его больше не отпускали. Отец Захария частенько вывозил нас в город для
встреч с бизнесменами и политиками, которые устраивали различные благотворительные
вечера. На этих вечерах священник рассказывал о детском доме, организованном при
храме, в котором живут брошенные дети. Таким образом, он искал пожертвования.
 Я считал это правильным, ведь в храме продолжались строительные работы, а нас, хоть
и было всего пятеро, но мы все-таки были самыми настоящими детдомовскими детьми.
Мне казалось, что священники очень много делают для нас. Тогда они были для нас
идеальными, подарив другую жизнь. Но единственное, что не давало мне покоя, это «вонь»
и Черя, который всё держал в себе и не мог ничего рассказать.
 Прошел год, мы все так же уставали, проведя целый день в храме, а по вечерам
засыпали, когда наша голова касалась подушки. Часто мы даже не успевали раздеться,
засыпая в одежде. Нам нужно было не только успевать в школу и на духовные классы, но
и выполнять много мелкой повседневной работы. Причем, это не отменяло необходимости
присутствовать на утренней и вечерней службах каждый день.
 Черя выглядел изгоем, над ним откровенно издевались, часто поручая ему самую
грязную работу, которую он не должен был делать. Я, как мог, защищал его. Через год я
увидел, что на лице Чери все явственнее видны синяки, ссадины и царапины на руках. Он
никогда не жаловался, рассказывая все истории о своих неосторожных ушибах и падениях
с лестницы. А однажды, я заметил у Чери на руках свежий след от верёвки. На мой вопрос
он ответил, что это от ремней, которые помогали ему выполнять упражнения на турнике.
Но уж я-то знал, что ремень таких следов оставить не мог, да и турников при храме нет.
 Каждый из нас все больше погружался исключительно в свои проблемы, у каждого были
свои симпатии и недоброжелатели. Мы стали постепенно отдаляться друг от друга,
забывая, кто мы и откуда. Перестали встречаться и общаться после отбоя, засыпая в своей
келье. Все комнаты наши находились на разных этажах.
 Однажды, Сильвер проговорился, что слышал, как отец Захария за что-то ругал Черю в
своей келье. И это было не один раз. Рассказал и о том, что слышал стон и плач. Тогда же,
встав по нужде, Сильвер встретил у двери Чери старосту храма и штатного осведомителя
по имени Гера, по крайней мере, именно так его звал отец Захария.
 Я перебирал все в своей памяти, но не мог припомнить ничего, за что моего друга могли
так жестоко наказывать. Пришла в голову лишь одна мысль, которая показалась мне
правильной - он ведь хотел сбежать из храма. Чере не нравилось здесь, он хотел вернуться
в интернат. Мне казалось, что эта информация дошла до настоятеля, который хотел
привести Черю в чувства.
 Сколько слез было пролито, сколько истерик случалось, а мы все не понимали почему.
Характер, и без того замкнутого Чери, стал просто невыносимым. На все вопросы он не
отвечал, лишь твердил, что хочет убежать. Его изредка отпускали из храма под нашу
ответственность. Возвращался в храм он всегда в слезах, а я по-дружески, приобняв,
утешал его, ведя в неизвестность. И в эту боль возвращал его я – его друг и товарищ. Губы
синели, речь становилась быстрой и неразборчиво и, только прижавшись к моей руке, успокаивался и замолкал. Черя всегда уходил опустив голову, словно смирившись с
неизбежностью происходящего.
 Нас пугали слухи о том, как отец Захария веселился на своей даче. Мы никогда не
бывали на этих вечеринках, но были наслышаны о странных людях, о большом количестве
выпивки и еды. Хоть эти вечеринки проходили каждый месяц, мне не хотелось оказаться
среди их участников, пусть даже из любопытства. Но, вскоре, очередь дошла и до нас.
 После вечерней трапезы отец Касий объявил, что завтра пятеро детдомовцев вечером
едут на дачу настоятеля. Я увидел ехидную улыбку осведомителя Геры, сидевшего
напротив меня. Черя же весь сжался, а потом вскочил и быстро убежал в свою келью.
Казалось, что это заметили только мы. А ведь за большим дубовым столом сидело не
меньше 30 человек. Такое чувство, что все что-то знают, но молчат. Ночью решили во что
бы то ни стало разговорить Черю. Но так и не смогли узнать правду, говорили о многом,
но не о друге, который так нуждался в нас. Клетка была слишком красива, и нам так не
хотелось разрушать наш иллюзорный мир, который так разнился с нашим интернатовским
прошлым. У Чери было свое мнение на этот счет. Свечи и иконы не могли успокоить меня
в эту ночь. Уходя из кельи друга, я вдруг явно почувствовал, что все мы в опасности.
 Дача отца Захарии была в небольшом поселке, который облюбовали для себя
зажиточные люди. Его большой роскошный двухэтажный дом было видно с любого угла
улицы. Нас, въезжающих на мерседесе настоятеля, встретил молодой вооруженный
человек, который и охранял эту дачу. Как выяснилось позже, один из друзей настоятеля
был генералом, потому частенько и давал солдат для охраны дачи. Силами таких же
«срочников» дача была построена.
 Солдат был уставший, он еле стоял. Выйдя из машины, мы услышали, что Гера за чтото бранит охранника. Главный «стукач» храма, который умело размашисто крестился,
ругал солдата, упрекая его в неприятном запахе и опьянении. Очень быстро мы поняли, что
нам отведена роль тех, кто будет наводить порядок, прислуживать на вечеринке, которую
устраивал свет ясный отец Захария.
 Я никогда и нигде не видел такой роскоши и красоты. Огромная летняя кухня утопала в
цветах и зелени, деля двор на две части. Задняя часть участка уходила в сосновый лес и,
буквально, манил к себе бассейн с чистейшей голубой водой. Вокруг были устроены места
отдыха с удобными лежаками и столиками, где от жары можно было укрыться под
белоснежными зонтами.
 Еще в храме слышал немало рассказов об изготовленной из чистого золота иконе,
которая весила не менее пяти килограммов. Дом изобиловал роскошью, попал вовнутрь
глаза, буквально, разбегались. В жизни не видел столько ваз, картин и дорогой мебели. Я
тогда мало понимал в ценных вещах, но вот икона, висевшая в главном зале, меня
действительно поразила. Возле золотого образа мне, почему-то, не думалось о Боге, все
мои мысли были о стоимости иконы и о том, что же может храниться в большом сейфе на
втором этаже. Сейф, как в кинофильме, закрывался круглой ручкой, которая немного
напоминала замок на люке подводной лодки. Я без колебания вытер пыль с образа, а в душе
не было ни трепета, ни благоговения. Пока мы вытирали пыль и делали небольшую перестановку, гости начали съезжаться.
Собирались во дворе и в летней кухне. Я убирал наверху в одной из спальных комнат, через
окно, выходившее прямо во двор, я заметил нечто странное. Там были военные, мужчины
в красивых деловых костюмах и молодые совсем девчонки, которым было не больше
шестнадцати-семнадцати лет. Так же были молодые ребята с очень странной внешностью
и прическами, в обтягивающих джинсах и коротких футболках. У одного из них я заметил
сережку в ухе, улыбаясь, вспомнил лишь одно слово – «петух». Подумал было о том, что
они здесь делают, но быстро оставил эту мысль.
 Странная, очень странная вечеринка, которую организовал священник. Все мысли были
об этом, пока я не попал за стол. Обилие еды и новых впечатлений буквально затмило мне
глаза. С ребятами сразу завели разговор о том, что здесь самое вкусное, забыв о своих
страхах. Гости в летней кухне, не дождавшись общего стола, уже начали выпивать. Мы же
с ребятами были в разных местах двора, получая задания от Геры, между собой звали его
не иначе, как «стукач». И вот этот «стукач», мгновенно перевоплотившись из служителя
Бога в главного черта, управлял шабашем, крича о том, что мы ленивые и ничего не
успеваем.
 Поднося очередное блюдо, я чувствовал странные взгляды гостей за столом. Кто-то из
них, поглаживая меня по спине, спрашивал о том, сколько мне лет, откуда и как меня зовут.
Я заметил, что Черя куда-то пропал. Не было за столом и отца Захарии. Меня даже немного
возмутило, что мы бегали и трудились, а наш друг где-то прохлаждался. Обиделись на него
и остальные ребята. Искать его было некогда, и мы продолжали прислуживать господам.
Вот уже и Захария появился, сев во главе стола, а Чери все не было.
 Облачение настоятеля выделялось на фоне одежды остальных гостей. Я и так в
последние месяцы пребывания в храме чувствовал исходящую от Захарии опасность, а в
этот день был просто шокирован его поведением за столом. Он не был сильно пьян, но за
столом, в одеянии священника, это выглядело отвратительно и мерзко, сидел и
сквернословил, громко обсуждая политику и женщин. Он и раньше это делал, но не так
откровенно! Его огромный золотой крест с золотой цепью болтался по сторонам, когда он
что-то доказывал своему собеседнику.
 У меня в голове пролетела мысль: «Как можно быть таким разным?!». Я сравнивал, как
он проводит службу, и как сейчас ведет себя. Не сводил с него глаз, наблюдая и
прислушиваясь к тому, о чем он говорил.
 Когда гости были уже пьяны и главный стол поредел, я решил найти Черю и вошел в
дом. На первом этаже его не было. И как только стал подниматься по деревянной большой
лестнице на второй этаж, сразу увидел отца Захарию, который быстрым шагом шел ко мне.
Назвав меня по имени, сказал, что хочет со мной поговорить. Видимо, увидев за столом,
что я ухожу, он пошел сразу за мной. Я покорно опустил голову и он, положив свою руку
мне на плечо, повел меня на второй этаж. Шли мы в его спальню. Громкая музыка по всему
дому заглушала все звуки. После того, как дверь в комнату закрылась, музыка стихла, и
голос Юры Шатунова стал слышен еле-еле. Это был наш любимый певец, тоже выходец
из детского дома. Отец Захария огромной тушей рухнул на большую кровать и попросил стянуть с него
туфли. Я никогда этого не делал, но автоматически снял с него обувь. Лежа, он неумело
начал стягивать с себя подрясник, но ему это не удалось. После четных попыток
разоблачиться, он попросил присесть рядом с ним на кровати. От него разило алкоголем,
обильно тек пот. Взяв мою руку, стал поглаживать ее, задавая вопросы о том, нравится ли
мне при храме или нет, и что бы я хотел себе в подарок, при этом ехидно улыбаясь. Сразу
вспомнился мой покойный отец-алкоголик, что-то виделось сходное с чертами его вечно
нетрезвого лица.
 Захария перевернулся на живот и попросил сделать массаж спины. Между лопатками
растекалось большое пятно пота, запах которого вызывал отвращение и рвоту. Все это меня
пугало и злило. Сразу понял, что никакого разговора не будет и отказался делать массаж,
Захария тотчас резко повернулся ко мне, схватил за руку и придвинул к кровати. Он
повалил меня и навалился всем своим потным телом. Я начал кричать, но быстро понял,
что меня никто не услышит. Стало ясно, что сейчас произойдет со мной. «Отец»
расстегивал ширинку и спускал штаны, ему очень мешала сбившаяся у лица ряса. Я
пытался увернуться, но он схватил меня рукой, разорвав футболку. От его удара из моего
носа потекла кровь. Крест оцарапал мою шею. Я вспомнил, что кое-что лежит в моем
кармане. Это была небольшая заточка, еще из интерната, ее подарил мне один друг со
словами: «Никогда и никому не доверяй». Слезы злости брызнули из моих глаз, пот жег
лицо, царапины больно саднили. «Убью!» - сказал я и сделал шаг вперед. Отец Захария
быстро перемахнул через кровать и попытался укрыться от меня. Его взгляд внезапно стал
трезвым и испуганным.
 Вонь, снова эта вонь. Такие мысли были в моей голове, когда я пятился к двери.
Споткнувшись о шкуру медведя, и буквально выскочив из комнаты, побежал по коридору.
Одна из комнат была открыта. На огромной кровати, застеленной красным шелковым
бельем, лежал голый молодой человек. Это был тот самый «петух» с сережкой в ухе. На
его голову была натянута генеральская фуражка. Сам генерал в трусах стоял у окна и курил.
Вещи были небрежно разбросаны возле кровати, на спинке которой висела рубашка с
погонами.
 Сбегая вниз понял, в какой опасности находятся мои друзья. «Черяяяя!..» - изо всех сил
закричал я. Он тихо ответил мне из-под лестницы. Его голос дрожал. Я просил прощения,
вытирая собственные сопли. Впервые в жизни плакал так сильно, задыхаясь от унижения
и грязи, просил прощение за то, о чем не мог догадаться раньше, за то, что мы так
относились к другу, просто не зная всей правды. Эта тварь в облике священника насиловала
по ночам двенадцатилетнего мальчишку и все живущие при храме прекрасно это знали.
 Сжав покрепче заточку, мы пошли искать остальных товарищей. Они находились в
укромном месте за бассейном. После короткого рассказа у всех были мысли лишь о том,
как сбежать отсюда. Минут через двадцать нас нашел «стукач». Со словами: «Что вы
натворили!» - он убежал.
 Было неизвестно, как могли начать развиваться события, и здесь я кое-что вспомнил,-
еще до интерната, на кухне, слышал разговор отца с его товарищем, недавно вышедшим из тюрьмы. Тот рассказывал, как заключенные спасались от избиения администрацией
членовредительством. Они резали вены на руках, оттягивая кожу, имитируя глубокий
разрез. Рана сильно кровоточила и их быстро перевозили в больницу. Так они уходили от
наказания и избиения. Именно так решил я поступить, весь в крови подошел к сидящим у
бассейна и попросил о помощи.
 Скоро все мы были в больнице. Врачи получили гонорар за молчание, нас увезли в храм.
Подъезжая на скорой, снова почувствовал эту вонь. Теперь же я знал ее источник.
 На следующий день всех нас собрали в кабинете отца Захарии. И он приказным тоном
попросил нас никому не рассказывать об увиденном, иначе нам был обещан ад. Все
последующие восемь месяцев нам приходилось трудиться от зари до зари, а все блага,
данные раньше, были отобраны. Мы стали изгоями в Доме Божьем. Теперь о побеге думал
не только Черя. Выхода не было и нам приходилось терпеть все эти унижения. Но зато мы
знали, что никто не приходит в комнату нашего друга насиловать его по ночам.
 Уже на следующую ночь Черя решил рассказать о том, что происходило с ним. Все
началось в конце первого месяца с момента нашего приезда в храм. Его постоянно
избивали, он ходил в синяках, и каждый раз, когда Захария приходил в келью мальчика,
дверь обязательно охраняли. Угрожали отправить его во временный приют, где он долго
будет ждать отправки в интернат. Я не мог поверить, что все это делал настоятель. Я
перестал молиться и верить, мне казалось, что уже невозможно выбраться из этой западни.
Да и как рассказать об этом в интернате? Уверен, любой из нас оказался бы в стенах
психиатрической больницы. Мы стали держаться вместе, но страх не покидал нас. Спустя
два года жизни в храме нам хотелось сбежать, и каждый планировал побег по-своему. Но
ничего не получалось! Все срывалось! За нами следили по храму и контролировали вне его.
Не было денег даже на один билет, и нас ограничили во всем. Видимо, все-таки боялись,
что правда выйдет в свет.
 Так мы жили в этом новом доме с новыми благодетелями и ненавидели всех и все. За
тысячу километров от дома, беззащитные, без надежды вернуться в свой родной интернат,
жили и потихоньку угасали. По ночам, когда эта мразь напивалась до поросячьего визга и
пыталась зайти в келью кого-то из нас, мы сразу поднимали крик. Каждый придумывал
свои меры безопасности, - например, я спал так, что моя кровать была придвинута к двери.
Мы сняли шпингалеты со старых окон, приспособив их в качестве запоров для входных
дверей наших келий. Да и ночевать старались вместе в одной из комнат. Остальные
обитатели храма делали вид, что ничего не происходит и комнат своих никогда не
покидали. Наверное, так сильно молились, что не слышали всего этого. Увы, тогда я
больше доверял шпингалетам на дверях, нежели Господу Богу. А на утро, все эти
«служители Божьи», все так же верно прикладывались к руке настоятеля и поучали
прихожан, как им жить праведной жизнью.
 Мне стало противно наблюдать за исповедью в храме, как эти «святые люди» что-то там
проповедуют. Дети, старики, да и просто люди смотрели на настоятеля как на светило, не
понимая, к какой руке они сейчас прикладываются, выражая свое почтение. Не знали они
и того, от кого они получали наставления. Наш плач по ночам никто не слышал. Рассвета ждали как спасенья, остерегаясь любого
темного угла и укромного места. Только Бог знал, какие раны нам были нанесены и какую
боль нам приходилось нести в себе. Однажды я осмелился прийти к настоятелю с просьбой
отправить нас всех в интернат. Честно говоря, мне даже хотелось выкрасть из сейфа наши
документы. Закончилась эта затея провалом, раскрасневшийся от гнева Захария, крича,
выгнал меня вон. Где находятся наши документы узнать так и не удалось.
 Мы очень изменились за эти последние несколько месяцев. Есть совсем не хотелось,
начали болеть. Это больше походило на существование, а не на жизнь. Я пытался было
дозвониться в интернат, но в трубке слышал лишь голос секретаря из приемной: «У вас там
новый дом, не звоните сюда больше». Мы не знали, что нам делать. Мне казалось, что
ничего уже нельзя изменить, нужно опустить руки и сдаться. Оставалось только рыдать в
подушку.
 Отец Захария стал очень раздражительным. Нас пугало его поведение, казалось, что он
передаст нас во временный диспансер для бездомных. Обычно это были такие себе
перевалочные пункты, где пойманные дети ждали своей отправки в один из интернатов.
Некоторые из нас знали о царящих там нравах не понаслышке. Отец Захария был прекрасно
осведомлен о наших страхах. При храме настоятель начал строить приют и мне постоянно
в голову приходили мысли о тех детях, которые могут оказаться здесь и подвергнуться
насилию. Не хотелось верить, что эта мразь будет калечить детей, ломая их судьбы.
 Силы были на исходе. Казалось, что не сдался до конца только я один. Черя все чаще
заводил разговор о самоубийстве. Кона я лично успел схватить за ногу в последний момент,
когда он был готов шагнуть из окна. Это случилось, когда мой друг узнал, что
единственный родной человек - его бабушка, умерла. Родители бросили его, бабушка
занималась воспитанием, но затем она заболела, и Кона попал в интернат. Бабушка была
его надеждой и, будучи в беде, он верил, что она может ему помочь.
 Но, тем не менее, надежда оставалась. Еще три месяца назад в храме объявили, что в
приход привезут знаменитую икону Казанской Божьей Матери. На Нее и была наша
единственная надежда. Я пытался представить себе, как выглядит этот чудотворный образ,
хотелось стать перед ним на колени, чтобы попросить у Бога избавления от боли и грязи, в
которой мы находились.
 В наш храм икона приехала на три дня. Очередь в полкилометра выстроилась под
храмом, каждый хотел приложиться к чудотворной иконе. А мы все это время
прислуживали в храме и во дворе. Даже ночью храм не закрывался, нам удавалось лишь
немного вздремнуть между двумя часами ночи и шестью часами утра. На все эти дни нас
освободили от занятий в школе, все-таки в храме находилась великая святыня. Делала ли
она чище всех этих негодяев, не знаю, но в эти три дня храм выглядел иначе.
 Я дождался момента, когда храм опустел, а священники, сопровождавшие икону,
разошлись по кельям. Мне хотелось попасть вовнутрь. Пугали меня исключительно
дворовая собака и сторож, имевший ключи. Выходя во двор, специально не надел
футболки, идя лишь в штанах и тапочках, как бы в туалет. Я сразу замерз, ведь по утрам и
летом бывает прохладно. Пройдя пару метров, услышал шорох и почувствовал частое собачье дыхание. Жулька не начала лаять, быть может, не стала выдавать того, кто
постоянно подкармливал ее котлетами, унесенными с ужина. Я прижался к собаке, ее тепло
сразу согрело меня, так что мне даже не хотелось отпускать это родное животное. С
Жулькой медленно пошли к сторожке, находившейся возле главного входа в храм.
Безбожник Савва спал при включенном свете в своей сторожке на дерматиновом зеленом
диване. «Безбожником», Савву называли все наши «святые». Мы же звали его просто по
имени. Мне было известно, из какого кармана Савва доставал ключи от храма. В этот раз
тоже не ошибся. Вытащив их, я подошел к храму и открыл дверь. Хотел подсветить себе
зажигалкой, которая лежала у меня в кармане, но огня не было. Я пробовал снова и снова.
И вдруг внезапно понял, что стою рядом со своей мечтой. Увы, за эти почти два года,
проведенные в храме, не выучил полностью даже «Отче наш», молясь отрывисто и
неумело. Через верхние окна храма лунный свет ниспадал на икону, и чем ближе подходил
к образу, тем светлее становился лик Богородицы. Я увидел небольшую трещину на иконе
и потянулся к ней рукой. Но, не дотронувшись, стал на колени, не зная, о чем и как просить
Царицу небесную. Всё мгновенно перемешалось в голове, и я не мог говорить, чувствуя,
что онемел. Казалось, что ноги отнялись. У меня не было сил подняться, а мысли путались
в голове.
 Всё то время, пока ждал приезда иконы в храм, записывал все свои просьбы на бумаге.
Но сейчас, когда мои колени были на холодном мраморе, а глаза смотрели на лик
Богородицы, эта «напоминалка» была мне не нужна. Меня бросало в дрожь от того, что всё
внутри переворачивалось. Вспомнил, что в кармане брюк, кроме заточки и зажигалки,
лежала еще и свеча. Когда я достал ее и нажал на кнопку зажигалки, все получилось с
первого раза.
 Я стоял со свечой в руках, глядя на икону и, буквально, умолял: «Забери нас». От холода
свеча в моей руке дрожала, а горячий воск, стекая, обжигал пальцы. «Разве это боль?!», -
проносилось в моей голове. Свеча догорела, я поднялся и приложился к иконе. Как только
губы мои коснулись образа, мне сразу стало тепло. Перекрестившись, пошел в свою келью,
Жулька радостно бежала за мной по двору храма. Ключи вернул в тот самый карман,
откуда и стащил их.
 Утром на трапезе отца Захария не было. О своем ночном походе я вспомнил, когда
доедал завтрак. За трапезой заметил, как странно смотрит на меня отец Кассий. Он
отставил свою еду, а над трапезной повисла тишина. Касий громко назвал наши пять
фамилий и сказал, что нас возвращают в интернат. Мы закричали от радости. Глаза стали
мокрыми от слез. Я начал про себя благодарить Бога, и только верующий человек мог
обратить внимание на ту тихую молитву, которая совершалась у меня в душе. Но, таких не
было рядом со мной.
 Слезы были и в глазах Чери, его улыбку и заплаканные от счастья глаза не забуду
никогда. За два года, впервые увидел его таким.
 Сопроводительные письма, подготовленные нам «святыми отцами», сгодились бы разве
что для тюрьмы, но нам было все равно. Мы ехали домой, мы были свободны! Через четыре дня оказались уже в интернате, в котором нас никто не ждал. Не скрывали и ненависти по
отношению к нам. Всем казалось, что эти два года мы провели на курорте.
 Все «выпустились» из интерната, и каждый пошел по своему тернистому пути. Я умер,
когда мне исполнилось шестнадцать, от голода, болезней и наркотиков. До последних
мгновений своей жизни вспоминал храм. Тех, кто навсегда изменил наши судьбы,
«испачкав» невинные жизни. Они убили нашу веру в людей.
 Моими последними мыслями были воспоминания о той самой ночи, когда я первый и
последний раз в жизни так истово что-то просил у Бога. Перед моими глазами была икона,
которая спасла…и слова, о чём просил…
 Кон пропал без вести, никто никогда о нем ничего не слышал. Сильвер, также умер в
нищете, будучи отравлен наркотиками, которыми пытался заглушить свою боль. Его
хоронили интернатовские друзья, больше никому он не был нужен в этом мире. Даже
деньги на яму и гроб собирали среди детдомовских, ведь он был одним из нас. Дах
повесился в тюремной камере, когда ему было восемнадцать лет. Сел за то, что задушил
педофила, который пытался домогаться его. Говорят, в последние дни своей жизни он
читал библию…
 От автора: «Через несколько лет с вагона поезда на перрон сошел стройный молодой
человек. Парень привлекал внимание окружающих, которые с интересом смотрели ему
вслед. Шел без багажа, ведь для него это была конечная остановка, обратный билет ему
был не нужен. Время от времени он поправлял прядь черных, как смола, волос, чуть
вздёрнув голову назад. Не выказывая внутреннего беспокойства, не переставал страдать и
мучиться от того, что когда-то перевернуло его жизнь и судьбу, хотя заметить это можно
было только заглянув в смертельную глубину его глаз. Скорее, в нём просматривалась
скрытность, независимость и страх. А сила, которая вела его к цели, больше походила на
ненависть вперемешку со злобой.
 Спустя несколько часов, молодой человек появился у больших железных ворот. Достав
портмоне, раздал, стоящим на паперти, все находившиеся в нем деньги. Сунув пустой
кошелек в боковой карман плаща, перекрестился двумя перстами, как некогда делали
предки, и вошел в храм. Вечерняя служба подходила к концу.
 Молодой парень выделялся среди стоявших на коленях прихожан. Повторяющая слова
молитвы толпа, понемногу, пропускала его вперед. Оказавшись возле царских врат, где как
раз стоял отец Захария, он достал небольшую заточку, которая когда-то спасла мою честь,
и, держа её в левой руке, пристально посмотрел в глаза священнику. Его душа кричала: «Я
пришел за тобой, гнида! Разве ты не узнал меня?!». Но настоятель даже не обратил на него
внимания, в его заплывших от жира глазах плавало самодовольство безнаказанности. К
тому времени при храме был открыт детский дом, и сколько мальчишек прошло через то
же, что и мы когда-то, одному Богу известно… Молниеносное движение, резкий выпад,
и горло слуги Божьего было перерезано. Кровь била струей, заливая все вокруг. Оказалась
заляпана кровью и большая икона, стоявшая подле царских врат возле латунного
подсвечника. Монахи, прислуживавшие Захарии, скрылись за алтарем, в храме повисла
тишина. Выбросив заточку у тела Захарии, молодой человек стал на колени и приложился к иконе, как делал когда-то. Через несколько минут его тело лежало под колокольней, он
разбился на глазах у всех прихожан. Возле мертвого тела, изуродованного падением,
появились и Касий, и Гера, и многие другие священники. Никто из них не узнал Черю. Они
все уже оплакивали своего настоятеля. Сбросившийся с колокольни их совсем не
интересовал. Из толпы во дворе храма раздавались крики: «Сумасшедший, сумасшедший».
Только Жулька, верная псина, уселась в луже крови и начала жалобно скулить. Она
охраняла уже мертвое тело Чери, рыча на любого, кто осмеливался подойти. А прихожане,
обступив труп мёртвого священника, говорили наперебой, каким святым человеком был
отец Захария…
 Всю свою жизнь Черя думал только о мести. Только он один знал о том, как тяжело
нести годами, через всю жизнь, эту боль и не хотел больше жить. В такие моменты хочется
спросить: «А где же Бог?». А Его нет там, где нет Веры!
Церкви и храмы напоминают налет на серебряных крестах, который время от времени
нужно счищать!!! При осмотре трупа убиенного каких-либо документов, подтверждающих
личность, не было найдено. Единственной уликой этого преступления оказалась маленькая
заточка...»
«Я рассказывал на этих страницах о тех немногих, которые на фоне 90-х годов из
стукачей и спекулянтов превратились в священнослужителей, переодевшись в черные
рясы. Они есть в наших Храмах и по сей день… После всего пережитого мною и тех, кого
уже рядом нет, я люто ненавидел Церковь и жил с этим многие годы. В 33 года я
крестился только из-за того, что мне нужно было стать крестным ребенка моего друга
и тогда жизнь вывернула меня на изнанку. Я встретил тех, кто готов отдать жизнь
ради Христа.»